Мы указали в предшествовавшем очерке на тот прискорбный факт, что число убийств в Петербурге за обозреваемый период значительно увеличилось, сравнительно с прежним временем, как это свидетельствуют цифры. Мы затрудняемся объяснить этот факт и его причины, как, с другой стороны, было бы рискованно принять его за мерило нравственности всего населения. Здесь возможны только одни гадательные предположения, тем более, что цифры убийств у нас, если рассматривать их по годам, подвержены весьма резким колебаниям, вопреки теории Кетле, который утверждает, что «убийства ежегодно совершаются почти в одном и том же числе» и даже «орудия, которыми они совершаются, употреблены бывают в одних и тех же пропорциях»… Правда, Кетле вывел такое заключение из изучения уголовной статистики целой многомилионной страны. Для Петербурга, по крайней мере, этот закон не может быть применим, так как число убийств в нём, в течение изучаемого нами десятилетия, было весьма далеко от постоянства, то уменьшаясь, то увеличиваясь в том или ином году наполовину и даже более. Всего нагляднее можно видеть это из нижеприводимой сводки числа убийств по годам. Было совершено убийств в Петербурге:
| В | 1868 | году | . . . . . . . . . . | 5 |
| » | 1869 | » | . . . . . . . . . . | 11 |
| » | 1870 | » | . . . . . . . . . . | 16 |
| » | 1871 | » | . . . . . . . . . . | 14 |
| » | 1872 | » | . . . . . . . . . . | 13 |
| » | 1873 | » | . . . . . . . . . . | 18 |
| » | 1874 | » | . . . . . . . . . . | 18 |
| » | 1875 | » | . . . . . . . . . . | 8 |
| » | 1876 | » | . . . . . . . . . . | 13 |
| » | 1877 | » | . . . . . . . . . . | 16 |
| 13 | ||||
В дополнение и пояснение этих цифр, можем указать еще на территориальное распределение убийств по частям города. Оказывается опять-таки, в подтверждение дурной славы Спасской части, что она более других погрешает этого рода преступлениями. В течение 9-ти лет, в ней было совершено 17 убийств; затем, совершено было убийств за тот же период: в Литейной и Рождественской частях по 13, в Московской — 11, в Васильевской — 10; в остальных менее 10-ти в каждой, менее же всего в Александро-Невской, именно 5.
Без сомнения, существует какая-то необъяснимая, стихийная логика, таящаяся в ненормальных условиях современной социальной жизни, которая управляет этими цифрами убийств, то возвышая их, то понижая с такой, по-видимому, прихотливостью; но для анализа тут нет никакой опорной точки. Почему, напр., в 1873 и 1874 гг. число убийств было в Петербурге совершенно одинаковое и выразило собою maximum этого рода преступлений за всё десятилетие, и почему, вслед затем, в 1875 г. число это упало вдруг до minimum’а — объяснить мы не имеем возможности, оставаясь на строгой почве точного изучения данных явлений. Быть может, впрочем, некоторый свет на эту темную и самую печальную аномалию общественного союза прольет ближайшее знакомство с самой, так сказать, натурой убийств, с их непосредственными поводами и причинами, чем мы и намерены здесь заняться.
Анализируя убийства, как одно из проявлений нарушенной в своем нормальном равновесии человеческой воли, Кетле заметил что они «менее всего могут подлежать предусмотрительности», так как совершаются обыкновенно «непреднамеренно и при обстоятельствах, по-видимому, самых случайных». Действительно, изучение убийств, совершавшихся в Петербурге за обозреваемый период, привело нас к убеждению, что значительная, если не большая часть их были сделаны без преднамеренного умысла, без заранее составленного плана, а как-то вдруг, по случайному стечению обстоятельств, роковым образом подействовавших на возбуждение спящего зверя в человеке. Если бы нужно было найти слово, определяющее характер господствующей у нас формы этого рода преступлений, то мы сказали бы, что у нас преобладают инстинктивные убийства совершенно зоологического свойства. Тут действительно, в большинстве случаев, внезапно просыпается в человеке примитивный хищник-зверь и овладевает, почти без борьбы, слабою волей, не тронутой нравственною культурою. Статистика подтверждает это тем, что большинство убийц оказываются людьми темными, крайне неразвитыми в умственном отношении и вдобавок испорченными городской жизнью.
По сословию, большинство убийц — крестьяне, выходцы из деревни: менее же всех классов выделяет из своей среды высший интеллигентный класс, особенно убийц, руководимых корыстной целью. Вообще, культурность и образование, с их гуманизирующим, смягчающим нравы влиянием, красноречиво оправдываются статистикой убийств, в которых, поэтому, изобличаются преимущественно натуры грубые, с разнузданной волей, крайне невежественные и, конечно, испорченные нравственно. В большинстве случаев, это — тупоголовые дикари, развращенные городом.
