чтобы, значитъ, не смѣлъ онъ о себѣ воображать. Въ скорости, какъ вышли мы изъ Кронштадта, сталъ Шлига Яшкина донимать. Присталъ онъ къ ему ровно клещъ. А тогда Яшкинъ во всемъ своемъ форцѣ былъ; думаетъ: унтерцеръ антиллерійскій и что съ имъ по-благородному,—Шлиги-то не зналъ. Хорошо. Вызвали это какъ-то всѣхъ наверхъ, къ авралу, значитъ. Вышелъ и Яшкинъ и на бакѣ зря стоитъ, вродѣ быдто пассажира. Шлига примѣтилъ это, и какъ кончился авралъ, потребовалъ Яшкина къ себѣ. Тотъ безъ всякаго сумлѣнія идетъ это къ капитану на мостикъ, форсисто такъ, подошелъ, фуражку снялъ и въ глаза Шлигѣ смѣло смотритъ. А Шлига это тихо таково спрашиваетъ: „Вы кто такой на клиперѣ есть?“—и въ насмѣшку „выкаетъ“.—„Я, говоритъ, антиллерійскій унтерцеръ!“—„Изъ кантонистовъ будете?“—„Точно такъ, вашескобродіе, изъ учебной команды“.—„Изъ учебной команды?.. Ахъ, ты, говоритъ, подлецъ! Изъ учебной, а лодырничать на авралѣ?…“ —И разъ, другой, третій по зубамъ, и отчесалъ, я вамъ доложу, по всей формѣ. Ушелъ отъ его Яшкинъ совсѣмъ оконфуженный… Лицо въ крови… Это при его-то форцѣ. Обидно! И злобный-презлобный, отъ сраму ни на кого не глядя, спустился онъ на кубрикъ и цѣльный день примочки прикладывалъ, чтобы знаковъ на лицѣ не оказывало. И съ того самаго разу и началась у его злоба противъ Шлиги. Боялся его, какъ огня, и злобу имѣлъ. И что дальше, то больше, потому что и Шлига Яшкина терпѣть не могъ и, чуть что, всячески унижалъ его, словно изничтожить хотѣлъ. Спуску ему не было—и дубасилъ, и поролъ. Разъ, какъ теперь помню, вернулся Яшкинъ съ берега (въ Гонгонтѣ мы стояли), треснувши и, замѣсто того, чтобъ итти спать, сталъ на бакѣ въ пьяномъ видѣ грозить Шлигѣ… всячески ругалъ его… „И злодѣй, и такой, и сякой“. Убрали Яшкина внизъ, а Шлига-то все слышалъ и на слѣдующій день приказалъ его выдрать. Да такъ и велѣлъ боцманамъ: „Спустить, говоритъ, этому мерзавцу шкуру!“ И отодрали бѣднягу безъ всякаго милосердія… Дали ему триста линьковъ и замертво снесли въ лазаретъ. Недѣлю отлеживался и въ себя, значитъ, приходилъ. Съ той поры Яшкинъ окончательно заскучилъ и въ злобу вошелъ. „Я,—говоритъ,—самъ пропаду и его, говоритъ, изведу злодѣя!“ Такъ опосля фершалъ сказывалъ,—ему онъ во всемъ открывался… Однако, послѣ этой самой, прямо сказать, арестантской порки Яшкинъ
