Мы видѣли, что матримоніальныя отношенія петербуржцевъ, говоря вообще, оставляютъ желать очень многаго со стороны прочности и чистоты. Отсюда естественно заключить, уже по логикѣ вещей, что въ равной степени должны быть неудовлетворительны и отношенія родителей къ дѣтямъ, что семейный разбродъ между супругами отражается неблагопріятно на положеніи дѣтей, на ихъ нравственности и, вообще, на воспитаніи. Развратная жена не можетъ быть доброй матерью и мужъ-негодяй—навѣрно и дурной отецъ. Наконецъ, даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда они, сами по себѣ, люди порядочные, но бракъ ихъ неудаченъ и разрѣшается раздоромъ,—положеніе дѣтей все таки незавидное и ихъ не можетъ не деморализовать происходящая между родителями распря.
То, что̀ въ данномъ случаѣ понимается само собой, по аналогіи, подтверждается множествомъ печальныхъ фактовъ и повседневныхъ наблюденій.
Прежде всего напрашиваются подъ перо нѣкоторыя общія отрицательныя черты, характеризующія петербургскій семейный бытъ и, въ частности, положеніе въ столицѣ дѣтскаго вопроса, если можно такъ выразиться. Въ своемъ мѣстѣ мы указывали на то, рѣзко бросающееся въ глаза, явленіе, что въ Петербургѣ заключается, сравнительно, очень мало браковъ и что одною изъ главныхъ причинъ этого служитъ эгоистическая боязнь молодыхъ людей передъ бременемъ, налагаемымъ семьею, одно содержаніе которой, при дороговизнѣ жизни, дѣйствительно, очень трудно. Изъ тѣхъ же побужденій и разсчетовъ, петербуржцы, состоящіе уже въ брачныхъ парахъ, боятся дѣтей, смотрятъ на плодовитость супружества, какъ на обузу и, просто, какъ на несчастье. И этому страху бываютъ причастны не только люди съ ограниченными средствами, приводимые въ смущеніе трудностью выкормить и воспитать кучу ребятъ, но и представители высшихъ зажиточныхъ классовъ. Дѣло въ томъ, что на днѣ этой безнравственной, въ сущности, и противоестественной боязни дѣтей, кромѣ матеріальной разсчетливости, лежатъ еще городская суетность и холодное себялюбіе.
Хорошо извѣстно, напр., съ какой безсердечной брезгливостью относятся многія свѣтскія женщины и къ материнству и къ своимъ дѣтямъ. Полагая, что онѣ созданы исключительно для «свѣта», для успѣховъ на его паркетѣ и для непрерывнаго, безмятежнаго пользованія всякими удовольствіями, женщины этой категоріи видятъ въ материнствѣ какую-то непріятную, нелѣпую случайность, становящуюся помѣхой въ ихъ истинномъ призваніи салонной сильфиды. Самая беременность для нихъ—жестокое несчастье, такъ глупо и уродливо безобразящее ихъ стройныя, изящныя формы. Натурально, онѣ отъ всего сердца желаютъ, чтобы эта несносная mésaventure[1] случалась съ ними какъ можно рѣже. Что касается дальнѣйшаго процесса материнства, когда уже ребенокъ явился на свѣтъ, то свѣтская женщина, обыкновенно, совсѣмъ его не знаетъ и щепетильно отстраняется отъ него до мелочей, ради соблюденія своего салоннаго престижа, своей свободы. Она никогда не станетъ кормить дитя своей грудью. Какъ можно! Это испортитъ изящную округленность ея бюста, истощитъ ее и причинитъ худобу… Выкормить его можетъ наемная кормилица, которой за это хорошо заплатятъ. Дальнѣйшее воспитаніе дѣтей поручается такимъ-же наемнымъ нянькамъ, боннамъ, гувернанткамъ, учителямъ, и этимъ обыкновенно ограничиваются родительскія заботы свѣтской дамы, которая нерѣдко даже не видитъ своихъ дѣтей по цѣлымъ днямъ.
На западѣ, напр., въ Парижѣ, вопросъ объ ограниченіи плодовитости браковъ, о произвольномъ, по желанію родителей, нормированіи числа дѣтей, практикуется уже въ настоящее время вполнѣ откровенно, даже на научной подкладкѣ, со ссылками на Мальтуса,[2] какъ обыкновенное, вполнѣ законное дѣло въ практикѣ семейнаго благоустройства. Парижскій буржуа, вступая въ бракъ, заранѣе предрѣшаетъ—будутъ или не будутъ у него дѣти, и если будутъ, то сколько именно. Кажется, у насъ это искусство, порожденное порчей нравовъ, не привелось еще,—по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ размѣрахъ, въ какихъ оно примѣняется у нашихъ западныхъ «учителей». Зато у насъ родители, не поостерегшіеся произвести на свѣтъ лишнихъ дѣтей, которыя имъ въ тягость, которыхъ они не могутъ или не хотятъ воспитать, не стѣсняются отдѣлываться отъ нихъ безхитростнымъ, патріархальнымъ способомъ. Они просто на просто выбрасываютъ ихъ на улицу не только въ фигуральномъ, но и въ буквальномъ смыслѣ, въ теплой надеждѣ, что ихъ подберетъ и воспитаетъ общественная, либо частная благотворительность.
Въ Петербургѣ ежегодно подкидываются сотни грудныхъ ребятъ,—и это составляетъ уже такое заурядное явленіе, что на него никто и вниманія не обращаетъ. Въ послѣднее-же время стало также входить въ обычай откровенное, гласное, при посредствѣ газетъ, обращеніе со стороны родителей къ добрымъ людямъ—взять у нихъ дѣтей и тѣмъ спасти ихъ отъ этой тягостной, непосильной обузы. Вотъ одно изъ многихъ такого рода печатныхъ обращеній къ филантропамъ, которое мы приводимъ здѣсь буквально:
«Родители, не имѣющіе пріюта и пропитанія, умоляютъ взять на воспитаніе любаго изъ ихъ дѣтей: двухъ мальчиковъ и дѣвочки. Спросить отставнаго унтеръ-офицера такого-то, тамъ-то».
Что касается подкидыванія дѣтей, то оно обыкновенно производится тайно и по одному и тому-же способу, основательно выработанному богатымъ опытомъ и вошедшему какъ-бы въ обычай. Младенецъ, задѣланный въ корзинку и снабженный, для свѣдѣнія тѣхъ, кто сжалится надъ нимъ и подберетъ его, пояснительной цыдулкой: крещенъ или не крещенъ, какъ зовутъ, сколько ему дней отъ рожденія и проч., съ присовокупленіемъ иногда стереотипной, чувствительной просьбы принять его на попеченіе,—приносится къ дверямъ добрыхъ людей, о чемъ они извѣщаются звонкомъ, вслѣдъ за которымъ подкидыватель поспѣшно улетучивается. Добрые люди выходятъ на звонокъ и, при видѣ загадочной корзинки на своемъ порогѣ, «неизвѣстно кѣмъ» оставленной, сразу смекаютъ въ чемъ дѣло. Случается, что добрые люди принимаютъ благосклонно этотъ живой даръ и усыновляютъ несчастнаго подкидыша, а случается, что не оправдываютъ разсчета невѣдомыхъ родильницъ и сдаютъ подброшенныхъ имъ ребятъ полиціи, которая препровождаетъ ихъ въ Воспитательный Домъ.
