оно было не въ диковинку: онъ, вѣдь, самъ игралъ въ этомъ замкѣ ребенкомъ вмѣстѣ съ прекрасною Фантазіей. Грусть и тоска охватили его, слезы затуманили его глаза, и знакомая картина сначала потускнѣла, а затѣмъ исчезла безслѣдно. Яснымъ луннымъ вечеромъ вновь возникъ надъ моремъ чудный замокъ изъ лучей и воздуха. И рыбаки, стоявшіе на мысѣ, увидѣли лодку, несшуюся къ диковинному плавучему острову съ быстротой стрѣлы. Вдругъ лодка исчезла, померкло и все сіяющее видѣніе; на море спустилось черное облако, поднялся и закружился смерчъ, заходили темно-зеленыя волны… Смерчъ пронесся, море опять успокоилось, луна попрежнему отражалась въ голубой водѣ, но лодки уже не было видно; молодой рыбакъ исчезъ вмѣстѣ съ прекрасною Фата-Морганою!
Меня опять привѣтствовали рукоплесканіями; мужество и воодушевленіе мои все росли; каждая тема воскрешала во мнѣ какое-нибудь воспоминаніе изъ моей собственной жизни, и мнѣ оставалось только разсказать его. Импровизируя на тему «Тассо», я тоже говорилъ о самомъ себѣ; Леонорою была Аннунціата; мы видѣлись съ нею при Феррарскомъ дворѣ; я вмѣстѣ съ Тассо страдалъ въ темницѣ, вмѣстѣ съ нимъ наслаждался свободою, чуя смерть въ груди, вмѣстѣ съ нимъ смотрѣлъ изъ Сорренто чрезъ волнующееся море на Неаполь, вмѣстѣ съ нимъ сидѣлъ подъ дубомъ у монастыря св. Онуфрія… Вотъ зазвонили въ честь Тассо капитолійскіе колокола, но ангелъ смерти уже вѣнчалъ его вѣнцомъ безсмертія! Сердце мое усиленно билось; мысли уносили меня въ заоблачный міръ. Наконецъ, я началъ послѣднюю импровизацію—«Смерть Сафо». Думая о Бернардо, я самъ испытывалъ такія же муки ревности; поцѣлуй, который запечатлѣла на его лбу Аннунціата, жегъ мою душу. Красотою Сафо напоминала Аннунціату, любовными же страданіями—меня. И вотъ, волны сомкнулись надъ головою Сафо.
Слушатели мои были тронуты до слезъ; со всѣхъ сторонъ раздались шумные апплодисменты. Занавѣсъ упалъ, но меня вызвали еще два раза. Я не помнилъ себя отъ радости, сердце мое разрывалось отъ избытка чувствъ. Меня обнимали и поздравляли, а я вдругъ залился слезами. Остатокъ вечера я, впрочемъ, провелъ очень весело въ обществѣ Сантини, Федериго и нѣкоторыхъ изъ пѣвцовъ; всѣ они пили за мое здоровье; я былъ счастливъ, но уста мои словно сковалъ кто.
— Онъ—душа человѣкъ!—шутливо сказалъ про меня Федериго.—Единственный недостатокъ его—онъ второй Іосифъ! Наслаждайся жизнью, Антоніо! Рви розы, пока онѣ не увяли!
Поздно вернулся я домой, возблагодарилъ Мадонну и Іисуса, и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ.
оно было не в диковинку: он, ведь, сам играл в этом замке ребёнком вместе с прекрасною Фантазией. Грусть и тоска охватили его, слёзы затуманили его глаза, и знакомая картина сначала потускнела, а затем исчезла бесследно. Ясным лунным вечером вновь возник над морем чудный замок из лучей и воздуха. И рыбаки, стоявшие на мысе, увидели лодку, несшуюся к диковинному плавучему острову с быстротой стрелы. Вдруг лодка исчезла, померкло и всё сияющее видение; на море спустилось чёрное облако, поднялся и закружился смерч, заходили тёмно-зелёные волны… Смерч пронёсся, море опять успокоилось, луна по-прежнему отражалась в голубой воде, но лодки уже не было видно; молодой рыбак исчез вместе с прекрасною Фата-Морганою!
Меня опять приветствовали рукоплесканиями; мужество и воодушевление мои всё росли; каждая тема воскрешала во мне какое-нибудь воспоминание из моей собственной жизни, и мне оставалось только рассказать его. Импровизируя на тему «Тассо», я тоже говорил о самом себе; Леонорою была Аннунциата; мы виделись с нею при Феррарском дворе; я вместе с Тассо страдал в темнице, вместе с ним наслаждался свободою, чуя смерть в груди, вместе с ним смотрел из Сорренто чрез волнующееся море на Неаполь, вместе с ним сидел под дубом у монастыря св. Онуфрия… Вот зазвонили в честь Тассо капитолийские колокола, но ангел смерти уже венчал его венцом бессмертия! Сердце моё усиленно билось; мысли уносили меня в заоблачный мир. Наконец, я начал последнюю импровизацию — «Смерть Сафо». Думая о Бернардо, я сам испытывал такие же муки ревности; поцелуй, который запечатлела на его лбу Аннунциата, жёг мою душу. Красотою Сафо напоминала Аннунциату, любовными же страданиями — меня. И вот, волны сомкнулись над головою Сафо.
Слушатели мои были тронуты до слёз; со всех сторон раздались шумные аплодисменты. Занавес упал, но меня вызвали ещё два раза. Я не помнил себя от радости, сердце моё разрывалось от избытка чувств. Меня обнимали и поздравляли, а я вдруг залился слезами. Остаток вечера я, впрочем, провёл очень весело в обществе Сантини, Федериго и некоторых из певцов; все они пили за моё здоровье; я был счастлив, но уста мои словно сковал кто.
— Он — душа человек! — шутливо сказал про меня Федериго. — Единственный недостаток его — он второй Иосиф! Наслаждайся жизнью, Антонио! Рви розы, пока они не увяли!
Поздно вернулся я домой, возблагодарил Мадонну и Иисуса, и скоро заснул крепким сном.
