[144]
I.

Сами изволили служить во флотѣ, вашескобродіе, такъ можете понимать, какая она есть флотская служба. Извѣстно, вода—не сухой путь, и коли ты, значитъ, въ своемъ разсудкѣ, съ ей не шути, а уважай ее и Бога-то завсегда помни. Всего бывало. Ну, и учили встарину нашего брата не по-нонѣшнему, а больше боемъ и линьками, особливо ежели командиръ или старшій офицеръ были къ этому привержены. Такое тогда положеніе было, что быдто безъ эстаго никакъ невозможно…

— И долго вы служили, Захарычъ?

— Двадцать три года отслужилъ царю, вашескобродіе. Боцманомъ восемь лѣтъ былъ, три раза въ „дальнюю“ ходилъ… Всего, можно сказать, видалъ. Бились мы съ клиперомъ на каменьяхъ у Сахалинъ-острова, не разъ въ окіанѣ, во время погоды, Господа милосерднаго вспоминали, но [145]только, прямо доложу вамъ, во вѣкъ не забыть, какъ это мы на Чайкѣ домой, въ Рассею, ворочались. Слыхали про Чайку-то? Вѣдь, почти къ Кронштадту подходили… Видно, Господь несчастіе послалъ намъ въ наказаніе. „Помни, молъ, флотъ рассейскій, что за грѣхи бываетъ!“ Тридцать шесть годовъ, почитай, прошло съ тѣхъ поръ, а и теперь, какъ вспомнишь…

Низенькій, коренастый и сѣдой какъ лунь, Захарычъ, съ которымъ мы, сидя въ небольшой лодкѣ, ловили раннимъ лѣтнимъ утромъ окуней на ряжахъ, недалеко отъ Ораніенбаума, внезапно смолкъ и, весь вниманіе, напряженно глядѣлъ своими маленькими, оживившимися глазками на поплавокъ. Еще секунда, и Захарычъ вытащилъ изъ воды крупнаго окуня.

— Окунекъ форменный!—прошепталъ Захарычъ, снимая съ крючка трепыхавшуюся рыбу и бросая ее въ бачекъ съ водой.—Здѣсь имъ водъ, вашескобродіе!

Онъ основательно насадилъ червяка, поплевалъ на него, закинулъ удочку и, закуривъ маленькую трубочку, набитую махоркой, примолкъ.

Мнѣ было не до окуней.

Узнавъ, что Захарычъ былъ на злополучной Чайкѣ, о трагической катастрофѣ которой мнѣ довелось слышать въ юности, я, разумѣется, хотѣлъ узнать отъ очевидца подробности, тѣмъ болѣе, что о причинахъ несчастія въ свое время ходили темные слухи.

— Такъ вы были, Захарычъ, на Чайкѣ?—воскликнулъ я.

— То-то былъ… На форъ-марсѣ служилъ… Ноковымъ, вашескобродіе… Господь вызволилъ… Немного тогда насъ съ Чайки спаслось,—почти шепотомъ говорилъ Захарычъ, не спуская глазъ съ поплавка.—Ишь, вѣдь, шельмецъ, потрогалъ, а настояще брать не беретъ!—прибавилъ онъ, покачивая головой.

— Разскажите, Захарычъ, о Чайкѣ… Все, что помните, разскажите.

— Лучше, какъ отловимъ рыбку, тогда. А то рыба не любитъ разговору… Даромъ, что рыба, а и въ ей разсудокъ.

— Да вы, Захарычъ, тихо разсказывайте, она и не услышитъ. А потомъ мы какъ слѣдуетъ, закусимъ и ужъ будемъ удить молча. [146]

— Развѣ что ежели тихо,—согласился Захарычъ, видимо нѣсколько заинтересованный вопросомъ о закускѣ и, бросая любопытный и умильный взоръ на стоявшую на кормѣ корзинку, изъ которой торчала бутылка съ водкой.

— Можетъ, и теперь стаканчикъ выпьете?—предложилъ я.

— Что жъ, вашескобродіе, вреды не будетъ, ежели и выпить,—весело отвѣчалъ Захарычъ, замѣтно оживившись.—Вмѣсто какъ быдто чая. Оно даже пользительно, и самое время… Солнышко-то высоко поднялось. Скоро и флагу подъемъ… Эка, вѣдь, коровы!—съ насмѣшливымъ презрѣніемъ прибавилъ Захарычъ, указывая побурѣвшею, съ надувшимися жилами рукой на стоявшіе у Кронштадта два броненосца, отчетливо виднѣвшіеся на чистомъ горизонтѣ.—Никакого въ ихъ виду нѣтъ… Не то, какъ старинныя суда… Мачты кургузыя, голыя… Только одно званіе, что мачты—говорилъ Захарычъ, пока я откупоривалъ бутылку.

Съ благоговѣйною осторожностью взялъ онъ своими скрюченными, костлявыми пальцами маленькій, до краевъ налитый стаканчикъ, затѣмъ снялъ съ головы измызганный картузъ и, перекрестившись и пожелавъ мнѣ быть здоровымъ, медленно, съ наслажденіемъ пьяницы, сталъ цѣдить водку.

