Я рѣшился выступить публично, и день ото дня рѣшеніе мое крѣпло. Въ домѣ Маретти и во всѣхъ другихъ семействахъ, съ которыми я успѣлъ познакомиться здѣсь, вездѣ, гдѣ я ни выступалъ импровизаторомъ, меня награждали шумными похвалами. Успѣхъ мой проливалъ утѣшительный бальзамъ на мою больную душу; я былъ счастливъ и признателенъ Провидѣнію. Но никто, прочитавъ мои мысли, не назвалъ бы огня, горѣвшаго въ моихъ глазахъ, огнемъ тщеславія; нѣтъ, это было пламя чистой радости. Вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ эти похвалы какъ будто и пугали меня немножко: я боялся, что былъ недостоинъ или что не всегда буду достоинъ ихъ. Между тѣмъ, я глубоко чувствовалъ, и смѣло выскажу это, хотя дѣло и касается такъ близко меня самого, что похвалы и одобреніе—лучшая школа для хорошо направленной души и что, напротивъ, строгость и несправедливыя порицанія угнетаютъ или ожесточаютъ ее. Все это я знаю по собственному опыту. Маретти былъ ко мнѣ чрезвычайно внимателенъ, выходилъ ради меня изъ сферы исключительно интересовавшихъ его предметовъ и знакомилъ меня съ разными лицами, которыя могли быть мнѣ полезными на избранномъ мною новомъ поприщѣ. Санта также была со мною безконечно мила и любезна, но меня всетаки что-то отталкивало отъ нея, и я являлся къ ней всегда или съ Федериго, или въ такое время, когда зналъ, что у нея гости. Я боялся повторенія послѣдней сцены. И все же я часто заглядывался на нее, когда думалъ, что она этого не замѣчаетъ, и невольно любовался ею. Со мной происходило то, что вообще нерѣдко случается съ людьми: сто́итъ подразнить человѣка, увѣряя его, что онъ влюбленъ въ такую-то особу, и онъ, хотя до сихъ поръ и не думалъ о ней, не замѣчалъ ея, невольно начинаетъ приглядываться къ ней, желая узнать, что же въ ней такого особеннаго, благодаря чему онъ долженъ былъ остановить на ней свой выборъ. Простое любопытство мало-по-малу переходитъ въ чувство особаго интереса, а это зачастую и въ любовь. Мое чувство къ Сантѣ ограничивалось пока только интересомъ; это было что-то вродѣ чувственнаго созерцанія, какого я не знавалъ раньше; тѣмъ не менѣе, оно смущало и пугало меня, а вмѣстѣ съ тѣмъ и удерживало отъ сближенія съ нею.
Я прожилъ въ Неаполѣ цѣлыхъ два мѣсяца прежде чѣмъ дебютъ мой былъ, наконецъ, назначенъ въ ближайшее воскресенье. Я долженъ былъ выступить подъ именемъ Ченчи въ большомъ театрѣ Санъ-Карло; настоящей своей фамиліи я выставить на афишѣ не рѣшился. Я нетерпѣливо ждалъ дня дебюта, который долженъ былъ положить основаніе моей будущей славѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ испытывалъ и какой-то болѣзненный лихорадочный трепетъ. Федериго успокоивалъ меня, сваливая все на вліяніе воздуха,—и онъ самъ, и почти всѣ окружающіе испытывали подобное же возбужденіе. Везувій ужъ очень расходился, изверженіе слѣдовало за изверженіемъ, и потоки лавы угрожали даже Торре дель Аннунціата[1]. По вечерамъ слышались глухіе громовые раскаты, пепелъ такъ и леталъ въ воздухѣ и густыми слоями садился на цвѣты и деревья; вершина вулкана вся была окутана черными грозовыми тучами; при каждомъ изверженіи изъ нихъ сверкали зигзагами ослѣпительныя молніи. Сантѣ тоже нездоровилось.—Это лихорадка!—говорила она; глаза ея горѣли, лицо было блѣдно. Она очень досадовала на свое нездоровье, говоря, что ей непремѣнно хочется присутствовать на моемъ дебютѣ.—Ну, да я всетаки буду въ театрѣ, хотя бы потомъ и пришлось поплатиться еще сильнѣйшею лихорадкою!—прибавляла она.—Надо жертвовать для друзей даже жизнью, даромъ что они не цѣнятъ этого!