Существует, как известно, мнение, что убийство вообще есть продукт особого психологического расстройства, если не хронического, то временного, преходящего, и что, во всяком случае, в самый момент убийства, совершающий его субъект находится в пароксизме известного умственного затемнения. Теория эта очень спорная, и хотя её подтверждают многие факты уголовной хроники, но еще более имеется фактов, по крайней мере, в нашей судебной хронике, свидетельствующих что убийства часто являются результатом совершенно хладнокровного, наивного, примитивного зверства, сродни тому, которое свойственно какому-нибудь дикому людоеду. Психическое расстройство мыслимо только в субъектах более или менее культурных. Дикари, сколько известно, с ума не сходят.
Есть другое, на этот счет, мнение, что в каждом человеке таится доля кровожадного зверства, свойственного хищным животным, которая может быть совершенно заглушена в индивидуумах цивилизованных, нравственно воспитанных и поставленных в счастливые жизненные условия, и — наоборот — может приобретать роль господствующего стимула в натурах грубых и примитивных, именуемых на языке поэтов «детьми природы>. Такое «дитя природы», очень покладистое обыкновенно в вопросах совести, эгоистичное и склонное к насилиям, легко делается зверем, бестрепетно поднимающим руку на жизнь ближнего, при всяком таком положении, где инстинкт самосохранения в нём не находит себе полного и законного удовлетворения. Конечно, первым побудительным толчком здесь являются голод, нужда, как и у всякого зверя, который очень добр и ласков в состоянии сытости, и отваживается на кровопийство только из-за побуждений аппетита. Таким образом, и среди убийц мы встретим в огромном большинстве представителей самой низшей, некультурной среды, притом — людей, вырванных из своей родной сферы, брошенных на городскую улицу, испорченных её развратом, угнетенных нуждою и голодом. Это, в большинстве, уличные пролетарии, темные жильцы грязных трущоб, рецидивисты, искусившиеся в разного рода хищничествах и преступлениях.
Впрочем, основываясь на нашем материале, мы можем утвердительно сказать, что так называемых закоренелых, профессиональных убийц — разбойников классического типа, в Петербурге не водится. По крайней мере, мы не знаем ни одного такого примера. Очень редко встречаются даже рецидивисты по убийству, что, конечно, следует объяснить отчасти бдительностью полицейско-прокурорского надзора, карающей и пресекающей руки которого не избегает почти ни один убийца в настоящее время.
Исходя из вышесказанного, следует, при изучении убийств, различать их прежде всего в отношении психическом: непреднамеренные от преднамеренных, совершаемых с заранее обдуманным умыслом. Различие это признается также криминалистами; оно послужит ключом и для нас в группировке нашего материала.
Непреднамеренные убийства, в свою очередь, существенно различаются по их, если можно так выразиться, температуре. Одни из этой категории убийств совершаются хладнокровно и по расчету, хотя бы и по внезапно созревшему решению; другие являются результатом страстного порыва и затемнения рассудка, под сильным влиянием какого-нибудь аффекта. Последнего рода убийства происходят при различных враждебных столкновениях во время ссор и драк, столь нередких между нашими простолюдинами, особенно, когда они бывают под хмельком. Опьянение, возбуждающее буйные и свирепые наклонности, играет здесь большую роль. По крайней мере, значительнейшая часть этих случайных убийств совершается в нетрезвом состоянии, «под пьяную руку», как говорится. А так как в простонародном быту самое «веселое» время — большие, годовые праздники, которые вследствие этого являются и самым буйным, драчливым временем, то и самые убийства рассматриваемой категории совершаются преимущественно в праздничные дни. Можно с достоверностью сказать, что почти третья часть убийств и покушений на убийство, совершаемых в Петербурге, выпадает на такие праздники, как Пасха, Рождество Хр., и пр.
Форма этих праздничных убийств крайне несложная и всегда почти одна и та же. Знакомые между собою люди, часто приятели, за минуту еще дружелюбно опоражнивавшие стаканчики, затевают спьяна и из-за пустяка, конечно, горячую между собою ссору; ссора переходит в ожесточенную, остервенелую драку, во время которой, на несчастье, кому-нибудь из соратников попадает под руку смертоносное орудие: нож, стамеска, молоток, топор, кочерга, простое полено, и — уголовное преступление готово, часто со смертельным исходом для изувеченного и совершенно неожиданно для самого убийцы. Случаев таких пропасть и они всем известны. Несколько разнообразятся они разве такими только грандиозными, по размеру, бойнями, какая произошла в 1875 году в одной густонаселенной квартире «с углами» и, как следует тому быть, в праздник — в день зимнего Николы, столь чтимого на святой Руси. Мы останавливаемся на этом случае, так как он лучше других характеризует разительную, страшную припадочность убийств данной группы.