По сложившейся на этотъ счетъ традиціи, подкидышъ навлекаетъ на мужчину, къ дверямъ котораго онъ подкинутъ, нѣкоторое гривуазное подозрѣніе въ неблагонравіи, въ нарушеніи господней заповѣди, воспрещающей прелюбодѣяніе. Людямъ думается, что въ такихъ случаяхъ происходитъ просто погашеніе счета натурой: человѣкъ согрѣшилъ—ввелъ въ соблазнъ какую-нибудь дѣвственницу, сдѣлалъ ее матерью и безжалостно бросилъ на произволъ судьбы; вотъ теперь плодъ его грѣховности и препровожденъ по принадлежности:—получи, милый другъ, и роспишись! На самомъ дѣлѣ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ ничего подобнаго не бываетъ. Чаще всего добрымъ людямъ, которымъ подкидываютъ ребятъ, здѣсь просто—въ чужомъ пиру похмѣлье, и они нерѣдко совершенно искренно не могутъ сказать, даже приблизительно, отъ кого именно эта благодать подослана къ нимъ, въ твердой вѣрѣ на ихъ человѣколюбіе?—Конечно, подкидывающіе знаютъ, кому они вручаютъ своихъ малютокъ, но при этомъ принимаются въ соображеніе условія, вовсе не относящіяся къ самому факту появленія на свѣтъ этихъ несчастныхъ. Подкидываютъ такимъ людямъ, которые имѣютъ достатокъ и, будучи женатыми, не имѣютъ дѣтей, которые, наконецъ, пользуются репутаціей сердобольныхъ человѣколюбцевъ. Понятно, что мать, какъ бы она ни была испорчена, рѣшившись бросить своего ребенка, все таки настолько позаботится о немъ, чтобы подкинуть его къ хорошимъ людямъ, на милосердіе которыхъ можно положиться.
Что въ этихъ случаяхъ обыватели, которымъ подкидываютъ дѣтей, вовсе непричастны, по большей части, грѣху рожденія послѣднихъ, можно заключить еще изъ того обстоятельства, что въ числѣ подкидышей часто бываютъ законнорожденные младенцы отъ живущихъ въ любви и мирѣ супружескихъ паръ. Да, въ средѣ петербургской голи и бѣдноты подобные факты вовсе не рѣдкость! Извѣстно также, что и въ контингентѣ питомцевъ Воспитательнаго Дома законнорожденныя дѣти отъ живыхъ супруговъ составляютъ значительный процентъ. И не всегда эти несчастныя дѣти выбрасываются изъ наиболѣе бѣдныхъ семействъ, какъ можно было-бы думать. Часто такимъ способомъ снимаютъ съ себя бремя родительскихъ заботъ люди, не впавшіе въ крайность, а просто—легкомысленные и распутные, ведущіе безпорядочную и беззаботную жизнь той культурной, суетной и безнравственной городской сволочи, которая составляетъ значительную часть нашей уличной, трактирной и кафе-шантанной «публики». Отдаваясь удовлетворенію грубыхъ эгоистическихъ инстинктовъ, жадно гоняясь за удовольствіями и развлеченіями, и усвоивъ пошлый циническій скептицизмъ по отношенію къ нравственнымъ обязанностямъ, эти «столичные люди» обоего пола, въ случаѣ, если капризная судьба спариваетъ ихъ брачными узами, законными или незаконными, берутъ отъ нея только наслажденіе, вовсе и не помышляя объ основаніи семьи. Это—трутни, чувственные и безпардонные, которые живутъ только сегодняшнимъ днемъ: они такіе-же ненадежные родители, какъ и супруги. Ни во что не ставя святость брака, готовые во всякую данную минуту «разъѣхаться» безъ сожалѣнія и раскаянія, они смотрятъ на дѣтей,—если глупая судьба, на несчастье, посылаетъ ихъ,—какъ на фактъ, совершенно несообразный и вовсе не входящій въ ихъ разсчеты. Корить ихъ и воспитывать—на то есть, слава Богу, добрые люди на свѣтѣ! Есть, наконецъ, Воспитательный Домъ! Хорошо еще, если непринужденность отношеній къ дѣтямъ не заходитъ далѣе этихъ рѣшеній, не обращается въ завѣдомое преступленіе. Къ сожалѣнію, дѣтоубійство не составляетъ большой рѣдкости въ современной уголовной хроникѣ Петербурга; ощущаются также выразительные намеки и на распространенность другаго однороднаго преступленія—вытравленія и уничтоженія плода въ зародышѣ, въ материнской утробѣ; оно только рѣдко дѣлается достояніемъ суда, такъ какъ трудно уловимо для блюстительнаго ока охранителей общественной нравственности. На западѣ статистикой замѣчено, что число преступленій противъ новорожденныхъ сильно увеличивается въ послѣднее время. Вѣроятно, увеличивается ихъ число и у насъ, особенно въ столицахъ.
Вообще, дѣтскій вопросъ у насъ обострился до крайности, вопіетъ о себѣ на каждомъ шагу и стоитъ открытымъ, безъ надежды на скорое, сколько нибудь удовлетворительное, разрѣшеніе. Только вслѣдствіе притупленной впечатлительности, мы рѣдко замѣчаемъ—какая огромная масса заброшенныхъ и несчастныхъ сиротъ въ столицѣ! Нужно сказать, что филантропія, со стороны формальной, сдѣлала немало для помощи этимъ жалкимъ существамъ. У насъ имѣется огромный Воспитательный Домъ, гдѣ находятъ попеченіе тысячи подкидышей; но, какъ извѣстно, судя, напр., по чрезмѣрной смертности среди питомцевъ этого Дома и по ихъ незавидной судьбѣ, попеченіе это оставляетъ еще многаго желать. Имѣются у насъ, кромѣ того, разныя «попечительства» о дѣтяхъ, пріюты—«ясли», цѣлыя сотни школъ; но, какъ не значительна и не разнообразна общественная благотворительность въ этомъ отношеніи, все таки остаются еще многія тысячи дѣтей совершенно безпомощныхъ, лишенныхъ родительскаго и всякаго инаго любовнаго попеченія объ ихъ здоровьѣ, объ ихъ нравственномъ и умственномъ воспитаніи, даже объ элементарныхъ человѣческихъ правахъ.
