Перед нами сейчас прошел ряд убийц, которые пачкают свои руки в крови по внезапному наитию — либо спьяна и «в сердцах», либо из тупого безоглядного зверства, раззадоренного примитивным хищническим инстинктом… Они страшны и отвратительны, но это — не герои кровавых драм и уголовных романов, столь интересующих любителей острых и сильных ощущений! Здесь мы познакомимся с убийствами преднамеренными, обдуманными заранее и сложными по плану, героями которых являются личности более или менее развитые, во всяком случае — не глупые, способные к комбинированию и расчетам, иногда очень тонким, всегда коварные и, конечно, испорченные нравственно, развращенные и искусившиеся в подлости и преступности.
Встречаются, впрочем, среди этой группы душегубов и «честные убийцы», как определил их еще Шекспир. Таким «честным убийцей» был, напр., Отелло, типичные разновидности которого встречаются подчас и среди флегматичных петербуржцев, под нашим холодным, отнюдь не «итальянским» небом. К категории «честных убийц», т. е. таких, которые приходят к страшному преступлению путем рокового стечения обстоятельств, или вследствие укоренившегося общественного предрассудка, либо — глубокой, мрачной страсти, а также фанатизма, могут быть отнесены: герои и героини несчастливых романов, обманутые мужья и жены, жертвы оскорбления и всяческого насилия, рыцари дуэлей и т. п. Смягчающими вину обстоятельствами в подобных убийствах являются: во-первых, отсутствие личной корысти и низменных хищнических целей, во-вторых, кажущееся благородство побуждений, вытекающих из чувства личного достоинства, высокого понимания требований долга и чести, а, в третьих, — что самое главное, — известная степень рыцарства (напр., в дуэлях, где соблюдается условие боя на равных шансах относительно его исхода) и полная готовность преступника вынести всё бремя нравственной и юридической ответственности за свое дело, без покушений трусливо ускользнуть от неё. «Честный убийца» уже потому честен, что, окрававив руки, он не прячет их, не спешит замыть, а честно и открыто несет их пред лицо правосудия. Наконец, в подобного рода убийствах изобличаются часто люди, по натуре и образу жизни, хорошие, действительно честные, благородного характера, которых, разумеется, нельзя смешивать с вульгарными злодеями по ремеслу и по хищническому расчету. Мы, впрочем, остановимся сперва на этих последних.
Открывающаяся перед нами портретная галерея запачканных человеческой кровью героев уголовных процессов — чрезвычайно разнообразна, как в бытовом, так и в социальном отношениях. Кого здесь только нет? — И блестящие денди высшего круга, и худородные, полунищие плебеи из среды столичного уличного и трущобного пролетариата, и изящные, нежные светские дамы с розовыми атласными пальчиками, и разухабистые «городские» кухарки, и кафе-шантанные сирены, и люди культурные, и развращенные дикари, и сытые и голодные… Словом, целая социально-антропологическая выставка — пестрая, как вообще пестро современное городское население! Каждый почти класс выделил здесь своих представителей. Зато все они сошлись в общности стремлений и целей, дружно объединились преследованием одной и той же темной идеи преступления. У всех убийц этой группы преобладает в натуре и поведении грубый, разнузданный эгоизм, ни пред чем не останавливающийся для удовлетворения своекорыстных, алчных вожделений. Таким образом, не останавливаются они и перед убийством, когда открывается возможность этим кровавым путем овладеть известной добычей. Мы говорим именно об убийствах, совершаемых с целью грабежа, которые вообще преобладают численно над всякими того же рода преступлениями, замышляемыми по иным побуждениям и для иных целей.
Обыкновенно, первоначальным мотивом кровавого замысла является в подобных случаях предположение, что у такого-то лица, известного преступнику, есть деньги и ценные вещи, которыми можно, посредством убийства, воспользоваться с большей или меньшей легкостью. Это, так сказать, классический повод, наталкивающий покладистую волю на страшное дело. По крайней мере, в большинстве этого рода преступлений, особенно у преступников низшей, малоразвитой среды, с подобного повода начинается искушение, тем более сильное, чем более представляется шансов успешно достигнуть цели и скрыть за собой следы. Чаще всего случается так, что убийца заранее хорошо знает, куда и к кому он идет, зачем идет и при каких обстоятельствах ему придется действовать. У него всё приведено в известность, обдумано и рассчитано, иногда после долгого, тщательного изучения характера жертвы, её привычек, средств, связей, её обстановки, жилья и проч.
Этим-то и отличаются коренным образом преднамеренные убийства от случайных, внезапно, с экспромта совершаемых. Отсюда первым и почти непреложным условием бывает предварительное, более или менее близкое знакомство между убийцей и жертвой. Обыкновенно оказывается, что убийца состоял прежде или же состоит в самый момент преступления в тех или иных — деловых ли, родственных, или просто приятельских отношениях с жертвой. Весьма часто, в рядах данной группы преступников оказываются лица, служащие или служившие незадолго до убийства у своих жертв в разного рода должностях, преимущественно же — домашние слуги, всегда хорошо знающие средства, обстановку и привычки своих «господ». Полиция давно сделала такое же наблюдение, и поэтому постоянно, при разыскании оставшихся неизвестными и укрывшихся виновников убийств с грабежом, прежде всего заподазривает прислугу пострадавших, не всегда впопад, разумеется, так что часто подвергаются аресту и волоките люди совершенно невинные; но уж без этого нельзя в процедуре русского следствия, особенно в прежнее время не отличавшегося проницательностью и осторожностью обвинений. Укажем на наиболее выдающиеся факты, имевшие место в обозреваемом периоде, в которых данное подозрение оправдывалось.
Наделавшее столько шуму, достопамятное убийство в Гусевом переулке может служить самым типичным и ярким подтверждением сейчас констатированного наблюдения. Было дознано, что Дарья Соколова не только служила прежде и была «своим человеком» в доме погибшего, вместе со своими домашними, капитана Ашмаренкова, но даже состояла с последним в интимной связи, поскольку она могла быть тесной и прочной между хозяином-барином и «мужичкой»-кухаркой. Было подозрение, что у Дарьи находились соучастники, которые собственно покончили с жертвами, без её прямого содействия, и которых она только предварительно впустила в дом. Подробность весьма возможная и обычная в подобных преступлениях.
Действительно, во многих случаях прислуга, в особенности женская, покушаясь на жизнь и имущество своих бывших или настоящих «господ», заручается предварительно деятельным соучастием своих приятелей или родственников и часто играет в преступлении роль только посредника, проводника и попустителя. В этом роде было совершено в 1872 году убийство мещанки Ермоловой, «гостившей» в доме купца Маятникова, причем дом был ограблен и подожжен. После долгих розысков, виновные были обнаружены, в лице бывшей кухарки Маятникова, чухонки Пульман, и её друга, сапожного подмастерья Эриксона. Оказалось на следствии, что Пульман задумала преступление, а Эриксон его исполнил под её руководством и по её указаниям.