В описываемой квартире, содержимой семейным крестьянином, мирно проживало по углам несколько человек — людей трудящихся, рабочих и мелких промышленников, в том числе некоторые с женами и детьми. В день происшествия, вечером, двое из жильцов, Беляев и Игнатьев, пришли домой вместе, оба выпившие, но без всяких признаков вражды между собою. Кутили они вместе и, по показаниям свидетелей, никогда не ссорились, а «жили между собою союзно». Придя домой, Беляев стал ко всем привязываться, браниться и шуметь. Нрав у него уж такой был: «когда трезв, как показали о нём свидетели, то очень смирный, хороший человек, но когда выпьет, то сильно буянит». На этот раз одна из соседок — жена крестьянина Гаврилова — стала его унимать и просить, чтобы он дал покой другим жильцам, в числе которых, нужно заметить, тоже были сильно выпившие по случаю праздника. Просьба Гавриловой показалась, почему-то, обидной жене Беляева и она затеяла с нею ссору, а потом драку; Игнатьев, видно, человек миролюбивый, бросился их разнимать; на Игнатьева кинулся Беляев… Началась свалка, к которой присоединилось еще несколько заинтересованных лиц, свалка тем более ужасная и нелепая, что происходила в темноте, так как бойцы вначале её потушили нечаянно огонь. Некоторые из участвовавших в этом турнире показали, что они чувствовали, что их «били многие, но кто и за что — они не знают»… Наконец, кто-то догадался выскочить на улицу и закричать «караул»! Когда явилась полиция и осветила место побоища, то нашла несколько раненых и одного наповал убитого. Убитым оказался Игнатьев, которого в свалке зарезал ножом его друг и собутыльник Беляев — зарезал, как говорится, за здорово живешь, «в беспамятстве от сильного пьянства», как он сам показал на суде… Беспамятство и бессмысленность отличают все подобного рода смертоубийства, нередко иллюстрирующие наше «народное» веселье.
Такою же дикою страстностью и горячечной температурой характеризуются и многие убийства, завершающие собою семейные драмы и, вообще, раздоры между представителями двух полов, когда матримониальный союз между ними заострится ненавистью. В убийствах этой категории тоже изобличаются больше всего лица низшего класса, преимущественно мужчины, тогда как жертвами оказываются всего чаще женщины, в обращении с которыми русские простые люди, в качестве супругов, далеко не отличаются рыцарством, как известно. Убийства здесь и являются чаще всего результатом жестокого, бесчеловечного отношения мужей к женам, но есть немало и таких, которые совершаются, как говорится, «в сердцах», в порыве слепого гнева и самодурства, или, наконец, таких, которые носят романический оттенок несчастливой или обманутой любви, ревности и т. под. Говоря об убийствах и покушениях на убийство этой категории, мы разумеем драматические развязки половых отношений, как брачных, так и внебрачных, формальное различие между которыми в данном случае, разумеется, несущественно.
Поразительны бывают примеры убийства и покушения на убийство «в сердцах», по внезапному наитию и из-за пустяков, — почти исключительно жен мужьями и несравненно реже обратно. Примеров таких немало, но вот наиболее резкие. Как и следует быть, чаще всего совершаются они в нетрезвом виде.
В один из пасхальных дней, крестьянин-мастеровой, сидя на подоконнике у открытого окна и разговаривая с своей «душенькой», заспорил с нею, а, спустя минуту, схватил её в охапку и выбросил из окна на двор. Дело происходило в четвертом этаже и — несчастная расшиблась до смерти. В одной из трущоб «Вяземской лавры», некий блудный сын статского советника интимно сблизился с нищенкой, женой бомбардира, который часто ругал её и выгонял вон за пьянство и распутство. Сын статского советника, молодой человек, восемь лет находился в любовной связи с этой трущобной Мессалиной, имевшей, нужно заметить, с лишком пятьдесят лет, следовательно, почти старухой. В один прекрасный вечер, они сошлись на ночлеге, оба в нетрезвом виде, и миролюбиво улеглись спать вместе в темной каморке. Ранним утром, героиню этого клоачного романа нашли мертвой «с петлею из обрывка тряпки на шее>, а героя — преспокойно спавшим на нарах. Он с первого же слова повинился в убийстве, но заявил, что о причине последнего «скажет только на суде». Какая тут могла быть тайна — осталось в неизвестности.