Особенно тяжела и часто возмутительна судьба цѣлыхъ десятковъ тысячъ малолѣтковъ, томящихся въ затхлыхъ подвалахъ и на чердакахъ ремесленныхъ заведеній, подъ грубой, безжалостно-суровой ферулой хозяевъ этихъ заведеній, для которыхъ они—не болѣе, какъ рабочія, вьючныя животныя. Эти дѣти рекрутируются обыкновенно въ деревняхъ въ самомъ нѣжномъ возрастѣ, вырываются и, большею частью, уже безвозвратно изъ-подъ роднаго крова, изъ подъ теплаго крыла матери, и непосредственно попадаютъ въ тяжкую кабалу, въ полное рабство, со всѣми унизительными и деморализующими послѣдствіями такого состоянія. Хозяева-ремесленники, въ большинствѣ, люди неразвитые, грубые, часто жестокіе и еще чаще порочные. Самая возможность поручать ихъ попеченію, отдавать имъ дѣтей на полную волю, цѣлыми десятками, безъ всякаго почти надъ ними контроля, безъ всякой провѣрки ихъ нравственнаго ценза,—современемъ, лѣтъ черезъ сто, будетъ отнесена къ остаткамъ маловѣроятнаго патріархальнаго равнодушія общества къ личности и ея человѣческимъ правамъ, т. е., къ краеугольному пункту разумнаго бытія каждаго общества.
Только въ наши дни законодатель и общество стали обращать нѣкоторое вниманіе на злосчастную судьбу рабочихъ-малолѣтковъ въ ремесленныхъ заведеніяхъ и на фабрикахъ. Кое-что для нихъ уже сдѣлано, но слишкомъ поверхностно и пальятивно, чтобы улучшить и видоизмѣнить ихъ бытъ, сообразно требованіямъ гуманизма и интересамъ общества. Этому доброму почину предшествовалъ длинный рядъ разоблаченій, въ печати и на судѣ, возмутительныхъ фактовъ рабовладѣльческой эксплоатаціи малолѣтнихъ рабочихъ хозяевами, рядомъ съ жестокимъ попираніемъ ихъ личныхъ правъ. Принимая дѣтей «въ науку», хозяева-мастера руководятся исключительно однимъ корыстолюбіемъ. За трудъ дѣтей-учениковъ они ничего не платятъ и, желая извлечь изъ нихъ какъ можно больше выгоды для себя, стараются, съ одной стороны, возможно удешевить для себя ихъ содержаніе, а съ другой—усилить до послѣдней степени ихъ рабочую производительность. Вслѣдствіе этого, ремесленные ученики содержатся отвратительно во всѣхъ отношеніяхъ, и это—почти общее явленіе, рѣдко имѣющее счастливыя исключенія, а, затѣмъ, они всегда непосильно обременены работой и круглый день, безъ отдыха, безъ срока, надрываютъ свои нѣжныя силенки.
Кому въ Петербургѣ не приводилось встрѣчать на улицѣ этихъ злосчастныхъ дѣтей, уже по одной внѣшности имѣющихъ видъ какихъ-то маленькихъ каторжниковъ, какихъ-то отверженцевъ, заклейменныхъ общественнымъ презрительнымъ равнодушіемъ! Поарестантски обстриженныя, грязныя, съ истощенными личиками, вялыя и неуклюжія, точно они—не дѣти съ отличающей этотъ возрастъ рѣзвостью, одѣтыя въ грубое, давно немытое бѣлье, въ рваныхъ, подбитыхъ вѣтромъ, пестрядинныхъ халатахъ тюремнаго покроя, босыя или въ дырявыхъ опоркахъ,—бредутъ эти жалкія существа по улицамъ, неизбѣжно съ какой нибудь тяжелой, непосильной ношей, такъ какъ только для посылокъ и переносокъ, взамѣнъ ломовыхъ лошадей, они и выпускаются своими хозяевами изъ мастерскихъ катакомбъ на бѣлый свѣтъ. Намъ лично не разъ приводилось видѣть, гдѣ и какъ живутъ эти наши бѣлые негритёнки. Обыкновенно, особыхъ помѣщеній хозяева-ремесленники не отводятъ, собственно для жилища, своимъ рабочимъ и ученикамъ. Мастерская служитъ имъ и столовой и дортуаромъ;[3] въ ней они безвыходно пребываютъ цѣлыя сутки—и работаютъ, и отдыхаютъ и спятъ среди всякой нечисти, въ тѣснотѣ, духотѣ и смрадѣ. Ни кроватей, ни постелей они не имѣютъ, а спятъ, гдѣ придется,—на верстакахъ, на полу, въ повалку, и—много, много—если для подстилки находятся въ ихъ распоряженіи какіе нибудь жалкіе, грязные тюфяки; большею-же частью, постель ихъ составляетъ носильное платье.
Еще безотраднѣе положеніе рабочихъ малолѣтковъ въ духовно-нравственномъ отношеніи. Ужасно уже то, что они въ самомъ нѣжномъ возрастѣ лишены родительской опеки, ласки матери, благотворнаго вліянія родной семьи, отъ которой нерѣдко отрываются навсегда. Это—въ большинствѣ—деревенскія, крестьянскія дѣти, цѣлыми толпами приносимыя въ жертву современному промышленному городскому Молоху, не менѣе жестокому и истребительному, чѣмъ его языческій первообразъ. Лишенныя вліянія семьи, дѣти эти сразу попадаютъ въ городскую рабочую, испорченную въ значительной части, среду и быстро деморализуются, такъ какъ никто и не думаетъ позаботиться объ ихъ нравственномъ воспитаніи и образованіи. Пройдя ремесленную «науку», внушаемую хозяйскими колотушками и руганью, проникшись дурными наклонностями и грубыми, нерѣдко порочными вкусами окружающей среды, потерявъ здоровье или надорвавъ его въ отвратительной обстановкѣ, эти «сыны народа» выростаютъ въ поколѣніе хилыхъ, безвременно-изможденныхъ, апатичныхъ, морально-изуродованныхъ голышей пролетаріевъ, любителей трактирной «прохлады»—часто неисправимыхъ пьянчужекъ, которые собирательно именуются «мастеровщиной»—титуломъ далеко не лестнымъ въ трезвыхъ и строгихъ устахъ патріархальной русской деревни, что̀ однако не мѣшаетъ ей жертвовать тысячами своихъ дѣтей.
