быта въ предѣлахъ столицы, мы остановился здѣсь, для ближайшаго ознакомленія съ областью дѣтской деморализаціи, на одномъ процессѣ, который надѣлалъ большаго шума въ Петербургѣ, изобилуя поразительными разоблаченіями въ указанномъ отношеніи. Мы не помнимъ другаго случая, гдѣ-бы дѣтская испорченная жизнь была публично, въ назиданіе общества, демонстрирована съ такою наготой и безпощадностью!
«Долженъ-ли я упрекнуть себя въ чемъ нибудь?—спрашиваетъ въ своемъ дневникѣ несчастный пятнадцатилѣтній герой этой печальной, чудовищно-странной дѣтской драмы.—Много-бы я сказалъ на этотъ вопросъ,—отвѣчаетъ онъ,—еслибы не боялся, что тетрадь моя попадетъ въ руки отцу, и онъ преждевременно узнаетъ тайны моей жизни съ 14-ти лѣтъ. Много перемѣнъ, много разочарованій, много дурныхъ качествъ появилось во мнѣ. Кровь моя съ этого возраста приведена въ движеніе, движеніе крови привело меня ко многимъ такимъ поступкамъ, что, при воспоминаніи ихъ, холодный потъ выступаетъ у меня на лбу… Мое сердце, не выдерживавшее прежде малѣйшихъ страданій ближнихъ, окаменѣло. Я сталъ атеистомъ, на половину—либераломъ. Дорого бы я далъ за обращеніе меня вновь въ христіанство; но это уже поздно и невозможно. Много такихъ взглядовъ получилъ я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого: таковъ, напримѣръ, взглядъ на отношенія къ родителямъ и женщинамъ. Сколько возможно стараюсь не имѣть кумировъ, но кумиръ нашелся. Мой кумиръ—я самъ, себя я люблю, объ себѣ пекусь я такъ, какъ дай Богъ всякой матери заниматься своими дѣтьми».
«Меня кормятъ, одѣваютъ и проч., но все это мнѣ въ тягость… Свѣтло-ли мое будущее? Недовольный существующимъ порядкомъ вещей, недовольный типами человѣчества (?!), я наврядъ-ли найду человѣка, подходящаго подъ мой взглядъ, и придется проводить жизнь одному. А тяжела жизнь въ одиночествѣ; тяжело, когда тебя не понимаютъ, не цѣнятъ. Вся надежда на медицину и музыку. Съ помощью ихъ я могу прославиться. Но на это надо и геніальность, и шарлатанство, и долгую жизнь съ крѣпкимъ здоровьемъ. Не имѣя никакихъ средствъ, кромѣ пары рукъ и головы, мнѣ придется въ трудахъ пробивать дорогу и дѣлать свою карьеру. Авось, однако, мнѣ въ этомъ помогутъ самолюбіе и настойчивость.—Во всякомъ случаѣ, не скоро доживу до времени, когда моя слава будетъ гремѣть».
Можно ли, не бывъ предвареннымъ, повѣрить, что авторомъ этихъ жестокихъ признаній былъ пятнадцатилѣтній мальчикъ? Какой романистъ отважился-бы вложить ихъ въ отроческія уста несовершеннолѣтняго героя?—У этого мальчика уже въ 14 лѣтъ заводятся какія-то постыдныя семейныя «тайны», которыя онъ боится повѣрить даже бумагѣ, какіе-то «поступки»—должно быть не шу-
быта в пределах столицы, мы остановился здесь, для ближайшего ознакомления с областью детской деморализации, на одном процессе, который наделал большого шума в Петербурге, изобилуя поразительными разоблачениями в указанном отношении. Мы не помним другого случая, где бы детская испорченная жизнь была публично, в назидание общества, демонстрирована с такою наготой и беспощадностью!
«Должен ли я упрекнуть себя в чём-нибудь? — спрашивает в своем дневнике несчастный пятнадцатилетний герой этой печальной, чудовищно странной детской драмы. — Много бы я сказал на этот вопрос, — отвечает он, — если бы не боялся, что тетрадь моя попадет в руки отцу, и он преждевременно узнает тайны моей жизни с 14-ти лет. Много перемен, много разочарований, много дурных качеств появилось во мне. Кровь моя с этого возраста приведена в движение, движение крови привело меня ко многим таким поступкам, что, при воспоминании их, холодный пот выступает у меня на лбу… Мое сердце, не выдерживавшее прежде малейших страданий ближних, окаменело. Я стал атеистом, на половину — либералом. Дорого бы я дал за обращение меня вновь в христианство; но это уже поздно и невозможно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого: таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам. Сколько возможно стараюсь не иметь кумиров, но кумир нашелся. Мой кумир — я сам, себя я люблю, об себе пекусь я так, как дай Бог всякой матери заниматься своими детьми».
«Меня кормят, одевают и проч., но всё это мне в тягость… Светло ли мое будущее? Недовольный существующим порядком вещей, недовольный типами человечества (?!), я навряд ли найду человека, подходящего под мой взгляд, и придется проводить жизнь одному. А тяжела жизнь в одиночестве; тяжело, когда тебя не понимают, не ценят. Вся надежда на медицину и музыку. С помощью их я могу прославиться. Но на это надо и гениальность, и шарлатанство, и долгую жизнь с крепким здоровьем. Не имея никаких средств, кроме пары рук и головы, мне придется в трудах пробивать дорогу и делать свою карьеру. Авось, однако, мне в этом помогут самолюбие и настойчивость. — Во всяком случае, не скоро доживу до времени, когда моя слава будет греметь».
Можно ли, не быв предваренным, поверить, что автором этих жестоких признаний был пятнадцатилетний мальчик? Какой романист отважился бы вложить их в отроческие уста несовершеннолетнего героя? — У этого мальчика уже в 14 лет заводятся какие-то постыдные семейные «тайны», которые он боится поверить даже бумаге, какие-то «поступки» — должно быть не шу-