По всем вероятиям, в подобных случаях, вследствие свирепого пьянства, при соответственных условиях, находит на известных субъектов какая-то кровавая галлюцинация, под наитием которой, надо полагать, точно так же один мещанин-торговец, придя домой выпивши, ни с того ни с сего принялся тузить и истязать свою жену, и до тех пор тиранствовал, пока не вышиб из неё дух здоровенными кулаками. Из того же класса, и уже в совершенно трезвом уме и твердой памяти, муж, человек сравнительно достаточный, при учитывании жены в домашних издержках, заподазривает её в растрате четырех копеек. Из-за этого начинается между ними ссора, кончающаяся тем, что муж «в сердцах» схватывает бутыль от водки и изо всей силы разбивает её об голову жены… Несчастная падает замертво, обливаясь кровью, и, если остается в живых, отделываясь только увечьем, то уж это по счастливой случайности… Вот другой изверг мучительно умерщвляет подругу своей жизни и мать своих детей, вследствие «отсутствия средств к существованию», как показали свидетели. Сам же он оправдывался «сильным пьянством» и происшедшим оттого «беспамятством». Это был фельдшер по профессии, но без места, «суровый брюнет» лет 28-ми, подверженный какому-то необъяснимому хроническому бешенству и зверству. Он бил свою жертву «в течение недели: хватал за косы и с размаха ударял головою об пол и об стену, бил кулаками, каблуками сапогов, душил за горло», пока, наконец, она не отдала Богу душу. Совершенно в однородном убийстве жены, путем свирепого тиранства, обвинялся также один молодой штабс-капитан, человек, по-видимому, образованный, несчастная жена которого была хорошо воспитанная женщина из порядочного семейства. Убил он её из-за странной мести: когда он, вследствие запоя, заболел белой горячкой, то жена свезла его в госпиталь, чем обнаружила его порок… Этого-то он и не мог простить жене и стал её мучить, приговаривая: «Ты меня дозволила свезти в госпиталь, теперь я тебя свезу: я имею право, я твой муж!» В результате, свирепый штабс-капитан превзошел даже свою угрозу, ибо «свез» жену, минуя госпиталь, прямо на кладбище. Последние два убийства могут назваться уже систематическими, происшедшими от закоренелой лютой жестокости мужей с женами.
Несмотря на холод севера и преобладание лимфатичности в темпераменте петербуржцев, у нас довольно нередки, так называемые, романические убийства и кровавые семейные драмы из-за мести и ревности, вследствие неудовлетворенного полового чувства, а также ради желания отделаться от опыстылевшей брачной половины. Такие убийства и драмы совершаются уже больше в культурной среде и с тем отличием, что в то время, как простолюдины в данном положении расправляются всего чаще ножом или отравой, убийцы культурные прибегают почти исключительно к огнестрельному оружию, всего предпочтительнее — к револьверу. Из всех случаев этой категории убийств, за рассматриваемый период, нам известны только два, где герои из культурной среды прибегали к режущим орудиям — охотничий нож, бритва. У простолюдинов же, обыкновенно, в таких трагических случаях является в руках убийцы либо сапожный, либо кухонный нож. Необходимо также упомянуть, что жертвами покушений здесь бывают нередко не сами предметы страсти, но те лица, которым оказано предпочтение перед покусителями; а вот, однажды, некий архитектор, огорченный изменой бежавшей от него жены, разрядил шестиствольный револьвер на ней и на теще, по счастью, не причинив им смерти. Нужно полагать, что отчаянный архитектор вымещал на теще причину расстройства своего семейного счастья, и — случаи такой мести нередки.
К чести прекрасного пола, его представительницы несравненно реже мужчин покушаются на убийства, если же покушаются, то почти исключительно из-за романических побуждений, всего чаще за любовный обман, за измену и вследствие ревности. Замечательно, однако, что героинями таких драм бывают по-преимуществу любовницы, а не законные, обманутые и покинутые жены. Вот одна интеллигентная женщина — писательница — покушается зарезать бритвой свою соперницу в правах на привязанность легкомысленного актера. Вот другая, из рядов ветреных сильфид Летнего сада, завязав легкую, временнообязанную интрижку с веселым бонвиваном, кончает тем, что, из ревности и страха быть брошенной им, всаживает ему пулю в лоб. Вот, наконец, третья — жертва девического легковерия и неопытности — спустя несколько лет после своего падения и уже став любимой женой другого, вымещает свой позор кровавым расчетом с соблазнителем…
Из убийств, совершаемых ради грабежа, — самых многочисленных, сравнительно, — точно так же очень многие делаются непреднамеренно, без заранее обдуманного умысла, а по случайному стечению обстоятельств, обусловливающих искушение легкостью и удобством достижения преступной цели. В весьма нередких случаях, мысль об убийстве приходит неожиданно, схватывает убийцу; так сказать, врасплох, падая на душу каким-то неотразимо страстным кровавым наитием. Вследствие этого, очень часто у преступника хватает духу лишь на то, чтобы покончить с жертвой, а куда её потом девать, как скрыть следы преступления и воспользоваться его плодами, — на это у него, не оказывается ни энергии, ни сообразительности. Вообще, большинство убийств носят у нас характер какой-то поразительной, не то ребяческой, не то идиотической «простоты», отличаются крайней бедностью замысла, отсутствием демонического элемента, в классическом вкусе, и неумением скрыть за собою кровавый след. Эта черта давно подмечена и нашими криминалистами.