У крестьянъ, отдающихъ своихъ дѣтей въ городъ, въ «мальчики», въ «науку»,—тотъ разсчетъ, что они этимъ путемъ выйдутъ и сами «въ люди» и семью поддержатъ. Особенно льстятся крестьяне отдавать своихъ дѣтей въ торговыя заведенія, въ магазины и лавки, такъ какъ на этомъ поприщѣ всего скорѣе и надежнѣе можно разжиться и разбогатѣть. Деревнѣ, конечно, извѣстно, что многіе «именитые» купцы, капиталисты-милліонщики, ворочающіе огромными дѣлами, не говоря уже о купцахъ средней руки, начинали свою карьеру въ жалкой роли «мальчиковъ». Родоначальники знатнѣйшихъ и богатѣйшихъ купеческихъ домовъ въ столицѣ непремѣнно были въ свое время такими же «мальчиками»-учениками. Какъ они выходятъ «въ люди» и богатѣютъ—исторія извѣстная и отнюдь не славная въ большинствѣ случаевъ. Вотъ ея процедура вкратцѣ:
Поступивъ въ лавку, «мальчикъ» на первыхъ порахъ исполняетъ разную черную работу и бѣгаетъ на посылкахъ, а тѣмъ временемъ приглядывается къ практикѣ хозяина и прикащиковъ, ка̀къ нужно обдѣлывать торговое дѣло. Въ этомъ и состоитъ вся «наука». Русская торговая практика очень рѣдко бываетъ чистой. Часто вся она зиждется на систематическомъ обманѣ, обмѣрѣ и обсчитываніи покупателей, и—такимъ способомъ составляются состоянія. Бойкій, смѣтливый «мальчикъ» быстро усвоиваетъ эту премудрость и уже въ отрочествѣ сформировывается въ отъявленнаго наглеца и плута, по профессіи. Ставъ прикащикомъ, онъ обыкновенно «обдѣлываетъ» уже не одного покупателя, но и хозяина, иногда такъ удачно, что чрезъ какихъ-нибудь десять, пятнадцать лѣтъ заводитъ свою самостоятельную торговлю, а тамъ—глядь!—въ «тысячники», либо въ «милліонщики» выскочилъ. Но, разумѣется, изъ тысячей «мальчиковъ», посвящаемыхъ комерціи, только немногіе счастливцы кончаютъ такъ блистательно, по крайней мѣрѣ, въ матеріальномъ отношеніи, тогда какъ, въ нравственно-общественномъ, народъ, конечно, ничего не выигрываетъ отъ пріумноженія хищной стаи Разуваевыхъ и Деруновыхъ. Большинство-же «мальчиковъ» въ торговыхъ заведеніяхъ выростаютъ въ деморализованныхъ оболтусовъ, набравшихся городскаго «форсу», искусившихся въ кутежахъ и развратѣ, на который и идутъ у нихъ всѣ заработанныя и украденныя сбереженія. Крестьяне говорятъ о такихъ, что они «заболтались» въ столицѣ, и машутъ на нихъ рукою, какъ на пропащихъ. И дѣйствительно, это аклиматизовавшееся въ городской грязи деревенское юношество, оставаясь подеревенски темнымъ и невѣжественнымъ, но утративъ всѣ добрыя качества сельскаго патріархальнаго быта, окончательно пропадаетъ не только для своихъ семействъ и общинъ, но и для всего народа, для всего государства.
Вообще, если вглядѣться хорошенько въ задѣтое нами здѣсь глубоко-печальное явленіе, то мы должны признать, что нашъ городъ, въ особенности-же наша столица представляетъ собою въ данномъ отношеніи какой-то огромный, чудовищный агломератъ для послѣдовательнаго физическаго и нравственнаго вырожденія очень значительнаго процента населенія страны, притомъ лучшей его части—его цвѣта, такъ какъ городъ рекрутируетъ для себя отборнѣйшихъ представителей деревни. Объ этомъ не мѣшало-бы серьезно подумать, потому что указаннымъ путемъ происходитъ постепенное вырожденіе всей расы, всего народа; но вопросъ этотъ не входитъ въ рамку нашего изслѣдованія.
Возвратимся еще къ положенію малолѣтнихъ рабочихъ въ столицѣ, ради ближайшаго, нагляднаго ознакомленія съ ихъ горькой судьбой по имѣющимся въ нашемъ распоряженіи достовѣрнымъ фактамъ. Множество такихъ фактовъ дала практика столичнаго мироваго суда за послѣднее время, хотя, по своей сущности, они довольно однообразны и сводятся къ двумъ категоріямъ правонарушеній—либо къ жестокости обращенія съ дѣтьми-учениками, либо къ дурному, антигигіеническому ихъ содержанію, обремененію чрезмѣрной работой и проч.
Содержаніе «мальчиковъ» въ ремесленныхъ заведеніяхъ бываетъ иногда до того невыносимо и омерзительно, что они сами заявляютъ жалобы полиціи и суду. Разъ къ градоначальнику явилась цѣлая гурьба учениковъ одного зажиточнаго столярнаго мастера съ жалобой на хозяина за то, что онъ лишаетъ ихъ самаго необходимаго для существованія. Было наряжено слѣдствіе, которое обнаружило возмутительныя вещи. Дѣти жили въ тѣсной, смрадной мастерской, стѣны которой десятки лѣтъ не видѣли краски; полы въ ней никогда не мылись; ученики не имѣли ни кроватей, ни постелей; у нѣкоторыхъ были только грязные, затасканные тюфяки, употреблявшіеся очень мудренымъ способомъ, по пословицѣ: «голь на выдумки хитра».
— Для спанья тюфакъ имѣемъ,—показывалъ на судѣ одинъ изъ жалобщиковъ:—на тюфякѣ спимъ, тюфякомъ одѣваемся, тюфякъ и подъ голову кладемъ!
— Какъ это понимать? съ удивленіемъ спросилъ судья.
— Да такъ: ляжемъ на голый верстакъ, а тюфякомъ накроемся!
Оказалось, что у несчастныхъ не было никакой почти одежды. Въ мастерской они ходили въ одномъ бѣльѣ, да и то рваномъ и грязномъ, и всегда босые, такъ какъ у большинства вовсе не имѣлось сапогъ, а у кого они водились больше—по названію, «для славы».
— Сапоги у васъ есть?—спросилъ судья одного изъ учениковъ.
— Есть! Какъ не быть—только вотъ они каковы!—отвѣтилъ тотъ, показавъ ногу, обутую въ какое-то подобіе сапога и совсѣмъ безъ подошвы.
Хозяинъ отпускалъ сапоги, но безъ срока—на все время «науки», т. е. лѣтъ на пять, на семь. Вся верхняя одежда учениковъ ограничивалась нѣсколькими общими тиковыми, безъ подкладки халатами—и тоже безсрочной службы,—въ которыхъ они ходили и лѣто и зиму. Послѣдствіемъ такого легкаго гардероба было то, что дѣти постоянно простужались, а нѣкоторыя изъ нихъ нажили ревматизмъ. Хозяинъ кормилъ ихъ плохо, а случалось и вовсе не давалъ пищи, въ наказаніе провинившимся въ чемъ нибудь. Зато не было недостатка въ тукманкахъ и колотушкахъ, безъ которыхъ—какая-же была-бы «наука»?!
