На слѣдующее утро Федериго явился за мною. Маретти тоже усѣлся съ нами въ экипажъ; съ моря тянулъ свѣжій вѣтерокъ; мы поѣхали берегомъ.
— Дымъ-то какъ валитъ изъ Везувія!—сказалъ Федериго, указывая на гору.—То-то зрѣлище ждетъ насъ вечеромъ!
— Не такой еще дымъ валилъ въ 79 году по P. X.—сказалъ Маретти.—Тогда надъ всею окрестностью стояло густое облако! Тогда-то и были залиты лавою оба города, въ которые мы теперь ѣдемъ.
Сейчасъ за предмѣстьемъ Неаполя начинаются города Санъ-Джіовани, Портичи и Резина, которые собственно можно принять и за одинъ городъ, такъ тѣсно они примыкаютъ одинъ къ другому. Не успѣлъ я опомниться, какъ мы уже были у цѣли нашей поѣздки. Остановились мы у одного изъ домовъ въ Резинѣ. Подъ этимъ городомъ лежитъ другой—Геркуланумъ. Лава и пепелъ погребли его подъ собою въ нѣсколько часовъ; о существованіи его забыли, и надъ нимъ возникъ новый городъ. Мы зашли въ первый же домъ; во дворѣ находился глубокій колодезь; въ глубину его вела витая лѣстница.
— Видите, синьоры?—сказалъ Маретти.—Колодезь этотъ выкопанъ въ 1720 году по приказанію принца Эльбёфскаго. Но едва углубились въ землю на нѣсколько футовъ, нашли статуи, и дальнѣйшія раскопки были воспрещены. И—mirabile dictu—въ теченіе тридцати лѣтъ никто не принимался за эту работу, пока не явился Карлъ Испанскій и не велѣлъ копать глубже. Тогда-то и отрыли эту роскошную мраморную лѣстницу, которую видно отсюда.
Дневной свѣтъ проникалъ въ колодезь и освѣщалъ ступени лѣстницы—вѣрнѣе скамьи большого амфитеатра. Проводникъ нашъ далъ каждому изъ насъ по зажженой свѣчкѣ; мы спустились вглубь и остановились на ступеняхъ, гдѣ тысячу семьсотъ лѣтъ тому назадъ сиживала огромная толпа смѣявшихся и ликовавшихъ зрителей.
Маленькая, низенькая дверь вела въ длинный, просторный проходъ; мы спустились въ оркестръ, осмотрѣли помѣщенія для музыкантовъ, уборныя и самую сцену. Все поражало своими грандіозными размѣрами, хотя мы и могли видѣть заразъ лишь небольшую освѣщенную часть пространства. Пустынно и мрачно было вокругъ, а надъ головами нашими кипѣла жизнь. Подобно духамъ исчезнувшихъ поколѣній, которые, по народному повѣрію, появляются и бродятъ по нашей землѣ, бродили теперь по древнему городу мы, словно привидѣнія нашего времени. Меня скоро потянуло на свѣтъ Божій; мы вышли, и я съ наслажденіемъ вдохнулъ въ себя свѣжій воздухъ. Затѣмъ, мы повернули по улицѣ направо и опять наткнулись на взрытую площадь, но меньшихъ размѣровъ. Тутъ мы увидѣли цѣлую улицу застроенную небольшими домиками; стѣны тѣсныхъ, узкихъ комнатъ были окрашены въ яркіе голубые и красные цвѣта. Вотъ все, что осталось отъ цѣлаго города; болѣе величественное зрѣлище ожидало насъ въ Помпеѣ. Резина осталась позади насъ, и теперь кругомъ разстилалось застывшее неровными буграми море изъ черной, какъ смоль, лавы. Но здѣсь уже было возведено много новыхъ зданій, зеленѣли небольшіе виноградники; только маленькая полуразрушенная церковь напоминала еще о погребенной подъ лавою мѣстности.