Совершенно аналогичное покушение на убийство и ограбление одной зажиточной купеческой дочери было совершено в 1873 г. в её собственной квартире на Васильевском острове. В одно прекрасное утро, к этой особе явился неизвестный прилично одетый молодой человек и вручил ей лично письмо, будто бы от знакомого. Когда купеческая дочь, ничего дурного не подозревая, распечатала письмо и начала его читать, мнимый посланец внезапно выхватил из-под полы молоток и стал им сыпать удары по голове хозяйки. Она подняла крик и — этим спаслась от смерти. Напуганный убийца отказался от своего замысла, бросил молоток и бежал. Призванная на место покушения полиция сейчас же, как значилось в её отчете, «пришла к мысли, что преступник, если не сам был знаком со средствами, домашнею обстановкою и привычками пострадавшей, то не иначе мог получить о них сведения, как от лица, близко знакомого с этими обстоятельствами». Первым делом, розыски были направлены к приведению в известность таких лиц. Особенное внимание полиции остановила на себе бывшая служанка жертвы, по имени Пелагея, которая незадолго перед тем отказалась от места без видимой причины, но однако ж не переставала посещать её. На её след и бросились сыщики, безошибочно на этот раз угадав скрытый механизм происшедшего покушения. Действительно, когда после долгих поисков была найдена означенная Пелагея, — нити преступления тотчас очутились в руках полиции. Оказалось, что Пелагея, проживая на квартире своей приятельницы, поделилась с нею и с её любовником сведениями о своей бывшей хозяйке, и они, на этом основании, сообща задумали убить её и ограбить. Самое исполнение этого плана взял на себя названный любовник единолично, как мужчина, соучастницы же его и подстрекательницы сидели дома и ждали успешного окончания задуманного дела.
Такая роль женской домашней прислуги в рассматриваемых преступлениях, а еще чаще в кражах и ограблениях квартир, как увидим впоследствии, представляет одну из самых характеристических подробностей в петербургской уголовной хронике. Многие из убийств и, в особенности, из краж замышляются и предпринимаются именно так, как показывает вышепредставленный случай, т. е. благодаря ознакомлению преступников с обстановкою и средствами жертв чрез бывших их служанок и подстрекательству этих последних, а, случается, и непосредственному участию их в преступлении.
По этой части вырабатываются даже, из среды петербургских кухарок и горничных, нередко хорошо известные полиции специалистки, которые делают опыты систематизировать в постоянный промысел подобную подготовку и обработку преступлений. Состоя в близких сношениях с наторевшими мастерами взломов, грабежей и похищений, остающимися всегда на заднем плане, эти мнимые «куфарки» и горничные нанимаются в дома, изучают нравы и привычки хозяев и домашних, собирают справки об их достатках, высматривают, где что лежит, преимущественно же, всё то, что плохо лежит, и если эта воровская рекогносцировка обещает возможность успешного ограбления, они подготовляют удобный момент для действия своих, заранее подговоренных и ими же руководимых, соучастников. Сами они в этих случаях остаются нередко в стороне; но чаще принимают непосредственное участие в хищнической операции и тотчас же скрываются. Предусмотрительные и опытные по этой части преступницы нередко, для того чтобы скрыть за собой всякий след по совершении преступления, запасаются фальшивыми паспортами. Поступая на места, они вручают паспорты хозяевам, которые обыкновенно задерживают их у себя, после пометки в полиции, в виде некоторой гарантии. При таком условии, подлинный паспорт в руках обворованных и пострадавших мог бы послужить надежным ключом для открытия провинившейся и бежавшей кухарки; ну, а фальшивый не только не выдаст, но еще запутает отыскивание следов.
Нужно заметить, что поскольку в рассматриваемой группе убийств домашняя прислуга оказывается в ролях активных, постольку же, в весьма нередких случаях, её представители несут и страдательные роли жертв. Объясняется это тем, что в лице домашней прислуги преступники очень часто встречают главную, а иногда и единственную помеху для совершения задуманной кражи в «господской» квартире. Есть немало случаев, где, вместе с «господами», которые обречены на смерть убийцами, соблазненными их имуществом, расплачивалась жизнью и их прислуга ради того только, чтобы устрашить, в её лице, свидетелей преступления. Так именно было в нескольких убийствах, особенно сильно волновавших за обозреваемый период столичное общество, убийствах, поражавших своей кровавостью и числом жертв (напр., в Гусевом переулке, в Саперном — рукою известного Ландсберга, и уже в наши дни, на Песках, где героем явился околоточный надзиратель). Во всех этих, хорошо памятных случаях были убиты, вместе с «господами», и служанки. Бывает, что это происходит случайно и непредвиденно для самого убийцы, который вообще, идя на преступление, не знает заранее числа жертв.
Самый обдуманный и тщательно выполненный злодейский расчет часто оказывается неверным, благодаря какому-нибудь, иногда совершенно пустому обстоятельству. Рассчитав, наприм., полную изолированность намеченной жертвы и покончив с нею, убийца неожиданно, на месте сейчас только совершённого преступления, сталкивается с другим лицом, могущим стать его обличителем или, просто, помехой всему делу. У искусившегося уже в пролитии крови и находящегося в её чаду преступника мгновенно созревает решимость на новое убийство, которое он тут же, не задумываясь, и совершает. Таким образом, следует заметить, что и в преднамеренных, с заранее обдуманным умыслом совершаемых преступлениях данной группы весьма нередко проливается кровь и сверх сметы, если можно так выразиться, по внезапному решению и непредвиденному стечению обстоятельств. Конечно, смелый и сообразительный убийца всегда имеет это в виду, и — жертвой больше, жертвой меньше, для него уже не составляет расчета и причины колебаний, по пословице «семь бед — один ответ».
Как вообще в статистике убийств, так и в той группе их, на которой мы здесь остановились, преступники, в огромном большинстве, простолюдины и преимущественно — разный мелкий служилый люд, чаще же всего домашняя прислуга. Равным образом, и жертвы убийств оказываются в значительнейшем числе представителями той же среды. Объясняется это тем, что во всех почти случаях самая мысль об убийстве зарождается на почве близких и долгих отношений между убийцей и жертвой, нередко закадычных друзей и даже родичей, интимно связанных продолжительным общением. Самая темная, отталкивающая сторона в этого рода преступлениях — измена, предательство, замаскированные коварством. А эта черта характеризует все почти убийства данной категории. Убийца пользуется доверием и расположением к нему жертвы, на достаток которой разгорелись у него глаза. Ясно, что подобная близость, обусловливающая полное знание имущественных средств жертвы и способов их хранения, знание, служащее соблазном и возбудительным стимулом к преступлению, может существовать только между лицами равного общественного положения, принадлежащими к одной и той же среде по классу и роду занятий.
По этой-то причине, в массе убийств, совершаемых в жильях с грабительской целью, жертвами являются преимущественно маленькие люди, из мелкого промыслового и служилого класса: сидельцы и хозяева мелочных лавочек, портерных и кабаков, ремесленники, дворники, сторожа, кухарки и проч. А убийцами оказываются всегда их товарищи, «земляки», приятели, нередко родственники, и очень часто — бывшие сослуживцы, либо батраки.