— Неужели все это было возможно?—спросилъ судья, въ заключеніе допроса, одного взрослаго подмастерья-свидѣтеля, очевидно потрясенный до глубины души раскрывшимся передъ нимъ адомъ.
— Съ нашимъ братомъ, господинъ судья, все возможно!—выразительно и характеристично отвѣтилъ тотъ.
Не менѣе характеристично въ этомъ дѣлѣ было и то, что хозяинъ вначалѣ, когда полиція дѣлала ему увѣщанія и, какъ говорится, «честью» потребовала улучшить содержаніе дѣтей,—не обратилъ на это никакого вниманія и ровно ничего не сдѣлалъ, почему его и потянули къ суду. На судѣ онъ держалъ себя вполнѣ угнетенной невинностью, притомъ съ трогательной искренностью. Когда онъ услышалъ, въ чемъ его обвиняютъ,—съ нимъ «сдѣлалось дурно»… Бѣдный, чуть не упалъ въ обморокъ, а потомъ все время выражалъ глубочайшее недоумѣніе, какъ еслибъ надъ нимъ играли какую-нибудь жестокую мистификацію.
— Все это Антошка намутилъ!—разводилъ онъ руками, разумѣя своего ученика Антошку, по злобѣ и коварству котораго, будто-бы, и стряслась надъ нимъ вся эта напасть, ровно ничѣмъ незаслуженная.
Всего ужаснѣе, что люди этого сорта, въ самомъ дѣлѣ, искренно убѣждены въ своей невиновности! Ихъ пониманію еще недоступны требованія человѣческаго, заботливаго обращенія съ работающими на нихъ «учениками» и нѣкотораго различенія ихъ отъ домашняго скота. Да, пожалуй, любой порядочный хозяинъ несравненно больше печется о своемъ рабочемъ скотѣ!
Приведенный фактъ—наиболѣе рельефный изъ массы однородныхъ случаевъ, на которыхъ останавливаться мы уже не будемъ. Обратимся къ примѣрамъ жестокаго обращенія съ рабочими малолѣтками, которое нерѣдко идетъ рука объ руку и съ дурнымъ ихъ содержаніемъ, какъ это уже само собой подразумѣвается.
Жестокое обращеніе выражается преимущественно въ разнообразныхъ видахъ битья, подъ предлогомъ наказанія и исправленія. Битье въ этой формѣ происходитъ повсемѣстно, и никакое воображеніе не въ состояніи было-бы обнять его безграничные размѣры; до оглашенія и суда доходятъ, конечно, только очень немногіе, исключительные случаи. Беззаконность и безнравственность насилія и битья далеко еще не поняты нашей массой, далеко еще не усвоены ея сознаніемъ. Если, умудренная вѣковою практикой, наша народная «самобытная» педагогія самое слово «учить» не иначе понимаетъ, какъ «драть», если еще такъ недавно на Руси «порка» составляла основу дисциплины и народнаго воспитанія, то невозможно и требовать, чтобы въ какія-нибудь двадцать лѣтъ, съ момента законодательной отмѣны тѣлеснаго наказанія, кореннымъ образомъ измѣнились воззрѣнія массы на это дѣло, чтобы въ ея представленіи сразу упразднилась идея о необходимости «дранья» и «порки». Можно было бы еще примириться, хоть сколько-нибудь съ этими домостроевскими воззрѣніями, еслибы битье ребятъ было «отеческое» и не превращалось нерѣдко въ жестокосердное «избіеніе младенцевъ». Въ практикѣ столичнаго мироваго суда встрѣчается множество фактовъ такого именно «избіенія» безжалостными мастерами-хозяевами. Пускаются въ ходъ не только розги, ремни и просто кулаки, но случается и все, что̀ подъ руку подвернется: молотки, полѣнья, желѣзные прутья, и проч. Не составляютъ большой рѣдкости факты неизлѣчимаго калѣчества несчастныхъ малолѣтковъ и истязанія ихъ, помимо битья, разными, изобрѣтенными человѣческой свирѣпостью, пытками и мученіями, передъ которыми простая форменная «порка» блѣднѣетъ и является чуть не благодѣяніемъ, какъ въ этомъ и убѣждены многіе хозяева-мастера.
— Ежели учениковъ не бить, такъ какая-же это будетъ «наука?» Съ ними сладу не будетъ… Теперича онъ не слушается, дурно дѣлаетъ, матеріалъ портитъ, балуется,—что̀-жъ, такъ ему за все, про все спускать? Послѣ этого держать ихъ невозможно!—тономъ искреннѣйшаго убѣжденія оправдывался на судѣ одинъ, обвиненный въ жестокости съ учениками, хозяинъ-мастеръ, и, безъ сомнѣнія, выражалъ здѣсь господствующій взглядъ среди своей братіи.
Въ необходимости битья, какъ чудеснаго и единственнаго орудія «науки», убѣждены бываютъ не только темные, невѣжественные мастера, но и люди высшаго интеллигентнаго класса, имѣющіе промышленныя заведенія. Такъ, однажды былъ привлеченъ къ суду «нашъ извѣстный любимецъ публики», артистъ-пѣвецъ, и понынѣ распространяющій свою громкую славу не только въ Россіи, но и за ея предѣлами, странствуя со своей пѣвческой капеллой и давая «народные», «русскіе» и «славянскіе» концерты, которыми не разъ восхищалась и столичная публика. Капеллу свою этотъ жрецъ Аполлона комплектуетъ дѣтьми-учениками на тѣхъ же патріархальныхъ основаніяхъ, какія практикуются у нашихъ ремесленниковъ. Онъ беретъ ихъ по контрактамъ съ родителями на нѣсколько лѣтъ въ «науку», въ свое полное, безграничное распоряженіе. А какова его «наука» и какъ онъ ее преподаетъ—показалъ вышеупомянутый процессъ. Жаловался одинъ его ученикъ, двѣнадцатилѣтній мальчикъ, за тяжкія побои, нанесенные ему учителемъ-артистомъ. Свидѣтельствовавшій его врачъ «нашелъ на всей его спинѣ и на бокахъ сине-багровыя, широкія полосы и опухшіе рубцы». Происхожденіе этихъ знаковъ объяснилось тѣмъ, что артистъ жестоко выпоролъ своего ученика кожанымъ поясомъ съ бляхами—принадлежностью одного изъ его живописныхъ «національныхъ» костюмовъ, въ которыхъ онъ обыкновенно фигурируетъ передъ публикой. А выпоролъ онъ его за ужасное преступленіе: во-первыхъ, мальчикъ безъ спроса отлучился къ матери и, во-вторыхъ, не пришелъ, по заведенному въ капеллѣ правилу, пожелать «добраго утра» своему хозяину-учителю.