— Я самъ былъ свидѣтелемъ ея гибели!—сказалъ Маретти.—Я былъ тогда еще ребенкомъ, но никогда не забуду этого ужаснаго дня. Этотъ черный шлакъ лился тогда съ горы на Торре дель Греко раскаленнымъ потокомъ. Отецъ мой—beati sunt mortui!—самъ рвалъ для меня спѣлый виноградъ тутъ, гдѣ теперь одна черная, твердая, какъ камень, кора; въ этой церкви ярко сіяли тогда свѣчи, а на стѣнахъ горѣло зарево изверженія. Виноградникъ залило лавою, но церковь уцѣлѣла въ этомъ огненномъ морѣ, словно Ноевъ ковчегъ.
Я всегда воображалъ, что Помпея лежитъ подъ землею, какъ и Геркуланумъ, но оказалось, что я ошибался. Она смотритъ на виноградники и на голубое море съ горы. Мы поднялись по крутой тропинкѣ и достигли полуразрушеннаго вала изъ темно-сѣрой золы; зеленыя растенія кусты и хлопчатника пытались кое-гдѣ одѣть его наготу. Пройдя мимо часовыхъ, мы вошли въ предмѣстье Помпеи.
— Вы вѣрно читали письма къ Тациту?—спросилъ Маретти.—Читали Плинія Младшаго? Сейчасъ вы увидите комментаріи къ его труду, какихъ не можетъ дать вамъ никто!
Мы пошли по длинной «улицѣ Гробницъ»; тутъ памятникъ на памятникѣ. Передъ двумя изъ нихъ стояли круглыя скамьи съ красивою рѣзьбою. На нихъ отдыхали когда-то помпейцы и помпеянки, любуясь цвѣтущею природою вокругъ и суетою, кипѣвшею на проѣзжей дорогѣ и въ гавани. Затѣмъ, по обѣимъ сторонамъ потянулись ряды домовъ, всѣ съ лавочками; они казались мнѣ человѣческими скелетами, устремившими на насъ свои пустыя глазныя впадины.
Кругомъ были видны слѣды землетрясенія, которое постигло городъ еще до разрушенія. Видно было, что многіе дома только строились, когда ихъ залило огненною лавою; на землѣ лежали недоконченные мраморные карнизы, а рядомъ съ ними терракотовыя модели ихъ.
Наконецъ, мы добрались и до стѣнъ города. Къ нимъ вели широкія ступени, какъ въ амфитеатрѣ; передъ нами развернулась длинная, узкая улица, вымощенная, какъ и неаполитанскія, широкими плитами лавы, говорившей о еще болѣе раннемъ изверженіи, нежели разрушившее Помпею. На мостовой виднѣлись глубокія коллеи отъ колесъ, на домахъ можно еще было прочесть имена ихъ владѣльцевъ; кое-гдѣ уцѣлѣли даже вывѣски; одна изъ нихъ гласила, что въ этомъ домикѣ изготовлялись мозаичныя издѣлія. Всѣ комнатки были маленькія, свѣтъ падалъ сверху, черезъ отверстіе въ потолкѣ или въ дверяхъ. Четырехъугольные дворики, обнесенные портиками, были такъ малы, что въ нихъ помѣщалась только какая-нибудь цвѣточная грядка или бассейнъ съ фонтаномъ. Зато и дворикъ и всѣ полы были изукрашены чудною мозаикою. Стѣны были пестро раскрашены въ бѣлый, голубой и красный цвѣта. На пурпуровомъ фонѣ порхали танцовщицы, геніи и другіе причудливые воздушные образы, такіе яркіе и живые, словно они были нарисованы только вчера. Федериго и Маретти вступили въ жаркую бесѣду о дивной композиціи и яркости красокъ рисунковъ, которые такъ удивительно сохранились, и прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, оба съ головой ушли въ десятитомный каталогъ античныхъ памятниковъ Байярди. Они, какъ и многіе, забыли поэтическую дѣйствительность ради критическихъ комментарій къ ней; сама Помпея была забыта ради сухихъ изслѣдованій ея. Я же, непосвященный въ эти ученыя мистеріи, чувствовалъ себя среди этой поэтической обстановки, какъ дома; здѣсь столѣтія какъ бы сливались для меня въ годы, годы въ минуты. Скорбь моя утихла, душа вновь обрѣла покой и прониклась восторгомъ.