— Покорнѣйше благодарю, вашескородіе. Славная водка!—одобрительно вымолвилъ онъ, возвращая стаканчикъ.

— А закусить?—предложилъ я, протягивая Захарычу бутербродъ.

— Много благодарны, вашескобродіе… Я его погодя съѣмъ,—сказалъ онъ, пряча бутербродъ въ карманъ своего ветхаго куцаго пальтишки.

Наладивъ удочку, Захарычъ закинулъ ее и тихимъ, слегка сипловатымъ баскомъ началъ свой разсказъ среди мертвой тишины лѣтняго погожаго утра на штилѣвшемъ морѣ.

II.

— Ходили мы на этой самой Чайкѣ безъ малаго три года, вашескобродіе, по разнымъ мѣстамъ. Клиперъ нашъ подъ парусами ловко ходилъ; ежели въ бакштагъ или полвѣтра, такъ узловъ по двѣнадцати отжаривалъ и парусину легко носилъ. Ходкое было судно и рулю послушливое, и носомъ не рыло воды. Добрый былъ клиперокъ. Ну, и подъ парами, когда [147]для нужности, узловъ по семи хаживалъ. Обошли мы на ёмъ, почитай весь свѣтъ. Были и на мысу на Надежномъ[1], и въ Китаѣ, и въ Японіи, во Францискахъ въ Америкѣ, заходили и на разные острова, гдѣ черный народъ, быдто дикій, живетъ. Всякую, значитъ, диковину довелось увидать по жаркимъ-то землямъ, вашескобродіе… Но только эти три года намъ вродѣ вѣку показались, потому, прямо сказать, плаваніе было каторжное, и какъ Чайка вошла, значитъ, въ Финскій заливъ, то всѣ мы крестились и благодарили Господа, что, молъ, конецъ каторгѣ… А главная тому причина—командиръ…

— Сердитый былъ?

— Прямо сказать, злобный человѣкъ, и съ имъ матросамъ была одна тоска. Изъ нѣмцевъ, вашескобродіе, сказывали, изъ ревельскихъ бароновъ. Такой изъ себя сухопарый и долговязый, ровно цапель, и съ матросомъ гордый-прегордый. Никогда отъ его никто не слыхалъ добраго слова. Выйдетъ это онъ наверхъ и ходитъ, какъ индюкъ, по шканцамъ. Молчитъ и только бачки свои рыжіе пощипываетъ. А взглянетъ ежели на матроса лягушечьими глазами, то вродѣ быдто на червяка или на мразь какую. Очень онъ высоко себя полагалъ. Изъ нѣмцевъ-господъ многіе, сказываютъ, такъ себя полагаютъ, что кровь у ихъ быдто не та, что у простого человѣка, а я такъ разсчитываю, что Богъ кровь всѣмъ одну далъ, вашескобродіе. Вѣстовой у его былъ, Акимка, царство ему небесное! изъ одной деревни мы были. Такъ и съ имъ даже не допускалъ себя до разговору. „Скотина!“ „Свинья!“—вотъ и всего, а то больше знакомъ приказывалъ. Должонъ понимать! И терпѣлъ отъ его Акимка—ахъ, какъ терпѣлъ!—завсегда съ разбитою мордой ходилъ. Сбѣжать даже съ клипера собирался этотъ самый Акимка, однако, ребята отговорили. А жилъ бы теперь Акимка въ Америкѣ въ вольномъ званіи.

Захарычъ на минуту примолкъ, оглядѣлъ удочку, закурилъ трубку и, попыхивая дымкомъ, продолжалъ:

— Не одинъ Акимка терпѣлъ; всѣ мы терпѣли,—что тутъ подѣлаешь? И такая тоска была, что не приведи Богъ. И всталъ съ тоской, и легъ съ тоской… Всякихъ командировъ видалъ я на своемъ вѣку, вашескобродіе, и лютыхъ, и занозистыхъ и, прямо сказать, бѣшеныхъ, однако, другого [148]такого, какъ этотъ самый баронъ Шлига, Господь не насылалъ ни раньше, ни послѣ. Другой и зубы тебѣ отшлифуетъ безо всякаго, можно сказать, разсудка, и форменно отдеретъ, какъ Сидорову козу, но ты можешь понять, что онъ хоть и тиранитъ тебя по своей должности и по карактеру, а, все-таки, тобой не пренебрегаетъ. „Такой же, молъ, и матросъ человѣкъ есть, но только другого, значитъ, званія“. И, какъ отойдетъ сердце, онъ на тебя звѣремъ не смотритъ и доброе слово скажетъ… А нѣмецъ-то этотъ Шлига матросомъ пренебрегалъ, брезговалъ, значитъ, и всѣ мы это понимали… Не бойсь, матросъ наскрозь начальника понимаетъ, кто чего стоитъ и отъ какихъ причинъ звѣрствуетъ. А этотъ дрался, можно сказать, безъ всякаго пыла, злобственно и ненасытно. Чуть какая неисправка, сейчасъ поманитъ тебя пальцемъ—бѣги, значитъ, къ ему. И станетъ кулакомъ морду расписывать не спѣшитъ, съ разстановкой… Вдаритъ и подождетъ. Цокнетъ по зубамъ и дастъ кулаку отдыхъ… И опять, и опять, доколь не отпуститъ матроса съ вздутымъ рыломъ, въ крови. И норовилъ, чтобы почувствительнѣе. На это онъ ловокъ былъ. Такъ „дьяволомъ“ да „анаѳемой“ и звали его матросы промежь себя, другого названія ему и не было. И, прямо сказать, дьяволъ, не тѣмъ будь помянуть покойникъ. Никакой жалости къ людямъ не имѣлъ, словно безчувственный какой. У меня о сю пору знакъ отъ него остался.