Я то рыскалъ по гуляньямъ, по кофейнямъ и разнымъ театрамъ, то искалъ успокоенія въ церкви передъ образомъ Мадонны, исповѣдывалъ передъ Нею всѣ свои грѣховные помыслы и просилъ Ее подать мнѣ мужество и силу послѣдовать своему призванію. «Bella ragazza!» (прекрасная дѣвушка!) нашептывалъ мнѣ голосъ искусителя, и щеки мои загорались огнемъ, но я старался не слушать этого голоса. Между духомъ и плотью завязывалась борьба; я чувствовалъ, что во мнѣ совершается какой-то переворотъ и ждалъ, что къ воскресенью возбужденіе мое достигнетъ высшей своей точки. «Надо намъ побывать съ тобою въ игорномъ домѣ!» не разъ говаривалъ мнѣ Федериго. «Поэту надобно знать и испытать все!» Но намъ все какъ-то не удавалось побывать тамъ вмѣстѣ, одному же мнѣ идти туда казалось неловко. Да, правъ, пожалуй, былъ Бернардо, говоря, что воспитаніе у доброй Доменики и монастырская жизнь въ Іезуитской коллегіи разбавили мою кровь козьимъ молокомъ и сдѣлали изъ меня какого-то труса. Мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, недоставало рѣшительности и твердости характера. Между тѣмъ, мнѣ нужно было ближе познакомиться съ свѣтомъ, а не избѣгать его, разъ я хочу быть поэтомъ! Вотъ эти-то мысли и бродили у меня въ головѣ, когда я позднимъ вечеромъ направлялся къ игорному дому. «Я пойду туда именно потому, что боюсь!» сказалъ я себѣ самому. «Играть же мнѣ нѣтъ надобности. Федериго и другіе мои друзья навѣрно похвалили бы меня за мое благоразуміе!» Какое, однако, слабое существо человѣкъ! Сердце мое билось, словно я шелъ на дурное дѣло, хотя разсудокъ и успокоивалъ меня. У входа стояли швейцары, лѣстница была великолѣпно освѣщена, въ передней толпились слуги, которые взяли у меня шляпу и трость, распахнули предо мною двери, и я увидѣлъ цѣлую анфиладу ярко освѣщенныхъ комнатъ. Народу было много—и мужчинъ, и дамъ. Я не хотѣлъ обнаружить своей робости и быстро прошелъ въ первую залу; никто не обратилъ на меня вниманія. По всей залѣ были разставлены столы для игроковъ, передъ которыми лежали цѣлыя кучи золота. За однимъ столомъ сидѣла пожилая дама, видно бывшая когда-то красавицей, разрумяненная и разряженная въ пухъ и прахъ; глаза ея такъ и пожирали кучи золота, а костлявыя руки крѣпко впились въ карты. Молодыя, красивыя дѣвушки непринужденно болтали съ мужчинами. Всѣ эти красавицы были дщери соблазна; и старуха съ алчнымъ взоромъ когда-то, какъ и онѣ, покоряла сердца, а теперь одерживала побѣды только на зеленомъ полѣ.
Въ одной изъ залъ поменьше стоялъ столъ съ красными и зелеными кружками; я видѣлъ, какъ ставили на эти кружки по одной или по нѣскольку монетъ, какъ пускали шарикъ, и если онъ останавливался на избранномъ игрокомъ цвѣтѣ, счастливецъ получалъ двойную ставку. Серебро и золото перекатывались съ одного конца стола на другой съ быстротой молніи. Я вынулъ изъ кармана серебряную монету и бросилъ на столъ; она угодила на красный кружокъ; человѣкъ, стоявшій возлѣ, поглядѣлъ на меня, словно спрашивая, оставить-ли ее тамъ, куда она упала. Я невольно кивнулъ головой; шарикъ покатился, и я выигралъ вдвое противъ того, что поставилъ. Я смутился и не взялъ денегъ; они остались на томъ же мѣстѣ, шарикъ пустили еще разъ, потомъ еще и еще. Мнѣ везло, я все выигрывалъ; кровь во мнѣ заиграла, но я продолжалъ рисковать только выигранными деньгами. Скоро передо мною лежала цѣлая куча серебра, а на противоположной ставкѣ сверкали луидоры. Я выпилъ залпомъ стаканъ вина,—въ горлѣ у меня пересохло. Двойная куча золота и серебра все росла, но вотъ шарикъ пустили еще разъ, и крупье хладнокровно сгребъ весь мой выигрышъ. Золотой сонъ мой разсѣялся, и я проснулся, пересталъ играть, потерявъ въ сущности