В 1870 г., в одно зимнее утро, на углу Графского и Троицкого переулков, следовательно, на бойком месте, были найдены в питейном заведении зарезанными его сиделец, молодой парень, и «подручный» мальчик. Последний, впрочем, оказался недорезанным и рассказал о той ужасной сцене, которая разыгралась в этом кабачке ночью, в темноте. Накануне, вечером, к ним зашел приятель и земляк убитого сидельца, шлявшийся без дела крестьянин, часто их навещавший. На этот раз он остался ночевать. Вдруг, ночью, уснувший было мальчик пробуждается, почувствовав, что его кто-то режет по шее. Открыв глаза, он увидел перед собой гостя, с ножом в руках, вскочил и поднял крик. На крик этот мгновенно встал сиделец, но в ту же минуту получил смертельный удар по шее и повалился, не пикнув. Убийца принялся за мальчика. Вооруженный ножом, он снимает еще с висевших в заведении стенных часов тяжелую свинцовую гирю, и в две руки, с лихорадочной торопливостью, начинает сыпать удары на несчастного. Мальчик оказался и живучим и находчивым. Сообразив, что защититься он не может и его криков никто не услышит, он моментально прикинулся мертвым и так удачно, что ввел в заблуждение убийцу и не выдал себя даже тогда, когда тот снимал с него платье. Расправившись с жертвами, убийца ограбил их грошовый гардероб, взял из выручки деньги и скрылся… недалеко и ненадолго, впрочем: спустя дня два, полиция накрыла его в одном из кабаков, расположенных на зимней дороге между Петербургом и Кронштадтом. Оказалось, что преступление было давно им задумано и совершил он его по заранее предначертанному плану. Может быть, ему удалось бы даже скрыть свой след, если бы он не был введен в обман сообразительным мальчиком.
Рассказанный сейчас случай может служить типом подобного рода убийств. Совершенно таким же порядком, при тех же условиях и мотивах, в Петербурге, в разное время, было умерщвлено и ограблено несколько дворников, сидельцев, мелких промышленников и т. под. люда. Варианты ограничиваются только подробностями, иногда, впрочем, весьма своеобразными и любопытными. Так, в 1867 г. случилось в портерной убийство приказчика и мальчика, совершенно аналогичное с вышеописанным по замыслу и поведению преступника, но исполненное орудием, к которому человечество в мирное время давно уже не прибегает для самоистребления: это был старый, ржавый и тупой солдатский тесак, заранее купленный убийцей на рынке у старьевщика. Тесак, впрочем, исправно сослужил службу, но когда изуродованные им жертвы лежали уже бездыханными, убийца, неожиданно для себя, испугался своих окровавленных рук и, ничего не взяв, опрометью бежал.
Что касается орудий убийства, то нам известен еще более поразительный случай — убийства голыми руками, да еще слабыми, женскими. Этим первобытным способом расправилась как-то со своей приятельницей одна кухарка без места. Приятельница тоже была кухарка, но при месте. Ночуя у неё, убийца, задумав её ограбить, напала на неё, когда та спала, и стала душить за горло. Началась борьба, во время которой обе женщины свалились с кровати на пол, но убийца до тех пор не выпускала из рук горла жертвы, пока та не перестала дышать. В заключение, «для верности», кровожадная баба стала тузить несчастную кулаками и топтать ногами… В противоположность этому факту, есть случаи, где убийцы прибегают к нескольким орудиям и производят сложную операцию во время «работы». Так, один, отправляясь на дело, запасся ножом, железным болтом и петлей; в дело, впрочем, были пущены только болт и петля, да и то неудачно…
Мы уже знаем, в какой степени легкомысленны, наивны и ничтожны бывают нередко поводы к пролитию крови в непреднамеренных, внезапных убийствах. К ужасу за человека, оказывается что и в убийствах зрело обдуманных, взлелеянных, так сказать, в душе преступника, поводы эти бывают иногда столь же ничтожны, нелепы и бессмысленны. Вот примеры.
Некто, иностранный человек, Николай Даниэль, бесприютный бедняк, выйдя из больницы и не имея пропитания, «выдумал», по его выражению, убийство и совершил его с единственной целью — попасть на обеспеченные казенные хлеба. В 1869 г. крестьянин Родионов, 23 лет, служивший «кухонным мужиком» (должность — особенно часто встречающаяся в составе убийц: «кухонные мужики» убили, между прочим, и князя Аренсберга, о чём мы говорили в своем месте), в клубе общества «Пальма», покусился на жизнь швейцара этого клуба, о котором был слух, что у него водятся деньжонки. Может быть, Родионов и не соблазнился бы этим, да с ним случилась беда: за несколько дней до покушения, ему отказали от места; он собрался ехать домой в деревню, но имел глупость из имевшихся у него всего навсего десяти рублей — на девять купить у какого-то пройдохи «золотых», оказавшихся, по справке, ничего не стоящими медными жетонами. Что тут делать? — И денег пропащих жаль, и ехать в деревню не на что… Ломая голову над исходом из трудного положения, Родионов вспомнил о знакомом швейцаре и решил его убить и ограбить. На себя одного он однакож не положился и подговорил к соучастию в преступлении приятеля — тоже «кухонного мужика»; но и с помощью приятеля исполнить задуманное преступление ему не удалось. Как-то, в семидесятых годах, был задушен и ограблен у себя на квартире один из приказчиков Громовской биржи. По следствию оказалось, что в убийстве участвовало несколько человек, из рабочих той же биржи, и что они решились на преступление, главным образом, из мести к покойному за то, что он их рассчитал, т. е. отказал им от службы.
Говоря о поводах, действующих подстрекательным образом на податливую волю преступников, следует упомянуть об одной группе убийств, совершаемых с целью грабежа, где повод к этому дают отчасти сами жертвы своим исключительным образом жизни. В каждом околотке всегда найдется субъект, ведущий одинокую, уединенную жизнь анахорета в четырех стенах своего жилища и, в большинстве случаев, по образу Гарпагона или Плюшкина. Это — чаще всего — старики, озлобленные на свет, сухие и мнительные, скопившие капиталец и трясущиеся над ним, как над единственным для них в жизни сокровищем и утешением. Живут они совершенно изолированно, часто даже без прислуги, живут в глуши, скупо, неряшливо и ни с кем не знаются. Однакож любознательный околоток их хорошо знает и указывает на них пальцами, как на чудаков. Во всех окрестных мелочных лавочках, в кабаках и портерных, местные вестовщики и «кумушки» чешут на их счет болтливые языки и перемывают им косточки. Составляется о них, таким образом, молва и всегда в этой молве существенным содержанием служит сказание, что у этих «скупердяев» деньги лежат в сундуках — большие деньги! «На ловца и зверь бежит»… Соблазнительная молва эта наскакивает на какого-нибудь местного или захожего проходимца и лодыря, и производит на него подстрекающее впечатление. Две, три справки, несколько усилий мысли, недолгая борьба с покладистой совестью, и — замысел на убийство готов!