Захарычъ приподнялъ картузъ и указалъ на шрамъ у виска.

— Это онъ мнѣ „бинкомъ“[2], вашескобродіе, високъ раскроилъ.

— За что?

— А за то, что на форъ-марсѣ вышла заминка,—марсель чуть чуть опоздали закрѣпить. На секундъ, на другой, чтоли… А онъ требовалъ, чтобы ни на одинъ секундъ опоздать не смѣли. На этотъ счетъ строгъ былъ. Ну, въ числѣ прочихъ марсовыхъ и меня… Кулакъ-то, видно, усталъ, по зубамъ ѣздивши, такъ онъ со всей силы меня „бинкомъ“… Однако, казенный бинокъ попортилъ и это его осердило… Велѣлъ тогда всыпать. „Двадцать пять!“—говоритъ. А боцманамъ онъ приказывалъ наказывать по всей строгости и не торопясь, чтобы, значитъ, продлить терзаніе. И самъ завсегда на бакѣ стоялъ и смотрѣлъ, какъ наказывали… Стоитъ и цыгарку [149]куритъ. И требовалъ, чтобы линекъ былъ форменный. Одно слово, мучитель былъ, что и говорить… Однако, безъ вины не наказывалъ—клепать нечего, но только при его строгости завсегда вина находилась… Рѣдко кто уберегался… Всѣмъ попадало, и не было, кажется, на Чайкѣ ни одного человѣка, который отъ его не терпѣлъ. И всѣ Шлигу ненавидѣли. Офицеры тоже не долюбливали командира. Онъ и съ ими не очень-то нѣжничалъ. Вѣстовые тогда сказывали, что въ каютъ-компаніи очень имъ были недовольны и быдто собирались, по возвращеніи въ Рассею, жаловаться на его… Но Шлига и въ усъ не дулъ… Очень ужъ гордый и упрямый былъ человѣкъ… ну, и, надо правду сказать, по своему дѣлу капитанъ ліхой и отчаянный… Бывало, штормуемъ форменно, а онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, стоитъ на мостикѣ, зубы затиснулъ да только бачки свои пощипываетъ… Разъ, доложу вамъ, трепало насъ въ Индійскомъ океанѣ двое сутокъ, потеряли мы гротъ-мачту, клиперъ бросало словно щепку, волны такъ и ходили ходуномъ черезъ палубу,—думали, тутъ и конецъ намъ, а у этого самаго Шлиги никакого страха нѣтъ, одна отчаянность. Стоитъ, рыжій дьяволъ, у штурвала, около рулевыхъ, не моргнувши глазомъ, и только покрикиваетъ: „Право!“ „Лѣво!“—чтобы поперекъ волны клиперъ не бросило на погибель, да нѣтъ-нѣтъ, по зубамъ рулевыхъ, ежели оплошали. И видъ у его все тотъ же: гордый-прегордый, быдто ему, отчаянному, и штурма ни по чемъ, и смерть не страшна… И еще осрамилъ одного мичмана… Самъ-то лба не перекрестилъ ни разу, а какъ замѣтилъ, что мичманъ вахтенный въ страхѣ крестится, говорить ему: „Вы бы замѣсто флота лучше въ монахи шли, коли, говоритъ, моря трусите. На вахтѣ, говоритъ, не молятся, а службу справляютъ!“ Мичманъ и сгорѣлъ отъ этихъ словъ… Такъ, почитай, двое сутокъ простоялъ Шлига у штурвала… ни на кого не полагался. На часъ, на другой спустится внизъ отдохнуть, оставивши замѣсто себя старшаго офицера, и опять къ своему мѣсту… И стоитъ въ кожанѣ и зюйдъ-весткѣ весь мокрый отъ воды и вокругъ посматриваетъ… И ѣсть ему Акимка наверхъ подавалъ. Принесетъ это кусокъ сыру, да галетку, да рюмку хересу… Съѣстъ Шлига сыръ, а галетку помочитъ въ винѣ и посасываетъ… Матросы все это видятъ и только диву даются его отчаянности. „Ишь, вѣдь, дьяволъ, какой спокойный!“ Это про его говорятъ, и, глядя на командира, и въ [150]насъ быдто страхъ пропадалъ. Управится, молъ, анаѳема! И, вѣдь, точно управился, вашескобродіе, даромъ, что и мачту потеряли, и ураганъ былъ, не приведи Богъ! Чуть бы командиръ растерялся, быть всѣмъ на днѣ. На третьи сутки полегчало. Поставили мы форъ-марсель въ четыре рифа и курцъ взяли на Цейлонъ-островъ. А Шлига осмотрѣлъ клиперъ, приказалъ, что поломано, починить и ушелъ спать. Спалъ онъ цѣлыя сутки, а когда вышелъ наверхъ, то, вмѣсто добраго слова за то, что во время штурмы всѣ старались, онъ плотниковъ въ кровь разбилъ… Плохо, молъ, починка идетъ! Да и боцманамъ попало… Онъ этимъ не стѣснялся… Всѣхъ равнялъ и боцманамъ чистилъ зубы, какъ и другимъ прочимъ… Это замѣсто молебна-то! Думали, велитъ честь-честью молебенъ благодарственный отслужить батюшкѣ, а онъ свой молебенъ отслужилъ, Шлига-то!.. Дёнъ черезъ десять добрались мы до Цейлонъ-острова, справили тамъ новую гротъ-мачту, вооружили ее, какъ слѣдоваетъ, и айда дальше… Онъ не любилъ застаиваться въ портахъ и самъ рѣдко съѣзжалъ на берегъ… Все бывало сидитъ одинъ, какъ перстъ, въ своей каютѣ и все письма пишетъ своей бароншѣ.

