и пепелъ сильнѣе обыкновеннаго; все какъ будто волновалось вмѣстѣ со мною.
Я долженъ былъ выступить по окончаніи оперы «Севильскій цирульникъ», но экипажъ за мною послали гораздо раньше, едва опера началась. Если бы въ эту минуту въ карету рядомъ со мною сѣла Парка, готовясь перерѣзать своими ножницами нить моей жизни, я бы, кажется, сказалъ ей: «рѣжь скорѣе!» «Боже, устрой все къ лучшему!» вотъ о чемъ я молился дорогою.
Въ фойэ артистовъ я встрѣтилъ пѣвцовъ и актеровъ труппы, нѣсколькихъ любителей искусства и одного импровизатора, профессора французскаго языка, Сантини. Я былъ хорошо знакомъ съ нимъ черезъ Маретти. Завязался непринужденный разговоръ, всѣ смѣялись, шутили. Участвовавшіе въ оперѣ приходили и уходили, словно на балу,—они чувствовали себя на сценѣ, какъ дома.
— Ужъ мы зададимъ вамъ тему!—сказалъ Сантини.—Такой орѣхъ, что и не разгрызть! Но ничего, сойдетъ! Я помню, какъ я дрожалъ, выступая въ первый разъ. Однако, все обошлось благополучно. Я, конечно, прибѣгнулъ къ кое-какимъ маленькимъ уловкамъ: выучилъ наизусть нѣсколько небольшихъ стишковъ на темы о любви, о старинѣ, о красотѣ Италіи, о поэзіи и объ искусствѣ, которыя всегда можно примѣнить къ дѣлу, а кромѣ того, у меня были въ запасѣ и два-три цѣльныя стихотворенія.—Я сталъ увѣрять его, что и не подумалъ о такихъ приготовленіяхъ.—Да, да, такъ всегда говорятъ!—отвѣтилъ онъ, смѣясь.—Ну, ну, ладно! Мы знаемъ, что вы человѣкъ умный и выйдете изъ испытанія съ честью.
Опера кончилась; я стоялъ одинъ посреди пустой сцены.—Эшафотъ воздвигнутъ!—сказалъ, улыбаясь, режиссеръ и подалъ знакъ машинисту. Занавѣсъ взвился.
Я видѣлъ передъ собою только какую-то черную бездну и съ трудомъ различилъ лишь нѣсколько ближайшихъ головъ возлѣ самаго оркестра да въ крайнихъ ложахъ; изъ этой бездны меня обдавало густымъ, теплымъ воздухомъ. Я чувствовалъ въ себѣ мужество, которое удивляло меня самого. Правда, я былъ сильно взволнованъ, но такъ и слѣдовало: для воспринятія идей и впечатлѣній нужна извѣстная нервная чуткость, гибкость души. Какъ зимою во время самыхъ жестокихъ морозовъ воздухъ бываетъ всего чище и яснѣе, такъ и въ этомъ случаѣ душевное напряженіе обусловливало ясность мыслей. Всѣ мои духовныя способности пробудились, я былъ какъ нельзя болѣе расположенъ импровизировать.
Каждый могъ подать записочку съ предложеніемъ темы; бумажки шли сначала на разсмотрѣніе секретаря полиціи, который наблюдалъ за тѣмъ, чтобы не пропустить какой-нибудь противозаконной темы, а послѣ того пре-
и пепел сильнее обыкновенного; всё как будто волновалось вместе со мною.
Я должен был выступить по окончании оперы «Севильский цирюльник», но экипаж за мною послали гораздо раньше, едва опера началась. Если бы в эту минуту в карету рядом со мною села Парка, готовясь перерезать своими ножницами нить моей жизни, я бы, кажется, сказал ей: «режь скорее!» «Боже, устрой всё к лучшему!» вот о чём я молился дорогою.
В фойе артистов я встретил певцов и актеров труппы, нескольких любителей искусства и одного импровизатора, профессора французского языка, Сантини. Я был хорошо знаком с ним через Маретти. Завязался непринуждённый разговор, все смеялись, шутили. Участвовавшие в опере приходили и уходили, словно на балу, — они чувствовали себя на сцене, как дома.
— Уж мы зададим вам тему! — сказал Сантини. — Такой орех, что и не разгрызть! Но ничего, сойдёт! Я помню, как я дрожал, выступая в первый раз. Однако, всё обошлось благополучно. Я, конечно, прибегнул к кое-каким маленьким уловкам: выучил наизусть несколько небольших стишков на темы о любви, о старине, о красоте Италии, о поэзии и об искусстве, которые всегда можно применить к делу, а кроме того, у меня были в запасе и два-три цельные стихотворения. — Я стал уверять его, что и не подумал о таких приготовлениях. — Да, да, так всегда говорят! — ответил он, смеясь. — Ну, ну, ладно! Мы знаем, что вы человек умный и выйдете из испытания с честью.
Опера кончилась; я стоял один посреди пустой сцены. — Эшафот воздвигнут! — сказал, улыбаясь, режиссёр и подал знак машинисту. Занавес взвился.
Я видел перед собою только какую-то чёрную бездну и с трудом различил лишь несколько ближайших голов возле самого оркестра да в крайних ложах; из этой бездны меня обдавало густым, тёплым воздухом. Я чувствовал в себе мужество, которое удивляло меня самого. Правда, я был сильно взволнован, но так и следовало: для воспринятия идей и впечатлений нужна известная нервная чуткость, гибкость души. Как зимою во время самых жестоких морозов воздух бывает всего чище и яснее, так и в этом случае душевное напряжение обусловливало ясность мыслей. Все мои духовные способности пробудились, я был как нельзя более расположен импровизировать.
Каждый мог подать записочку с предложением темы; бумажки шли сначала на рассмотрение секретаря полиции, который наблюдал за тем, чтобы не пропустить какой-нибудь противозаконной темы, а после того пре-