В 1871 г., в одном из пригородов Петербурга жило, в собственном деревянном доме, очень странное купеческое семейство, состоявшее из старика-дяди и его двух племянниц — пожилых девиц. Старик торговал безотлучно целый день в собственной мелочной лавочке, довольно далеко отстоявшей от дома; племянницы же оставались дома и никуда не выходили. Жили они совершенно аскетками и почти дикарками. Питались только хлебом и чаем, которые приносил им дядя два раза в день — утром и вечером; одежды никакой не носили, а ходили в одних рубашках и бо́льшую часть времени проводили в постелях, ровно ничего не делая. Неряшество их было ужасное: немытые, нечесанные, в грязных, истлевших от долгой носки рубашках, поедаемые мириадами паразитов, кишевших на них самих и в их отвратительных логовищах, эти идиотки представляли собой каких-то чудовищ. В доме они жили одни с дядей и, кроме его, да соседки — жены столяра, носившей им воду, никогда никого не видали и ни с кем не сообщались; но, разумеется, в околотке о них знали и толковали на всякие лады об их затворничестве и странном образе жизни. Сложилось сказание, что у чудачек есть капитал… Он у них действительно был, в несколько сот полуимпериалов[1] и в куче старой серебряной монеты. В хранении этого сокровища, которого, конечно, никто сторонний не видел, и заключалась вся цель, вся сладость жизни диковинных девиц. Они были очень подозрительны и осторожны, — всегда сидели взаперти, под замками, и проникнуть к ним кому-нибудь стороннему не было возможности обыкновенным путем. На несчастье девиц, нашелся человек (какой всегда в этих случаях находится), на которого снизошло дьявольское наваждение, внушившее ему идею перехитрить их и овладеть их предполагаемыми сокровищами. Это был местный трактирщик, вероятно, наслушавшийся в своем заведении разных диковинных россказней про загадочных сестриц и, под их впечатлением, искусившийся мыслью совершить преступление. Впрочем трактирщик был по этой части только теоретик или, как говорится, «артист в душе», но — не на деле. С творческим увлечением, тщательно и остроумно составил он и обдумал злодейский план, да на приведение его в исполнение не хватало храбрости и руки не подымались… Оставить втуне такой перл создания — враг рода человеческого, без сомнения, допустить не мог. По его ли стараниям, или в силу инстинктивного психологического подбора, руководящего отношениями людей и, отчасти, предусмотренного пословицей — «рыбак рыбака видит издалека», случай свел и сблизил изобретательного трактирщика с подходящим, как нельзя более, исполнителем его плана. Это был один из гостей его заведения, забредший неведомо откуда и неведомо зачем, темный субъект с весьма подозрительным прошлым, но с твердыми надежными руками, навыкшими во взломах, грабежах и кражах. «Рыбаки» по духу очень скоро снюхались…
— Вот кого хорошо было бы обработать! — сказал трактирщик-артист, разумея девиц-аскеток, и поверил гостю свой давно задуманный план.
Гость так сразу за него и ухватился, как за находку. Осталось неразъясненным, на каких условиях взаимной выгоды состоялся здесь уговор между подстрекателем — автором плана преступления — и исполнителем последнего? Когда преступление уже совершилось, то добычей воспользовался один лишь исполнитель — это было достоверно, и только когда его поймали, он указал на нравственное участие в этом деле трактирщика. Могло, конечно статься, что между ними был уговор поделиться добычей, и что потом убийца заблагоразсудил обмануть своего наставника и подстрекателя; но легко могло быть также, что трактирщик научал своего сговорчивого гостя на преступление бескорыстно, просто — из любви к искусству, просто потому что ему хотелось, из чисто артистического в своем роде желания, видеть свой план — плод своего остроумия, своего воровского творчества — приведенным в исполнение, воплощенным в «художественный» образ… В темных тайниках сердца человеческого, когда оно развращено и живет одними себялюбивыми, грубыми, плотоядными инстинктами, возможны самые причудливые, почти невероятные, по своему зверству и каннибальству, желания, прихоти и страсти. История дала нам столько примеров в этом вкусе, а изучение современного мира преступлений, хотя бы и не «исторических», убеждает, что художественная, напр., кровожадность, художественная страсть к преступлению для преступления, как страсть к вину, к игре и пр., встречаются не в одних только величественных Неронах, но и в простейших смертных, среди мутных подонков новейшего общества.
Так или иначе, но план трактирщика был исполнен. Его factotum[2] пробрался чрез огород, перелезая заборы и ползя, как кошка, по крышам смежных построек, к дому затворниц-сестер, выставил раму в одном из его окон и, войдя в дом, задушил несчастных двумя поясами. Убийство он совершил 23-го февраля, а 26-го его уже задержала полиция в Петербурге, в лавке одного менялы, где он продавал похищенные червонцы…
Однородных случаев, где соблазном для преступников служат одиночество и уединенная жизнь разных нелюдимов, составивших о себе, помимо воли, молву, как о капиталистах, можно бы привести много из нашего материала. По таким поводам был убит в 1873 г., в своей келье, старик-иеромонах Александроневской лавры, одним из лаврских служителей, оказавшимся большим пройдохой. У старца божьего водились деньги и ценные вещи, на которые позарился преступник и совершил убийство, пользуясь уединенностью кельи иеромонаха и условиями монастырского отшельнического жития. В 1874 г., в глухой Зелениной улице, среди белого дня, нашли изувеченной, плавающей в крови одну пожилую вдову — домовладелицу, а имущество её разграбленным. Вдова жила одна, как перст, и желала продать свой дом. Явился покупатель, прилично одетый молодой человек, осмотрел под руководством хозяйки дом, службы и огород; остался очень доволен осмотром и, уже уходя, спросил бумажки и чернил, чтобы сделать заметки; но едва хозяйка повернулась, чтобы исполнить его просьбу, мнимый покупатель стал «темяшить» её по голове и по спине железным ломом. Старуха упала замертво; убийца, думая, что покончил с нею, взломал все ящики в комодах и столах, и, выбрав из них что пришлось ему по вкусу, скрылся. Потом, когда старуха ожила и преступник был пойман, оказалось, что он давно уже прицеливался к ней и готовился налететь, избрав соседнюю портерную лавку операционным пунктом для рекогносцировок и собирания сведений. Случается, что убийства подобных нелюдимов остаются очень долго не обнаруженными и сами преступники, пользуясь этим, успевают ускользнуть. Таким образом, в 1876 г., не были отысканы убийцы одного старика-немца, одиноко жившего в отдельной квартирке, в Казанской улице, и торговавшего, выписываемыми им из-за границы, разными инструментами для ювелирного мастерства. В одно прекрасное утро, его случайно нашли в квартире мертвым, с туго затянутой на шее петлей, а его деньги и ценные вещи похищенными. Не утомляя читателя перечнем остальных, подобных же случаев данной группы, напомним лишь, вероятно, у всех свежее в памяти, необычайно свирепое двойное убийство, совершённое блистательным светским кавалером Ландсбергом, точно так же воспользовавшимся одиночеством и уединенной жизнью своей жертвы. Впрочем, это преступление хронологически не входит в нашу рамку, ограничиваемую лишь 1877-м годом. Но в нашем материале, по данной группе убийств, имеется факт, характеристические подробности которого заслуживают особого внимания.
В 1869 г. полиция «получила сведения, что двое неизвестных людей, по имени Митрофан и Сергей, намерены убить и ограбить отставного титулярного советника», одиноко жившего в доме Оржевского, на углу Литейной и Симеоновской улиц, и слывшего за человека зажиточного. Митрофан и Сергей сведали об этом потому, что один из них, незадолго перед тем, служил дворником в помянутом доме. Преступление, действительно задуманное, было предупреждено и пресечено, что так редко удается нашей полиции, но, спрашивается, как и откуда она могла проникнуть в злоумышленные намерения Митрофана и Сергея? Обреченный на смерть титулярный советник, не подозревавший даже существования готовых налететь на него лиходеев, был тут не при чём; сами злоумышленники не стали же предварительно исповедоваться полиции в своих намерениях… Ведь убийство, — казалось бы, — такое страшное дело и так велика за него кара, что человеку в нормальном состоянии даже самому себе ужасно в нём сознаться, а если оно еще задумывается, то, конечно, должно задумываться в величайшей, непроницаемой тайне… Так казалось бы! Между тем, перед нами факт, что эту величайшую, страшную тайну каких-то Митрофана и Сергея узнаёт в точности и даже заблаговременно полиция… Как могло это статься? Перед нами, читатель, одна весьма любопытная и вовсе нередкая черта рассматриваемого порядка нравственных уродств, вполне подтверждающая вышесказанное замечание о присутствии своеобразной художественности в преступлении.