— Женѣ?

— Никакъ нѣтъ, вашескобродіе, невѣстѣ. Была у его, значитъ, оставлена въ Рассеѣ, подъ Ревелемъ, невѣста. Жениться хотѣлъ по возвращеніи. Какъ уходили мы изъ Кронштадта, она со своею маменькой пріѣзжала къ нему прощаться. Такая высокая, статная и пригожая. Лицомъ чистая, бѣлая и лѣтъ эдакъ двадцати. Сказывали, тоже изъ нѣмокъ и тоже баронскаго званія. И они все по-нѣмецки говорили, а когда прощались, она очень плакала, и онъ заскучимши былъ. И, надо полагать, очень обожалъ свою нѣмку. Акимка сказывалъ, что патреты этой самой баронши по всѣмъ мѣстамъ были въ капитанской каютѣ: и надъ койкой, и по переборкамъ, и на письменномъ столѣ, и такъ, въ патретной книгѣ. И Шлига часто на ихъ смотрѣлъ. Стоитъ и любуется, и въ тое время самъ онъ, сказывалъ Акимка, добрѣе становился, не глядѣлъ звѣремъ, какъ наверху. А какъ придемъ въ портъ, и концырь письма привезетъ, такъ Шлига и вовсе обрадуется,—запрется у себя въ каютѣ и читаетъ, да по нѣсколько разъ сызнова, не начитается, что ему нѣмка пишетъ. И что бы вы думали, вашескобродіе? Акимка видѣлъ, какъ онъ письма-то эти цѣловалъ, а у самого слезы… [151]Поди-жъ ты! Значитъ, и у его для этой баронши сердце-то смягчалось. То-то оно и есть! И я такъ полагаю, вашескобродіе, что у всякаго человѣка, самаго злого, что-нибудь да найдется доброе, потому ежели ты на всѣхъ зло имѣешь и никого на свѣтѣ не любишь, такъ и самому нѣтъ житья. И страсть сколько онъ изводилъ бумаги на письма! Акимка говорилъ, что толстые пакеты посылалъ… Все, значитъ, къ ей… И много подарковъ везъ. А на себя скупъ былъ, и не было у его положенія, какъ у другихъ командировъ, къ себѣ приглашать на обѣдъ офицеровъ. Такъ одинъ и обѣдалъ всѣ три года… И все одинъ да одинъ съ нѣмкиными патретами… Только не довелось ему свидѣться съ бароншей… Господь наказалъ… А она, какъ узнала про судьбу его, разсудку рѣшилась.

Захарычъ снова вытянулъ окуня. Наладивъ удочку, онъ, не спѣша закинулъ ее, но, вмѣсто того, чтобы продолжать разсказъ, дипломатически покашливалъ, бросая и на меня, и на корзинку такіе выразительные взгляды, что я догадался предложить Захарычу выпить.

— Вовсе даже необходимо промочить глотку, вашескобродіе,—съ живостью согласился старикъ, и его темно-красное, изрытое морщинами лицо просіяло,—а то пересохла отъ разговору… Бытто першитъ въ ей.

— А не много ли будетъ, Захарычъ, цѣлаго стаканчика на тощакъ?—спросилъ я, собираясь наливать.

Захарычъ вытаращилъ на меня глаза съ видомъ обиженнаго человѣка.

— Много?.. Это старому-то боцману?

И не безъ достоинства прибавилъ:

— Мнѣ, вашескобродіе, ежели и всю вашу бутылку сразу, такъ не много, а не то что такой наперстокъ. Слава Богу, пивали и знаемъ свою плепорцію!