«Характер простоты, — говорит по этому поводу один из них, — господствует в преступлениях, где льется кровь, совершается грабеж, где обдумывают преступные планы и приводят их в исполнение несколько личностей. Всё это творится чуть не среди бела дня, чуть не посреди народа; люди почти незнакомые друг с другом идут на убийство так же легко, так же мало задумываясь, как будто идут они на такое дело, исход которого не может иметь ни малейшего влияния на чью бы то ни было участь. Не ищите в их поступках тонкого маскирования, дьявольской махинации, хитрых расчетов… Каждая случайность может выдать головой соучастников, но им как будто до этого нет дела, как будто не пред ними лежит перспектива каторжной жизни… В истории этих преступлений каждая преграда может спасти человеческую жизнь, каждый внешний толчок может сгубить человеческую жизнь… Эти странные преступники являются как бы послушными исполнителями заранее составленного и произнесенного приговора, безучастными к самому факту исполнения, настолько, что кровь человеческая не оставляет в их воспоминаниях никакого следа. Этой странной, поражающей простотой исчерпывается почти весь драматизм наших самых страшных, самых потрясающих преступлений; но в этой простоте гораздо более действительного драматизма чем в тех „таинственных“ преступлениях, где интрига идет подземными ходами, где она созревает и приводится в исполнение, окруженная всеми атрибутами, действующими на воображение».
Таковы, в большинстве случаев, наши криминальные деяния, но указанные черты особенно разительно бросаются в глаза в непреднамеренных убийствах с целью грабежа. Насколько внезапно зарождается иногда в голове преступника мысль об убийстве, под влиянием корыстолюбивого соблазна, в какой степени легко и быстро мысль здесь переходит в дело, которое исполняется, притом, совершенно очертя голову, — примеров имеется множество в нашем материале. Мы остановимся на наиболее рельефных из них.
Как-то раз, летней ночью, в 1867 году, трое приятелей-крестьян, связанных между собою товариществом по бродяжничеству и воровскому промыслу, пробирались тайком на дачу Мятлева по Петергофскому шоссе, с целью совокупными силами её обокрасть. Дойдя до стогов сена вблизи дачи, двое из них, по уговору, остановились, усевшись на сене, а третий отправился на рекогносцировку для осмотра места действия. Конечно, для этого потребовалось немного времени, но когда ушедший возвратился, то ему представилась такая картина: один товарищ, весь в крови, лежал мертвым, а другой преспокойно снимал с него часы и другие вещи… Оказалось — «своя своих не познаша» и, главное, внезапно, без всякого предварительного умысла. Убийца, просто, моментально соблазнился грошовыми часами товарища и воспользовался удобным случаем присвоить их посредством безжалостного смертоубийства. Вся операция, от начала замысла до её последнего акта, была исполнена в несколько минут.
Другой аналогичный пример. Двое братьев-крестьян, молодых парней, с деньжонками в кармане, «гуляли» на масленице и, между прочим, катались «на чухне». Доро́гой, в глухом переулке, им внезапно вспадает на ум шальная мысль присвоить сани и лошаденку чухонца. Как на грех, в санях им подвертывается под руку железный молоток, принадлежавший запасливому чухонцу, и — спустя мгновенье, последний лежал среди улицы без дыхания, с раздробленной годовой, а веселые ребята мчались, как ни в чём не бывало, теперь уже в собственном экипаже. Так, с санями, в тот же день их и накрыли на гульбе в одном публичном доме… Неизвестно, не успели ли они, или не сумели сбыть ограбленную собственность своей жертвы и, таким образом, воспользоваться плодом преступления, или же, просто, им хотелось покататься не на чужой, а на своей лошадке? В этих ужасных преступлениях возможны самые неправдоподобные, по легкомыслию и наивности, намерения и решения.
Весьма нередко в этого рода убийствах имеют место какое-то звериное коварство и темное, холодное предательство. Подгулявший мастеровой встречается ночью в публичном доме с двумя незнакомыми молодцами, которые мгновенно дружатся с ним, начинают вместе пить и «гулять»; потом, предлагают ему отправиться вместе в другое, более веселое место. Мастеровой спьяна совершенно вверяется своим новым друзьям, не подозревая, что у них, без уговора, мгновенно созрел уже план убить его и ограбить. Повели они его чрез пустынный Семеновский плац, на средине которого один из приятелей схватил несчастного за горло, а другой накинул ему на шею кушак и затянул мертвой петлей. Работа была сделана скоро и чисто, хотя вся добыча состояла из нескольких рублей, да на более значительную — убийцы и не рассчитывали.