Тип Хлестакова, встречающийся во всевозможных общественных слоях и положениях, весьма нередок и среди отъявленных преступников. Есть, положительно, убийцы — Хлестаковы, и непременно кто-нибудь из упомянутых Митрофана и Сергея, если не оба вкупе, принадлежал к этому общечеловеческому типу. Разумеется, нужно предположить величайшее нравственное падение и озверение человека, чтобы он стал с безумным легкомыслием тщеславиться, рисоваться и хвастать, как удалью, как мастерством, задуманным или совершённым уже убийством; но подобная омерзительная хлестаковщина в этом темном мире существует бесспорно… Эти Митрофан и Сергей, несомненно из хвастовства и спьяна, выболтали свою тайну где-нибудь в трактире, в веселой компании, и были подслушаны случайно подвернувшимся сыщиком; но легко могло статься, что они чисто по-хлестаковски лгали на себя из тщеславия, тогда как, на самом деле, у них не хватило бы духу и злодейской твердости привести в исполнение свой страшный замысел… Тем отвратительнее, конечно, этот вид художественного предвкушения убийства, на которое нет силы и храбрости пойти, этот хлестаковский блуд преступления!
Митрофан и Сергей хвастали убийством, которого еще не совершили, а вот один добрый молодец как-то раз выдал и себя и товарищей, расхваставшись, ни с того ни с сего, участием в убийстве поконченном… Пример, повторяем, не единственный! Другой убийца, бывший петербургский городовой, как-то летней ночью, на Петергофском шоссе ухлопал булыжником своего случайного спутника — старого отставного солдата, соблазнившись его грошами. Обнаружить следы преступника было очень трудно, но он сам, из своеобразного бахвальства, проговорился. Спустя несколько дней после убийства, очутился он в Новом Петергофе, на станции железной дороги, и, будучи под хмельком, начал шуметь. Местный жандарм принялся его унимать. Собралась, по обыкновению, толпа и вдруг буян, с бухты-барахты, громко и заносчиво, словно совершая подвиг, заявил жандарму:
— Да ты знаешь ли, кто я? — Я — преступник!.. Ты меня задержи… Я убил человека на 14-й версте Петергофского шоссе… Вот кто я!
Жандарм и присоединившийся к нему городовой приняли, конечно, эту похвальбу за пьяный бред; но буян стоял на своем; когда же его стали расспрашивать, он осадил полициантов таким высокомерным возражением:
— Вы кто такие? — Нижние чины! Ваше дело задержать меня, но не допрашивать: допрашивать будет судебный следователь!
Признание это вполне потом подтвердилось.
Не можем расстаться с вышеописанными Митрофаном и Сергеем, чтобы не отметить еще одной интересной детали. Полиция проследила за ними до того момента, когда они уже изготовились идти на задуманное преступление. В самой подготовке у них сказалась хлестаковская художественность, которая их же и предала. Сошлись они ночью в Александровском парке, куда заходить им не было никакой надобности для цели преступления в практическом отношении; но — темная ночь, лесная чаща, шум ветра в верхушках деревьев, глухое место, — всё это ведь входит в программу разбойничьего романтизма. Следуя той же программе, Митрофан и Сергей изменили свою внешность: загримировались и нацепили на себя накладные бороды; не забыли, конечно, и о вооружении, в выборе которого опять-таки проявилась у них художественность. Убийца-практик, чуждый романтизма, хватает первое попавшееся под руку оружие, лишь бы оно было надежно и целесообразно. Митрофан и Сергей покупают на последние гроши красивые кинжалы — оружие благородное и столько раз воспетое в «жестоких» романсах, ставших достоянием улицы… Очевидно, это — артисты, «играющие» в разбойников, как играют в них иногда дети, под обаянием художественных сторон разбойничьего ремесла. Правда, в данном случае, эта игра могла кончиться трагической развязкой, но разве мало примеров в истории человеческого безумия дилетантского пролития потоков крови ради художественной игры и сценических эффектов?
Следует впрочем сказать, что такого сорта романтизм и театральность вовсе не в русских нравах и в весьма редких случаях иллюстрируют собой убийства и иные преступные деяния наших Ринальдо-Ринальдини и Картушей. Убийства у нас, как было уже замечено, чрезвычайно просты и незамысловаты в огромном большинстве случаев. В них поражают: бедность злодейской изобретательности, бесхитростность замысла и полное почти отсутствие того демонизма в интриге, всегда крайне несложной, которым отличаются разбойничьи подвиги классического типа. Из массы фактов, находящихся в нашем материале, мы можем выбрать очень немного таких, которые заключали бы в себе сколько-нибудь сложную драматическую интригу. Ниже рассказанный случай, наиболее подходящий к жанру уголовных драм, во вкусе французских романистов, — едва ли не единственный за обозреваемый период в петербургской криминальной хронике, по рубрике убийств ради грабежа. Он интересен еще и потому, что завязка его началась в доме покойного Некрасова и героинею его является личность, близко стоявшая к поэту, в качестве его домашней прислуги.
В 1877 г., летом, за несколько сот верст от Петербурга по варшавской железной дороге, близ станции Новоселье, в лесу был найден изувеченный труп не старой еще женщины, с явными признаками насильственной смерти и ограбления. Покойница оказалась совершенно неизвестной личностью как для местной полиции, так и для окрестных поселян, в том числе и для жителей Новоселья. Казалось, будто она с луны свалилась на территорию Порховского уезда, к великому скандалу и смущению порховских блюстителей. Ввиду такой загадочности события, псковская прокуратура обратилась за содействием к столичной сыскной полиции, которая и командировала немедленно на место происшествия искусного и опытного агента. Последний, однако, на первых порах тоже стал в тупик. Из осмотра трупа он сделал одно только верное заключение, что покойница была петербургская жительница; но как она попала в лесную глушь Порховского уезда, кто её завез туда и для какой цели, кто, наконец, наложил на неё руки, — долго оставалось неразъяснимой тайной. Было очевидно, что она приехала по железной дороге на станцию Новоселье и отсюда отправилась дальше; но куда и с кем — нельзя было добиться от местных жителей. Особенно настойчиво приставал агент с расспросами к хозяину и прислуге находящегося при станции трактира, так как здесь обыкновенно происходило rendez-vous всех приезжающих. Потом оказалось, что трактирщик и его домашние очень хорошо заприметили петербургскую гостью и знали, с кем она уехала со станции; но, по присущему русским людям страху к следствию и суду, наотрез отказались дать какие-нибудь сведения, отговариваясь классической фигурой умолчания: «знать не знаем, ведать не ведаем!» Только благодаря случайности, агент напал на прямые следы преступников. Одна соседняя помещица, узнав об убийстве и его обстоятельствах, доброхотно сообщила полиции, что она, быв на станции Новоселье в день убийства, видела лично, как такие-то, известные ей, крестьяне (она назвала имена), ранним утром увозили куда-то приехавших с поездом трех женщин по-городски одетых. Этим показанием целый угол завесы над кровавой тайной был приподнят, — и полиция вскоре открыла ее всю, путем очень сложных розысков, за которыми следить дальше нам нет надобности.