Съ этими словами, крѣпкій еще ни видъ, несмотря на свой седьмой десятокъ, Захарычъ какъ-то молодцовато выпрямился на скамьѣ и задорно приподнялъ голову, какъ будто приглашая полюбоваться его особой.

Онъ съ прежнимъ наслажденіемъ припалъ къ водкѣ, затѣмъ закусилъ маленькимъ кусочкомъ бутерброда и крякнулъ съ видомъ удовлетворенія.

— Вотъ теперь и разсказывать поспособнѣе. Водка эту самую мокроту гонитъ, Вашескобродіе,—пояснялъ Захарычъ.— [152]И ежели кашель, ничего лучше нѣтъ, какъ водка. И отъ всякой нутренности помогаетъ.

И, сплюнувъ въ воду, продолжалъ:

III.

— Такимъ-то манеромъ маялись мы, вашескобродіе, на Чайкѣ съ эстимъ самымъ Шлигой и всячески проклинали его. Соберемся, бывало, это на бакъ покурить или передъ сномъ лясничаемъ въ палубѣ, только и разговору, что про Шлигу. „Такой, молъ, сякой!“ Разговоромъ, значитъ, сердце облегчаемъ. Обидно, вѣдь, что на другихъ судахъ матросы какъ люди живутъ, а у насъ ровно бы арестантскія роты. И такъ, я вамъ доложу, иной разъ приходилось нудно, что, кажется, взбунтуй кто насъ въ тѣ поры,—пошли бы на бунтъ противъ командира… Отъ одного старика матроса я потомъ слыхалъ, что встарину было такое дѣло на фрегатѣ Отважномъ. Можетъ, слыхали, вашескобродіе?

— Нѣтъ, не слыхалъ.

— А было такое дѣло, вашескобродіе,—понижая голосъ, внушительно повторилъ Захарычъ.—Матросъ, что разсказывалъ, въ то время на этомъ фрегатѣ служилъ. Тоже, значитъ, у ихъ командиръ звѣрствовалъ безо всякаго предѣла, и разъ ночью въ окіанѣ боцмана и унтерцеры просвистали въ дудки и крикнули всѣ въ одинъ голосъ: „Пошелъ всѣ на верхъ командира за бортъ кидать!“ Вся команда выскочила на верхъ… И быть бы форменному бунту, вашескобродіе, еслибъ въ ту пору не догадался старшій офицеръ и не повернулъ все дѣло… Башковатый былъ и, сказывали, доберъ съ матросомъ.

— Что же онъ сдѣлалъ?

— Выскочилъ это онъ на верхъ, видитъ, народъ шумитъ и, ни слова не говоря, на полуютъ, а оттуда какъ зыкнетъ громовымъ голосомъ: „По мѣстамъ стоять! Къ повороту!“ Матросы, значитъ, услыхавши команду, бросились по своимъ мѣстамъ. Извѣстно, привыкли къ службѣ. А онъ все командуетъ: „Кливеръ шкотъ, фока шкотъ раздернуть! Право на бортъ!“ И давай фрегату повороты дѣлать; то оверштагъ, то фордевиндъ. И этакимъ родомъ, примѣрно, съ часъ цѣлый все повороты давалъ и вовсе умаялъ народъ. Устали, [153]значитъ, матросы, и пылъ у ихъ прошелъ. А тѣмъ временемъ старшій офицеръ все дѣло объяснилъ капитану. „Такъ и такъ, молъ, хотѣли за бортъ васъ кидать отъ вашей жестокости. Я, говоритъ, бунтъ пока прекратилъ, а теперь, говоритъ, вашего ума дѣло!“ Тогда командиръ вышелъ на верхъ и быдто ничего не знаетъ. „Команду во фрунтъ!“—приказалъ. Стали во фрунтъ. „Молодцы,—говоритъ,—ребята. Лихо работали. Съ такими молодцами,—говоритъ,—и линьковъ не нужно!“ И тую-жъ минуту приказалъ боцманамъ и унтерцерамъ линьки за бортъ покидать. Матросы: „Рады, молъ, стараться!“—и разошлись… И послѣ этого ужъ звѣрства не было. Наказывали съ разсудкомъ, и народъ вздохнулъ… А командиръ собралъ всѣхъ офицеровъ и просилъ все это дѣло въ скрытности держать, чтобы никто въ Рассею не давалъ знать. Клятву, сказывали, взялъ. Потому, значитъ, по совѣсти понималъ, что его вина, и не хотѣлъ матросовъ за бунтъ губить. Объяви онъ все, какъ было, пропало бы много народу. А онъ быдто ничего не слыхалъ и ничего какъ быдто на фрегатѣ и не было. По-благородному поступилъ, и матросы были имъ вполнѣ довольны. А какъ вышелъ онъ въ адмиралы, очень даже заботливый и ласковый былъ къ матросу начальникъ. Я съ имъ на флагманскомъ кораблѣ служилъ и на адмиральскомъ вельботѣ гребцомъ состоялъ. Ни разу не дрался и, бывало, завсегда награждалъ по чаркѣ, какъ отвозили его на вельботѣ.