Мы остановились передъ домомъ Саллюстія.—Саллюстій!—воскликнулъ Маретти, снимая шляпу.—Corpus sine animo! Душа отлетѣла, но и мертвому тѣлу воздаютъ почтеніе!
Всю переднюю стѣну занимала большая картина «Діана и Актеонъ». Любуясь ею, мы вдругъ услышали радостныя восклицанія: рабочіе отрыли великолѣпный столъ изъ бѣлоснѣжнаго каррарскаго мрамора; вмѣсто ножекъ служили два превосходныхъ мраморныхъ сфинкса. Но еще больше поразили меня отрытыя тутъ же пожелтѣвшія человѣческія кости и ясно сохранившійся въ пеплѣ отпечатокъ прекрасной женской груди.
Мы перешли черезъ форумъ въ храмъ Юпитера; солнце освѣщало бѣлыя мраморныя колонны; за ними виднѣлся Везувій. Изъ кратера валилъ густой черный дымъ; отъ огненной же лавы, вытекавшей изъ бокового отверстія, подымались бѣлоснѣжные клубы пара.
Осмотрѣли мы и амфитеатръ и посидѣли на ступеняхъ, служившихъ скамьями. Сцена со своими колоннами, каменная задняя стѣна съ главною выходною дверью—все смотрѣло такъ, какъ будто здѣсь вчера еще только давалось представленіе. Но давнымъ давно изъ оркестра не раздавалось никакихъ звуковъ, давнымъ давно никакой Росціусъ не ожидалъ рукоплесканій отъ ликующей толпы; все было мертво; дышала жизнью только природа вокругъ. Густые зеленые виноградники, проѣзжая дорога въ Салерно и рисовавшіяся вдали рѣзкими контурами на свѣтломъ фонѣ неба темноголубыя горы—все образовывало сцену, на которой роль хора въ трагедіи исполняла сама Помпея, пѣвшая о могуществѣ ангела смерти. И я видѣлъ его предъ собою, словно воочію: грозно простиралъ онъ надъ городами и мѣстечками свои крылья изъ чернаго пепла и огненной лавы.
Мы рѣшили взойти на Везувій только вечеромъ, когда сочетаніе огненнаго блеска лавы съ кроткимъ сіяніемъ луны производитъ особый эффектъ. Въ Резинѣ мы наняли ословъ и стали взбираться на гору. Дорога шла сначала мимо виноградниковъ и одинокихъ домиковъ, но затѣмъ растительность измѣнилась, пошли чахлые кусты и какіе-то сухіе тростникообразные стебли. Дулъ сильный холодный вѣтеръ, но вечеръ всетаки выдался прекрасный. Солнце садилось раскаленнымъ шаромъ, небо сіяло золотомъ, море было синяго цвѣта, а острова казались голубоватыми облачками. Глазамъ моимъ представлялся чисто волшебный міръ. Очертанія Неаполя таяли во мракѣ; вдали виднѣлись горы со снѣжными вершинами, сіявшими словно Альпійскіе глетчеры, а направо, близехонько отъ насъ струилась изъ Везувія огненная лава.