Убитая оказалась жертвою очень замысловатой и даже довольно тонкой интриги, особенно, если взять во внимание малоразвитость и некультурность действующих лиц. Жила у Некрасова в кухарках смирная, добронравная и бережливая чухонка, Марья Эсаиасовна Линдфорс, которую для краткости обрусили, назвав попросту Ильиничной. Известно, что творец поэмы: «Кому на Руси жить хорошо?» — любил сам хорошо жить и вкусно кушать. Следовательно, Ильинична была, вероятно, отличной стряпухой; но, видно, в делах житейских была простовата и большой смекалкой не обладала, как все почти петербургские чухонки. В Петербурге искусные и исправные кухарки дорого ценятся. Ильинична, надо полагать, жила всегда на «хороших местах», с точки зрения кухарочных выгод и прибылей, и скопила порядочные средства: у неё были и ценные вещи, и деньги в таком размере, что она могла давать в долг по сту рублей. Женщина уже зрелых лет, одинокая, состоявшая на положении девицы, Ильинична была не прочь от уз Гименея и, вообще, имела сердце теплое и общительное. Случай свел её с одной девушкой, Настасьей, служившей в кухмистерской, в том же доме г. Краевского, где всегда и до конца дней жил Некрасов. Ильинична очень сблизилась с Настасьей и переманила её к Некрасову на должность судомойки. Теперь подруги были неразлучны, и простодушная Ильинична беззаветно вверилась Настасье. У Настасьи были здесь родные — старшая сестра, Ульяна, и её муж, оба фабричные, которые тоже познакомились с Ильиничной. Неизвестно, кто первый из них набрел на мысль воспользоваться достоянием зажиточной чухонки, но обрабатывали они эту мысль все вместе, деятельнее же всех — Настасья. По всем вероятиям, они сразу остановились на убийстве, как на верном средстве для достижения намеченной цели; но как это сделать половчее? — Тут начинается комедия, очень ловко разыгранная и основанная на тонком изучении характера жертвы. Как старая дева, Ильинична была склонна к сантиментальности и жаждала выйти замуж по любви. Этой её слабой стрункой и пользуются злоумышленники. Настасья вспоминает, как бы невзначай, что у неё на родине, в Порховском уезде, есть приятель, некий волостной старшина — красавец, богач, ангел доброты, притом холостой, и, будучи «образованным человеком», желает жениться, но не на деревенщине, а на приличной городской даме: — вот бы жених Ильиничне!.. Ильинична развесила уши и поддалась соблазнительной мечте стать супругой эдакого идеала. Настасья кует железо, пока горячо, — и положительно берется сосватать подруге блистательного старосту. По адресу его, немедленно написано в таком смысле подзадоривающее письмо, в котором Ильинична представлена во всей красе своих прелестей и добродетелей. Ответ не заставляет себя долго ждать: — староста в восторге от невесты и выражает полную готовность отдать ей сердце. Начинается любовная переписка, совершенно отуманивающая чувствительную чухонку. Наконец влюбленный староста, горя страстным нетерпением, зовет Ильиничну в свой «чертог златой», для заключения брачного союза… Дева побеждена и, пренебрегая «хорошим местом» у Некрасова, выгодами городской жизни, а — что всего важнее — неизвестностью будущего и незнакомством с женихом, бросает Петербург, берет с собою все пожитки и мчится, очертя голову, по железной дороге, в сопровождении коварных подруг и свах, Настасьи и Ульяны. В Новоселье встречает их с лошадьми муж Ульянин, раньше уехавший из Петербурга, чтобы подготовить развязку этой трагикомедии. Ильинична полная сантиментальных мечтаний о близкой романической встрече с пленившим её сердце старостой, садится в телегу со своими друзьями и едет, ничего не подозревая. Путь был не долгий. Спустя не более получаса после отъезда, несчастная уже лежала с раздробленным черепом в лесу, бездыханная и ограбленная… По показанию Настасьи, убийство совершили её сестра и муж последней; но если сама Настасья и оставалась здесь безучастной, то в подготовке преступления ей принадлежала главная роль. Говорить ли, что никакого жениха старосты тут не было и ниоткуда никаких писем, с изъявлением любви, Ильиничне не присылалось: — всё это был плод изобретательной фантазии Настасьи и её родных, а что касается писем от мнимого старосты, то, за безграмотством всех участников этой интриги, их сочинял, по просьбе Настасьи и совершенно платонически, её «знакомый», молодой человек — ученик консерватории…
Не знаем, официальная статистика, быть может, зачислила последнее убийство в уголовную летопись Псковской губернии; но без сомнения, оно всецело принадлежит Петербургу, как в нём посеянный и в нём же созревший плод. Кстати сказать, такой случай, где задуманное в Петербурге и петербургским жителем исполненное убийство разрешается вне столицы, и иногда на значительном расстоянии, — не единственный.
Подобным образом было совершено, напр., в Харькове знаменитое убийство доктора Ковальчукова. Бывает еще и так, что убийство, совершённое в Петербурге, и самая жертва его обнаруживаются за сотни верст в стороне от места действия. Впрочем, за обозреваемый нами период был всего лишь один такой случай — с достопамятным фон-Зоном, убитым в Петербурге и очутившимся в чемодане, в Москве, в качестве товарного груза «большой скорости». Хотя последнее убийство хорошо всем памятно, но мы не можем пройти мимо него, не дав ему надлежащего места в производимой нами группировке. Во-первых, в нём много аналогичного с сейчас описанным относительно повода, которым пользуются преступники. И там, и здесь жертвы ловятся на удочку любовного чувства, и под этим увлечением вверяются убийцам, коварно эксплуатирующим в них слабую струнку. Разница только в том, что у простоватой Ильиничны любовное влечение к неведомому старосте было благонравно-сантиментальное и мечтательное, как у иной институтки. Фон-Зон же был старый, неразборчивый развратник, «завсегдатай» клубов, танц-классов и грязных лупонар. Он дал завлечь себя в разбойничий притон Максима Иванова из-за минутной сластолюбивой вспышки к сговорчивой, легкого поведения, танц-классной сирене, пресловутой «Сашке». Без сомнения, в разбор качеств данного чувства, в том или другом из наших героев, здесь нет надобности входить. Мы отмечаем только такие факты, где помянутое любовное чувство было эксплуатировано убийцами для завлечения жертв своих с западню. Кроме вышеприведенных двух случаев подобного сорта, других, равной достоверности, мы не знаем в хронике петербургских убийств за обозреваемый период. Зато, как увидим в своем месте, любовным жаром столичных Дон-Жуанов весьма деятельно и часто пользуются петербургские воры, мошенники и плуты обоего пола и иногда очень высоких положений.
