Общение с «Ивашкой Хмельницким», по юмористическому термину его великого поклонника и великого человека — Петра, имеет свою историю на Руси, и очень любопытную, которая, к сожалению, до сих пор не написана. Русское пьянство приобрело мировую славу с незапамятных времен, но в последнее время в литературе стали его вменять почти исключительно одному низшему слою нашего народа — «мужикам» да «мещанам». Что же касается высшего класса общества, интеллигенции, то обыкновенно обличители пьянства и ревнители трезвости не распространяют на них ни своих красноречивых укоров и увещаний, ни своих мудрых мероприятий по пресечению злоупотреблений спиртом. Когда заходит речь о пороке пьянства, то без оговорок и пояснений подразумевается одно народное, «мужицкое» пьянство; когда изливаются ручьи гражданской скорби на кабак, то в воображении и Цицеронов и их аудитории рисуется одна лишь классическая грязная трущоба, украшенная казенной вывеской или ёлкой, и никому не приходит в голову обобщить с этим заведением аристократические роскошные рестораны, клубские «благородные собрания» и иные гостеприимные приюты для просвещенной публики.
Из этого можно бы заключить, что наши культурные классы, наша интеллигенция, безупречны в данном пункте нравственности. Но так ли это? — Без сомнения, нет! Можно только сказать, что в последнее время в правилах исповедуемого русским обществом кодекса поведения — быть в подпитии допускается сколько угодно, но казаться пьяным — верх неприличия, признак дурного тона и неблаговоспитанности. И современный, так называемый, «порядочный человек» очень, в этом отношении, сдержан и аккуратен, хотя это не всегда еще значит, чтобы он и на самом деле отличался трезвостью. Относительно, это уже не малый шаг вперед по пути облагоражения нравов, тем более ощутительный, что еще очень недавно пьянство и разгул составляли одно из главных времяпровождений людей культурных, были очень популярны и терпимы в обществе, и пользовались даже некоторым покровительством со стороны блюстителей. Пьянство не только не считалось пороком, но в нём видели какую-то художественную удаль благородной «широкой натуры», избыточествующей «силами мощными души», которых некуда девать; им рисовались и хвастались; оно воспевалось в стихах и — не какими-нибудь непризнанными Беранжерами рыночной литературы, а первоклассными поэтами. Пьянство имеет у нас блестящую литературу; из всего того, что было писано в похвалу ему, в честь Вакха и для поэтического изображения его непринужденного веселого культа, можно бы составить целую библиотеку. У нас были поэты, и очень талантливые (напр. Давыдов), которые почти исключительно посвящали свои лиры удовольствиям выпивки, служили призванными специальными певцами «рома и арака», а то и родного «сиволдая», которому даже изысканный князь Вяземский с несравненным патриотическим чувством пел славу:
|
А наш пенник, наш кормилец, |
Воспевались разные напитки, превозносилось самое питье и «вера в вино», в его «божественную» силу.
|
Счастлив, кто верует в вино |
восторгался с непостижимым пафосом Языков, один из вдохновеннейших лириков бокала и «хмельных собраний» — тех собраний, которые так любил и с таким удивительным мастерством опоэтизировал Пушкин:
|
Я люблю вечерний пир, |
Это называлось жить полной грудью, широко, весело, и — в этом вкусе рисовались желанные перспективы вольной, счастливой жизни.
|
Оставим мудрость мудрецам. |
в виде общего практического правила, проповедовал Баратынский, товарищ Пушкина по перу и призванию, а также и по заседанию в хмельных собраниях.
|
Мы вольно учимся и пьем, — |
похваляется Языков из Дерпта, где он шесть лет пробыл в университете, ничему не учась, и кончил тем, что «разгул сделался его потребностью». Языков в этом отношении далеко не составлял исключения среди тогдашней учащейся молодежи, которая вообще «вольно училась и пила», и несравненно усерднее пила, чем училась. Студенческий разгул был самый необузданный, и с ним мог соперничать разве только офицерский, по размеру питья, по шумному буйству и диким шалостям «хмельных собраний». Этим кичились, и на этой арене действительно происходило ревнивое соперничество сословий, профессий и «родов оружия». Пьянство было возведено в своеобразный благородный спорт, на основании которого составлялись репутации, и, как известно, имена наиболее славных героических питухов перешли в потомство. Можно бы образовать целый пантеон знаменитых российских пьяниц.