лишь первую ставку. Утѣшая себя этимъ, я перешелъ въ слѣдующую залу. Одна изъ молодыхъ женщинъ обратила на себя мое вниманіе сходствомъ съ Аннунціатою; она была только выше ростомъ и полнѣе послѣдней. Мой пристальный взглядъ не ускользнулъ отъ нея, она подошла ко мнѣ и, указывая на одинъ изъ маленькихъ столиковъ, предложила сыграть съ нею партію. Но я извинился и вернулся въ первую залу; красавица проводила меня взглядомъ. Въ задней комнатѣ группа молодыхъ людей играла на билліардѣ; они поснимали съ себя сюртуки, несмотря на то, что въ игрѣ участвовали и дамы. Меня это удивило; я и забылъ о царствовавшей здѣсь свободѣ. У дверей, спиной ко мнѣ, стоялъ рослый, стройный молодой человѣкъ. Онъ приставилъ къ шару кій и сдѣлалъ такой мастерской ударъ, что вокругъ раздались рукоплесканія. Дама, привлекшая мое вниманіе, дружески кивнула ему и, вѣроятно, сказала что-нибудь забавное. Онъ обернулся и поцѣловалъ ее въ щеку; она, шутя, ударила его по плечу. Сердце мое затрепетало,—это былъ Бернардо! У меня не хватило духа подойти къ нему поближе, а между тѣмъ мнѣ необходимо было убѣдиться, онъ-ли это. Я прошелъ вдоль стѣны къ открытой двери въ большую полуосвѣщенную залу, чтобы оттуда присмотрѣться къ молодому человѣку, не привлекая на себя его вниманія. Въ этой полутемной залѣ, слабо освѣщенной красными и бѣлыми фонариками, былъ устроенъ искусственный садъ съ бесѣдками изъ раскрашенныхъ жестяныхъ листьевъ, апельсинными деревцами въ кадкахъ и чучелами пестрыхъ попугаевъ на вѣткахъ. Изъ-за зелени раздавались тихіе, мягкіе звуки гармоніума, наигрывавшаго прелестныя мелодіи, лившіяся прямо въ душу. Изъ полуотворенной двери на галлерею вѣяло прохладою. Я едва успѣлъ оглядѣться, какъ въ садъ вбѣжалъ Бернардо; я машинально укрылся въ ближайшую бесѣдку; онъ заглянулъ туда, смѣясь кивнулъ мнѣ головой, словно увидалъ знакомаго, шмыгнулъ въ слѣдующую бесѣдку и, бросившись на диванъ, принялся напѣвать вполголоса какой-то мотивъ. Тысячи чувствъ волновали мою душу. Онъ здѣсь! Такъ близко отъ меня! Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ и принужденъ былъ сѣсть. Благоуханіе цвѣтовъ, тихіе звуки музыки, полумракъ, даже мягкій эластичный диванъ—все это вмѣстѣ перенесло меня въ какой-то волшебный міръ; да только тамъ я и могъ надѣяться встрѣтиться съ Бернардо! Вдругъ въ мою бесѣдку впорхнула та самая красавица, на которую я обратилъ вниманіе; я взволновался еще больше, но въ эту минуту Бернардо возвысилъ голосъ, она узнала его и убѣжала къ нему. Раздался звукъ поцѣлуя… Меня такъ и кольнуло въ сердце!..
И этого-то вѣроломнаго, легкомысленнаго человѣка предпочла мнѣ Аннунціата! А онъ могъ такъ скоро забыть ее и оскверняетъ свои уста, прикасаясь ими къ образу красоты, запятнанному порокомъ! Я выбѣжалъ изъ комнаты и изъ самаго дома. Сердце мое сжималось отъ гнѣва и боли; я успокоился лишь подъ утро.
Но вотъ насталъ и день моего публичнаго дебюта въ театрѣ Санъ-Карло. Никогда еще я такъ искренно не молился Мадоннѣ и всѣмъ святымъ, какъ въ это утро. Я побывалъ у обѣдни, причастился и почувствовалъ себя подкрѣпленнымъ и очищеннымъ святымъ таинствомъ. Одна только мысль нарушала мое спокойствіе, столь нужное мнѣ теперь: что́ если и Аннунціата здѣсь, что́ если Бернардо пріѣхалъ съ нею? Но Федериго справился и узналъ, что ея не было въ городѣ; зато Бернардо, согласно газетнымъ извѣстіямъ о пріѣзжающихъ, находился здѣсь уже четыре дня. У Санты лихорадка все продолжалась, но я зналъ, что она будетъ въ театрѣ. Афиши, извѣщавшія о моемъ дебютѣ, были уже вывѣшены; Федериго развлекалъ меня разсказами; Везувій извергалъ огонь и пепелъ сильнѣе обыкновеннаго; все какъ будто волновалось вмѣстѣ со мною.