Вотъ мы выѣхали на равнину, покрытую черною лавою; нигдѣ ни дороги, ни тропинки. Ослы наши прежде чѣмъ твердо ступить на почву осторожно пробовали ее ногами. Такимъ образомъ мы поднимались очень медленно, пока не достигли той части горы, которая выдается уступомъ надъ этимъ мертвымъ, окаменѣлымъ моремъ. Тутъ мы пустились по узенькой тропинкѣ, на которой пробивались только сухіе тростникообразные стебли, и вскорѣ увидѣли хижину пустынника. Около нея, вокругъ разведеннаго костра, расположились солдаты, распивавшіе Lacrymæ Christi. Изъ нихъ набирался конвой для туристовъ, необходимый на случай нападенія разбойниковъ. Зажгли факелы, рѣзкій порывъ вѣтра налетѣлъ на огни, точно собираясь потушить ихъ и разметать по вѣтру всѣ искры до единой. При этомъ неровномъ, дрожащемъ свѣтѣ мы и отправились въ темнотѣ по узенькой тропинкѣ, проложенной между нагроможденными кусками лавы; по обѣимъ сторонамъ тропинки шли глубокіе обрывы. Наконецъ, передъ нами выросла, словно новая гора, черная вершина изъ пепла; тутъ пришлось слѣзть съ ословъ и взбираться пѣшкомъ, оставивъ животныхъ подъ присмотромъ мальчишекъ-погонщиковъ. Проводникъ нашъ шелъ впереди съ факеломъ, мы за нимъ, но не по прямой линіи: подъемъ былъ крутой, мы увязали въ мягкой золѣ по колѣни, и изъ-подъ ногъ нашихъ то и дѣло сыпались камни и обломки лавы. Сдѣлавъ два шага впередъ, мы соскальзывали на шагъ внизъ, ежеминутно падали, ноги у насъ какъ будто были налиты свинцомъ.—Courage!—покрикивалъ нашъ проводникъ:—Скоро будемъ наверху!—Но вершина, казалось, была все такъ же далека отъ насъ. Ожиданіе и любопытство окрыляли меня; наконецъ, послѣ часового подъема, мы достигли вершины; я—первый.
Передъ нами разстилалась большая площадь, безпорядочно загроможденная глыбами застывшей лавы. Посреди же возвышался еще цѣлый холмъ изъ пепла, съ конусообразнымъ углубленіемъ—кратеромъ. Въ вышинѣ, словно какой-то огненный плодъ, висѣла луна. Она взошла уже давно, но мы-то увидѣли ее только теперь, да и то на одну минуту. Затѣмъ изъ кратера вдругъ повалилъ густой черный дымъ, кругомъ воцарилась непроглядная тьма, изъ нѣдръ горы раздались глухіе громовые раскаты, почва заколебалась подъ нашими ногами, мы должны были крѣпко ухватиться другъ за друга, чтобы не упасть, и вотъ, раздался такой грохотъ, что съ нимъ не могъ бы сравниться и залпъ изъ ста орудій. Столбъ дыма раздвоился, и изъ кратера взвился огненный столбъ вышиною чуть не въ милю. Въ бѣломъ пламени мелькали, словно кровавые рубины, раскаленные камни; они взлетали въ воздухъ точно ракеты и, казалось, сыпались намъ прямо на головы. Но они или падали назадъ въ кратеръ, или градомъ катились внизъ по пепельному склону его. «Всемогущій Боже!» простоналъ я, едва смѣя дышать.