Во-вторых, убийство фон-Зона весьма характеристично по способу сокрытия следов преступления. Во всяком убийстве прямой и главной уликой является, естественно, самый труп жертвы. Библейское выражение, что пролитая «кровь вопиет к небу» о мести, имеет чисто юридический и вполне точный смысл. Поэтому убийца, озабочиваемый мыслью укрыться от законной мести за свое страшное дело, принимает в расчет и вопрос о возможности или невозможности скрыть пролитую кровь, устранить самый объект совершённого преступления; но, при нынешних условиях городской жизни, над вопросом этим долго останавливаться не приходится, потому что он, в большинстве случаев, неразрешим практически. Почти все убийства, совершаемые в городах, делаются в жилых помещениях, нередко в огромных, густо населенных домах, где нет возможности спрятать или устранить труп человека таким образом, чтобы этого никто не заметил. Вследствие этого, убийцы чаще всего и не пытаются делать это; по крайней мере, в уголовной хронике Петербурга редки случаи таких попыток. Нам известны два, три факта, в которых убийцы, пользуясь уединенностью и изолированностью жилищ своих жертв где-нибудь на даче, на краю города, делали поджоги с целью уничтожить следы преступления и самые трупы убитых. Затем, что касается механических способов сокрытия и уничтожения трупов, то они всегда имеют место при детоубийствах, особенно в тех случаях, где матери лишают жизни своих младенцев при разрешении от бремени, с целью скрыть свое материнство. Сокрытие же трупов взрослых людей и устранение их с места преступления, подобно тому, как это было сделано с трупом фон-Зона, повторяются очень редко. Оригинальная посылка трупа фон-Зона в чемодане, в виде железнодорожной клади, была вынуждена тем обстоятельством, что убийство совершилось в квартире самих преступников, и им необходимо было куда-нибудь девать мертвое тело своей жертвы, так как иным путем отделаться от него не представлялось возможности. Нам известен еще один только аналогичный случай такого путешествия трупа, под видом товарного тюка.
В 1877 г., как-то в сумерки, неизвестный человек нанял ломового извозчика свезти на железную дорогу кладь, которую тут же передал ему, и, когда извозчик тронулся в путь, сел сзади роспусков, но дорогой незаметно исчез. Извозчик заблагоразсудил тогда отвезти порученный ему «товар» на хозяйскую квартиру и спрятал его в погребе, может быть, в тайном намерении воспользоваться находкой; но один из его товарищей случайно её обнаружил. Это был большой, тяжелый, завернутый в рогожи и обвязанный веревками, тюк. Заключавшийся в нём «товар», по вскрытии, оказался трупом молодой красивой женщины в щегольском дезабилье, с проломленным черепом на правом виске… Убийца или убийцы в данном случае показали себя мастерами своего дела; невзирая на все усилия полиции, след их пропал окончательно и преступление это так и осталось неразъясненным. Было обнаружено только, что убитая — кронштадтская мещанка, отличавшаяся легким поведением.
Сокрытие трупа жертвы зрелого возраста в пределах самого здания, в котором совершено убийство, имело место за обозреваемый период, сколько помним, в весьма редких случаях. Так, в описанном нами уже ранее убийстве чиновником мальчика на Васильевском острове, убийца пытался скрыть преступление, изрубив в куски труп своей жертвы и спрятав их в ящик в сарае. В 1871 г., в Средней Подьяческой улице, случайно был обнаружен на чердаке одного дома изувеченный хруп старика-немца, втиснутый и запертый на замок в сундук. Старик пролежал в сундуке с лишком двадцать дней, пока догадались его найти. Убийство его имеет несколько общих черт с убийством фон-Зона. Как и сей последний, старик был умерщвлен в чужой квартире, где он был гостем и, кажется, стал жертвой такого же старческого сластолюбия. Расправились с ним родственники — родной племянник, жена и дочь брата; последние приехали aus Reval промышлять развратом. Квартира принадлежала этим женщинам и, кроме них, в ней проживали проститутки. Старик был у них очень частым гостем и находился с старшей хозяйкой в таких близких отношениях, что домовые дворники считали его мужем её. Впрочем, отношения их остались невыясненными и, может быть, на самом деле были только родственные. Убийство же было сделано ради грабежа. Наконец, в заключение этой категории фактов, упомянем еще об одном крайне загадочном случае, где труп «неизвестного человека», насильственно лишенного жизни, очутился каким-то непостижимым образом под крышей купола одной столичной церкви. Труп оказался очень залежавшимся и унес с собой в могилу тайну этого трагического «происшествия».
Убийцы всех времен и всех стран давно знали предательскую, но для них дорогую цену водяной стихии, как лучшего средства для смытия следов пролитой крови и сокрытия самого объекта преступления. Сбросить труп в воду, похоронить в её пучинах — что может быть соблазнительнее, надежнее и легче в интересе убийцы, озабоченного уничтожением следов своего преступления? — К удивлению, наша судебно-полицейская хроника за данный период не представляет ни одного случая подобной операции, хотя, казалось бы, в Петербурге, столь обильном реками и каналами, злодейская идея пользоваться ими для целей убийства должна бы чаще, чем где-нибудь, осенять преступные головы. Есть, однако ж, одно обстоятельство, которое косвенным путем возбуждает сильное подозрение, что так бывает и на самом деле, да только остается неведомой и недоступной тайной для блюстительского ока и для следовательской догадливости. Кто не читал очень часто встречающихся в газетах, в сезон навигации, извещений о «всплытии сильно предавшихся гнилости тел» разных «неизвестных» мужчин и женщин? — Как они попали в невские пучины, долго ли лежали на их тинистом дне, — всегда остается неразъясненным вопросом, который обыкновенно передается на волю Божию. Между тем, в Петербурге ежегодно всплывает таких неведомых тел, средним счетом, до семидесяти… Это — очень внушительная цифра! Конечно, в цифру эту входят вольные и невольные утопленники, но все ли эти семьдесят жертв, поглощаемых коварной Невою, точно сказочным Змеем Горыничем, поплатились жизнью по своей воле (напр., самоубийцы), по неосторожности, по несчастной случайности?.. Чудится невольно, что славная река-Нева схоронила навсегда в своих глубоких хлябях много лихих дел, много кровавых преступлений…
Нельзя, впрочем, не заметить, что в деле сокрытия преступлений и даже убийств, русские злодеи отличаются общей русскому национальному характеру чертой — беспечностью и беззаботностью, иногда поразительными. Казалось бы, убийство, по самой натуре своей, требует глубокой тайны в интересах самого преступника; но мы видели уже, как иногда легкомысленно, даже с бравадой, пренебрегается это условие иными головорезами хлестаковского типа. Та же черта ребяческой беспечности и легкомыслия проявляется часто в формах сообщничества и соучастничества в убийстве. Есть немало фактов, где поражаешься легкостью и нравственной уступчивостью, с которыми люди, еще вчера и не помышлявшие о преступлении, сегодня дают себя уговорить, чуть не по первому приглашению, идти на кровавое дело. Отсюда, нередко бывает, что пойманный участник преступления, при всём чистосердечии своего сознания, не умеет назвать толково своих товарищей, знает их лишь по именам или даже вовсе не знает, кто они. В убийствах, совершаемых в несколько рук, особенно уличного и трущобного пролетариата, зауряд случается, что между соучастниками находятся люди, совершенно между собою незнакомые, в первый раз встретившиеся на пороге к страшному преступлению, и — ничего: это их нисколько не беспокоит и не затрудняет! Разумеется, при таком условии, тайна «артельных» убийств немедленно всегда обнаруживается и сами «артельщики» в кратчайшее время попадаются в руки полиции. Правда, «артельные» убийства случаются в Петербурге редко, — всего чаще убийца идет на жертву один на одного, реже — вдвоем.