Я долженъ былъ выступить по окончаніи оперы «Севильскій цирульникъ», но экипажъ за мною послали гораздо раньше, едва опера началась. Если бы въ эту минуту въ карету рядомъ со мною сѣла Парка, готовясь перерѣзать своими ножницами нить моей жизни, я бы, кажется, сказалъ ей: «рѣжь скорѣе!» «Боже, устрой все къ лучшему!» вотъ о чемъ я молился дорогою.
Въ фойэ артистовъ я встрѣтилъ пѣвцовъ и актеровъ труппы, нѣсколькихъ любителей искусства и одного импровизатора, профессора французскаго языка, Сантини. Я былъ хорошо знакомъ съ нимъ черезъ Маретти. Завязался непринужденный разговоръ, всѣ смѣялись, шутили. Участвовавшіе въ оперѣ приходили и уходили, словно на балу,—они чувствовали себя на сценѣ, какъ дома.
— Ужъ мы зададимъ вамъ тему!—сказалъ Сантини.—Такой орѣхъ, что и не разгрызть! Но ничего, сойдетъ! Я помню, какъ я дрожалъ, выступая въ первый разъ. Однако, все обошлось благополучно. Я, конечно, прибѣгнулъ къ кое-какимъ маленькимъ уловкамъ: выучилъ наизусть нѣсколько небольшихъ стишковъ на темы о любви, о старинѣ, о красотѣ Италіи, о поэзіи и объ искусствѣ, которыя всегда можно примѣнить къ дѣлу, а кромѣ того, у меня были въ запасѣ и два-три цѣльныя стихотворенія.—Я сталъ увѣрять его, что и не подумалъ о такихъ приготовленіяхъ.—Да, да, такъ всегда говорятъ!—отвѣтилъ онъ, смѣясь.—Ну, ну, ладно! Мы знаемъ, что вы человѣкъ умный и выйдете изъ испытанія съ честью.
Опера кончилась; я стоялъ одинъ посреди пустой сцены.—Эшафотъ воздвигнутъ!—сказалъ, улыбаясь, режиссеръ и подалъ знакъ машинисту. Занавѣсъ взвился.
Я видѣлъ передъ собою только какую-то черную бездну и съ трудомъ различилъ лишь нѣсколько ближайшихъ головъ возлѣ самаго оркестра да въ крайнихъ ложахъ; изъ этой бездны меня обдавало густымъ, теплымъ воздухомъ. Я чувствовалъ въ себѣ мужество, которое удивляло меня самого. Правда, я былъ сильно взволнованъ, но такъ и слѣдовало: для воспринятія идей и впечатлѣній нужна извѣстная нервная чуткость, гибкость души. Какъ зимою во время самыхъ жестокихъ морозовъ воздухъ бываетъ всего чище и яснѣе, такъ и въ этомъ случаѣ душевное напряженіе обусловливало ясность мыслей. Всѣ мои духовныя способности пробудились, я былъ какъ нельзя болѣе расположенъ импровизировать.