— Везувій сегодня разгулялся!—сказалъ проводникъ и сдѣлалъ намъ знакъ слѣдовать за нимъ дальше. Я было думалъ, что нашему странствованію конецъ, но проводникъ указалъ рукою впередъ, въ ту сторону, гдѣ на горизонтѣ пылало зарево, и на огненномъ фонѣ вырисовывались гигантскія черныя тѣни. Это были другіе туристы. Чтобы обойти отдѣлявшій насъ отъ нихъ огненный потокъ лавы, мы обогнули гору и стали взбираться на нее съ восточной стороны. Изверженіе не позволяло намъ подойти къ самому кратеру, но мы рѣшили приблизиться къ тому мѣсту, откуда вытекалъ, словно ручей, свѣжій потокъ лавы, и, оставивъ кратеръ влѣво, пошли напрямикъ по равнинѣ, перелѣзая черезъ огромныя глыбы. Ни дороги, ни даже тропинки! Благодаря блѣдному свѣту луны и красноватому отблеску факеловъ, каждая тѣнь, каждая трещина на неровномъ грунтѣ казалась намъ пропастью. Вновь раздались глухіе подземные раскаты, опять воцарился непроницаемый мракъ, и засверкало новое изверженіе. Медленно, цѣпляясь ногами и руками, карабкались мы къ нашей цѣли, но скоро почувствовали, что все, до чего мы ни дотрогивались, пышетъ жаромъ. Передъ нами лежала болѣе ровная площадка, покрытая еще не совсѣмъ успѣвшею застыть лавою, извергнутою всего двое сутокъ тому назадъ. Подъ вліяніемъ воздуха успѣлъ почернѣть и затвердѣть только самый верхній слой ея, и образовалась корка, но толщина ея не превышала полъ-аршина, подъ нею же текла расплавленная лава. Огненное море только подернулось сверху тонкою пленкою, какъ озеро зимою льдомъ. Черезъ это-то море намъ и надо было перейти. По ту сторону его опять громоздились неровныя глыбы, на которыхъ стояли туристы-иностранцы и смотрѣли внизъ на потокъ лавы. Мы гуськомъ потянулись за проводникомъ; горячая кора жгла наши подошвы; во многихъ мѣстахъ лава прорвала ее, и въ эти трещины виднѣлась расплавленная огненная масса. Провались подъ нами кора, мы бы погрузились въ море пламени. Мы шагали осторожно и всетаки возможно быстро,—ноги такъ и жгло. Желѣзо, остывая, чернѣетъ, но стоитъ прикоснуться къ нему—мгновенно раскаляется опять; то же самое происходило и здѣсь; какъ на снѣгу отъ ногъ человѣка остаются черные слѣды, такъ здѣсь за нами оставались дымящіеся. Никто изъ насъ не произносилъ ни слова. Пускаясь въ путь, мы и не представляли себѣ такой опасности. На встрѣчу намъ попался англичанинъ, возвращавшійся съ своимъ проводникомъ обратно.—Нѣтъ-ли между вами англичанъ?—спросилъ онъ, поровнявшись съ нами.—Итальянцы и одинъ датчанинъ!—отвѣтилъ я.—A Diavolo!—тѣмъ и окончилась наша бесѣда.
Мы достигли огромныхъ глыбъ, на которыхъ стояли иностранцы, и тоже вскарабкались; передъ нами внизъ по склону горы медленно лился свѣжій потокъ лавы, словно струя огненной гущи или расплавленнаго металла, вытекающаго изъ горнила. Потокъ этотъ разливался внизу на огромное пространство. Ни словами, ни красками не передать грознаго величія этой картины. Самый воздухъ надъ потокомъ былъ какъ будто пропитанъ сѣрою и огнемъ; кверху подымались густые клубы дыма, освѣщенные кровавымъ отблескомъ лавы, вокругъ же все тонуло во мракѣ. Въ подземной глубинѣ раздавался грохотъ, а надъ нашими головами взвивался столбъ огня, въ которомъ мелькали раскаленные камни. Никогда еще не чувствовалъ я такъ близко присутствія Бога. Сознаніе Его силы и величія наполнило мою душу; окружающее пламя какъ будто выжгло изъ нея всѣ слабости; она окрѣпла, прониклась мужествомъ и развернула свои мощныя крылья. «Великій Боже! Я буду Твоимъ апостоломъ! Я буду воспѣвать среди мірового хаоса Твое имя, Твою силу, Твое величіе! И пѣснь моя зазвучитъ громче славословія монаха-отшельника! Я поэтъ! Даруй же мнѣ силу, сохрани во мнѣ чистую душу, какою долженъ обладать жрецъ природы и служитель Твой!» Я сложилъ руки, и мысли мои вмѣстѣ съ пламенемъ и облаками дыма вознеслись къ Тому, Чьи чудеса и величіе внушали мнѣ такое благоговѣніе.