Не было таких занятий, положений и родов жизни, которые исключали бы уместность питья «до положения риз». Пушкин даже «жизнь анахорета», т. е. отшельника, ушедшего из мира и от его соблазнов, ухитрился истолковать в таком шутливо вакханальном жанре:
|
Чудо — жизнь Анахорета! |
Баратынский, воспевая свои попойки с друзьями, где первое место отводилось «звездящейся влаге Аи», говорит, что они — «в ней заботы потопляли средь восторженных затей». Более прозаический реалист Измайлов, имевший привычку «ходить с музою в трактир», по замечанию Воейкова, находил жизнь скучною и советовал от скуки:
|
Взять книгу в руки |
Безвременно погибший Полежаев, отдавая дань излишествам по отведыванию «звездящейся влаги», понимал эту забаву несколько иначе. Он думал, что в этой влаге потоплялись не заботы, не скука, а силы, которым не было «воли»,—
|
Как в широком, чистом поле, |
Мы, впрочем, не имеем намерения предлагать здесь историю питейной словесности, а желали только указать на происшедшую коренную перемену в литературных и общественных воззрениях на данный сюжет. Теперь уже ни одному, самому неукротимому анакреонтическому лирику не придет в голову воспевать с такой наивной искренностью вино и его радости, да он и не нашел бы читателей или был бы всеми осмеян. Теперь ни одной развеселой компании гуляк не взбредет на мысль гласно учреждать правильно организованное «общество мочемордия», какое процветало у нас на юге среди помещиков в 50-х годах и сделалось исторически-достопамятным. Художественный культ пьянства и его поэзия окончательно исчезли, и если не исчезли сами поклонники Вакха, то уже не выставляются со своими жертвоприношениями, не бравируют пьяной удалью и разгулом, а подвизаются больше келейно, застенчиво, при закрытых дверях.
Нельзя не упомянуть однако, что между вышеуказанным периодом эпического, так сказать, пьянства и современной нам трезвенностью, хотя бы только в принципе, был очень характеристический промежуток пьянства свирепого, цинического и бесшабашного во имя «гражданской скорби». Это пьянство, исповедовавшееся главным образом среди пишущей братии и интеллигентной молодежи, вспыхнуло во второй половине 50-х годов и сопровождало медовые дни российского прогресса, — стремительного с первых своих ребяческих прыжков, всеобъемлющего и самоуверенного, но также быстро растерявшегося и окислившегося в разочаровании и дешевой фразистой скорби. Унаследованная от предшествовавших поколений слабость к хмельному зелью в эти дни стала маскироваться гримасой горделивого протеста. Пили как бы назло и существующему порядку вещей, тормозящему прогресс, и обществу, погрязшему в апатии и пороках; пили от мировой тоски и разъедающего скептицизма, пили из демократизма и от стремления уйти в народ или, точнее сказать, утонуть вместе с ним в сивухе; пили наконец потому, что «среда заела», по одному из тогдашних любимых словечек. Пьянство — нужно сказать — было принципиальное и энциклопедическое, и в самом деле сходило в глазах многих за какое-то подвижничество, за героическое выражение протестующего «направления» и самоотверженной агонии сознательно спивающихся насмерть благородных, глубоко чувствующих даровитых сил, которым нет ни простора, ни почвы для творческой деятельности… Очень уж наивные были времена!
Действительно, многие талантливые люди пропили тогда свои дарования, свои силы и самую жизнь или, как сказал поэт, «не расцвев, отцвели в утре пасмурных дней», но еще большее число принципиальных с виду гуляк, с течением времени, когда напущенный ими на себя яркий тон гражданской скорби повылинял, очень скоро вытрезвились и превратились в исправных, усердных карьеристов-дельцов. Только немногие слабохарактерные и беззаботные, но с крепкими желудками, «жертвы заедающей среды» приобрели такую основательную привычку к загулу и спирту, что чуть не до наших дней остались неисправимыми пьяницами, даже едва не составили себе этим всероссийскую славу, часто затмевающую их славу литературную, но уж этих последних могикан пьянства «с направлением» никто нынче не считает мучениками идеи, вдохновляемыми, якобы, к опоражниванию стаканов «музою мести и печали».
