О Платоновомъ Кратилѣ можно было бы судить, конечно, тверже и надежнѣе, если бы мы отчетливо знали, какъ софисты и грамматики того времени думали о происхожденіи словъ, и до какой степени разнообразились ихъ мнѣнія объ этомъ въ области философіи. При недостаткѣ такихъ свѣдѣній мы должны, по крайней мѣрѣ, внимательно присмотрѣться къ характеру указаній на этотъ предметъ, изложенныхъ въ самой книгѣ Платона, чтобы составить себѣ о томъ по возможности ясное понятіе. Вѣдь Платонъ тѣмъ и занятъ здѣсь, что исправляетъ превратныя положенія людей о происхожденіи словъ и изгоняетъ злоупотребленіе ими въ философіи: онъ показываетъ, что самое занятіе этимологіею у тогдашнихъ грамматистовъ выходило изъ худыхъ началъ, — что какъ слова и не произошли отъ одного человѣческаго произвола, и не навязаны одною необходимостію природы, такъ и познаніе истины должно быть почерпаемо не изъ именъ, прилагаемыхъ къ вещамъ, а изъ существа вещей; и такимъ образомъ превратной этимологіи софистовъ и философовъ противополагаетъ собственный способъ философствованія и собственное ученіе истины. Въ тѣ времена ходили особенно два мнѣнія о природѣ вещей: одно элейское, по которому все дѣйствительно существующее почиталось постояннымъ и неизмѣннымъ; другое Гераклитово, которымъ дѣйствительно сущее отрицалось, и все мыслимо было въ непрестанномъ движеніи. Защитники того и другаго изъ этихъ мнѣній, когда возникалъ вопросъ объ этимологіи словъ, старались рѣшать его примѣнительно къ общему философскому взгляду своей школы. Особенною же хвастливостію выдавались на этомъ поприщѣ гераклитяне, какъ это видно изъ самаго содержанія Кратила; ибо во всемъ почти разговорѣ дѣло идетъ больше о превратности ихъ понятія, ставшаго любимымъ убѣжденіемъ тогдашнихъ софистовъ. Посему Платонъ въ Кратилѣ сильно настаиваетъ на той мысли, что, для опредѣленія истины относительно происхожденія словъ, надобно вступить на иной путь и что гораздо благоразумнѣе будетъ изслѣдовать природу и силу самыхъ вещей, чѣмъ терять время въ пустой игрѣ словопроизведенія.
Но чѣмъ болѣе тѣ филологи, отвергая надежныя начала, вдавались въ производство словъ и оттуда выводили значеніе ихъ, тѣмъ болѣе имѣлъ Платонъ побужденій припоминать странныя ихъ усилія и собирать смѣшные примѣры ихъ этимологіи. И въ этомъ отношеніи Кратилъ имѣетъ не малое сходство съ Эвтидемомъ: ибо какъ въ Эвтидемѣ съ колкою насмѣшливостію подбираются примѣры пустой протагоровской діалектики, такъ въ Кратилѣ съ обиліемъ представляются образцы нелѣпаго словопроизводства; и мы почти не можемъ сомнѣваться, что все это — только забавная поддѣлка подъ мысли софистовъ, а особенно протагорейцевъ. Вмѣстѣ съ этимъ возникаетъ конечно не маловажное затрудненіе, ка̀къ различить мѣста, продиктованныя Платону одною шуткою, отъ серьезныхъ его положеній. И не удивительно, что нѣкоторые критики, не замѣтивъ этого различія, держались той мысли, будто Платонъ въ Кратилѣ хотѣлъ изложить свое мнѣніе о началѣ словъ и языка, и, не видя здѣсь никакой насмѣшки, выдавали все за собственныя его опредѣленія, такъ что навязали ему множество нелѣпостей. Такъ, Менагій у Діогена Лаэрція (p. 149) говоритъ: «Platonis in Cratylo sunt fere omnia pseudetyma, pace tanti viri liceat dixisse». Не правильнѣе судитъ объ этомъ и Тидеманъ (Argument. Dialogg. Platon, p. 84 sqq). Насмѣшку въ разсматриваемомъ діалогѣ стали чувствовать первые — Garnier (Memoires de Littérature t. XXXII, p. 190—217) и Tennemann (Histor. Philosoph. t. II, p. 340 sqq.); но они перешли въ другую крайность и не оставили Платону ничего серьезнаго. Напротивъ, мы думаемъ, что разсужденія философа, коими опровергаются взгляды Ермогена и Кратила, и мысли его въ послѣдней части діалога, что познаніе о вещахъ надобно почерпать не изъ именъ, а изъ самой силы и природы вещей, имѣютъ характеръ ученія, принадлежащаго ему самому; а что̀ привнесено для объясненія этимологическихъ диковинокъ, которыми любили хвастаться софисты, то надобно понимать какъ шутку и насмѣшку. Чтобы яснѣе усмотрѣть, какое было намѣреніе у Платона при изложеніи этой книги, сдѣлаемъ, по нашему обыкновенію, обзоръ ея содержанія.
Разговаривающими лицами вводятся здѣсь Ермогенъ и Кратилъ, которые, когда пришелъ къ нимъ Сократъ, тотчасъ приглашаютъ его принять участіе въ ихъ бесѣдѣ. Бесѣда ихъ была о происхожденіи словъ и языка. Кратилъ настаивалъ, что происхожденіе всѣхъ именъ есть естественное, и трактовалъ объ этомъ предметѣ нѣсколько темно. Посему Ермогенъ проситъ Сократа открыть и объяснить имъ свои относительно этого мысли. Сократъ съ обыкновенною любезностію и остроуміемъ отвѣчаетъ ему, что нельзя удивляться, если такой прекрасный предметъ окруженъ мракомъ, и что онъ не знаетъ, что̀ думать о немъ, — тѣмъ болѣе, что не слушалъ дорогихъ уроковъ Продика, за которые платится по пятидесяти драхмъ, а пользовался преподаваемыми только за одну драхму. Впрочемъ онъ готовъ изслѣдовать это дѣло, но не иначе, какъ общими силами съ Ермогеномъ и Кратиломъ. Выслушавъ Сократа, Ермогенъ объявляетъ, что ему нравится исключительно мнѣніе тѣхъ, которые почитаютъ имена условными знаками вещей; а кому кажутся они естественными, съ тѣми онъ не согласенъ (Init. — 384 E).
Эти самыя стороны вопроса Сократъ и поставляетъ во взаимное противорѣчіе. Во первыхъ, говоритъ онъ, можетъ случиться такъ, что той же самой вещи иное имя прилагается публично и иное частно. Потомъ замѣчаетъ, что сужденія истинныя обыкновенно отличаются отъ ложныхъ, поколику мы судимъ о всѣхъ вещахъ или соотвѣтственно ихъ природѣ, или не совсѣмъ приспособляемся къ ней. Отсюда сужденія наши, полагаетъ онъ, или соотвѣтствуютъ самымъ вещамъ, или не соотвѣтствуютъ. А какъ имена и слова суть части нашихъ сужденій и выраженій, то и они также могутъ быть истинны и ложны. Притомъ Сократъ думаетъ, что если сила именъ заключается въ употребленіи ихъ и привычкѣ къ нимъ, то одинъ и тотъ же человѣкъ одной и той же вещи можетъ придавать имена различныя, и всѣ ихъ надобно будетъ признавать правильными. Но Ермогена эти доказательства нисколько не отвлекаютъ отъ его положенія: онъ все-таки упорно настаиваетъ, что начало и употребленіе именъ надобно производить изъ привычки и произвола людей (p. 384 E — 385 E).
Но такъ какъ это мнѣніе принимаетъ происхожденіе именъ произвольное, или, по нынѣшнему, субъективное, то Сократъ прежде всего считаетъ нужнымъ разсмотрѣть, правильно ли судитъ Протагоръ, что всѣ вещи таковы, какими кому кажутся, и что, слѣдовательно, человѣкъ есть какъ бы нѣкоторая мѣра ихъ, или же онѣ имѣютъ свою силу и значеніе сами по себѣ. Вѣдь то̀-то несомнѣнно, говоритъ онъ, что, какъ скоро одобрено будетъ мнѣніе Протагора, должно уничтожиться всякое различіе между благоразуміемъ и неблагоразуміемъ, мудростію и глупостію; ибо что̀ кому кажется, то и надобно почитать истиннымъ. По той же самой причинѣ, думаетъ Сократъ, слѣдуетъ отвергнуть и мнѣніе Эвтидема, который полагаетъ, что все вмѣстѣ для всѣхъ оказывается равно. Этимъ опредѣленіемъ въ корнѣ уничтожается также всякое различіе между добромъ и зломъ. Если же все вмѣстѣ не для всѣхъ одинаково и равно, и частные предметы для отдѣльныхъ лицъ не таковы, какими являются: то слѣдуетъ, что вещи имѣютъ собственную свою природу сами по себѣ, и что эта природа не зависитъ отъ чувства и произвола людей (p. 385 E — 386 E).
Когда это было такимъ образомъ изложено и Ермогеномъ одобрено, Сократъ начинаетъ слѣдующее разсужденіе. Если вещи имѣютъ собственную свою силу и отъ человѣческихъ чувствъ не зависятъ, то необходимо таковы же должны быть и относящіяся къ нимъ дѣйствія, то есть и они не зависятъ отъ нашей воли и блюдутъ въ себѣ собственную свою природу. Но къ дѣйствіямъ относится и рѣчь. Поэтому, кто намѣренъ говорить правильно, тотъ долженъ дѣлать это соотвѣтственно природѣ рѣчи. Рѣчи же подчинено наименованіе, которое также считается дѣйствіемъ. Стало быть, и именовать вещи мы должны соотвѣтственно природѣ наименованія, такъ, чтобы и въ этомъ отношеніи исключалось всякое безразсудство произвола (p. 386 E — 387 D). — Кромѣ того, имена суть какъ бы нѣкоторыя орудія, которыми мы пользуемся, чтобы научить другъ друга относительно вещей и чтобы отчетливо разбирать, которыя изъ нихъ различны между собою. Слѣдовательно, тотъ будетъ правильно пользоваться ими, кто умѣетъ учить. А пользуясь именами, онъ видитъ ихъ готовыми; ибо они установлены употребленіемъ и навыкомъ, такъ что представляются дѣломъ какого-то законодателя. Изъ этого видно, что слова не слѣдуетъ вымышлять и выковывать всякому: это можетъ дѣлать только тотъ, кто хорошо знаетъ вещь, и кого называемъ мы законодателемъ (p. 387 D — 388 E). — Да сообрази и то, чему слѣдуетъ законодатель въ измышленіи именъ. Вѣдь какъ всякое орудіе должно быть примѣнено къ той вещи, въ отношеніи къ которой служитъ орудіемъ; такъ и имена своими звуками и слогами соотвѣтствуютъ у него природѣ тѣхъ вещей, которыя означаются ими. Поэтому-то слова самыхъ вещей суть какъ бы нѣкоторые образы, о значеніи которыхъ будетъ весьма хорошо судить тотъ, кто соблюдаетъ правильное употребленіе именъ, то есть, діалектикъ. Изъ этого ясно, что не всякому можно позволить вымышлять слова и давать имена вещамъ, но надобно принять мнѣніе Кратила, который почитаетъ имена естественными и, слѣдовательно, способнымъ налагателемъ ихъ готовъ признать того, который, слѣдуя указанію природы, искусно и благоразумно умѣетъ буквами и слогами выражать отличительныя свойства вещей (p. 388 E — 390 E).
Выслушавъ это, Ермогенъ сознается, что не находитъ ничего, чѣмъ можно было бы опровергнуть разсужденія Сократа, хотя дѣло кажется ему все еще не опредѣленнымъ и не изслѣдованнымъ, и потому обращается къ Сократу съ новою просьбою, чтобы онъ показалъ точнѣе, въ чемъ состоитъ та естественная правильность именъ. Но Сократъ говоритъ, что для этого надобно посѣщать софистовъ, людей, въ такомъ дѣлѣ весьма свѣдущихъ. А такъ какъ Ермогенъ, по своей бѣдности, не можетъ платить имъ той высокой цѣны за уроки, то ему не остается ничего болѣе, какъ просить брата своего Калліаса, чтобы онъ по выслушаннымъ имъ наставленіямъ Протагора самъ обсудилъ, что̀ въ этомъ отношеніи говорятъ правильно, что̀ ложно. Ермогенъ однакожъ отвѣчаетъ, что ему вообще не нравится взглядъ Протагора, слѣдовательно не понравится и то, что изъ него будетъ выведено.
Послѣ сего Сократъ начинаетъ шутить; у Омира, говоритъ, надобно учиться правильному понятію объ именахъ; потому что Омиръ различаетъ языкъ боговъ и людей, а боги, извѣстно, наилучшимъ образомъ видятъ естественное свойство именъ. Онъ разсказываетъ, что троянскую рѣку боги назвали Ксанѳомъ, а люди — Скамандромъ; также упоминаетъ объ одной птицѣ, которая въ сонмѣ боговъ слыветъ халкидой. Но это и подобное этому можетъ быть настолько сокрыто отъ насъ, что намъ тутъ не легко будетъ понять что нибудь. Имена же Скамандрія и Астіанакса, данныя, какъ говорятъ, сыну Гектора, кажется, могутъ быть нами изслѣдованы. Омиръ разсказываетъ, что сына Гекторова трояне назвали Астіанаксомъ, женщины же — Скамандріемъ. Но мужчины умнѣе женщинъ; слѣдовательно, имя сына Гекторова — Астіанаксъ правильнѣе. Да и значеніе его очевидно: такъ какъ Гекторъ, по свидѣтельству Омира, защищалъ городъ и стѣны, то сына его назвали царемъ города. А имя самого Гектора означаетъ такого человѣка, который держитъ городъ, слѣдовательно есть господинъ его. Отсюда сынъ его могъ назваться подобно тому, какъ мы приплодъ льва и лошади обыкновенно называемъ львенкомъ и жеребенкомъ, если только они родились не уродами. Въ этомъ случаѣ все равно, какими буквами и слогами ни будешь пользоваться: прибавишь ли какую нибудь букву, или отнимешь, лишь бы формою имени означалась природа самой вещи. Вѣдь здѣсь господствуютъ великая свобода и разнообразіе употребленія; такъ напримѣръ, царь называется также ἆγις, вождемъ, πολέμαρχος, военачальникомъ, εὐπόλεμος, воителемъ, ἀκεσίμβροτος, врачевателемъ. Всѣ эти имена хотя и различны, однакожъ имѣютъ почти ту же силу и значеніе. И такъ, что̀ произошло и родилось по природѣ, тому необходимо получить одинакое имя съ тѣмъ, отъ чего оно произошло. А что̀ рождается вопреки природѣ, то должно быть наименовываемо по роду, къ которому присуждается. Напримѣръ, кто имѣетъ отца благочестиваго, а самъ нечестивъ, тотъ долженъ называться не Тимоѳеемъ, а Мисоѳеемъ, потому что онъ выродокъ отца. Поэтому Орестъ названъ отъ ὀρεινοῦ, то есть дикимъ, по жестокости его души; также Агамемнонъ — отъ ἄγαστος ἐν τῷ μένειν, потому что въ принятомъ однажды намѣреніи онъ стоялъ твердо. Таково же свойство именъ Атрея, Пелопса, Тантала и другихъ. Съ этой точки зрѣнія могутъ быть объясняемы даже и имена боговъ. Высочайшій изъ нихъ, напримѣръ, называется то Ζεὺς, то Δὶς; но оба эти названія, соединенныя въ одно, хорошо выражаютъ божество его и силу: ибо явно, что онъ названъ διὰ τὸ ζῆν, такъ что Δὶς произведено отъ διά, а Ζεὺς отъ ζῆν. Далѣе, и Κρόνος, отецъ Зевса, получилъ имя отъ κόρος, κορεῖν, что значитъ вычищать, потому что это божество выметеннаго и очищеннаго ума. Не противъ этого и имя Οὐράνου, происходящее ἐκ τοῦ ὀρᾶν τὰ ἄνω (p. 390 E — 396 A).
Ермогенъ удивляется Сократу, что онъ, какъ бы въ какомъ-то священномъ изступленіи, провѣщаваетъ такіе оракулы. А Сократъ въ отвѣтъ: причина заключается въ томъ, другъ мой, что поутру разсуждалъ я съ Эвтифрономъ проспалтійскимъ, который исполнилъ меня тѣмъ духомъ, будто божественнымъ вдохновеніемъ. Если же случится мнѣ, при изслѣдованіи происхожденія именъ, погрѣшить въ чемъ нибудь, то я легко упрошу, чтобы какой нибудь жрецъ или софистъ завтра вознесъ за меня умилостивительную молитву. А теперь мнѣ представляется благоразумнымъ продолжать изслѣдованіе вопроса объ именахъ (p. 396 D).