Беспечность и несообразительность петербургского заурядного убийцы, из простолюдинов, сказывается также в практикуемых им способах укрывательства, по совершении преступления. Мы говорили уже, что тут часто нет и попытки к укрывательству. Большинство этого сорта убийц, немедленно после преступления, открыто предается кутежу и разгулу, с нелепой фанфаронской расточительностыо тратя награбленные деньги и вещи, и тем уже выдавая себя головою. Вообще осторожные и обстоятельные преступники, имеющие «дом» не в Петербурге, а где-нибудь в провинции, в деревне, распоряжаются иначе. Окровавив руки и прикарманив добычу, они тотчас же бросаются вон из столицы — домой, в деревню, в наивной уверенности, что там-то они и спрячутся от правосудия; но обыкновенно попадают в руки полиция, как кур во щи. Петербургские следователи и сыщики отлично подметили эту повадку деревенского гостя в столице, если с ним здесь грех приключится.
Нам остается сказать еще несколько слов об одном, к сожалению, весьма нередко повторяющемся виде убийства, вызываемом неблагоприятными моральными и материальными условиями городской жизни. Это — детоубийство, в котором почти исключительно изобличаются молодые женщины низшего класса, ставшие матерями вне законного брака, в девичестве. Побуждением к убийству является здесь обыкновенно женский стыд, страх бесчестья и укоров со стороны родни. Начинается дело с сокрытия самой беременности и с попыток умертвить плод еще во чреве; когда же это не удается и несчастный, заранее проклятый матерью, младенец является на свет живым — первый вздох его делается и последним. Много ли нужно усилий, чтоб задушить его? Впрочем, так-таки прямо задушить, сознательно и буквально, — решаются очень немногие детоубийцы-матери. По крайней мере, суд очень часто в подобных делах затрудняется нелицеприятно определить степень вменяемости насильственной смерти ребенка. Нередко бывает, что сама мать действительно не знает — живой или мертвый родился её младенец? Но виновность здесь заключается в намерении отделаться от плода во что бы ни стало. Наиболее практикуемый для этого способ — нужно правду сказать — ужасен. Знаете ли, что изобличителями детоубийств в Петербурге являются преимущественно так называемые «золотари»? Очищая резервуары домовых нечистот, они находят в них иногда более или менее разложившиеся младенческие трупики, и — это случается, к сожалению, вовсе не редко, говоря сравнительно. Оно и понятно: для сокрытия трупа младенца в тесноте городских обиталищ — нельзя придумать более легкого и удобного способа. А делается это иногда вот каким способом, о чём стало известно на суде при разборе одного дела о детоубийстве.
Крестьянская девушка, — по профессии служанка, — соблазненная каким-то ловеласом, имела несчастье забеременеть. Почувствовав приближение родов, она отправилась в отхожее место и там разрешилась… Новорожденный прямо из материнской утробы упал в смрадную, омерзительную клоаку, при очистке которой его потом и нашли. Менее решительные и более брезгливые женщины, в подобном злоключении, прибегают к тайному подкидыванию трупов своих младенцев или оставлению их где-нибудь в скрытом месте на произвол судьбы. Некоторые же, робкие, неопытные, подавленные своим несчастьем и своей виновностью, совершенно теряются в таких случаях и не знают, куда девать мертвый плод своего грехопадения. Из фактов в этом роде, имеющихся в нашем материале, расскажем один — наиболее характеристический и, если хотите, наиболее трагический, имевший место в 1874 году.
Как-то, в некотором «пансионе благородных девиц» одна из старших воспитанниц, пятнадцатилетняя девушка — дочь помещика екатеринославской губернии, вскоре по приезде с каникул из родительского дома, стала недомогать, сама не зная чем и по какой причине. Был призван врач, который стал лечить её от «прекращения регул»; но не прошло и недели, как природа жестоко посмеялась над мудрым эскулапом: у больной обнаружились несомненные признаки беременности. Можно представить себе ужас содержательницы пансиона при этом скандалезном открытии, а что касается её гнева, добродетельного негодования и праведной жестокости по отношению к согрешившей воспитаннице, то всю их меру даже и представить себе невозможно. Прежде всего бедняжка, яко заблудшая овечка, была отлучена от общества товарок и сослана на поселение в кухню, и была бы сослана еще дальше, если б в распоряжении «мадамы» имелись более отдаленные места. По крайней мере, «мадам» деятельно стала искать для преступницы таких мест, потому что у последней, к несчастью, не было в Петербурге ни родных, ни близких знакомых, на руки которых можно было бы её сдать. Негодующая «мадам» сгоряча скачет к обер-полициймейстеру и, изобразив ему весь трагизм своего положения, ходатайствует об избавлении её заведения от позора и её виновницы… «Происшествие» было слишком деликатного свойства и настолько экстраординарное, что полиция не нашлась, как ей поступить. События, между тем, не ждали. Неизвестно, преждевременно ли, или в самую пору, естественным ли путем, или искусственно и, может быть, при содействии какой-нибудь сердобольной судомойки, несчастная девушка, убитая и потрясенная, сама не знавшая о своем состоянии, разрешилась от бремени. Точно также осталось неизвестным, живым или мертвым родился младенец; достоверно только, что юница-мать хотела его скрыть и, с этой целью, спрятала сначала в своей постели под подушку, а потом в сундук, не вынося, впрочем, из кухни. Скрыть то, о чём знал уже весь дом, знал даже г. обер-полициймейстер, могло прийти в голову только совершенно наивному, притом, до смерти напуганному и обезумевшему от горя и страха ребенку. Началось формальное следствие о детоубийстве и — «преступница» очутилась в тюрьме. Открылось, что она жертва неслыханного, отвратительного сластолюбия родного отца, воспользовавшегося её невинностью во время каникул. Открылось, что этот бесстыдный зверь в человеческом образе точно так же преследовал своими кровосмесительными исканиями и старшую дочь; но она, будучи взрослой, опытной девушкой, скрылась из родительского дома и тем избежала расставленных «папашею» сетей, в которые попала младшая дочь — девушка совершенно наивная, почти дитя… Прокуратура адресовалась к этому папаше-кровосмесителю; но дело как-то замялось.Другие виды детоубийства, по каким-нибудь иным поводам, к чести петербургского населения, случаются у нас очень редко. Памятны только: одна мать, пытавшаяся, с отчаянья, отравить своих четверых ребят за невозможностью давать им пропитание, и одна злая мачеха, покушавшаяся убить свою шестилетнюю падчерицу, вышвырнув её из окна с четвертого этажа на мостовую. В последнем случае преступницей руководила сознательная, свирепая ненависть к несчастному ребенку; но, повторяем, такие случаи весьма редки.
Есть указания, что в Петербурге весьма практикуется, хотя и очень редко обнаруживается и карается, неуловимый для правосудия, тайный вид детоубийства посредством вытравления плода. К этому роду детоубийства прибегают женщины культурного класса, нередко из аристократических верхушек общества, и не одни только, согрешившие и дорожащие репутацией весталок, девицы, но, случается, и замужние дамы, почему-либо не желающие быть матерями. К услугам этих барынек несомненно существуют особые специалисты из дамских врачей и акушерок, совершающие вытравление плода по всем правилам искусства. Практика у них должно быть немалая, ввиду того, что, при современном повреждении нравов, светская женщина очень любит наслаждения, очень склонна к грехопадению, но не любит и боится бремени материнства. На избавление себя от детей, путем вытравления плода, женщина этого сорта, её любовники, подчас мужья и пособники-специалисты смотрят очень легко и не считают этого большим грехом. Есть, ведь, даже и умные книжки, которые оправдывают эту операцию с точки зрения житейской и философской.
Примечания
править- ↑ Российская золотая монета. См. полуимпериал в Википедии. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ лат. factotum — мастер на все руки. — Примечание редактора Викитеки.