Въ другой разъ на судѣ обвинялась одна интеллигентная дама, заблагоразсудившая открыть модный магазинъ со швейной мастерской, въ которой работали, большею частью, набранныя въ «науку» дѣвочки. Разъ барыня эта приказываетъ одной своей ученицѣ, уже шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ, сходить и принести розги, не говоря для какой надобности. Дѣвушка исполнила приказаніе, полагая, что розги понадобились для наказанія маленькой ея товарки, Даши; но едва она возвратилась въ мастерскую, какъ, по манію хозяйки, на нее набросились нѣсколько мастерицъ и старшихъ ученицъ, повалили на полъ, насѣли на голову и на ноги, обнажили и безпощадно отодрали до крови ею-же принесенными и изготовленными розгами—подробность, живо рисующая чисто женскую, коварную злостность виновницы этой расправы. Несчастная не знала даже, за что ее сѣкутъ. Только послѣ порки формулировано было ея преступленіе, а именно: хозяйка заподозрила ее въ утайкѣ катушки нитокъ—ни болѣе, ни менѣе!.. При разборѣ на судѣ этого дѣла, не единственнаго въ своемъ родѣ, обнаружилась еще одна чрезвычайно характерная и любопытная подробность. При допросѣ исполнительницъ экзекуціи, товарокъ потерпѣвшей, нѣкоторыя изъ нихъ заявили, что ничего беззаконнаго и непозволительнаго не видѣли въ данномъ случаѣ, такъ какъ, по ихъ твердому убѣжденію, «хозяйка имѣетъ право сѣчь своихъ ученицъ». Защитникъ подсудимой, однако-жъ, не сослался на это «право», а старался доказать, на основаніи факта изготовленія розогъ самою потерпѣвшей, что «она сама пожелала быть высѣченной…» Сквозникъ-Дмухановскій, не менѣе остроумно оправдывавшійся по обвиненію его Пошлепкиной, какъ видно, не умеръ среди современныхъ адвокатовъ! Для насъ, впрочемъ, гораздо интереснѣе и поучительнѣе приведенное воззрѣніе ученицъ на границы и существо хозяйскаго «права», обусловливающаго, съ ихъ точки зрѣнія, законность порки… До такой степени еще крѣпки у насъ домостроевскія понятія, изъ чего можно заключить, какое страшное множество хозяйскихъ колотушекъ и сѣкуцій пріемлется рабочими малолѣтками не только безропотно, но даже съ признательностью, какъ душеспасительный актъ «науки».
Переходя къ отношеніямъ между родителями и дѣтьми, мы и здѣсь встрѣчаемся, какъ съ обыденнымъ явленіемъ, съ фактами равнодушія, безсердечія и жестокости. Дурныхъ родителей у насъ множество, даже въ культурномъ классѣ, среди образованныхъ людей, и за примѣрами не нужно далеко ходить—они у всѣхъ передъ глазами. Надѣемся, читатель повѣритъ намъ въ этомъ на слово. Педагоги, имѣющіе дѣло съ массою дѣтей различныхъ классовъ, хорошо знаютъ, до какой степени глубоко и неисправимо бываютъ испорчены многіе отроки, и испорчены именно родителями. Наука воспитанія у насъ въ младенчествѣ и совершенно пренебрегается большинствомъ родителей, у которыхъ дѣти растутъ, какъ молодыя поросли въ лѣсу, вкривь-ли, вкось-ли—кому какое дѣло? Отсутствіе всякой системы въ воспитаніи, безхарактерная неровность отношеній, баловство и уступчивость, или самодурство и произволъ, дурные примѣры и грубая невнимательность къ развитію впечатлительнаго дѣтскаго интеллекта, если не безсмысленное искаженіе его,—вотъ обычная нравственная сфера, въ которой растутъ у насъ тысячи дѣтей. Нужно удивляться, послѣ этого, не тому, что время отъ времени передъ обществомъ раскрываются факты поразительной моральной порчи дѣтей, но тому, что, не взирая на существующія почти сплошь скверныя условія дѣтской жизни и воспитанія, наши подростающія молодыя поколѣнія, говоря вообще, все таки отличаются симпатичными чертами въ образѣ мыслей и живымъ, горячимъ стремленіемъ къ добру и истинѣ.
Имѣя задачей отмѣчать только отрицательныя стороны нашего быта въ предѣлахъ столицы, мы остановился здѣсь, для ближайшаго ознакомленія съ областью дѣтской деморализаціи, на одномъ процессѣ, который надѣлалъ большаго шума въ Петербургѣ, изобилуя поразительными разоблаченіями въ указанномъ отношеніи. Мы не помнимъ другаго случая, гдѣ-бы дѣтская испорченная жизнь была публично, въ назиданіе общества, демонстрирована съ такою наготой и безпощадностью!
«Долженъ-ли я упрекнуть себя въ чемъ нибудь?—спрашиваетъ въ своемъ дневникѣ несчастный пятнадцатилѣтній герой этой печальной, чудовищно-странной дѣтской драмы.—Много-бы я сказалъ на этотъ вопросъ,—отвѣчаетъ онъ,—еслибы не боялся, что тетрадь моя попадетъ въ руки отцу, и онъ преждевременно узнаетъ тайны моей жизни съ 14-ти лѣтъ. Много перемѣнъ, много разочарованій, много дурныхъ качествъ появилось во мнѣ. Кровь моя съ этого возраста приведена въ движеніе, движеніе крови привело меня ко многимъ такимъ поступкамъ, что, при воспоминаніи ихъ, холодный потъ выступаетъ у меня на лбу… Мое сердце, не выдерживавшее прежде малѣйшихъ страданій ближнихъ, окаменѣло. Я сталъ атеистомъ, на половину—либераломъ. Дорого бы я далъ за обращеніе меня вновь въ христіанство; но это уже поздно и невозможно. Много такихъ взглядовъ получилъ я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого: таковъ, напримѣръ, взглядъ на отношенія къ родителямъ и женщинамъ. Сколько возможно стараюсь не имѣть кумировъ, но кумиръ нашелся. Мой кумиръ—я самъ, себя я люблю, объ себѣ пекусь я такъ, какъ дай Богъ всякой матери заниматься своими дѣтьми».