Бесспорно, впрочем, что в нашей общественной жизни было и есть немало таких тяжелых гнетущих условий, которые, при исследовании интеллигентного пьянства, должны быть приняты, как смягчающие вину обстоятельства. Люди впечатлительные из образованного класса, воспитавшись в известных идеалах и принципах теоретического свойства, при столкновении с родной действительностью, не могут не почувствовать с болью, как далека она от предъявляемых ей требований высшего порядка, как малочисленны и малосильны они сами, мечтатели-идеалисты, для того чтобы переиначить её по-своему! Возникает естественное недовольство и собой и окружающей действительностью, опускаются руки, душу охватывает отчаяние, из которого бывают разные более или менее драматические исходы — у русских же людей всего чаще загул, переходящий нередко в систематический запой.
Потом, нужно же сознаться, что, при крайней разрозненности у нас общества и весьма слабом развитии общественной жизни, людям интеллигентным, с деятельными и энергическими натурами, с не совсем пошлыми на этот счет требованиями и со вкусом, часто действительно некуда деваться, негде, как говорится, отвести душу от вялой бесцветной прозы наших дел и занятий, наших мелочных взаимных отношений и всяческих дрязг. Наши общественные развлечения и увеселения рутинны по содержанию, малоинтересны и служат как бы для того только, чтобы скучающая публика имела возможность коллективно делить свою скуку и в том находить некоторую отраду, так как «на людях и смерть красна» — кольми паче скука. Того, что французы называют «салоном», как средоточие образованных людей известной среды, известных партий и профессий, для живого обмена политических, ученых и художественно-литературных интересов в непринужденной, веселой беседе, скрашенной чарующим участием изящных, интеллигентных женщин, у нас нет почти и в зародыше, а если и является что-нибудь в этом роде, то как вымученное искусственное подражание, разрешающееся жалкой карикатурой. Говоря вообще, плохо мы воспитаны и довольно равнодушны к высшим гуманитарным интересам, чтобы уметь составлять такие аттические собеседования. В сфере идей и высших вопросов науки, искусства и политики мы, большею частью, только дилетанствуем, увлекаемся ими поверхностно и то — порывами, пароксизмами. На модные идеи и преходящие духовные интересы у нас такой же бывает запой, как и на вино. Горячая минута увлечения проходит, желанные и, казалось, вот-вот имевшие осуществиться по щучьему веленью, по нашему хотенью, славны бубны, как были за горами, так там и остались. Разочарование, апатия и лень вступают в свои права и гонят наших Чайльд-Гарольдов в «хмельные собрания», за карточные столы, в кафе-шантаны и иные притоны более или менее художественного разврата.
Обозреваемый сюжет вообще мало исследован и трудно подчиняется точному изучению, но на основании некоторых наблюдений следует предположить, что та или другая степень распространенности пьянства и самые его формы находятся в тесной зависимости от различных благоприятных или несчастливых изменений в условиях, складе и темпераменте общественной жизни. Есть времена по преимуществу пьяные и — наоборот — бывают времена, отличающиеся господством трезвости. Вероятно, первые совпадают с эпохами общественного застоя и умственной косности, тогда как вторым должны соответствовать периоды оживления общественных сил и — отсюда — естественного, без помощи наркотиков, возбуждения нервной системы в деятельной массе современников. Так, до крайней мере, выходит это по теории. Духовная организация человека нуждается в периодических возбуждениях, в повышении, так сказать, интеллектуального пульса, и такие минуты обыкновенно наиболее жизненны, наиболее патетичны. Если же это так, если, затем, наступает такая вялая серенькая пора общей апатии, «умеренности и аккуратности», что люди бродят, как сонные мухи, то натурально наиболее энергичные из них станут искать искусственной эмоции для своих нервов тем или иным способом. Самый же верный, самый пластический и наиболее приятный для этого способ — пьянство, которое, к тому же, нигде и никогда не заподазривалось в революционерстве.
Говоря о пьянстве культурном, необходимо различать однако сословия и профессии. Существует довольно приметное различие в поводах к злоупотреблению вином и в самой манере питья между разными общественными слоями. Купец пьянствует, напр., совсем не так, как чиновник, а сей последний, в свою очередь, существенно разнится в этом пункте от артиста, и т. д. Потом, существуют различные виды пьянства в отношении физиологическом. Не всякий кутила — пьяница и не всякий пьяница — кутила. Кутят иногда люди воздержные на вино в обыденной жизни. Пьянство затяжное, методическое встречается среди людей привилегированных классов чаще, чем можно было бы предполагать, но такие пропойцы — обыкновенно превосходные актеры и мастерски умеют скрывать свою слабость. Особенно искусны в этой игре люди служилые, напр., чиновники, воспитанные в субординации и обязанные в известное время быть в своих присутственных местах и выполнять, хотя бы для прилику, нехитрый ритуал служебной ревности. Сильно и подолгу запивают также купцы от праздной, бездельной и до отвалу сытой жизни, но уж эти своего «ндрава» не стесняют.