Гораздо более ценным приобретением соблазнился как-то один отставной губернский секретарь, совершивший ради этого столь же коварное и еще более бесчеловечное убийство. Это была личность довольно странная и болезненная. Он страдал запоем, которым испортил себе карьеру, и незадолго до убийства ушел было в монастырь, «чтобы там облегчить свое положение и найти нравственный покой», но ошибся в выборе, вследствие чего возвратился в мир и, приехав в Петербург, открыл на Васильевском острове табачную лавчонку, которая давала ничтожный доход. В лавчонку ходил двенадцатилетний мадьчик — воспитанник жившей неподалеку зажиточной вдовы потомственного почетного гражданина, которая, как видно, не очень старалась о его воспитании. Однажды мальчик, явясь в лавку, пожелал купить у её хозяина виденный им прежде револьвер. Губернский секретарь ответил, что эту вещь он не продает и что она стоит 50 рублей. Маленький покупатель возразил, что он может заплатить и больше, в доказательство чего, с детским бахвальством, показал пачку денег. Как потом оказалось, их у него было до 450 руб., которые он тайком утащил у своей воспитательницы. При виде денег, у нуждавшегося в них губернского секретаря мгновенно загорается желание овладеть ими, но как это сделать? — Конечно, лучше всего обманом и предательством, потому что много ли нужно хитрости, чтоб провести ребенка? Главное, как бы не выпустить его из рук и не дать воспользоваться легкой добычей другому… Губернский секретарь принимает на себя роль ментора и приятеля маленького вора: едет с ним в гостиный двор, где приобретается желанный револьвер, потом ведет его в пассаж, в музей Гаснера, оттуда в одну, другую кондитерскую, наконец, в кабак и уже поздно вечером привозит обратно в свою лавку, не успев, как предполагал, вытащить «в тесноте» вожделенную пачку из кармана у мальчика. Теперь у него созрел другой, более решительный план. Под каким-то предлогом он заманил свою жертву в сарай, где потребовал отдать ему деньги. Мальчик отказал; тогда губернский секретарь схватил его, зажал ему горло и вместе с ним упал, а «что было дальше — подсудимый решительно ничего не помнит»… Было же тут что-то ужасное, судя по тому, что на другой день полиция нашла в сарае, в ящике труп мальчика, изрубленный в куски, как говядина.Вообще, в большинстве убийств рассматриваемой группы побудительным поводом для убийцы является доверчивость и беспечность жертвы, ничем не оградившей себя от возможности покушения на её жизнь и не питавшей ни малейшего подозрения к злоумышленнику. В этом именно и заключается возбуждающий жалость, односторонний драматизм подобных преступлений. Во многих случаях жертвы платятся жизнью, благодаря своему гостеприимству, за свой хлеб-соль, за приют, оказанный убийце, который всего чаще — «земляк», приятель или даже родич пострадавшего. В течение обозреваемого периода было убито, напр., несколько дворников, сидельцев в кабаках и портерных — их земляками, закадычными друзьями или родичами, скитавшимися без места и, поэтому, ночевавшими у убитых, оказавших им радушное гостеприимство. Все эти преступления были поразительно сходны между собою, по их побуждениям и форме. В числе их виновников была и одна женщина — кухарка без места, нашедшая приют у своей приятельницы, такой же кухарки, одиноко жившей в квартире своих «господ», отлучившихся на тот раз из столицы. Три ночи провела гостья у гостеприимной приятельницы и, вдруг, на третью ночь, проснувшись, она почувствовала внезапно неодолимое желание убить последнюю и воспользоваться её грошовым имуществом, что и привела в исполнение без дальних околичностей.