Мы сошли съ высокихъ глыбъ, и вдругъ, всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, большой обломокъ застывшей лавы съ трескомъ провалился сквозь верхнюю корку; изъ трещины брызнули тучи искръ и вырвались облака пара. Я не дрогнулъ: я ощущалъ близость Бога, и въ душѣ моей не было мѣста страху. Изъ маленькихъ кратеровъ горы летѣли искры, изъ большого каждую минуту извергались новые потоки лавы. Въ воздухѣ слышался свистъ, словно надъ нами проносились несмѣтныя стаи птицъ. Федериго былъ въ такомъ же восторгѣ, какъ и я. Спускъ съ горы по мягкому пеплу какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ нашему душевному настроенію. Мы какъ будто неслись по воздуху, скользили, бѣжали и падали на пепелъ, мягкій, какъ только что выпавшій снѣгъ. Всего десять минутъ понадобилось намъ, чтобы пройти то разстояніе, на которое при подъемѣ пошелъ цѣлый часъ. Вѣтеръ улегся; у хижины пустынника дожидались насъ ослы, а въ хижинѣ сидѣлъ нашъ ученый, который отказался отъ утомительнаго восхожденія на гору. Меня же оно словно возродило къ новой жизни, и взоръ мой все обращался назадъ. Лава свѣтилась издали колоссальными огненными звѣздами; отъ лучей мѣсяца было свѣтло какъ днемъ. Мы направились вдоль залива, любуясь двумя длинными—голубоватою и красноватою полосами, дрожавшими на его зеркальной поверхности; это отражались въ водѣ лучи луны и лавы. Духъ мой обрѣлъ силу, понятія и мысли—необыкновенную ясность; со мною, если позволено будетъ сравнить ничтожное съ великимъ, произошло то же, что съ Боккачіо, посѣтившимъ могилу Виргилія: впечатлѣнія даннаго мѣста и обстановки наложили свою печать на всю мою умственную дѣятельность въ будущемъ. Боккачіо заплакалъ на могилѣ великаго поэта, и міръ обрѣлъ новаго; грозное величіе Везувія уничтожило во мнѣ чувства малодушія и сомнѣнія, заставило меня воспрянуть духомъ; вотъ почему этотъ день такъ крѣпко и запечатлѣлся въ моей памяти, вотъ почему я такъ подробно и описалъ свое восхожденіе на вулканъ, стараясь показать, какъ всѣ эти впечатлѣнія отразились въ моей душѣ.
Маретти пригласилъ насъ къ себѣ; на мгновенье я какъ-то смутился и испугался при мысли опять увидѣться съ Сантой послѣ того, что произошло въ послѣдній разъ, но чувство это было побѣждено общимъ моимъ душевнымъ настроеніемъ. Санта дружески протянула мнѣ руку, налила намъ въ бокалы вина, была такъ весела и проста, что я, наконецъ, сталъ упрекать себя за свое рѣзкое осужденіе ея. Это мои мысли были нечисты, оттого-то я и принялъ ея сердечное участіе, высказанное, правда, съ увлеченіемъ южанки, за порывъ чувственной страсти. И я старался загладить свою вину шутками и дружески-непринужденнымъ обращеніемъ. Во взглядѣ Санты я прочелъ, что она поняла меня и питаетъ ко мнѣ тѣ же истинно сестринскія участіе и любовь.
Супруги Маретти еще ни разу не слыхали моей импровизаціи и попросили меня доставить имъ это удовольствіе. Я воспѣлъ наше восхожденіе на Везувій, и меня наградили восторженными рукоплесканіями. То, что Аннунціата выражала молча однимъ своимъ взоромъ, выливалось краснорѣчивымъ потокомъ изъ устъ Санты, и краснорѣчіе еще возвышало ея красоту; выразительные взгляды ея глубоко западали мнѣ въ душу.