Вообще, следует различать два коренных вида злоупотребления спиртными напитками: один, как увлечение, как шалость темперамента и часто как результат слабохарактерности и безпорядочности; другой — как органический порок и, в нередких случаях, прямо как болезнь психиатрического порядка. Здесь, конечно, не место вдаваться в паталогический анализ пьянства, но необходимо помнить его существенные, с этой точки зрения, категории. Это различие часто забывается и, при господствующем в нашем обществе легком, снисходительном взгляде на пьянство, нередки случаи, что форменные закоренелые алкоголисты, положительно нуждающиеся в опеке и в систематическом лечении, люди с помраченным рассудком и парализованной волею, остаются по целым годам на своих, иногда очень видных, ответственных служебных местах и полными хозяевами судьбы своей и своих семейств. Из-за этого происходят иногда вопиющие последствия, гибельные и для самих больных, предоставленных собственному произволу, и для зависящих от них личностей и интересов.
Русское национальное правило: «пей, да дело разумей!» — понимается и толкуется в нередких случаях очень поверхностно и растяжимо. Если человек держится на ногах, в положенный срок исполняет механику своей службы или иного занятия, соблюдает внешний чин своего общественного и семейного положения, не выходит вообще из границ наружной добропорядочности, обусловленной требованиями полицейского благочиния и светского приличия, то, хотя бы в его бытии не оставалось ни одной минуты трезвого состояния, — никто и ниоткуда не возбудит вопроса о степени правоспособности пропойцы, о существе его «разумения» — достаточно ли оно ясно и толково, — и даже о его здоровье. Все станут заочно говорить, что он пьет, пьет «мертвую», станут судачить, жалеть или осмеивать, но коль скоро человек пьет не на людях, келейно, прилично, и умеет делать себе вовремя «туалет трезвости», никого, впрочем, им не обманывая, губить себя и других, разоряться, портить ведаемое им, будь даже важное общественное дело, — препятствий почти не встретится. Бывает часто, что даже явно обезумевшие алкоголисты, совершающие и у себя дома, и в публике, и на поприще своей общественной деятельности пьяные нелепости, безобразия и насилия, пользуются снисходительной со всех сторон терпимостью в обладании своей властью, своими правами и преимуществами, иногда очень широкими. Недавно был скандалёзный случай, что одно начальственное лицо, да еще в наиболее дисциплинированной и ответственной сфере, целые полгода оставалось на своем посту по управлению довольно важной и значительной частью, находясь явно в белогорячечном состоянии… Целые полгода окружающие этого несчастного — одни стеснялись, другие не смели изобличить его нравственное и умственное расстройство, чтобы устранить от дела, которое он мог перевернуть вверх ногами, — и подвергнуть лечению! Обыкновенно чем выше по положению алкоголист, чем шире его власть, средства и всякие прерогативы, а следственно и гражданская ответственность, — тем беспрепятственнее он может изводить себя, отравляться, портить жизнь себе и другим, и причинять всяческий вред тому общественному делу, которое он обязан «разуметь». Странное противоречие, вытекающее из того, что алкоголизм у нас еще очень редко рассматривается, как одна из наиболее острых форм психического расстройства, как болезнь и как несомненный вид самоубийства!
Само законодательство наше, кратко и решительно воспрещающее пьянство «всем и каждому» и предписывающее целый свод полицейско-карательных и исправительных мероприятий против пьяниц, предусматривает в нём лишь нравственный порок, происходящий от правоспособной дурной воли, но почти совершенно упускает из виду указанную здесь форму злоупотребления спиртом, которая есть чистая болезнь и вызывает необходимость воздействия органов «общественного призрения». Это произошло оттого, что такая классификация пьянства констатирована и утверждена психиатрией сравнительно недавно, да и в настоящее время еще не окончательно формулирована. Во многих случаях очень трудно определить, где в том или другом запивающем индивидууме кончается обыкновенный преднамеренный кутила и начинается не поддающийся моральному и полицейскому исправлению алкоголист-больной? Отсюда, пожалуй, в высшей степени щекотливо и затруднительно было бы слишком попечительное и ревностное применение человеколюбивого «общественного призрения» к каждому обывателю, заподозренному в недуге алкоголизма. У нас и без того с избытком довольно всяческой опеки над личностью. Правда, наши врачебно-полицейские органы изымают и лечат ежегодно несколько тысяч алкоголистов, но исключительно почти из среды сермяжного люда и городского плебса, с которыми у нас вообще мало церемонятся.