Оставимъ же, говоритъ, собственныя имена людей и героевъ, которыхъ причины могли быть различны. Разсмотримъ лучше названія вещей постоянныя и неизмѣняемыя; ибо этимъ-то родомъ ихъ, по всей вѣроятности, особенно занимались изобрѣтатели именъ. Начнемъ съ боговъ. Боги названы «θεοὶ» отъ бѣжанія, то есть отъ θέειν; потому что древніе люди признавали богами однѣ бѣгущія по небу звѣзды, а потомъ это имя перенесено уже на всѣхъ боговъ. За ними слѣдуютъ геніи, δαίμονες, получившіе названіе отъ δαῆναι, быть мудрымъ; ибо, когда другіе оставили добродѣтель и мудрость, эти одни пребыли добродѣтельными и мудрыми. Но герои названы такъ отъ εἴρειν, говорить, чтобы показать въ нихъ совершенныхъ ораторовъ и діалектиковъ (398 E). Въ томъ же шуточномъ родѣ производятся имена людей (p. 399 A — D), тѣла и души (p. 399 E — 400 D), Весты (p. 401 A — D), Кроноса и Реи (p. 402 A), Тетіоса, Нептуна (p. 402 D — E), Плутона (403 A), Орка, Цереры, Юноны, Персефоны (p. 404 D), Аполлона (p. 404 E — 406 A), Музъ (p. 406 A), Латоны (p. 406 A, B), Діаны (406 B), Діониса и Венеры (406 C, D), Минервы (407 B), Вулкана (407 C), Марса (407 D), Меркурія (407 E — 408 A), Пана (408 B — D), и все это дѣлается съ насильственнымъ измѣненіемъ буквъ, по способу элейцевъ, гераклитянъ и орфистовъ. Отъ именъ божескихъ Сократъ переходитъ къ именамъ солнца, луны, огня, воды, воздуха и земли, года и годовыхъ временъ, изслѣдованіе которыхъ сопровождаетъ такою же шуткою (p. 409 A — 410 E). Потомъ приступаетъ къ именамъ добродѣтелей и пороковъ, удобствъ и неудобствъ, удовольствій и скорбей, причемъ весьма тонко смѣется надъ гераклитянами, поддѣлываясь подъ ихъ способъ умствованій. Встарину люди, говоритъ онъ, въ изслѣдованіи природы вещей страдали какъ бы головокруженіемъ, а потому пришли къ мысли, что и самыя вещи находятся въ непрестанномъ движеніи, и вслѣдствіе этого называли ихъ означающими также движеніе именами (p. 411 B, C). Отсюда φρόνησις есть φορᾶς νόησις; γνώμη — γονῆς νώμησις; νόησις значитъ то же, что νεόεσις; σοφία же произведено отъ σόος, σύεσθαι, σοῦς и ἐπαφή; δίκαιον означаетъ τὸ διαϊόν, то, что проницаетъ, слѣдовательно есть то же, что αἰτιον δι᾽ ὃ γίγνεταί τι; въ народѣ хотя и принято это словопроизводство справедливости, но не уяснено значеніе его, а потому случается, что справедливость тотъ называетъ солнцемъ, видя въ немъ источникъ жизни и движенія, другой — все проникающимъ огнемъ, иной — Анаксагоровымъ умомъ, разлитымъ по всей вселенной (p. 413 D). Но ἀνδρεία есть какъ бы ἀνρειά, то есть ἐναντία ῥοή; τέχνη же — ἐχονόη, если допустить вообще, что первоначальныя формы именъ отъ прибавки или убавки буквъ терпятъ измѣненіе; ἀρετή есть сокращенное изъ ἀειρειτή, отъ ἀεὶ ῥεῖν, αἰσχρόν значитъ то же, что ἀεισχόῤῥουν; ἡδονὴ есть ἡ πρὸς τὴν ὄνησιν τείνουσα πρᾶξις, какъ ἡ ὀνή; λύπη есть διάλυσις ἐν πάθει; ἀνία значитъ τὸ ἐμποδίζον τοῦ ἰέναι; ὀδύνη — τὴν ἔνδυσιν τῆς λύπης. Но долго было бы перечислять все, что, въ осмѣяніе гераклитянъ, объясняется здѣсь до стр. 421 A. Прибавимъ только одно: ἀλήθεια производится отъ θείας ἄλης, какъ бы отъ божественнаго скачка, а φεῦδος — отъ εὔδειν; наконецъ, ὄν и οὐσία, по способу гераклитянъ, объясняются чрезъ ἰόν и ἰοῦσαν (p. 421 B, C).
Смѣлость и необычайность производства какъ этихъ словъ, такъ и другихъ, на которыя будетъ указано, Сократъ извиняетъ тѣмъ, что многія слова — или варварскія, заимствованныя у другихъ народовъ, или отъ древности потеряли свое значеніе и потерпѣли сильную порчу. Теперь думаетъ онъ изслѣдывать вопросъ такъ, чтобы доходить до первыхъ стихій словъ; посему приступаетъ сперва къ разсмотрѣнію тѣхъ первоначальныхъ именъ, которыя не сложны или отъ другихъ не произведены, съ тѣмъ, чтобы потомъ коснуться также и отдѣльныхъ буквъ. Объ этомъ разсуждаетъ онъ слѣдующимъ образомъ.
Первоначальнымъ словамъ необходимо быть такими же, какими и производнымъ; ибо и они, если только призваны быть именами, должны выражать силу и природу вещей. Впрочемъ тѣ и другія различаются тѣмъ, что произведенныя слова показываютъ вещи посредствомъ первоначальныхъ, а простыя и коренныя дѣлаютъ это инымъ способомъ. Каковъ этотъ способъ означенія, — можно понять изъ слѣдующаго. Если бы, не имѣя ни языка ни слова, хотѣли мы обозначить окружающіе насъ предметы, то, безъ сомнѣнія, указывали бы ихъ руками, головою и другими членами тѣла, какъ дѣлаютъ это глухонѣмые. И такъ, намѣреваясь означить легкое и поднимающееся вверхъ, мы поднимали бы руки къ небу, а для означенія нижняго и тяжелаго, опускали бы ихъ книзу. Такимъ же образомъ и касательно всего прочаго. Но когда мы означаемъ вещи языкомъ и устами, что̀ иное дѣлаемъ тогда, какъ не выражаемъ ихъ нѣкоторымъ подражаніемъ? Стало быть, имя есть выраженное словомъ подражаніе вещамъ, которымъ объявляется ихъ сила и природа (p. 421 C — 424 A).
Но сила и природа вещей выражается слогами и буквами. Посему о нихъ прежде и надобно говорить. Изъ буквъ, одни — гласныя, другія — безгласно-согласныя, третьи — полугласныя. Эти роды буквъ надобно сравнивать съ самыми вещами и смотрѣть, въ чемъ онѣ согласны между собою. Чрезъ такое благоразумное соразмѣреніе различныхъ буквъ, слова оказываются соотвѣтствующими и принаровленными къ самымъ вещамъ. А изъ словъ потомъ слагается рѣчь, представляющаяся какъ бы живописною картиною вещей, разрисованною разными красками, соотвѣтствующими природѣ ихъ. О самыхъ словахъ и образованіи ихъ судить трудно: но такъ какъ объясненіе ихъ съ этой точки зрѣнія необходимо, то надобно испытать, сколько можемъ мы здѣсь имѣть успѣха. Вѣдь кто говоритъ, что имена объяснять неудобно, — или потому, что они даны вещамъ отъ боговъ, или потому, что они перешли къ намъ отъ варваровъ, или потому, что они по давности устарѣли, — тотъ не думаетъ, что, пренебрегши истолкованіе первоначальныхъ словъ, нельзя правильно объяснить и производныхъ. Поэтому кто желаетъ быть въ этомъ дѣлѣ свѣдущимъ, тотъ долженъ обращать особенное вниманіе на слова первоначальныя, если не хочетъ въ своемъ истолкованіи быть просто болтуномъ. — Этимъ замѣчаніемъ, безъ сомнѣнія, затрогиваются софисты, которые, оставляя безъ вниманія стихіи языка, безразсудно занимались, примѣнительно къ цѣли какого нибудь частнаго предмета, изъясненіемъ словъ производныхъ и сложныхъ. — И такъ, прежде всего надобно показать силу отдѣльныхъ буквъ, и, если въ моемъ разсужденіи объ этомъ выпадетъ что смѣшное, прошу извинить меня, ради трудности предмета (p. 424 A — 426 B).
Буква ρ способна выражать движеніе, что̀ видно изъ сотрясенія произносящаго ее языка; поэтому-то она и вошла въ слова: ῥεῖν (течь), τρόμος (дрожаніе), κρούειν (ударять), и въ другія подобныя. Потомъ, ι показываетъ тонкость — и, по тонкости, способность проникать, подвигаться, какъ въ глаголахъ: ἰέναι (идти) и ἴεσθαι (тоже). Буквы же: σ, φ, ψ, ζ выражаютъ шипѣніе, или свистъ, какъ въ словахъ: ψοχρόν (холодное), ζέον (кипящее), σείεσθαι (трястись), и въ другихъ. Для означенія покоя и стоянія пригодны буквы δ и τ, при произношеніи которыхъ языкъ какъ бы опирается на зубахъ. Тихое, жидкое, клейкое хорошо обозначаются чрезъ λ, произнося которую, языкъ падаетъ какъ-то мягко. Такимъ образомъ, всякая буква имѣетъ свойственную себѣ силу и выраженіе, и это, при употребленіи ея, надобно наблюдать внимательно (p. 426 B — 427 D).
Кратилъ признается, что все это объяснено совершенно согласно съ его воззрѣніемъ, — потому ли, что Сократъ исполнился какого-то священнаго восторга отъ Эвтифрона, или потому, что присуща была ему своею божественностію другая какая муза. Это мѣсто весьма ясно показываетъ, что все здѣсь изложено Сократомъ не какъ собственное его убѣжденіе, а какъ шуточное приспособленіе къ мнѣніямъ другихъ; такъ что даже и правильныя его замѣчанія направлены, безъ сомнѣнія, къ насмѣшкѣ. Выслушавъ отвѣтъ Кратила, Сократъ приступаетъ къ тонкому опроверженію его мнѣнія.
Имена приданы вещамъ, говоритъ, чтобы мы знали ихъ природу: стало быть, есть нѣкоторое искусство правильнаго нахожденія именъ. Кратилъ хотя и допускаетъ это, однакожъ не соглашается, что одни изъ нихъ болѣе приспособлены къ вещамъ, чѣмъ другія; потому что если которыя нибудь надобно называть дѣйствительно именами, то они дѣйствительно также принадлежатъ вещамъ: прочія же, говоритъ, уже и не имена, а просто пустыя слова и звуки. Вѣдь слова, такъ какъ они подражаютъ природѣ вещей и служатъ какъ бы образомъ ихъ, не могутъ быть придаваемы ко всякой вещи, въ значеніи именъ, превратно, если въ этомъ приложеніи не допускать обмана и ошибки. — Сократъ отвѣчаетъ ему: а развѣ и ты думаешь, что никто не можетъ лгать и ошибаться? — Кратилъ, слѣдуя, безъ сомнѣнія, началамъ Протагора, подтверждаетъ это безъ запинки, — и Сократъ находитъ нужнымъ обличить неправильность этого мнѣнія. Слова̀, говоритъ, суть нѣкоторые рисунки вещей. Но можетъ случиться, что кто нибудь, образъ мужчины признавъ за образъ женщины, ошибочно приложитъ ему и имя, выражающее силу его; а это явно показываетъ, что въ употребленіи именъ есть мѣсто обману. Изъ этого слѣдуетъ, что одни имена, надобно думать, прилагаются къ вещамъ правильно, а другія — превратно, и потому одни бываютъ лучше другихъ (p. 427 E — 431 E). Остроумно, конечно, отвѣчаетъ на это Кратилъ, полагая, что имя, написанное иначе, чѣмъ какъ слѣдовало, выходитъ совсѣмъ другое, и потому не есть имя той вещи, которую должно оно означать. Но не менѣе остроумно говоритъ и Сократъ, сравнивая его съ числами: тогда какъ числа, съ прибавкою или убавкою единицы, тотчасъ теряютъ свою силу, свойство образовъ не таково: они хотя бы и не во всемъ были подобны одинъ другому, все таки оставались бы образами и были бы двумя; такъ что, если бы имя Кратила и совершенно представляло природу его, — былъ бы уже не одинъ Кратилъ, а два. Но если имя подобно означаемой имъ вещи, то и стихіи, изъ которыхъ сложены слова первоначальныя, необходимо должны уподобляться вещамъ. Повѣримъ съ этою нормою употребленіе словъ. Мы иногда предъ буквою ρ, которая есть жосткая, полагаемъ λ, выражающую легкость и мягкость. Въ слово, напримѣръ, σκληρότης вошла у насъ буква λ, противная природѣ жосткости; тотъ же диссонансъ имѣетъ въ концѣ этого слова и буква σ, которая не заключаетъ въ себѣ ничего для показанія его жосткости, и потому на нарѣчіи эретрійскомъ приличнѣе говорится σκληρότηρ. И такъ, совершенно ясно, что силу и природу вещи это слово не совсѣмъ выражаетъ, хотя значеніе сего имени извѣстно всякому, такъ какъ привычка съ извѣстнымъ словомъ соединять извѣстный смыслъ не подлежитъ сомнѣнію. Такимъ образомъ мнѣніе Кратила переводится теперь на сторону мнѣнія Ермогенова, какъ прежде Ермогенъ приведенъ былъ къ принятію мнѣнія Кратилова. Этимъ самымъ Платонъ довольно ясно уже обозначилъ собственную свою мысль: онъ положилъ, что оба эти мнѣнія заключаютъ въ себѣ нѣчто справедливое, а потому должно не раздѣлять ихъ, а скорѣе соединить въ одно (p. 427 D — 435 C).
Изслѣдовавъ это, Сократъ переходитъ къ исправленію другой ошибки Кратила. Кратилъ думалъ, что имена не только показываютъ, что̀ представлялось изобрѣтателямъ ихъ относительно природы вещей, но и открываютъ самую силу и природу ихъ; такъ что уразумѣвшій первое уразумѣетъ и послѣднее. Посему онъ предполагалъ, что ими означаются также текучесть и движеніе. Противъ этого положенія Сократъ разсуждаетъ такъ. Кто прилагалъ имена къ вещамъ, говоритъ, тотъ, дѣлая единственно это, не тщательно наблюдалъ силу и природу ихъ. Не важно въ самомъ дѣлѣ, что все множество различныхъ именъ, по видимому, направляется къ одному и тому же, то есть, къ показанію смѣны и движенія вещей; ибо такъ могло случиться и по ошибкѣ. Кромѣ того, есть много словъ, означающихъ не движеніе, а покой вещей. Напримѣръ, имя знанія, ἐπιστήμης, очевидно, образовалось изъ глагола стоять, ἵστημι. А отсюда можно заключить, что составитель именъ не держался того положенія, что все течетъ. Гораздо важнѣе то, что съ этимъ мнѣніемъ сопряжено значительное затрудненіе. Вѣдь если мы полагаемъ, что отъ именъ есть переходъ къ познанію самыхъ вещей, то само собою слѣдуетъ, что первый составитель словъ, такъ какъ онъ не имѣлъ еще именъ и знать вещи безъ нихъ не могъ, придавалъ имена вещамъ не съ знаніемъ, а съ незнаніемъ (p. 435 C — 438 B).
Поставленный въ затрудненіе, Кратилъ прибѣгаетъ теперь подъ защиту той мысли, что имена приданы вещамъ, говоритъ, существомъ, человѣка превосходнѣйшимъ, — богомъ или какимъ геніемъ. Это можно заключитъ изъ той соотвѣтственности словъ вещамъ, которая превышаетъ человѣческое разумѣніе. — Но такой соотвѣтственности Сократъ не допускаетъ. Многія имена, говоритъ, получили свое начало отъ движенія, многія также и отъ покоя. Изъ этого слѣдуетъ, — хотя эта мысль и нечестива, — что тотъ богъ или геній постановили взаимно противорѣчущее, какъ скоро показали въ словахъ, что все течетъ и не течетъ (p. 438 B — D).