Мы здесь говорим о группе убийств непреднамеренных, но, как увидим ниже, самые сложные, долго и обдуманно подготовляемые убийства точно так же предпринимаются, имея в основе, главным образом, доверчивость и беспечность жертвы, простирающиеся иногда до невыразимого, почти детского простосердечия, которое невольно вас трогает… Тронуло оно как-то и одного убийцу, не настолько, однако ж, чтобы он отказался от своего душегубного намерения. Это был финляндский уроженец, подмастерье в магазине золотых дел, — молодой, распутный парень, решившийся ограбить хозяйский магазин, когда в нём, по закрытии торговли, ночью, оставался один лишь ученик — четырнадцатилетний мальчик. Этого-то мальчика, как помеху, нужно было устранить… Преступник, войдя в мастерскую, «увидел молоток и задумался». Потом взял его, подошел сзади к мальчику, читавшему спокойно газету у огня, занес молоток над его головой и… опять «задумался», — «Мне, сознавался он потом, стало жаль мальчика и рука невольно опустилась…» Таким образом, несколько раз опускалась рука у убийцы но, наконец, — первый удар сделан, за ним последовал другой и уже такой, что молоток завяз в мозгу мальчика… Убийца и после этого испытал еще жалость и, чтоб не видеть лица жертвы, накрыл ей голову одеялом…
Не велика и бесплодна нравственная борьба, испытанная вышеописанным убийцей, но, к ужасу за человека, даже и такой борьбы мы не встречаем в поведении большинства убийц, ни до преступления, ни в момент его ни после. Казалось бы, судя по-человечески, что простосердечная доверчивость жертвы, её дружелюбное, гостеприимное отношение к убийце должны бы оказывать сдерживающее на него действие, влиять миротворно на его совесть и падать самым тяжелым на неё укором. Ничуть не бывало! Напротив, герои преступлений, при данных условиях, платя злом за сделанное им добро, поражают обыкновенно своей бесчувственностью, цинизмом и полным отсутствием внутренней борьбы между совестью и корыстью, между чувством жалости и кровожадностью. Страшно заглянуть в эти души, не колеблемые нравственной борьбою в решимости на кровавое дело; страшно заглянуть потому, что тут нет и признаков человечности, а царит одна лишь ужасная пустота, мрачная, глухая и бесчувственная! Удержать занесенную над жертвой смертоносную руку может здесь одно только темное, трусливое чувство страха и сознание неудачи задуманного плана, чем и объясняется нередко нападающее на убийцу, в решительный момент, колебание и — отсюда спасение жизни подвергающихся покушению. Но этим же объясняются и те несчастные случаи, где убийство является печальным и неожиданным сюрпризом для самого убийцы, который, под влиянием безотчетного страха и второпях, не соблюл известной меры — лишний раз ударил или слишком тесно затянул петлю и т. п. Самым разительным примером такого невольного пересола было известное, наделавшее в свое время большего шума, убийство австрийского военного агента, князя Аренберга.
Убийцы имели намерение только «оглушить» князя, по их выражению, на время грабежа. Оглушить его — они, действительно, оглушили во время борьбы, но, потом, когда он впал в обморок, они, в предупреждение, чтобы он не очнулся и не закричал в момент грабежа, завязали ему рот платком и спутали поясами руки и ноги. Когда, уже после поимки, им объявили, что они задушили князя до смерти, то они выразили искреннее сожаление перед этой прискорбной нечаянностью, вовсе не входившей в их расчеты. Нужно заметить, что в момент самого преступления один из убийц, в торопливости и страхе, чуть было не задушил, «по нечаянности», своего товарища… Точно таким же образом, однажды, трое молодцев, ворвавшись среди белого дня в жилье одного водовоза, с целью грабежа, сговорились «подержать за горло» жену его на это время, чтоб она не помешала им своим криком, без намерения её убить… Однако ж, предосторожность эта была исполнена так решительно, что несчастная, после того, как один из грабителей «подержал её за горло», и не пикнула больше.
Следует заметить, — на что указывают психиатры и криминалисты, изучившие процесс убийства, — что во многих случаях у убийцы, колеблющегося и нерешительного до минуты нападения, мгновенно просыпается свирепость и зверская энергия после первого удара, после того, как он увидит кровь. Кровь жертвы имеет в себе, в данном случае, что-то опьяняющее, как будто её теплые брызги ослепляют и глаза и совесть убийцы. Есть тут какая-то невидимая, неуловимая внутренняя грань, род душевной сдержки, сорвавшись с которой, человек окончательно разнуздывается и уже без оглядки, с слепой страстностью стремится, по инерции, дойти до крайнего предела совершаемого зла, утонуть в крови. Вследствие этого, нередко вы встретите в лице безжалостно жестоких, кровожадных убийц — людей очень смирных, кротких, незлобивых и нерешительных в обыкновенном психическом состоянии. Составилось мнение, что убийцами могут быть только люди энергические, твердого и решительного характера. Это — далеко не общее правило. Напротив: в весьма нередких случаях, к убийству приводят именно слабохарактерность, малодушие и нравственная дряблость человека, поставленного в роковые условия, которым он без борьбы покоряется. Это в особенности следует сказать о большинстве «подручных» соучастников убийств, обагряющих свои руки в крови, под влиянием чужой воли, из подражания, а нередко — просто — по приказанию коновода. Но есть случаи, где слабость характера является благодарной почвой для самостоятельно предпринимаемого преступления, потому только, что слабый, нравственно дрянной человек не в силах распутать оцепившую его сеть роковых обстоятельств и, вследствие именно слабости, выбирает самый короткий для этого путь, хотя бы он был и кровавый.
Изучая механический процесс убийств, мы встречаемся чаще всего с вышеуказанным ожесточением, мгновенно овладевающим убийцей в момент самого преступления. Очень редко убийца ограничивается одним, хотя бы и на верняк смертельным ударом, наносимым жертве; еще более, редки случаи, чтобы, после нанесения первого удара, страшная картина его смертоносного результата — жалкий, беспомощный и страдающий вид жертвы, возбуждающий жалость, останавливал убийцу и побуждал бросить начатое ужасное дело. Без сомнения, в эту минуту им овладевает ужас, западающий в большей или меньшей степени в душу самого холодного, закоренелого злодея; но этот-то ужас, по странному противоречию человеческого психозиса, и действует тут более всего возбуждающим образом. Овладевает слепое желание прогнать его, покончить с ним скорее, потому что уже нет возврата, потому что уже страшное дело начато… И вот, в пароксизме этого мрачного душевного состояния, убийца начинает сыпать удары на бездыханную жертву, хотя бы и сознавая, что она уже не встанет и не помешает грабежу. Нанесение лишних ударов, без нужды для цели убийства, составляет самое обычное явление в этого рода преступлениях. На трупы иных жертв страшно бывает взглянуть — до того они изувечены и покрыты жесточайшими ранами.
Для полноты характеристики собственно непреднамеренных случайных убийств с целью грабежа, укажем еще на следующие их особенности. В большинстве их, прежде всего, бросается в глаза поразительное ничтожество цели, в смысле материальном. Дорогой ценой жизни человеческой покупается здесь очень часто совершенно грошовая добыча, и — что всего ужаснее — убийца заранее знает, что стоимость ей грош. В вышеприведенных случаях читатели видели, что убийства совершаются из-за каких-нибудь дрянненьких серебряных часиков, из-за труженических грошей загулявшего мастерового. Затем, нам известны случаи, где убийцы руководились соблазном снять с убитой жертвы новую чуйку, пиджак, и ничего более. Кухарка, о которой мы упоминали выше, убила свою приятельницу между прочим, из желания сменить свою грязную, рваную рубаху — на исправную и чистую. Едва покончив с жертвой, она идет к комоду, берет подмеченную ранее, соблазнившую её рубаху, и тотчас же надевает её. Уходя, она захватывает и остальные рубахи жертвы, вместе с попавшими ей под руку салфетками, и всю эту добычу сбывает за несколько рублей…
Невольно ужасаешься этой страшной дешевизне жизни человеческой с точки зрения описываемых убийц, решающихся покушаться на неё из-за столь жалкой и ничтожной корысти! Но насколько же, значит, русский простолюдин, говоря вообще, не избалован на этот счет, насколько низки его потребности и самое представление о ценности, о деньгах! Нужна долгая школа непроходимой бедности и страшной нищеты, чтобы в соблазне легкого приобретения нескольких рублей — находить достаточно вескую цель для покушения на смертоубийство… Впрочем, вот один отставной мелкий чиновник, — человек, по-видимому, культурный и несколько образованный, — точно так же, в одну глухую ночь, задушил своего приятеля и соседа по комнатам в «шамбр-гарни», из-за поношенной, дрянной енотовой шубы, исключительно ради веселой эротической экскурсии в дом терпимости, тотчас же им и совершенной после убийства.
Нужно заметить, что подобная увеселительная цель составляет господствующий побудительный мотив в большинстве внезапных, непреднамеренных убийств с корыстной целью. Истомленный голодом и нуждою убийца, но, конечно, субъект развратный и познавший цену лакомой городской «гульбы», ради вкушения последней, ради минутного грубого чувственного наслаждения, без оглядки, без размышления о последствиях, решается на тяжкое преступление. Что будет после, укроется или нет след его злодеяния, — ему, в данную минуту, нет заботы; в мозгу у него засела одна цель, одно желание — приобресть, во что бы ни стало, в свое распоряжение несколько рублей, достаточных для того, чтобы «погулять» хоть денек, хоть часок, на свободе и в свое полное удовольствие. Полиция, сказать мимоходом, давно подметила преобладание этого чудовищного, по легкомыслию, мотива в большинстве заурядных убийств и грабежей в столице. Поэтому, при обнаружении убийств такого рода, она прежде всего бросается искать их виновников в разных кабаках, трактирах и публичных домах, пользующихся известной популярностью в среде подонков столичного населения. Поиски эти всегда почти кончаются полным успехом. Расчет полиции в этих случаях большею частью безошибочный: убийца данной категории, который тоже отлично знает, где именно станут его искать и в какой степени посещаемые им места опасны для него, — тем не менее никак не может устоять пред искушением воспользоваться безотлагательно плодами своего преступления для дешевой пьяной «гульбы», ради которой он и омочил руки свои в крови.