Тем не менее многочисленные, всем известные факты из повседневной жизни указывают на то, что пьянство, как болезнь или как порок, имеет во всех слоях общества значительное распространение и причиняет пропасть вреда в экономии современного социального строя. Вы часто слышите, напр., что жил-был такой-то артист, писатель, ученый, общественный деятель, даровитый, много обещавший, но не сделал ничего или сделал очень мало, потому что «спился», опустился, сошел с ума, умер в расцвете лет… Сколько таких, и кто их не знает?! Слышите про блестящих представителей аристократии, ставших закоренелыми пьянчугами, пропившими и размотавшими свою карьеру, положение, состояние, а — случается — и всякий стыд, всякое чувство собственного достоинства. Еще больше слышите вы скандалёзных сказаний про именитое купечество, про свирепые загулы, сопровождаемые проявлениями самодурства, степенных Титов-Титычей и про безобразные, скандалёзные оргии их сынков, таких смиренных и постных на глазах у «тятенек». Нет такого сословия, нет такой среды, которые были бы вполне безупречны в этом пункте и не выделяли бы из себя более или менее значительного числа индивидуумов, предающихся необузданному пьянству.
Известны случаи, и весьма нередкие, что люди культурные, из порядочного общества, спиваются до потери «нити жизни», как говорит Островский, ниспускаются до кабацкого бражничества, до плачевнейшего падения, и перестают даже стыдиться его, стараться выйти из захлебнувшего их омута. Раз, при облаве на ночлежников в Вяземской трущобе, в числе бродячих подонков столичного плебса был уловлен пьяный, грязный оборвыш, который, по справке, оказался магистром университета, человеком с научным образованием, готовившимся вступить на кафедру и, вследствие своей губительной страсти, кончившим свою карьеру в трущобных кабаках. Нам лично известен другой несчастливец, тоже человек с большим образованием и университетским дипломом, превосходно знающий несколько языков, человек неглупый и порядочный, который нигде и ни к чему не может пристроиться из-за своих неукротимых «запоев». Этим запоям он предается время от времени по нескольку месяцев подряд, и каждый раз компрометирует себя, теряет место и заработок, пропивается чуть не догола, прячась от знакомых и таскаясь по самым неряшливым притонам. Несколько лет тому назад, в Петербурге можно было видеть в танцклассах и на подмостках самого низкого сорта кафе-шантанов породистого молодого князя, прямого Рюриковича, в амплуа наемного кривляки-канканера, подвизавшегося из-за «разовых» в несколько гривен, которые он тут же и пропивал в компании трактирных забулдыг. Другой, не столь «захудалый» князь, тоже с громкой фамилией, отставной полковник гвардии, дошел до такого непотребства в поведении, что родные вынуждены были приставить к нему особых дядек, которые всюду его сопровождали, воздерживали от лишних рюмок, унимали, когда он начинал куролесить, а когда окончательно пьянел — бережно подбирали его тело и увозили. Этот сиятельный пропойца был хорошо известен в некоторых увеселительных заведениях дурного тона, где всего охотнее водил компанию с акробатами, цыганами, наездницами цирка и т. под. артистами. Особенно часты и скандалёзны примеры такого глубокого падения и разорения в среде купечества. Не очень давно по гостиному двору в известные дни бродил за милостынею, выклянчивая её у знакомых лавочников, нестарый еще, но изможденный, поношенный субъект, в нищенских лохмотьях. Он рекомендовался «потомственным почетным гражданином», каковым был на самом деле, и рассказывал очень охотно о своем прежнем богатстве, о торговых обширных оборотах, со вздохом жалуясь на несчастье и на людскую злобу, из-за которых-де всё потерял и впал в оскудение… Его обрюзглая физиономия, трясущиеся руки и запах вина — симптомы застарелого алкоголизма — говорили гораздо красноречивее слезливых россказней о действительной причине падения «потомственного почетного гражданина».