Если же неизвѣстно, говоритъ Сократъ, котораго рода имена правильны, то они никакъ не могутъ способствовать къ правильному познанію вещей, и познаніе это можетъ быть почерпаемо единственно изъ взаимнаго соотношенія и самой природы ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, это познаніе гораздо превосходнѣе того, какое почерпается изъ тѣней словъ и образовъ. Къ тому же эти слова, означающія движеніе вещей, по видимому, обнаруживаютъ погрѣшности, если только вещи находятся не въ непрестанномъ волненіи, но суть нѣчто доброе, прекрасное, честное, самостоятельное и не подлежащее никакой смѣнѣ перемѣнъ. Вѣдь прекрасное само въ себѣ если бы всегда текло, то не могло бы быть и названо; потому что, пока мы наименовали бы его, тотчасъ вышло бы иное. Точно такимъ же образомъ, при этомъ движеніи вещей, не могло бы имѣть мѣста и познаніе; потому что всякому знанію было бы необходимо измѣняться и переходить въ противное ему. Но этотъ важный и трудный вопросъ, постоянны ли вещи и неизмѣняемы, или, по Гераклиту, текутъ какъ рѣка, мы въ настоящемъ случаѣ оставимъ. То только намъ совершенно извѣстно, что лишь человѣку мало разсудительному свойственно образовать свою душу тѣнями и образами словъ и твердо настаивать на томъ, что въ вещахъ нѣтъ ничего извѣстнаго и опредѣленнаго, но что все въ нихъ течетъ и смѣняется (p. 438 E — 440 C).
Высказавъ это, Сократъ уговариваетъ Кратила, чтобы онъ оставилъ предразсудочную довѣрчивость и самъ все тщательно изслѣдовалъ, а изслѣдовавши, сообщилъ и ему. Кратилъ хотя и обѣщаетъ сдѣлать это, однакожъ въ подобныхъ предметахъ не считаетъ себя такимъ новичкомъ, чтобы не чувствовать превосходства мнѣнія Гераклитова. И такъ, Сократъ проситъ его, чтобы, возвратившись въ деревню, онъ это мнѣніе уяснилъ и доказалъ. Этими словами оканчивается разговоръ (p. 440 D, E).
Чрезъ изложеніе содержанія діалога, кажется, достаточно подтвердилось высказанное нами вначалѣ замѣчаніе относительно намѣренія, какое имѣлъ писатель при обработкѣ его. Философъ училъ, что имена вещей и не произвольны только, и не естественны только, и что тѣ удивительно какъ пустословятъ, которые, слѣдуя особенно послѣднему мнѣнію, полагаютъ, что познаніе о вещахъ надобно почерпать изъ производства именъ, — тогда какъ оно зависитъ единственно отъ неизмѣняемой и постоянной природы ихъ.
Но кто были философы и этимологи, осмѣиваемые въ Кратилѣ, мало изслѣдовано. Хотя Сократъ въ началѣ разговора и упоминаетъ о Продикѣ, но его занятія относились не столько къ этимологіи, сколько къ синонимикѣ словъ (см. Spengel, Artium scriptorr. p. 46—59. Сн. Protagor. p. 207 sqq). Поэтому невѣроятно, чтобы Платонъ противъ него направлялъ свой діалогъ. Сократъ объ этомъ софистѣ упоминаетъ, конечно, потому, что онъ былъ учителемъ Ермогена въ предметахъ грамматическихъ. Искусный прикрыватель своей мудрости, представляя себя въ этомъ дѣлѣ ничего не понимающимъ, говоритъ, что онъ не слушалъ дорогихъ уроковъ Продика, а пользовался только наставленіями дешевыми. Не затрогивается въ этой книгѣ и Иппіасъ элейскій, — во первыхъ, потому, что объ немъ не сказано ни полслова; во вторыхъ, хотя онъ и разсуждалъ объ отдѣльныхъ словахъ, однакожъ, сколько можно заключать изъ словъ Платона (Hipp. mai. p. 265 B), изслѣдывалъ больше законы чиселъ, чѣмъ происхожденіе словъ. По мнѣнію Шлейермахера, Платонъ разумѣлъ здѣсь будто бы Антисѳена. Но если бы это было справедливо, то надлежало бы удивляться, что въ Кратилѣ упоминается весьма, многое, что нисколько не относится къ этому Сократову ученику. Впрочемъ и грамматическія занятія Антисѳена были такого рода, что Сократу не было повода смѣяться надъ нимъ. Классенъ (De primordiis grammaticae graecae p. 29 sq.) весьма справедливо замѣчаетъ, что онъ изслѣдывалъ только діалектическое и риторическое употребленіе языка. Кажется, гораздо ближе видѣлъ правду Астъ (De vita et scriptis Platon. p. 267 sq.), полагая, что въ этой книгѣ переоцѣниваются софисты Гераклитовой школы, разсуждавшіе о непрестанной текучести вещей. А такіе софисты были не кто другіе, какъ друзья и ученики Протагора. Этому не противорѣчатъ слова Классена (p. 29 sqq.), который говоритъ, что абдеритянинъ въ своей Ὀρθοεπεία не разсматривалъ отдѣльныхъ именъ, но разсуждалъ только о правильномъ образѣ рѣчи, поколику онъ зависитъ отъ грамматики: ибо свое мнѣніе о естественномъ происхожденіи и силѣ словъ софистъ раскрылъ не въ этомъ сочиненіи, а больше въ книгѣ περὶ τῆς τῶν ὀνομάτων ὀρθότητος, составлявшей часть книги, надписанной именемъ Ἀληθεία. Но какъ думалъ самъ Протагоръ о происхожденіи именъ? Къ сожалѣнію, рѣшеніе сего вопроса можетъ основываться только на догадкахъ. Впрочемъ дѣло это не такое трудное, чтобы приходилось оставить его въ совершенномъ мракѣ. Во первыхъ, изъ всей науки Протагора можно съ правдоподобіемъ выводить, что̀ думалъ онъ объ этимологіи. Во вторыхъ, предметъ можетъ быть объясненъ и изъ самаго Кратила. Абдеритянинъ, какъ извѣстно, держался мнѣнія Гераклита, что все течетъ, какъ рѣка, и съ нимъ соединялъ другое, по которому человѣкъ есть мѣра всѣхъ вещей. Если же онъ полагалъ, что все течетъ, и чувства наши признавалъ такъ приспособленными къ этой смѣняемости вещей, что они всегда и вездѣ бываютъ согласны съ нею, — доказательства чего см. Theaet. p. 151 E — 160 E, — то не могло же быть, чтобъ и именъ вещей не признавалъ онъ такими, какими постигаются они каждымъ чувствомъ и разумѣніемъ, то есть естественными. Справедливость нашей догадки довольно ясно подтверждаютъ многія мѣста Кратила. Предположивъ это, становится понятнымъ, почему Ермогенъ, полагавшій, что всѣ имена произошли отъ употребленія и условія, говоритъ съ такимъ презрѣніемъ о Протагоровой Истинѣ. Если бы софистъ въ этой книгѣ защищалъ происхожденіе словъ отъ произвола, то собесѣдникъ, безъ сомнѣнія, иначе судилъ бы о его сочиненіи. Этимъ предположеніемъ объясняется и то, почему (p. 391 A) Сократъ велитъ Ермогену идти къ брату Калліасу, чтобы научиться отъ него естественному произведенію словъ по протагоровскому способу; ибо Калліасъ, калъ извѣстно, былъ преданъ и всѣмъ прочимъ софистамъ, но особенно Протагору (чит. Protag. p. 311 A). Что же касается до діалектики абдеритянина, то мы знаемъ, что ученики его слишкомъ злоупотребляли ею и прилагали ее ко всякимъ хитросплетеніямъ и мелочнымъ софизмамъ. То же выходитъ и изъ положенныхъ имъ началъ этимологіи; ибо изъ самаго Кратила можно понять, что между друзьями его явились люди, пользовавшіеся ими нелѣпо: не изъ словъ и именъ, созданныхъ умомъ, старались они выводить и объяснять человѣческія понятія, а сами въ слова и имена вносили свои помыслы и этимъ способомъ доказывали и утверждали ихъ. Эти люди преслѣдуются здѣсь тонкою насмѣшкою, и въ то же время многими примѣрами нелѣпой этимологіи показывается, какъ превратно примѣняютъ они свое искусство. Въ этомъ отношеніи особеннаго вниманія заслуживаетъ то, что производства словъ въ большомъ обиліи заимствуются у Омира и осмѣиваются подъ его авторитетомъ. Это служитъ замѣчательнымъ доказательствомъ, что Платонъ передразниваетъ именно протагорейцевъ. Вѣдь и изъ Теэтета извѣстно (p. 179 E и p. 152 E), что ученики Протагора, дабы снискать себѣ больше довѣрія и доставить больше значенія своему воззрѣнію, ссылались на Омира, будто и онъ держался того же мнѣнія, что все непрестанно течетъ и смѣняется. Поэтому Платонъ называетъ ихъ также омиристами. Слѣдуетъ ли отсюда заключить, что мыслившіе такимъ образомъ, въ видахъ поддержки своего мнѣнія, злоупотребляли толкованіемъ словъ Омировыхъ? Это до того вѣроятно, что выходитъ даже за предѣлы вѣроятности и можетъ быть признано дѣломъ рѣшеннымъ.
