собъ философствованія и собственное ученіе истины. Въ тѣ времена ходили особенно два мнѣнія о природѣ вещей: одно элейское, по которому все дѣйствительно существующее почиталось постояннымъ и неизмѣннымъ; другое Гераклитово, которымъ дѣйствительно сущее отрицалось, и все мыслимо было въ непрестанномъ движеніи. Защитники того и другаго изъ этихъ мнѣній, когда возникалъ вопросъ объ этимологіи словъ, старались рѣшать его примѣнительно къ общему философскому взгляду своей школы. Особенною же хвастливостію выдавались на этомъ поприщѣ гераклитяне, какъ это видно изъ самаго содержанія Кратила; ибо во всемъ почти разговорѣ дѣло идетъ больше о превратности ихъ понятія, ставшаго любимымъ убѣжденіемъ тогдашнихъ софистовъ. Посему Платонъ въ Кратилѣ сильно настаиваетъ на той мысли, что, для опредѣленія истины относительно происхожденія словъ, надобно вступить на иной путь и что гораздо благоразумнѣе будетъ изслѣдовать природу и силу самыхъ вещей, чѣмъ терять время въ пустой игрѣ словопроизведенія.
Но чѣмъ болѣе тѣ филологи, отвергая надежныя начала, вдавались въ производство словъ и оттуда выводили значеніе ихъ, тѣмъ болѣе имѣлъ Платонъ побужденій припоминать странныя ихъ усилія и собирать смѣшные примѣры ихъ этимологіи. И въ этомъ отношеніи Кратилъ имѣетъ не малое сходство съ Эвтидемомъ: ибо какъ въ Эвтидемѣ съ колкою насмѣшливостію подбираются примѣры пустой протагоровской діалектики, такъ въ Кратилѣ съ обиліемъ представляются образцы нелѣпаго словопроизводства; и мы почти не можемъ сомнѣваться, что все это — только забавная поддѣлка подъ мысли софистовъ, а особенно протагорейцевъ. Вмѣстѣ съ этимъ возникаетъ конечно не маловажное затрудненіе, ка̀къ различить мѣста, продиктованныя Платону одною шуткою, отъ серьезныхъ его положеній. И не удивительно, что нѣкоторые критики, не замѣтивъ этого различія, держались той мысли, будто Платонъ въ Кратилѣ
соб философствования и собственное учение истины. В те времена ходили особенно два мнения о природе вещей: одно элейское, по которому всё действительно существующее почиталось постоянным и неизменным; другое Гераклитово, которым действительно сущее отрицалось, и всё мыслимо было в непрестанном движении. Защитники того и другого из этих мнений, когда возникал вопрос об этимологии слов, старались решать его применительно к общему философскому взгляду своей школы. Особенною же хвастливостию выдавались на этом поприще гераклитяне, как это видно из самого содержания Кратила; ибо во всём почти разговоре дело идет больше о превратности их понятия, ставшего любимым убеждением тогдашних софистов. Посему Платон в Кратиле сильно настаивает на той мысли, что, для определения истины относительно происхождения слов, надобно вступить на иной путь и что гораздо благоразумнее будет исследовать природу и силу самых вещей, чем терять время в пустой игре словопроизведения.
Но чем более те филологи, отвергая надежные начала, вдавались в производство слов и оттуда выводили значение их, тем более имел Платон побуждений припоминать странные их усилия и собирать смешные примеры их этимологии. И в этом отношении Кратил имеет не малое сходство с Эвтидемом: ибо как в Эвтидеме с колкою насмешливостию подбираются примеры пустой протагоровской диалектики, так в Кратиле с обилием представляются образцы нелепого словопроизводства; и мы почти не можем сомневаться, что всё это — только забавная подделка под мысли софистов, а особенно протагорейцев. Вместе с этим возникает конечно не маловажное затруднение, ка̀к различить места, продиктованные Платону одною шуткою, от серьезных его положений. И не удивительно, что некоторые критики, не заметив этого различия, держались той мысли, будто Платон в Кратиле