«Меня кормятъ, одѣваютъ и проч., но все это мнѣ въ тягость… Свѣтло-ли мое будущее? Недовольный существующимъ порядкомъ вещей, недовольный типами человѣчества (?!), я наврядъ-ли найду человѣка, подходящаго подъ мой взглядъ, и придется проводить жизнь одному. А тяжела жизнь въ одиночествѣ; тяжело, когда тебя не понимаютъ, не цѣнятъ. Вся надежда на медицину и музыку. Съ помощью ихъ я могу прославиться. Но на это надо и геніальность, и шарлатанство, и долгую жизнь съ крѣпкимъ здоровьемъ. Не имѣя никакихъ средствъ, кромѣ пары рукъ и головы, мнѣ придется въ трудахъ пробивать дорогу и дѣлать свою карьеру. Авось, однако, мнѣ въ этомъ помогутъ самолюбіе и настойчивость.—Во всякомъ случаѣ, не скоро доживу до времени, когда моя слава будетъ гремѣть».
Можно ли, не бывъ предвареннымъ, повѣрить, что авторомъ этихъ жестокихъ признаній былъ пятнадцатилѣтній мальчикъ? Какой романистъ отважился-бы вложить ихъ въ отроческія уста несовершеннолѣтняго героя?—У этого мальчика уже въ 14 лѣтъ заводятся какія-то постыдныя семейныя «тайны», которыя онъ боится повѣрить даже бумагѣ, какіе-то «поступки»—должно быть не шуточные, если у него, при одномъ объ нихъ воспоминаніи, «выступаетъ холодный потъ на лбу…» Въ четырнадцать лѣтъ его «кровь приведена уже въ движеніе»—какого рода движеніе, объ этомъ нетрудно догадаться, а на судѣ было категорически подтверждено, что онъ въ это время состоялъ уже въ любовной связи съ гувернанткой-француженкой, лѣтъ на пятнадцать его старше, и не съ ней одной, судя по обстоятельствамъ дѣла… Въ четырнадцать лѣтъ онъ уже разочарованъ во всѣхъ и во всемъ: не вѣритъ въ Бога, отрицаетъ христіанство—и безповоротно, не вѣритъ въ святость «отношеній къ родителямъ», смотритъ на женщинъ окомъ пресыщеннаго мизантропа и взглядъ его на всѣ эти отношенія до того безотраденъ, что онъ и врагу не пожелалъ-бы… Въ четырнадцать лѣтъ сердце его «окаменѣло», и если у него остался еще кумиръ, достойный любви и поклоненія, то это единственно онъ самъ… И все это по 14—15-му году отъ рожденія!!
Словомъ, этому подростку-философу въ такой степени уже «ничто человѣческое не чуждо», онъ до того всѣмъ пресытился и окислился, что рѣшительно нельзя было-бы представить—чего-же еще ждать ему отъ жизни впереди, въ чемъ искать ея радость и поэзію, которыми одушевляется мечтательная, счастливая юность? И что можетъ ждать общество отъ подобныхъ пятнадцатилѣтнихъ старцевъ, хилыхъ физически и нравственно, ничего и никого не любящихъ, ничему не вѣрящихъ и одушевленныхъ однимъ лишь эгоистическимъ поклоненіемъ своему «я»?
Въ данномъ случаѣ всѣ эти неутѣшительные выводы опираются не на одномъ лишь «дневникѣ» героя нашего, гдѣ онъ могъ, конечно, впасть и въ преувеличенія, и въ ошибочныя сужденія и, просто, въ риторическія прикрасы дурнаго вкуса. Къ сожалѣнію раскрывшаяся на судѣ дѣйствительность, среди которой жилъ и воспитывался этотъ мальчикъ, не только подтвердила его «дневникъ», но и значительно превзошла его содержаніе и краски своими отрицательными сторонами. Судъ здѣсь приподнялъ завѣсу надъ бытомъ, нравами и воспитаніемъ учащагося юношества зажиточнаго привилегированнаго класса—такъ называемой «соли земли», пользующейся особыми прерогативами и преимуществами. Отецъ нашего героя былъ состоятельный человѣкъ, полковникъ, занимавшій видное служебное мѣсто. И онъ и жена были образованные, свѣтскіе люди и ничего не жалѣли для того, чтобы сдѣлать своихъ дѣтей «умными» и приготовить ихъ для карьеры. Особеннымъ попеченіемъ ихъ и любовью пользовался старшій сынъ Коля, герой нашей драмы; но, въ результатѣ всѣхъ ихъ теплыхъ заботъ, вышло, что добрый по натурѣ, способный и умный мальчикъ былъ до мозга костей испорченъ еще въ отрочествѣ и погибъ въ цвѣтѣ лѣтъ.
Коля, вмѣстѣ со своими сверстниками и товарищами,—такими-же, какъ онъ, «умными дѣтьми» благородныхъ родителей,—велъ жизнь веселую и непринужденную, на свободную ногу взрослаго бонвивана. Онъ игралъ въ карты на деньги, «по большой» и съ «большими», зачастую проигрывая такіе «куши», что папаша морщился, а мамаша дѣлала ему нѣжные выговоры. Съ француженкой гувернанткой, «другомъ» родительскаго дома, онъ велъ интимныя отношенія, никѣмъ и ничѣмъ не стѣсняясь, на соблазнъ всѣхъ стороннихъ очевидцевъ. Въ то же время онъ волочился и за другими барышнями, объяснялся имъ въ любви и добивался достаточно пылкаго отвѣта своимъ исканіямъ, заводилъ съ ними романическія интрижки, обмѣнивался любовными письмами… Коля часто сходился съ товарищами, тоже съ увеселительной цѣлью. «Умныя дѣти» (не забудьте: отроческаго возраста!) устраивали шумныя холостецкія вечеринки и пирушки, на которыхъ всѣ они пили вино и, если не всегда напивались до пьяна, «до положенія ризъ», зато всегда бывали «веселы безконечно…» Нерѣдко на эти пирушки Колю сопровождала его любезная «Маргашка», какъ онъ называлъ «друга дома»—француженку, имя которой было Маргарита (Жюжанъ). «Маргашка» въ такихъ случаяхъ, по показаніямъ свидѣтелей, держала себя съ «умными дѣтьми» совершенно вольно: позволяла имъ въ своемъ присутствіи снимать сюртуки и свободно съ ней обращаться, говорила съ ними на «ты», пила брудершафты, а наконецъ случались здѣсь и такія «непристойности», что свидѣтели даже постыдились разсказывать о нихъ на судѣ…
Не смотря, однако, на такую эпикурейскую, веселую жизнь, а, можетъ быть, благодаря именно ей, въ одно прекрасное утро Коля былъ неожиданно найденъ на своей постели мертвымъ. Анатомированіе удостовѣрило, что онъ скончался скоропостижно отъ отравленія смѣсью іодистаго калія съ морфіемъ. Подозрѣніе въ отравленіи злосчастнаго юноши пало на «друга дома», вѣтреную «Маргашку», въ томъ предположеніи, что она отправила Колю на тотъ свѣтъ изъ ревности. Изъ-за этого-то и началось уголовное дѣло, но, не взирая на всѣ усилія обвинительной власти, обвиненіе не подтвердилось—и подсудимая была обѣлена начисто. Взяло верхъ предположеніе, что юный герой драмы самъ съ собою покончилъ въ припадкѣ меланхоліи, и—на то весьма похоже, какъ можно заключить уже по тону глубокаго отчаянія, которымъ проникнутъ его «дневникъ». Да и чего-же ему—повторяемъ—оставалось ждать отъ жизни, послѣ всего, что̀ онъ успѣлъ уже взять у нея до пресыщенія въ такомъ раннемъ возрастѣ?