А вот один молодой, симпатичной наружности, сын статского советника, получивший дворянское воспитание и принадлежавший к порядочному обществу, умудрился однажды пропить самого себя, то есть, буквально пропить, таким, вот, неправдоподобным образом. Приехал он в Петербург из родительского дома, — где его содержали в благочестии и строгой субординации, — составлять себе карьеру, и остановился у родной сестры, бывшей замужем, женщины достаточной и порядочной. Как-то, в одно прекрасное утро, молодой человек вышел погулять, полюбоваться столицей, и пропал без вести. Пропадал он, к великому горю сестры, целую неделю, и когда возвратился наконец, приведенный какою-то подозрительною личностью, почтенная дама едва могла узнать его. Ушел он от неё приличным, благообразным юношей в дорогой ильковой шубе, в новом, с иголочки, сюртуке — словом, щеголем во всех статьях, а вернулся в грязных лохмотьях, истомленный, растерзанный и с явными признаками долгого беспросыпного пьянства. Рассказал он о своих похождениях почти баснословную историю, которая однако же оказалась потом на суде вполне достоверной.
Молодой человек, наклонный к выпивке и, вероятно, под её влиянием, сошелся в Пассаже с каким-то незнакомцем, который увел его в ресторан, где они играли на бильярде и пили. Денег у юноши при себе было немного, и он скоро их спустил, а между тем хмель вошел в свои права и требовал новых жертвоприношений. Обязательный незнакомец приятельски предложил помочь. Он предложил поменяться верхним платьем, с тем, что он даст от себя прибавку. Опьяневший молодой человек согласился: незнакомец снял с него дорогую шубу, напялил свое плохое ватное пальто, дал рубль прибавки и, не ожидая, когда жертва грабежа опомнится, скрылся. С помутившеюся головою и плохо зная город, юноша стал без цели бродить по улицам, очутился на Сенной площади и попал в новую переделку к другим обязательным незнакомцам. Попал он на этот раз в трущобу, в компанию отчаянных проходимцев. Компания начала его угощать и сама угощаться на его счет. Шло непробудное пьянство дешевой сивухой в течение нескольких дней, пока вся до нитки одежда молодого человека, замененная грязной ветошью, не была пропита. Всё это время он не разлучался со своими случайными приятелями, ходил с ними по кабакам и трактирам, а, опьянев, отдыхал в их квартире. Очевидно, юноша принадлежал к категории тех пьяниц, которые, с первого же охмеления, теряют и волю и рассудок до полного самозабвения. Он не только потерял сознание, где он и что с ним делается, не только не пытался отрезвиться, опомниться и выбраться из поглотившей его клоаки, но дошел наконец до такого отупения и безрассудства, что позволил вести себя продавать… продавать в рекруты! Эта остроумная идея возникла в среде компании, когда молодой человек был уже окончательно ею обобран и она убедилась, что с ним, пока он не вытрезвится, можно делать что угодно. Сначала юноша упирался, но потом, в желании добыть денег на продолжение пьянства, согласился на продажу себя в солдаты. И вот началась очень странная, возмутительная интермедия, удостоверившая существование в столице открытой, правильно организованной торговли людьми, как «товаром», со всеми рыночными приемами барышнической мены. Оказалась целая стая специально промышляющих этим товаром гуртовщиков, перекупщиков, барышников, комиссионеров и пр. Обнаружилось существование особой биржи или, точнее сказать, «скотопригонной площадки», на которой, в роли продажного скота и путем совершенно скотопромышленного торга, приводилась, оценивалась, сбывалась, перекупалась с рук на руки, оптом и в раздробь, всякого сорта забулдыжная молодежь. К вящему скандалу, эта «скотопригонная площадка» имела место у стен казенной палаты, прямо перед её дверями, на улице, и вся её безобразная торговля, напоминающая блаженной памяти американские рабовладельческие рынки, происходила открыто, среди белого дня, без всяких масок и церемоний, на глазах у всего города. Дело происходило в конце 60-х гг., до введения общей воинской повинности, вероятно, упразднившей этот безобразный торг.
На эту-то ярмарку компания и привела спившегося с круга молодого человека и стала его формально продавать. Как раз в это время производился рекрутский набор. Тотчас же явились покупатели-барышники, торгующие рекрутами. Не справляясь даже о том, кто он такой и согласен ли продаться, один за одним начали осматривать его по всем статьям — годен ли, таскать по трактирам, прицениваться и торговаться с продавцами. Одни браковали, другие находили годным, столковывались и давали даже задатки.
— Они страстно хотели продать меня, — показал потом молодой человек в суде на своих трущобных приятелей: — водили меня по всем вертепам, сбивали называться кантонистом, напаивали меня допьяна, чтобы пьяного спустить, добыли даже где-то паспорт, сводили с барышниками, и если бы я не казался слишком молодым, да хоть немножко оплошал, — быть бы мне рекрутом в гарнизоне!