Захарычъ примолкъ и словно бы въ раздумьи тихо покачалъ головой.

— Вотъ до какого грѣха,—снова заговорилъ Захарычъ—можно довести матроса, даромъ что нашъ-то, россійскій матросъ, и терпокъ, и покоренъ. Теперь-то легче служить… Не то положеніе, что встарину… Права дадены. Судись, коли что… А тогда, сами знаете… Однако, терпѣли мы на „Чайкѣ“, можно сказать, со всею покорностью. Все думается, не вѣкъ же терпѣть, впереди, Богъ дастъ, и ослабка будетъ. И точно, ослабка вышла. Какъ пошли мы домой, въ обратную, Шлига-то нашъ быдто маленько потише сталъ и не такъ тиранствовалъ, видно, отъ радости, что съ нѣмкою со своей скоро свидится. Ну да и то сказать: работали у насъ на клиперѣ, прямо сказать, въ лоскъ, какъ бѣшеные. Въ три минуты марселя мѣняли, вашескобродіе. За три-то года [154]Шлига вышколилъ и навелъ страху. И какъ пришли мы въ Копенгавань[3],—а оттеда до Кронштадта рукой подать,—всѣмъ намъ радостнѣе стало. Шабашъ, молъ, скоро Шлигѣ! Одинъ только на клиперѣ человѣкъ, антиллерійскій унтерцеръ Яшкинъ, не радовался, а быдто еще угрюмистѣе сталъ и отъ тоски мѣста себѣ не находилъ. И смотритъ, бывало, на море сердито такъ, точно думу недобрую про себя думаетъ. Тогда-то намъ и не въ домекъ, а, кажется, онъ и взаправду недоброе замышлялъ. Очень ужъ большую злобу онъ противъ Шлиги имѣлъ и не могъ, значитъ, осилить сердца. Бывало, только заговорятъ при немъ о командирѣ, такъ Яшкинъ весь задрожитъ, побѣлѣетъ съ лица, а глаза у его загорятся злобно-презлобно. Со стороны глядя, и то жутко… Царство ему небесное, прости ему Господь, ежели его рукъ было это дѣло…

И Захарычъ, снявъ картузъ, медленно и торжественно перекрестился и тихо, чуть-чуть на-распѣвъ, продолжалъ:

— А былъ этотъ самый Яшкинъ изъ кантонистовъ, вашескобродіе, и, сказывали, адмиральскій быдто сынъ, не въ законѣ прижитый отъ матросской жонки, молодой парень, годовъ не болѣе какъ тридцати, изъ себя очень даже видный и съ форцомъ, особливо въ началѣ, какъ Шлига его еще не донялъ. Сапоги, значитъ, со скрипомъ, часы при цѣпочкѣ, перстенекъ, одно слово: фу ты на! И любилъ по-господски говорить разныя такія слова… Хвасталъ, что умѣетъ. И, надо правду сказать, былъ этотъ самый Яшкинъ человѣкъ съ умомъ, но только норовистый и злопамятливый и очень о себѣ воображалъ, совсѣмъ не по своему званію… Нами гнушался и компаніи не водилъ. „Я, молъ, матросу не чета!“ Офицеры его не допускали до разговору,—извѣстно, нижній чинъ и другого званія. И такое, значитъ, ему было положеніе: отъ однихъ отсталъ, а къ другимъ не присталъ. Ни пава, ни ворона! Якшался онъ больше съ писаремъ да фершаломъ, вмѣстѣ съ ими и на берегъ ѣздилъ… и при всемъ-то этомъ его воображеніи, Шлига ему зубы чистилъ и поролъ отчаянно, даромъ что Яшкинъ унтерцеромъ былъ.

— За что?