Притомъ-же, какъ извѣстно, самоубійство дѣтей, вслѣдствіе разочарованія и меланхоліи, къ несчастью, вовсе не составляетъ рѣдкаго явленія въ наши дни. Современныя дѣти интеллигентной среды, въ особенности-же столичныя дѣти, какъ-то ужасно шибко живутъ:—развиваются скороспѣло, быстро, безъ разбора, вкушаютъ всѣ плоды отъ «древа познанія добра и зла», въ особенности-же зла, нравственно растлѣваются въ окружающей ихъ, порочной, распутной городской средѣ, заражаясь въ то-же время ядомъ поверхностнаго скептицизма, такъ-что, при нѣкоторой нервности и впечатлительности натуры, при встрѣчѣ съ неудачами и непріятностями, юноша невольно, какъ говоритъ поэтъ, «теряетъ нить жизни», вмѣстѣ съ охотой тянуть ее. Опять таки, сообразивъ всѣ неблагопріятныя условія дѣтской судьбы и дѣтскаго быта, приходится удивляться не тому, что въ наши дни, время отъ времени, встрѣчаются печальные примѣры испорченной дѣтской жизни, а тому, что большинство юношества успѣваетъ, не взирая ни на что, сберечь свою свѣжесть, ясность духа и свои бодрыя силы для блага родины.
Выше мы намекнули на то, что, при обозрѣніи существующихъ отношеній родителей къ дѣтямъ, весьма нерѣдко случается видѣть не только равнодушное безсердечіе, но и жестокость. Жестокостью отличаются, конечно, всего чаще родители изъ низшей простонародной среды, гдѣ вообще господствуютъ грубость и черствость нравовъ, гдѣ самое понятіе отеческой власти отождествляется съ семейнымъ деспотизмомъ, какъ необходимымъ цементомъ семьи и ручательствомъ ея добронравія. Несравненно поучительнѣе для насъ и возмутительнѣе, что и среди интеллигентныхъ родителей попадаются такіе свирѣпые деспоты, жестокость которыхъ переходитъ иногда всякія границы и вопіетъ къ общественной совѣсти о возмездіи и укрощеніи.
Вѣроятно, въ Петербургѣ многіе еще помнятъ происходившій лѣтъ десять тому назадъ соблазнительный процессъ, по обвиненію одного извѣстнаго богача-банкира (Кроненберга) въ истязаніи своей малолѣтней дочери. Обвиняемый былъ человѣкъ вполнѣ интеллигентный, съ высшимъ университетскимъ образованіемъ, обращавшійся въ свѣтскомъ обществѣ—словомъ, европеецъ въ полномъ смыслѣ слова. И вотъ этотъ-то джентльменъ былъ изобличенъ въ самой безжалостной, варварской жестокости со своимъ ребенкомъ. Живя на дачѣ, онъ непрерывно билъ и дралъ несчастную дѣвочку съ такой яростью, что ея крики и стоны вынудили, наконецъ, полицію вмѣшаться въ дѣло. При освидѣтельствованіи маленькой мученицы, вся нижняя часть ея тѣльца оказалась сине-багроваго цвѣта, изборожденная рубцами съ кровавыми подтеками; такіе-же знаки (по врачебно-полицейскому протоколу), «тяжкихъ поврежденій, выходившихъ изъ ряда обыкновенныхъ домашнихъ исправленій», были найдены также на животѣ, на груди, на рукахъ и на лицѣ ребенка. Свидѣтели показали, что отецъ билъ нерѣдко свою дѣвочку кулаками по лицу, послѣдствіемъ чего являлось кровотеченіе изъ носа, синяки и опухоли. Обыкновенно-же истязаніе производилось розгами, которыя были представлены суду и о которыхъ сама потерпѣвшая съ дѣтской наивностью заявила судьямъ:
— Папа говорилъ,—сказала она,—что это самыя превосходныя розги, и когда «мамаша» (сторонняя ребенку, Дульцинея подсудимаго) просила папу отломить большой сучокъ отъ розги, то папа этого не сдѣлалъ и сказалъ, что сучокъ придаетъ розгѣ больше силы и что она оттого не выскользнетъ изъ рукъ…
На столѣ «вещественныхъ доказательствъ», дѣйствительно, лежало нѣчто вполнѣ превосходное въ своемъ родѣ. Это былъ пучокъ, связанный изъ девяти толстыхъ рябиновыхъ вѣтвей съ обтрепанными отъ употребленія концами, на который нервные люди смотрѣли съ содроганіемъ и который эксперты назвали не розгами, а шпицрутенами. Жалость и негодованіе присутствовавшихъ на судѣ были тѣмъ сильнѣе, что пострадавшій ребенокъ, по общему отзыву, былъ добрый, тихій, ласковый,—и свирѣпый отецъ не могъ, въ оправданіе свое, представить никакихъ, сколько нибудь извиняющихъ данныхъ.
Въ этомъ процессѣ ощутительно намекалось на возможность если не прямаго содѣйствія, то косвеннаго поощренія жестокости отца къ своему дѣтищу со стороны его сожительницы, фигурировавшей на судѣ въ качествѣ свидѣтельницы. Предположеніе это въ данномъ случаѣ не разъяснилось; но что мачихи и любовницы отцовъ часто вліяютъ на дурное отношеніе послѣднихъ къ своимъ дѣтямъ—фактъ достовѣрный и нерѣдко повторяющійся. Бываетъ и такъ, что особы эти сами берутъ на себя трудъ истязать и мучить дѣтей своихъ мужей. По крайней мѣрѣ, предъ лицо петербургскаго суда не разъ привлекались такія «злыя мачихи», изъ которыхъ одна, напр., выкинувшая своего двухлѣтняго пасынка, «по нечаянности», изъ окна въ третьемъ этажѣ, послужила даже объектомъ для психопатическаго изслѣдованія покойнаго Достоевскаго и вызвала съ его стороны живѣйшее къ себѣ участіе, повліявшее потомъ на ея оправданіе.
Примечания
править- ↑ фр. mésaventure — злоключение. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Мальтус — английский священник и учёный, демограф и экономист, автор теории, согласно которой неконтролируемый рост народонаселения должен привести к голоду на Земле. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Общая спальня. См. дортуар в Викисловаре. — Примечание редактора Викитеки.