И такъ, мы, по возможности, изслѣдовали, кто были тѣ люди, которыхъ Платонъ въ этомъ діалогѣ преслѣдуетъ аттическою своею шуткою. Теперь слѣдуетъ сказать о лицахъ, ведущихъ бесѣду съ Сократомъ о происхожденіи словъ и о приложеніи, какое можетъ имѣть оно въ философіи. Это тѣмъ важнѣе, что есть старинное, дошедшее до насъ преданіе, будто оба собесѣдника, и Ермогенъ и Кратилъ, были нѣкогда учителями Платона въ философіи. Аристотель (Metaphys. I, 6), Апулей (De dogm. Plat. p. 2, ed. Elm.), Діогенъ Лаэрцій (III, 6) и другіе говорятъ, что Кратилъ первый познакомилъ его съ мудростію Гераклита; только не всѣ согласны въ томъ, было ли это прежде, чѣмъ началъ онъ слушать Сократа, или послѣ; Ермогену же, котораго Проклъ (p. 5, ed. Boisson) называетъ σωκρατικός, Платонъ обязанъ былъ знаніемъ ученія элейскаго (Diog. Laërt. III, 6). И такъ, надобно внимательно разсмотрѣть, что̀ есть справедливаго въ этомъ разсказѣ и каковы были отношенія Платона къ этимъ людямъ. Вѣдь удивительно въ самомъ дѣлѣ, что изъ тѣхъ, которыхъ имѣлъ онъ своими учителями, одного въ настоящемъ діалогѣ остроумно опровергаетъ, а другаго искуснымъ, шутливымъ подражаніемъ осмѣиваетъ.
Что касается до Ермогена, то о немъ одинъ только Діогенъ свидѣтельствуетъ, какъ объ учителѣ Платона, другіе же всѣ молчатъ объ этомъ, такъ что свидѣтельство это сомнительно. Какъ допустить, чтобы Аристотель и Апулей, упоминая съ этой стороны о Кратилѣ, не сказали ни слова о Ермогенѣ? Но подозрѣніе въ ошибкѣ или обманѣ еще болѣе увеличится, когда тщательно взвѣсимъ, какимъ, по внутреннимъ своимъ силамъ, представленъ онъ въ діалогѣ; вѣдь не только не видно, чтобы онъ особенно зналъ ученіе элейское и старательно занимался имъ, но еще оказывается, что когда-то интересовалъ его больше взглядъ Протагора, который теперь ему уже не нравится (p. 386 A). Притомъ это былъ человѣкъ, вовсе не выдающійся ни по уму, ни по учености, чтобы можно было приписать ему глубокое знаніе философіи. Да и родъ его былъ такъ высокъ, что совсѣмъ невѣроятно, будто когда-то приходилось ему быть учителемъ философіи. Онъ происходилъ отъ благороднаго дома Иппониковъ и Калліасовъ, и если стѣснялся скудостію матеріальныхъ средствъ жизни, потому что братомъ Калліасомъ, какъ видно, лишенъ былъ отеческаго наслѣдства (p. 391 C), все же однакожъ не терпѣлъ бѣдности въ такой степени, чтобы прибѣгать къ должности наставника. Я скорѣе прихожу къ тому мнѣнію, что онъ, по обычаю своего вѣка, дабы получить хорошее и разностороннее образованіе, предался софистамъ. И такъ какъ ученіе Протагора ему не нравилось, то онъ не соглашался и съ мнѣніемъ тѣхъ, которые всѣ имена признавали естественными, но, слѣдуя авторитету какого-то софиста, защищалъ положеніе противное. Можетъ быть, касательно этого предмета, какъ и прежде замѣчено, держался онъ сужденій Продика. Такую догадку можно выводить изъ того, что Сократъ на просьбу Ермогена — помочь ему своимъ совѣтомъ отвѣчаетъ отказомъ, на томъ основаніи, что онъ не слушалъ дорогихъ Продиковыхъ уроковъ, а слушалъ дешевые; ибо такимъ образомъ искусно прикрываетъ онъ и собственную мудрость, и вмѣстѣ своимъ замѣчаніемъ колетъ Ермогена, который изъ наставленій софиста могъ узнать, какъ надобно судить объ этомъ спорномъ предметѣ. Какъ бы то ни было, но Ермогенъ, безъ всякаго сомнѣнія, введенъ здѣсь Платономъ въ бесѣду съ Кратиломъ именно потому, что защищалъ мнѣніе, относительно происхожденія словъ, противное мнѣнію послѣдняго, и притомъ жилъ съ нимъ въ дружбѣ (Cratyl. extr). А что, по словамъ Діогена, былъ онъ когда-то учителемъ Платона, это — чистая выдумка, какъ полагаютъ и Штальбомъ, и Астъ (De vit. et scriptis Plat. p. 20), и Фанъ-Принстеръ(Prosopogr. Plat. p. 225). Это о Ермогенѣ; теперь переходимъ къ Кратилу, котораго именемъ надписанъ весь діалогъ.
Астъ (p. 19) и Зохеръ (De scriptis Plat. p. 162) не соглашаются признавать этого Кратила за одно лицо съ тѣмъ Кратиломъ, который сообщилъ Платону первыя понятія о Гераклитовой мудрости; потому что Платонъ едва ли бы позволилъ себѣ такъ шутить надъ человѣкомъ, съ которымъ прежде находился въ такихъ близкихъ и дружескихъ отношеніяхъ. Но Штальбомъ думаетъ иначе. Во первыхъ, никто и нигдѣ не упоминаетъ о двухъ Кратилахъ: ни Аристотель, ни Апулей не прибавляютъ ничего, чѣмъ учитель философа отличался бы отъ другаго. А между тѣмъ на какое нибудь отличіе, конечно, указали бы они, если ужъ самая книга, которая не могла быть имъ неизвѣстною, надписана именемъ Кратила. Во вторыхъ, такъ какъ этотъ самый Кратилъ, съ указанными здѣсь оттѣнками его нравовъ и его ума, преданъ былъ наукѣ Гераклитовой или лучше — Протагоровой, то весьма вѣроятно, что онъ-то и былъ наставникомъ, познакомившимъ юношу Платона съ Гераклитовыми положеніями; развѣ допустимъ, что въ тѣ поры жилъ другой философъ того же имени, гораздо болѣе знаменитый, чѣмъ этотъ, и что въ разсматриваемый діалогъ введенъ онъ безъ точнаго означенія его рода. Къ тому же надобно обратить вниманіе и на то, что у Аристотеля нѣтъ ни слова о дружескихъ отношеніяхъ между Кратиломъ и Платономъ. Философъ этотъ говоритъ просто, что Платонъ «съ дѣтства обращался сперва съ Кратиломъ, отъ котораго впослѣдствіи принялъ мнѣнія гераклитянъ, что все чувствопостигаемое непрестанно течетъ, и что о вещахъ чувственныхъ никакое познаніе невозможно». Стало быть, онъ передаетъ одно — что Платонъ учился у Кратила, то есть слушалъ его наставленія и ученіе. Но отсюда еще нельзя заключать о близкой, дружеской связи ихъ между собою. Что̀ же, если Платонъ впослѣдствіи не высоко цѣнилъ наставленія Кратила и даже презиралъ его за упорство въ ложныхъ мнѣніяхъ? — не могло ли быть, что онъ рѣшился преслѣдовать его насмѣшками и шутками, какъ приверженца уродливой доктрины? И что это было дѣйствительно такъ, мы не будемъ сомнѣваться, если всмотримся въ образъ Кратила, какъ онъ начертанъ въ соименномъ разговорѣ. Въ самомъ дѣлѣ, Кратилъ здѣсь такъ преданъ началамъ гераклитянъ, что, сколь ни нелѣпы указываемыя Сократомъ словопроизводства, онъ тотчасъ подтверждаетъ ихъ своимъ согласіемъ, лишь бы только этимъ доказывались текучесть и смѣняемость вещей. Притомъ онъ до того твердо держится своихъ понятій, что никогда не отступаетъ отъ своего мнѣнія, и это замѣтитъ всякій, кто внимательно прочитаетъ діалогъ отъ p. 427 E. Потомъ, когда въ концѣ книги Сократъ Гераклитовой наукѣ о движимости вещей противоположилъ свое, или, лучше, Платоново ученіе объ идеяхъ, онъ и тутъ прибавилъ, что Гераклитовъ взглядъ все таки столько нравится ему, что въ его преимуществѣ онъ и теперь не сомнѣвается и никогда не будетъ сомнѣваться. Человѣкъ съ такимъ упорнымъ и слѣпымъ убѣжденіемъ и не сознаетъ, что приводимыя Сократомъ словопроизводства имѣютъ характеръ насмѣшки и шутки, и безъ малѣйшаго колебанія вѣритъ даже тому, что ими Сократъ обязанъ Эвтифрону, либо какому иному гераклитянину. Судя по такому описанію его, кажется, не трудно допустить, что Платону, не смотря на знакомство его съ Кратиломъ, можно было позволить себѣ шутки на счетъ этого прежняго своего учителя. Но, можетъ быть, спросятъ: почему Платонъ нашелъ нужнымъ ввести его въ діалогъ, какъ лицо разговаривающее, когда всѣ знали, что онъ нѣкогда ему самому преподавалъ ученіе Гераклита? Отвѣтъ на это не труденъ. Книга, озаглавленная именемъ Кратила, была, если не ошибаюсь, первымъ сочиненіемъ, въ которомъ философъ явно обозначилъ, какъ далеко отступилъ онъ отъ ученія гераклитянъ и протагорейцевъ.