— А за все, вашескобродіе. А главная причина: понималъ онъ непокорность Яшкина и хотѣлъ ее искоренить вовсе, [155]чтобы, значитъ, не смѣлъ онъ о себѣ воображать. Въ скорости, какъ вышли мы изъ Кронштадта, сталъ Шлига Яшкина донимать. Присталъ онъ къ ему ровно клещъ. А тогда Яшкинъ во всемъ своемъ форцѣ былъ; думаетъ: унтерцеръ антиллерійскій и что съ имъ по-благородному,—Шлиги-то не зналъ. Хорошо. Вызвали это какъ-то всѣхъ наверхъ, къ авралу, значитъ. Вышелъ и Яшкинъ и на бакѣ зря стоитъ, вродѣ быдто пассажира. Шлига примѣтилъ это, и какъ кончился авралъ, потребовалъ Яшкина къ себѣ. Тотъ безъ всякаго сумлѣнія идетъ это къ капитану на мостикъ, форсисто такъ, подошелъ, фуражку снялъ и въ глаза Шлигѣ смѣло смотритъ. А Шлига это тихо таково спрашиваетъ: „Вы кто такой на клиперѣ есть?“—и въ насмѣшку „выкаетъ“.—„Я, говоритъ, антиллерійскій унтерцеръ!“—„Изъ кантонистовъ будете?“—„Точно такъ, вашескобродіе, изъ учебной команды“.—„Изъ учебной команды?.. Ахъ, ты, говоритъ, подлецъ! Изъ учебной, а лодырничать на авралѣ?…“ —И разъ, другой, третій по зубамъ, и отчесалъ, я вамъ доложу, по всей формѣ. Ушелъ отъ его Яшкинъ совсѣмъ оконфуженный… Лицо въ крови… Это при его-то форцѣ. Обидно! И злобный-презлобный, отъ сраму ни на кого не глядя, спустился онъ на кубрикъ и цѣльный день примочки прикладывалъ, чтобы знаковъ на лицѣ не оказывало. И съ того самаго разу и началась у его злоба противъ Шлиги. Боялся его, какъ огня, и злобу имѣлъ. И что дальше, то больше, потому что и Шлига Яшкина терпѣть не могъ и, чуть что, всячески унижалъ его, словно изничтожить хотѣлъ. Спуску ему не было—и дубасилъ, и поролъ. Разъ, какъ теперь помню, вернулся Яшкинъ съ берега (въ Гонгонтѣ мы стояли), треснувши и, замѣсто того, чтобъ итти спать, сталъ на бакѣ въ пьяномъ видѣ грозить Шлигѣ… всячески ругалъ его… „И злодѣй, и такой, и сякой“. Убрали Яшкина внизъ, а Шлига-то все слышалъ и на слѣдующій день приказалъ его выдрать. Да такъ и велѣлъ боцманамъ: „Спустить, говоритъ, этому мерзавцу шкуру!“ И отодрали бѣднягу безъ всякаго милосердія… Дали ему триста линьковъ и замертво снесли въ лазаретъ. Недѣлю отлеживался и въ себя, значитъ, приходилъ. Съ той поры Яшкинъ окончательно заскучилъ и въ злобу вошелъ. „Я,—говоритъ,—самъ пропаду и его, говоритъ, изведу злодѣя!“ Такъ опосля фершалъ сказывалъ,—ему онъ во всемъ открывался… Однако, послѣ этой самой, прямо сказать, арестантской порки Яшкинъ [156]съ виду присмирѣлъ и всячески старался, чтобы не проштрафиться, и по своей должности былъ исправнымъ. И избѣгалъ попадаться на глаза Шлигѣ. Какъ ежели Шлига выйдетъ наверхъ, Яшкинъ внизъ, на кубрикъ, и отсиживается… Но только и Шлига золъ и упрямъ былъ. Чуть какая неисправка около орудій—въ зубы, а то на бакъ… Терпѣлъ Яшкинъ, про себя зло таилъ и весь свой прежній форцъ потерялъ… Сидитъ больше внизу, думы думаетъ, а то книжку какую отъ офицеровъ достанетъ; читаетъ, читаетъ и слезами зальется… А смиренія все въ емъ не было… И разъ, послѣ того, какъ его за что-то выпороли, онъ такъ на Шлигу посмотрѣлъ, и такой у его былъ взглядъ, что самъ Шлига глаза опустилъ и прочь пошелъ,—понялъ, значитъ, что довелъ человѣка до послѣдней отчаянности… И впрямь, совсѣмъ обезпутилъ человѣка! Прежде, бывало, съѣдетъ Яшкинъ на берегъ, честь-честью, больше по-благородному время проводилъ, въ кіятръ сходитъ, выпьетъ самую малость, а потомъ сталъ пьянствовать, какъ на берегъ урвется, и привозили его на клиперъ въ самомъ, можно сказать, послѣднемъ видѣ. Его завсегда уносили, бывало, поскорѣе внизъ, чтобы Шлига не видалъ,—жалѣли Яшкина. А внизу онъ грозится и страшныя самыя слова кричитъ противъ Шлиги. „Убью,—говоритъ,—безпремѣнно злодѣя за всѣ мои мученія. Онъ,—говоритъ,—всю мою жисть извелъ!“ И плачетъ, бывало, спьяна, ревмя реветъ,—жалко смотрѣть. А на утро протрезвится, и мрачный такой ходитъ да глазами изподлобья посверкиваетъ,—совсѣмъ на душегуба похожъ… Въ послѣдній годъ, однако, Яшкину стало легче жить… Увѣрился-ли Шлига въ его покорности, или жалость его взяла, но только бросилъ онъ его утѣснять, далъ, значитъ, отдышку. Однако, Яшкинъ зла не забывалъ,—не таковскій онъ былъ человѣкъ, чтобы обиду простить, и чѣмъ ближе мы подходили къ Рассеѣ, тѣмъ онъ какъ бы потеряннѣе становился. Видно, злоба не давала ему спокою, и онъ тосковалъ… Пришли это мы въ Копенгавань, всѣ радуются, что скоро домой, а ему быдто отъ этого тошнѣе и онъ ровно не въ своемъ умѣ былъ человѣкъ. И на берегъ не съѣзжалъ,—не пожелалъ… А ночью на рейдѣ,—стоялъ я на вахтѣ съ полуночи,—смотрю, Яшкинъ пробирается къ капитанской каютѣ. „Зачѣмъ это онъ?“—думаю. И страхъ меня взялъ. Однако, вахтенный мичманъ его замѣтилъ и окликнулъ: „Ты, говоритъ, куда?“—„Вѣстового, отвѣчаетъ, повидать нужно!“— [157]а голосъ его дрожитъ.—„Завтра повидаешь!“ Яшкинъ назадъ… Недоброе, должно быть, замышлялъ. На другой день вышли мы всею эскадрой: два конверта и два клипера—въ Коненгавани, значитъ, „рандева“ (рандеву) была—и въ скорости вошли въ Финскій заливъ… Радуемся… Вѣтеръ попутный… жаримъ подъ всѣми парусами, и клиперъ свой прибираемъ, чтобы домой во всемъ паратѣ прійти. Погода славная… Солнышко свѣтитъ сверху… Назавтра и въ Кронштадтѣ… Всѣ матросы наверху, каждый за своимъ дѣломъ… Вышелъ и Шлига и тоже веселый такой,—и ему, значитъ, лестно. Приказалъ крюйтъ-камеру[4] вычистить, все тамъ въ порядокъ привести… Ну, извѣстно, это Яшкино дѣло… Спустился онъ туда съ двумя матросами, надѣли, какъ слѣдоваетъ, коты, фонари взяли безопасные… Послѣ фершалъ сказывалъ, что былъ быдто Яшкинъ въ потемненности, когда шелъ внизъ… Но только безъ вниманія тогда оставили… Знали, что Яшкинъ чудитъ… Прошло такъ около часу времени. Шлига спрашиваетъ у антиллерійскаго офицера: „Готово, молъ, у васъ?“—„Все, отвѣтилъ, готово“.—„Ну, говоритъ, пойдемте посмотримъ!“ И пошли себѣ, не думая, что больше не видать имъ Божьяго свѣта.