Несмотря на то, что молодой человек, по его уверению, ухищрялся не оплошать, тем не менее он беспрекословно, в течение четырех дней, позволял проделывать над собой всю процедуру закабаления и продажи. Только когда приятели убедились, что сбыть его не удастся, они отпустили его к сестре, и то под тем предлогом, что он достанет у неё денег на новые кутежи. В свое время процесс об этом странном приключении, происшедшем по причине пьянства, наделал порядочного шуму.
Вообще нашему суду приходится весьма нередко судить и карать, если не самое пьянство, то разные, обязанные ему своим происхождением законопреступные деяния. Чаще всего изобличаются невоздержные на вино граждане в буйстве, в нарушении общественной тишины и благочиния, а то и в более тяжких криминалах. Таких дел множество, и конечно, только незначительная их часть доходит до ведения суровой Фемиды. Например, факты буйства, домашнего насилия над членами семейств, совершаемые их главами в пьяном виде, доходят до суда очень редко, хотя они весьма обыкновенны в малоразвитых слоях общества — в купечестве особенно. Впрочем, на этой почве пьянство разрешается многими деморализующими семейный быт последствиями, которые редко пресекаются органами общественной совести, да они и бессильны были бы во многих случаях восстановлять разрушенный спьяна семейный очаг или избавить детей от пьяного гнета и дурного примера запивающего отца. Между тем в этой области порок пьянства является наиболее противообщественным, разрушительным, и наносит делу нравственности самый чувствительный вред. Ничему другому, как пьянству, обязаны своим происхождением многочисленные, каждому из нас известные примеры супружеских раздоров и разрывов, дурного воспитания, заброса и деморализации детей, домашней анархии, разорения и того семейного ада во взаимных отношениях, который, — стоя, сам по себе, раздирательной драмы, — приводит иногда священный матримониальный союз к кровавым и иным криминальным развязкам, о чём говорилось нами в своем месте.
Пьянство, в большинстве случаев, порок коллегиальный, точнее сказать — стадный. Хотя нередки любители одиночного и даже тайного питья до «положения риз», но гораздо большее число склонных к вину людей любят совершать возлияние Бахусу в компании, в беседе, и вне их никогда не напиваются, а то и в рот хмельного не берут. В этом деле решительную, предательскую роль играет, поощряемая соблазнительным примером и круговой порукой, стадная и заразительная способность подражания. Но действие хмеля бывает разное: одних он разнеживает, веселит и умиляет до «телячьего восторга», других повергает в слезливую грусть и меланхолию, а большинство распаляет духом строптивости и буйства. Оттого, в нашем общежитии, вспрыскиваемом увеселительной влагой, так заурядны под пьяную руку размолвки, ссоры и даже, случается, кулачные побоища. В этом отношении не безупречны и люди так называемого «порядочного» общества. Довольно вспомнить, что бо́льшая часть дуэлей между представителями «золотой молодежи» возникает из-за щекотливых столкновений спьяна, во пиру и беседе. Фешенебельные молодые люди под хмельком бывают необузданны и грубы, как простые мастеровые. На нашей памяти произошло несколько дуэлей с трагическим финалом, совершенно неожиданно для самих противников, из-за того лишь, что они, связанные дотоле тесной дружбой, во время пирушек в пьяном виде, слегка повздорили и весьма непринужденно обошлись с физиономиями друг друга: один, напр., обсыпал приятеля солью, другой смазал товарищескую физиономию жидкой икрой или селедкой, те поменялись маленьким душем из стаканов с вином, а эти — натуральными пощечинами, и т. д. Еще чаще и зауряднее происходящие по той же причине дебоши, свалки, иногда с кровопролитием и убийством, при встречах кутящих компаний в разных распивочных заведениях и увеселительных местах. Еще не очень давно один блистательный сын Марса судился за то, что, находясь с товарищами в одном загородном ресторане, где они кутили, смертельно ранил саблей пьяного купеческого сына, который там же кутил со своей компанией. Тут вышла целая баталия, ни с того ни с сего, между обеими компаниями, и дело кончилось убийством. Подобных столкновений, только без такого трагического исхода, происходит множество в разных увеселительных «кабачках» и «Ташкентах», причем, разумеется, и победители и побежденные, по вытрезвлении, не спешат разглашать о произведенном ими скандале, который и остается чаще всего шитым да крытым.