Перейдемъ теперь къ Эвтифрону, отъ котораго Сократъ не въ одномъ мѣстѣ производитъ свою мудрость (p. 391 C). Кажется, нѣтъ основаній сомнѣваться, что этотъ Эвтифронъ тотъ самый, котораго мы знаемъ изъ соименнаго разговора. Тамъ выставляется онъ, какъ человѣкъ, несущій должность прорицателя и приписывающій себѣ точнѣйшее знаніе вещей божественныхъ (p. 4). И оракулы свои провѣщавалъ онъ въ такомъ восторженномъ настроеніи, что слушателямъ казался иногда сумасшедшимъ и часто заставлялъ ихъ смѣяться (p. 3 B, C). Поэтому нельзя удивляться, что онъ много занимался истолкованіемъ божескихъ именъ, и тѣмъ, сколько можно было, распространялъ свою науку о вещахъ божественныхъ. Произнося свои оракулы въ настроеніи крайней восторженности, онъ приходилъ въ такое же состояніе и при изъясненіи именъ. Это ясно видно изъ мѣстъ Кратила: p. 396 C, D, 399 A — E, 408 A, 409 D. Близость его съ Кратиломъ была, кажется, тѣмъ короче, что онъ тоже принадлежалъ къ школѣ гераклитянъ. Отсюда легко понять, почему Сократъ, чтобы осмѣять Кратила, прикидывается, будто всѣми своими истолкованіями именъ онъ обязанъ Эвтифрону, и Кратилъ одобряетъ это. Такимъ образомъ явно, что веселымъ и шутливымъ подражаніемъ Сократа провѣщателю осмѣиваются какъ Кратилъ, такъ и прочіе гераклитяне, съ особенною ревностью занимавшіеся изъясненіемъ словъ.
Все это — о лицахъ діалога и о насмѣшкахъ надъ гераклитянами, оцѣнка превратныхъ понятій которыхъ составляетъ бо̀льшую половину книги. Но не должно думать, что Платонъ посвящаетъ весь свой діалогъ только осмѣянію тѣхъ людей. Нѣтъ, обличая своею шуткою софистовъ, онъ весьма благоразумно соединяетъ съ этимъ разсужденіе и о нѣкоторыхъ иныхъ вещахъ, либо служившихъ въ тѣ времена предметомъ общихъ толковъ, либо относившихся къ собственнымъ его философскимъ воззрѣніямъ. Тогда, по видимому, былъ въ ходу вопросъ: имена вещей произошли ли отъ природы, φύσει, или отъ произвола и употребленія, νόμῳ? Этого вопроса философъ въ разсматриваемомъ діалогѣ хотя спеціально и не рѣшилъ, и только нашелъ въ немъ поводъ къ осмѣянію софистовъ, однакожъ сдѣлалъ довольно ясныя указанія, ка̀къ самъ онъ думаетъ объ этомъ; ибо (до p. 390 E), опровергнувъ положеніе Ермогена тѣмъ, что переводитъ его на Кратилово, онъ потомъ (отъ p. 427 E) уничтожаетъ начало Кратила, возвращая его къ Ермогенову, и этимъ довольно ясно обозначаетъ и собственное свое убѣжденіе, что въ томъ и другомъ мнѣніи есть нѣчто справедливое. И такое сужденіе, безъ сомнѣнія, далеко лучше мнѣнія Аристотеля, а послѣ — Секста Эмпирика (Hypotyp. II, 18, Adv. mathem. p. 247), который (De interpret. с. 2) вмѣстѣ съ Ермогеномъ полагаетъ οὐ φύσει εἶναι τὰ ὀνόματα, ἀλλὰ κατὰ σονθήκην. Не больше успѣли и стоики, защищавшіе противное мнѣніе (см. Cicero, De finib. II, 14, Potter. ad Clem. Alexandr. p. 405; Michaeler, De origine linguae p. 21, 36; Dorsch, Philosophische Geschichte der Sprache und Schrift. 1791). Новѣйшіе ученые понимаютъ дѣло такъ, что первыя начала языковъ суть подражаніе природѣ, а предметы болѣе сложные именуются произвольно, потому что съ природою внѣшнихъ вещей могутъ они сравниваться различнымъ образомъ. Во всякомъ случаѣ Платонъ весьма справедливо судилъ, что употребленіе языка, какъ и развитіе искусства, находитъ свое условіе частію въ необходимости, частію въ свободѣ. И эти условія опредѣлилъ онъ такъ ясно, что вѣкамъ послѣдующимъ не оставилъ досказать въ семъ отношеніи ничего замѣчательнаго.
Но и этимъ не исчерпывается еще все содержаніе Кратила. Мнѣ представляется, что философъ здѣсь имѣлъ въ виду особенно показать, что познаніе надобно почерпать не изъ тѣней словъ, а изъ самой силы и природы вещей. И въ этомъ состоитъ какъ бы результатъ всего сочиненія. Въ самомъ дѣлѣ, такъ какъ гераклитяне и, можетъ быть, другіе философы того времени злоупотребляли этимологіею, чтобы началами ея подтвердить нелѣпые свои вымыслы, — то Платонъ находилъ нужнымъ не только подвергнуть мнѣнія ихъ колкой сократической ироніи, но и противопоставить опредѣленіямъ ихъ собственное свое ученіе объ идеяхъ, и такимъ образомъ доказать, что одна лишь діалектика, и то хорошо установленная, можетъ вести къ познанію истины. Поэтому въ концѣ діалога онъ начала своей идеологіи поставляетъ какъ бы объ руку съ мнѣніями гераклитянъ, хотя отнюдь не выдаетъ ее за дѣло извѣстное и изслѣдованное, а сравниваетъ съ нѣкоторымъ сновидѣніемъ. По крайней мѣрѣ твердо стоитъ на томъ, что безразсудно придавать больше значенія словамъ, чѣмъ самой истинѣ вещей.