Захарычъ протяжно вздохнулъ.

— Какъ теперь помню, пробило шестъ стклянокъ, значитъ, три часа пополудни. На счастье свое, былъ я въ ту пору на шканцахъ, собирался на вельботъ лѣзть уключины чистить. Стою я это пока, взглядываю на Гогланъ-островъ,—мы мимо шли,—какъ вдругъ загремѣло, словно изъ тысьчи орудій пальнули… Взрывъ, значитъ. Клиперъ подпрыгнулъ, затрясся весь, а я ужъ на другой сторонѣ шканцевъ ничкомъ оглушенный лежу,—откинуло. Поднялся въ страхѣ и ажно волосъ дыбомъ. Смотрю, впереди все въ бѣломъ дыму и пламя пышетъ, а оттеда крикъ и стоны… Не приведи Богъ ихъ слышать! Еще, примѣрно, секундъ, и все стихло, а половины клипера уже нѣтъ, и вижу я, что и корма сейчасъ тонетъ. Перекрестился я и въ воду… ухватился за стеньгу… А кругомъ наши, что живые остались, стараются отплыть отъ клипера, кто за что хватается… А волна большая была… Вѣтеръ свѣжій… Нѣкоторые тонутъ… Держусь я за стеньгу, и фершалъ приплылъ, ухватился… Надѣемся. Видимъ, [158]всѣхъ судовъ шлюпки на спасенье идутъ… Обернулись мы на Чайку взглянуть, а ея и званія нѣтъ… только обломки поверхъ воды плаваютъ… Перекрестились мы съ фершаломъ и ждемъ… Ну, тутъ въ скорости подошли шлюпки и начали подбирать людей… Коихъ подобрали, а кои потопли, царство имъ небесное!

— А много спаслось?

— Третья часть спаслась команды и изъ офицеровъ десять человѣкъ, а всѣхъ офицеровъ было восемнадцать.

— И вы думаете, Захарычъ, что это Яшкинъ взорвалъ?

— Полагать надо, что его это грѣхъ отъ злобы на командира. И на слѣдствіи многіе такъ показывали.

— А, можетъ, взрывъ произошелъ отъ неосторожности?

— Сумнительно, вашескобродіе, потому, сами изволите знать, крюйтъ-камера такое мѣсто, что въ ей завсегда строгую опаску имѣютъ… Едва ли… А, впрочемъ, одинъ Господь Всемогущій знаетъ, какъ было дѣло, а людямъ не доискаться настоящей правды.

Мы оба нѣсколько времени сидѣли молча, не обращая вниманія на удочки. Былъ мертвый штиль, и на морѣ стояла какая-то торжественная тишина.

— Однако, не пора ли и закусить, вашескобродіе?—прервалъ молчаніе Захарычъ.—За разговоромъ, глядико-сь, и солнышко во-все поднялось… И славный же день сегодня!.. На рѣдкость по здѣшнимъ мѣстамъ!—добавилъ Захарычъ.

Мы стали закусывать.

Примѣчанія править

  1. Мысъ Доброй Надежды.
  2. Биноклемъ.
  3. Копенгагенъ.
  4. Мѣсто, гдѣ хранится порохъ.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.