Каждый могъ подать записочку съ предложеніемъ темы; бумажки шли сначала на разсмотрѣніе секретаря полиціи, который наблюдалъ за тѣмъ, чтобы не пропустить какой-нибудь противозаконной темы, а послѣ того предоставлялись на выборъ мнѣ. Первая попавшаяся мнѣ записочка гласила: «Il cavalier servente». Къ сожалѣнію, я имѣлъ объ этой должности довольно смутное понятіе, зналъ только, что cavalier servente или чичисбей—что-то вродѣ средневѣковаго рыцаря, который хоть и не ломаетъ за свою даму копій на аренѣ, всетаки является ея вѣрнымъ слугою, заступающимъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ мѣсто ея супруга. Я вспомнилъ знакомый сонетъ: «Femina di costume di maniere»[2], но не въ силахъ былъ сразу связать съ нимъ ни одной мысли. Я съ любопытствомъ развернулъ другую бумажку; на ней было написано: «Капри». И эта тема привела меня въ смущеніе: я ни разу не былъ на упомянутомъ островкѣ, видѣлъ его красивыя очертанія лишь изъ Неаполя, а то, чего не знаешь, мудрено и воспѣть. Лучше ужъ было взять первую тему. На третьей бумажкѣ было написано: «Неаполитанскія катакомбы». Въ нихъ я тоже не бывалъ никогда, но самое слово катакомбы напомнило мнѣ римскія катакомбы, въ которыхъ мы съ Федериго заблудились, когда я былъ ребенкомъ. Все это приключеніе разомъ воскресло въ моей памяти, я взялъ нѣсколько аккордовъ, и стихи сами собою полились изъ моихъ устъ. Я разсказалъ въ нихъ то, что пережилъ самъ, перенеся только дѣйствіе изъ римскихъ въ неаполитанскія катакомбы. И въ этотъ вечеръ я во второй разъ поймалъ нить счастья: меня привѣтствовалъ громъ рукоплесканій, ударившій мнѣ въ голову, какъ шампанское. Затѣмъ, мнѣ задали новую тему: «Фата-Моргана». Я не былъ знакомъ съ этимъ воздушнымъ явленіемъ, которое наблюдается въ Неаполѣ и Сициліи, но хорошо зналъ прекрасную фею Фантазію, обитающую въ этихъ ослѣпительныхъ воздушныхъ замкахъ. Я могъ описать міръ собственныхъ грезъ; въ немъ также витали волшебные сады и замки: въ моей душѣ жила, вѣдь, прекраснѣйшая Фата-Моргана!
Я быстро обдумалъ тему, и у меня сложился въ головѣ небольшой разсказъ; по мѣрѣ же того, какъ я пѣлъ, рождались все новыя и новыя идеи. Я описалъ мѣстность—не называя, ея, впрочемъ, по имени—возлѣ маленькой покинутой церкви и грота Позилиппо, произведшую на меня такое сильное впечатлѣніе своею романтичностью, а затѣмъ и самую церковь, обращенную теперь въ жилище семьи рыбака. У окна, на стеклѣ котораго выжжено изображеніе св. Георгія, стоитъ постелька. Въ ней спитъ маленькій мальчикъ. Къ нему является въ ясную лунную ночь прелестная дѣвочка, легкая какъ эфиръ, съ большими пестрыми крылышками за плечами. Она выводитъ мальчика изъ дому въ зеленый виноградникъ, показываетъ ему тысячи невиданныхъ чудесъ и играетъ съ нимъ; потомъ они идутъ вмѣстѣ въ раскрывающуюся передъ ними гору, видятъ тамъ блестящія церкви съ дивными образами и алтарями, переплываютъ черезъ чудное голубое море на тотъ берегъ, гдѣ возвышается дымящійся Везувій; вулканъ становится прозрачнымъ, какъ стекло, и они видятъ, какъ кипитъ и бурлитъ въ немъ огненная лава. Посѣщаютъ они и погребенные подъ землею города, о которыхъ мальчикъ столько наслышался. Народъ, нѣкогда населявшій эти города, вновь оживаетъ, и мальчикъ видитъ жизнь древнихъ во всей ея роскоши и блескѣ, о какихъ не даютъ людямъ понятія отрытыя нынѣ руины. Затѣмъ дѣвочка привязываетъ свои крылья къ плечамъ мальчика,—сама она легка, какъ воздухъ и не нуждается въ нихъ, и вотъ, они летятъ надъ апельсинными рощами, надъ горами, надъ сочною зеленью болотъ, надъ мертвою Кампаньей, надъ древнимъ Римомъ, пролетаютъ надъ чуднымъ голубымъ моремъ, далеко оставляютъ позади себя Капри и отдыхаютъ на розовыхъ облакахъ. Дѣвочка цѣлуетъ мальчика и говоритъ, что ее зовутъ Фантазіей, показываетъ ему дивный