Теперь остается еще изслѣдовать вопросъ о времени, когда этотъ діалогъ написанъ и изданъ въ свѣтъ. Указаній для рѣшенія его весьма немного, да и тѣ, къ сожалѣнію, не отличаются достаточною для сего опредѣленностью. Изъ p. 385 E мы, конечно, понимаемъ, что Кратилъ написанъ послѣ смерти Протагора; но годъ, не позже котораго могъ быть онъ написанъ, опредѣлить трудно. Протагоръ умеръ, кажется, за 410 лѣтъ до христіанской эры и почти за шесть лѣтъ до конца пелопонезской войны, если только вѣрно счисленіе Фререта (въ книгѣ: Memoires de l' Academ. des Inscript. t. 47, p. 277 sqq.) и Геелія (Histor. Sophistar. p. 70), которое мы далеко предпочитаемъ другимъ хронологическимъ показаніямъ. Изъ этого слѣдуетъ, что Кратилъ, какъ и Эвтидемъ, долженствовалъ быть написанъ послѣ 3 г. 92 олимп. Но на p. 420 B и 426 C есть и другое указаніе времени: тамъ упоминается о долгихъ гласныхъ η и ω которыя, какъ извѣстно, приняты были оффиціально во время магистратуры Эвклида, во 2 г. 94 олимп. Впрочемъ я не много придаю значенія этому указанію; ибо вѣроятно само собою, что частное употребленіе тѣхъ буквъ могло быть допущено въ Аѳинахъ задолго прежде, чѣмъ приведено было это въ оффиціальную форму и получило силу закона. Объ этомъ см. дѣльныя замѣчанія A. Matthiae, Gr. Ampl. T. 1, p. 22. Но, можетъ быть, самое-то принятіе этихъ буквъ и подало поводъ къ болѣе ревностнымъ, чѣмъ прежде, разсужденіямъ о происхожденіи буквъ и словъ. Если это было дѣйствительно такъ, то Платонъ, пользуясь такимъ случаемъ, можетъ быть, въ то же время написалъ и эту книгу. Это мнѣніе не лишено и нѣкоторыхъ другихъ, довольно правдоподобныхъ основаній; да не мало подтверждается и самымъ содержаніемъ книги. Вѣдь если Кратилъ, преподававшій Платону въ молодости его Гераклитовы начала, вводится въ эту книгу такъ, что его мнѣнію постоянно противополагается Платоново ученіе объ идеяхъ, или о силѣ и природѣ вещей самихъ въ себѣ, то можно думать, что философъ нашъ въ то время въ первый разъ ясно опредѣлилъ, какъ далеко, подъ вліяніемъ Сократовыхъ наставленій, отступилъ онъ отъ мнѣнія гераклитянъ, которые полагали, что ничто не пребываетъ въ одномъ состояніи, но все непрестанно течетъ какъ рѣка, и въ этой мысли прежняго своего учителя заставилъ разговаривать съ преемникомъ его. Такъ какъ Сократъ особенно трудился надъ изысканіемъ и толкованіемъ найденныхъ понятій, чрезъ выясненіе отдѣльныхъ формъ ихъ и частей; то Платонъ, узнавъ ученіе элейцевъ о сущемъ, постепенно и мало по малу приведенъ былъ къ убѣжденію, что въ основаніи тѣхъ умственныхъ понятій лежитъ нѣкоторая сила и самостоятельная οὐσία. Но такое философское воззрѣніе едва ли могло быть у Платона прежде смерти Сократа. Посему этотъ діалогъ, какъ и Эвтидемъ, представляетъ, можетъ быть, первые замѣтные слѣды ученія объ идеяхъ, впослѣдствіи раскрытые философомъ полнѣе и обстоятельнѣе. Сюда же, думаю, надобно отнесть и то, что Сократъ въ концѣ діалога говоритъ объ идеяхъ, представляющихся ему въ сновидѣніи: то есть, идей касается онъ только гаданіемъ, — чѣмъ весьма хорошо указывается на философа-юношу, который еще не положилъ твердыхъ, хорошо обдуманныхъ началъ своей наукѣ. Можетъ быть, по этой причинѣ Сократъ теперь не берется изслѣдовать, что̀ превосходнѣе, — мнѣніе ли Гераклита о непрестанной текучести вещей, или ученіе объ идеяхъ, но утверждаетъ и стоитъ только на томъ, что безразсудны тѣ, которые питаютъ надежду изъ происхожденія и силы словъ узнать самую природу вещей. Есть и еще одно обстоятельство, особенно подтверждающее нашу догадку. Вѣдь нельзя сомнѣваться, что діалоги, надписанные именами Эвтидема, Кратила и Протагора, направлены къ обличенію Протагора и учениковъ его: такъ, въ Эвтидемѣ опровергнута діалектика протагорейцевъ, которою злоупотребляли они для составленія своихъ хитросплетеній и ловушекъ; въ Кратилѣ искусно осмѣивается тотъ нелѣпый способъ, которымъ тѣ же умствователи старались придти къ познанію истины, производствомъ словъ подтверждая собственные свои помыслы; въ Протагорѣ, наконецъ, дѣло идетъ о томъ, чтобы обширнымъ и изящнымъ развитіемъ рѣчи доказать, что у нихъ нѣтъ никакой науки добродѣтели. Можно ли допустить, чтобъ эти, столь близкія по содержанію, столь сродныя между собою и находящіяся въ такой тѣсной связи, сочиненія вышли одно послѣ другаго чрезъ большіе промежутки времени? Мнѣ, признаюсь, всегда казались они такъ тѣсно соединенными, что и самаго изложенія ихъ какъ будто нельзя относить ко временамъ различнымъ. Но мы, по видимому, справедливо заключили, что Эвтидемъ написанъ въ началѣ 94 олимп.; а для Протагора указали третій или четвертый годъ той же олимпіады. Если эти хронологическія наши указанія вѣрны, то можно полагать, что Кратилъ вышелъ въ свѣтъ въ срединѣ 94 олимп., немного прежде Протагора. Впрочемъ, если бы кто нашелъ основанія болѣе твердыя, и написаніе упомянутыхъ діалоговъ хронологически распредѣлилъ иначе, мы уступили бы доказательствамъ. Но то кажется намъ неправдоподобнымъ, что высказали объ этомъ Шлейермахеръ и Астъ. Первый думаетъ, что Кратилъ написанъ вскорѣ послѣ Эвтидема и Теэтета, чего никому не придетъ въ голову, кто внимательно разсмотритъ, о чемъ идетъ дѣло въ Теэтетѣ. Вѣдь то, о чемъ разсуждаетъ Теэтетъ, содержаніемъ Кратила и не дополняется и не распространяется, а скорѣе наоборотъ — что̀ только намѣчено въ послѣдней части этого діалога, то въ Теэтетѣ является главнымъ предметомъ, излагается и объясняется обширно. Изъ этого, думаемъ, слѣдуетъ, что написаніе Теэтета надобно полагать послѣ Кратила. Не болѣе правдоподобно мнѣніе и втораго, который, опредѣляя хронологическій порядокъ Платоновыхъ сочиненій, назначаетъ Кратилу мѣсто послѣ Теэтета, Софиста, Политика и Парменида, и подозрѣваетъ, что Кратилъ находится въ связи съ какими-то неизвѣстными намъ и потерянными для насъ діалогами, въ которыхъ философъ продолжалъ развивать начатое здѣсь разсужденіе о происхожденіи и природѣ языка. Но ни откуда не извѣстно, разсматривалъ ли Платонъ этотъ вопросъ въ какомъ нибудь иномъ сочиненіи, и не видно никакого сродства въ содержаніи, предметѣ и намѣреніи Кратила съ содержаніемъ, предметомъ и намѣреніемъ Софиста, Политика и Парменида; да нѣтъ и другихъ признаковъ, по которымъ можно было бы подозрѣвать, что Кратилъ написанъ послѣ упомянутыхъ выше діалоговъ. Напротивъ, все удостовѣряетъ въ томъ, что эта книга написала Платономъ въ то время, когда, положивъ первыя основанія ученію объ идеяхъ, онъ вознамѣрился обличить и опровергнуть гераклитянъ и протагорейцевъ. Потому-то здѣсь, какъ и въ Эвтидемѣ и въ Иппіасѣ Большемъ, господствуетъ почти юношеская порывчивость и несдержанность; такъ что сочиненіе это больше походитъ на комедію, чѣмъ на діалогъ, занимающійся изъясненіемъ философскихъ положеній. И опять, здѣсь ученіе объ идеяхъ хотя и противопоставлено мнѣніямъ гераклитянъ, но о немъ упоминается такъ, что философъ позволяетъ намъ замѣтить его намѣреніе — изложить впослѣдствіи этотъ предметъ обстоятельнѣе. Притомъ здѣсь не видно еще и слѣдовъ подробнаго изученія пиѳагорейской доктрины, тогда какъ въ Парменидѣ и другихъ упомянутыхъ діалогахъ оно весьма замѣтно и бросается въ глаза само собою. Сюда можно бы отнесть одно только мѣсто, p. 405 C: но оно ни на что не наводитъ, кромѣ какъ на гармонію небесныхъ тѣлъ, что было извѣстно и въ Аѳинахъ. Наконецъ, здѣсь не сдѣлано ни однимъ словомъ намека на мегарцевъ, которые между тѣмъ, сколько можно догадываться, не обходили тоже вопроса о происхожденіи словъ и языка. Это-то и многое другое служитъ намъ достаточнымъ доказательствомъ, что созданіе Кратила относилось именно къ тому времени, которое мы выше обозначили. Замѣтимъ однакожъ, что эти доказательства рѣшаютъ вопросъ только въ смыслѣ вѣроятія, и только тогда сохраняютъ силу и твердость, когда разсматриваются всѣ вмѣстѣ, а не порознь[1].
Примѣчанія
- ↑ Stallbaum, Platonis opera omnia, v. V, sect. 1 (Goth. 1834), de Cratylo Platonis.