Возмутительнее всего очень нередкие факты оскорбления женщин со стороны озверевших кутил. Эротически возбужденные винными парами, они сплошь и рядом пристают, не разбирая, к встречным незнакомым женщинам на улицах и в публичных местах с грязными предложениями и, получив отказ и отпор, продолжают настойчиво их преследовать, осыпая ругательствами, а не то прибегая и к насилиям. Из этого выходят иногда настоящие побоища, если у оскорбленных пьяными нахалами дам окажутся под рукою энергические защитники. В дело вмешивается полиция, и обыкновенно оно кончается у мирового судьи. В практике мирового суда таких дел бывает немало, причем в роли подсудимых фигурируют здесь нередко люди, получившие образование. Некоторые из этого сорта «шалостей», как снисходительно назывались они в доброе старое время, носят иногда совершенно разбойничий характер первобытного «умыкания». За обозреваемый нами период был однажды такой случай.
Во время масленицы, к одной замужней молодой и красивой купчихе, в отсутствие мужа, явился от его имени посланец звать ехать куда-то в гости в знакомый дом, где муж будто бы ждет её. Не подозревая обмана, молодая женщина собралась и дала себя увезти. На пути подкатила лихая тройка с пьяной компанией; компания силой посадила к себе хорошенькую купчиху и, с гиканьем и песнями, ускакала с драгоценной добычей под покровом густых сумерек зимнего вечера. Что было дальше, куда была увезена молодая женщина и как обращались с нею разгулявшиеся добры-молодцы — неизвестно, хотя нетрудно догадаться. Уже на рассвете опозоренная жертва пьяного «умыкания» была подобрана каким-то случайным сострадательным проезжим на поле, за заставой, по пути в один из загородных притонов для ночных вакханалий. Негодяи, осатаневшие от вина, имели бесчеловечность, для довершения своей «шалости», выбросить несчастную среди пустынной дороги в снег, суровою зимнею ночью, может быть в расчёте, что она зазябнет до смерти и не изобличит их гнусного насилия над собою.
Бывает, впрочем, что представительницы прекрасного пола добровольно и с полным удовольствием принимают участие в холостецких оргиях, соперничая с мужчинами по осушению бокалов и разгулу. Это в особенности нужно сказать о милых, но погибших созданиях, которые в большинстве пьют, как заправские пьяницы. Вообще прекрасный пол далеко не безупречен в этом пункте. Выпивающие и даже «запивающие» дамы встречаются во всех слоях общества и, несомненно, нынче таких гораздо больше, чем их было прежде, до провозглашения «женской эмансипации». Это вполне естественно. Эмансипация, выразившаяся, между прочим, в протесте против прежнего теплично салонного затворничества и обособления женщины от режима мужской непринужденной жизни, началась с внешнего уравнения прав и положений обоих полов. Эмансипированные женщины, отбрасывая с презрением дамскую жантильность и церемонность, стали усваивать мужские манеры и привычки, мужские занятия, добродетели и пороки. В этом были преувеличение и крайность, неизбежные в медовые дни каждого освободительного и прогрессивного движения. Но то, что у дельных характеров было преходящим увлечением, данью горячей минуте, и, как внешний ненужный мундир эмансипации, сброшено вскоре для истинных целей завоевания женской самостоятельности, — то для Кукшиных и иных разновидностей дюжинного женского типа стало сущностью, руководством.
Во всяком случае, однако, женщин-пьяниц несравненно меньше, чем пьяниц-мужчин, вероятно, по той причине, что женский организм деликатнее и труднее выносит сильные возбудительные снадобья. Вообще пьянство — не женский порок. Даже те жалкие создания, которые, служа жертвами общественного темперамента, участвуют в оргиях кутящих мужчин, пьют и напиваются вместе с ними, делают это не столько по охоте, сколько за неволю, по ремеслу. Этого требуют от них и их поклонники, и их хозяева либо пособники. Падшие женщины положительно оживляют и поддерживают виноторговлю самым деятельным образом и — это одна из их миссий, одна из непременных обязанностей по отношению к их антрепренерам-содержателям. Тут формальная сделка насчет кармана гостя и поклонника. Каждый быстролетный роман с этими продажными красавицами начинается требованием угощения и вина, а чтобы торговля шла бойчее, необходимо им самим помогать гостю поскорее осушать бутылки, пить и пить, хотя бы с отвращением. Это уж выходит не гульба, не веселье, а своего рода каторжная работа, и многие из этих несчастных женщин спиваются таким путем без всякого внутреннего позыва к вину и хмелю.