замокъ своей матери, построенный изъ воздуха и солнечныхъ лучей, и они играютъ въ этомъ замкѣ, оба такіе радостные, счастливые! Но по мѣрѣ того, какъ мальчикъ подростаетъ, дѣвочка навѣщаетъ его все рѣже и рѣже. Только въ лунныя ночи выглядываетъ она иногда изъ-за зелени виноградныхъ лозъ и вѣтвей апельсинныхъ деревьевъ, киваетъ ему головкой и исчезаетъ. И онъ становится все грустнѣе и задумчивѣе. Вотъ онъ выросъ и долженъ помогать своему отцу въ его промыслѣ, долженъ учиться грести, обращаться съ парусами и править лодкой въ бурю. Но чѣмъ старше онъ становился, тѣмъ сильнѣе тосковалъ о подругѣ дѣтства, которая больше не являлась къ нему. Часто, плывя лунною ночью по зеркальной поверхности моря, онъ опускалъ весла и смотрѣлъ въ ясную прозрачную воду: онъ видѣлъ сквозь нее дно, покрытое пескомъ и водяными растеніями, а изъ-за нихъ выглядывала своими чудными черными очами Фантазія! Она кивала ему и какъ будто манила къ себѣ. Однажды утромъ рыбаки столпились на берегу: въ лучахъ восходящаго солнца, близехонько отъ Капри, сіялъ новый чудный островъ, отливавшій всѣми цвѣтами радуги, съ свѣтлыми башнями, звѣздами и ясными пурпурными облаками. «Фата-Моргана!» воскликнули всѣ, восхищаясь дивнымъ зрѣлищемъ, но молодому рыбаку оно было не въ диковинку: онъ, вѣдь, самъ игралъ въ этомъ замкѣ ребенкомъ вмѣстѣ съ прекрасною Фантазіей. Грусть и тоска охватили его, слезы затуманили его глаза, и знакомая картина сначала потускнѣла, а затѣмъ исчезла безслѣдно. Яснымъ луннымъ вечеромъ вновь возникъ надъ моремъ чудный замокъ изъ лучей и воздуха. И рыбаки, стоявшіе на мысѣ, увидѣли лодку, несшуюся къ диковинному плавучему острову съ быстротой стрѣлы. Вдругъ лодка исчезла, померкло и все сіяющее видѣніе; на море спустилось черное облако, поднялся и закружился смерчъ, заходили темно-зеленыя волны… Смерчъ пронесся, море опять успокоилось, луна попрежнему отражалась въ голубой водѣ, но лодки уже не было видно; молодой рыбакъ исчезъ вмѣстѣ съ прекрасною Фата-Морганою!
Меня опять привѣтствовали рукоплесканіями; мужество и воодушевленіе мои все росли; каждая тема воскрешала во мнѣ какое-нибудь воспоминаніе изъ моей собственной жизни, и мнѣ оставалось только разсказать его. Импровизируя на тему «Тассо», я тоже говорилъ о самомъ себѣ; Леонорою была Аннунціата; мы видѣлись съ нею при Феррарскомъ дворѣ; я вмѣстѣ съ Тассо страдалъ въ темницѣ, вмѣстѣ съ нимъ наслаждался свободою, чуя смерть въ груди, вмѣстѣ съ нимъ смотрѣлъ изъ Сорренто чрезъ волнующееся море на Неаполь, вмѣстѣ съ нимъ сидѣлъ подъ дубомъ у монастыря св. Онуфрія… Вотъ зазвонили въ честь Тассо капитолійскіе колокола, но ангелъ смерти уже вѣнчалъ его вѣнцомъ безсмертія! Сердце мое усиленно билось; мысли уносили меня въ заоблачный міръ. Наконецъ, я началъ послѣднюю импровизацію—«Смерть Сафо». Думая о Бернардо, я самъ испытывалъ такія же муки ревности; поцѣлуй, который запечатлѣла на его лбу Аннунціата, жегъ мою душу. Красотою Сафо напоминала Аннунціату, любовными же страданіями—меня. И вотъ, волны сомкнулись надъ головою Сафо.
Слушатели мои были тронуты до слезъ; со всѣхъ сторонъ раздались шумные апплодисменты. Занавѣсъ упалъ, но меня вызвали еще два раза. Я не помнилъ себя отъ радости, сердце мое разрывалось отъ избытка чувствъ. Меня обнимали и поздравляли, а я вдругъ залился слезами. Остатокъ вечера я, впрочемъ, провелъ очень весело въ обществѣ Сантини, Федериго и нѣкоторыхъ изъ пѣвцовъ; всѣ они пили за мое здоровье; я былъ счастливъ, но уста мои словно сковалъ кто.
— Онъ—душа человѣкъ!—шутливо сказалъ про меня Федериго.—Единственный недостатокъ его—онъ второй Іосифъ! Наслаждайся жизнью, Антоніо! Рви розы, пока онѣ не увяли!
Поздно вернулся я домой, возблагодарилъ Мадонну и Іисуса, и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ.