На следующее утро Федериго явился за мною. Маретти тоже уселся с нами в экипаж; с моря тянул свежий ветерок; мы поехали берегом.
— Дым-то как валит из Везувия! — сказал Федериго, указывая на гору. — То-то зрелище ждёт нас вечером!
— Не такой ещё дым валил в 79 году по P. X. — сказал Маретти. — Тогда над всею окрестностью стояло густое облако! Тогда-то и были залиты лавою оба города, в которые мы теперь едем.
Сейчас за предместьем Неаполя начинаются города Сан-Джиовани, Портичи и Резина, которые собственно можно принять и за один город, так тесно они примыкают один к другому. Не успел я опомниться, как мы уже были у цели нашей поездки. Остановились мы у одного из домов в Резине. Под этим городом лежит другой — Геркуланум. Лава и пепел погребли его под собою в несколько часов; о существовании его забыли, и над ним возник новый город. Мы зашли в первый же дом; во дворе находился глубокий колодезь; в глубину его вела витая лестница.
— Видите, синьоры? — сказал Маретти. — Колодезь этот выкопан в 1720 году по приказанию принца Эльбёфского. Но едва углубились в землю на несколько футов, нашли статуи, и дальнейшие раскопки были воспрещены. И — mirabile dictu — в течение тридцати лет никто не принимался за эту работу, пока не явился Карл Испанский и не велел копать глубже. Тогда-то и отрыли эту роскошную мраморную лестницу, которую видно отсюда.
Дневной свет проникал в колодезь и освещал ступени лестницы — вернее скамьи большого амфитеатра. Проводник наш дал каждому из нас по зажжёной свечке; мы спустились вглубь и остановились на ступенях, где тысячу семьсот лет тому назад сиживала огромная толпа смеявшихся и ликовавших зрителей.
Маленькая, низенькая дверь вела в длинный, просторный проход; мы спустились в оркестр, осмотрели помещения для музыкантов, уборные и самую сцену. Всё поражало своими грандиозными размерами, хотя мы и могли видеть зараз лишь небольшую освещённую часть пространства. Пустынно и мрачно было вокруг, а над головами нашими кипела жизнь. Подобно духам исчезнувших поколений, которые, по народному поверию, появляются и бродят по нашей земле, бродили теперь по древнему городу мы, словно привидения нашего времени. Меня скоро потянуло на свет Божий; мы вышли, и я с наслаждением вдохнул в себя свежий воздух. Затем, мы повернули по улице направо и опять наткнулись на взрытую площадь, но меньших размеров. Тут мы увидели целую улицу застроенную небольшими домиками; стены тесных, узких комнат были окрашены в яркие голубые и красные цвета. Вот всё, что осталось от целого города; более величественное зрелище ожидало нас в Помпее. Резина осталась позади нас, и теперь кругом расстилалось застывшее неровными буграми море из чёрной, как смоль, лавы. Но здесь уже было возведено много новых зданий, зеленели небольшие виноградники; только маленькая полуразрушенная церковь напоминала ещё о погребённой под лавою местности.
— Я сам был свидетелем её гибели! — сказал Маретти. — Я был тогда ещё ребёнком, но никогда не забуду этого ужасного дня. Этот чёрный шлак лился тогда с горы на Торре дель Греко раскалённым потоком. Отец мой — beati sunt mortui! — сам рвал для меня спелый виноград тут, где теперь одна чёрная, твёрдая, как камень, кора; в этой церкви ярко сияли тогда свечи, а на стенах горело зарево извержения. Виноградник залило лавою, но церковь уцелела в этом огненном море, словно Ноев ковчег.
Я всегда воображал, что Помпея лежит под землёю, как и Геркуланум, но оказалось, что я ошибался. Она смотрит на виноградники и на голубое море с горы. Мы поднялись по крутой тропинке и достигли полуразрушенного вала из тёмно-серой золы; зелёные растения кусты и хлопчатника пытались кое-где одеть его наготу. Пройдя мимо часовых, мы вошли в предместье Помпеи.
— Вы верно читали письма к Тациту? — спросил Маретти. — Читали Плиния Младшего? Сейчас вы увидите комментарии к его труду, каких не может дать вам никто!
Мы пошли по длинной «улице Гробниц»; тут памятник на памятнике. Перед двумя из них стояли круглые скамьи с красивою резьбою. На них отдыхали когда-то помпейцы и помпеянки, любуясь цветущею природою вокруг и суетою, кипевшею на проезжей дороге и в гавани. Затем, по обеим сторонам потянулись ряды домов, все с лавочками; они казались мне человеческими скелетами, устремившими на нас свои пустые глазные впадины.
Кругом были видны следы землетрясения, которое постигло город ещё до разрушения. Видно было, что многие дома только строились, когда их залило огненною лавою; на земле лежали недоконченные мраморные карнизы, а рядом с ними терракотовые модели их.
Наконец, мы добрались и до стен города. К ним вели широкие ступени, как в амфитеатре; перед нами развернулась длинная, узкая улица, вымощенная, как и неаполитанские, широкими плитами лавы, говорившей о ещё более раннем извержении, нежели разрушившее Помпею. На мостовой виднелись глубокие колеи от колёс, на домах можно ещё было прочесть имена их владельцев; кое-где уцелели даже вывески; одна из них гласила, что в этом домике изготовлялись мозаичные изделия. Все комнатки были маленькие, свет падал сверху, через отверстие в потолке или в дверях. Четырёхугольные дворики, обнесённые портиками, были так малы, что в них помещалась только какая-нибудь цветочная грядка или бассейн с фонтаном. Зато и дворик и все полы были изукрашены чудною мозаикою. Стены были пёстро раскрашены в белый, голубой и красный цвета. На пурпуровом фоне порхали танцовщицы, гении и другие причудливые воздушные образы, такие яркие и живые, словно они были нарисованы только вчера. Федериго и Маретти вступили в жаркую беседу о дивной композиции и яркости красок рисунков, которые так удивительно сохранились, и прежде, чем я успел опомниться, оба с головой ушли в десятитомный каталог античных памятников Байярди. Они, как и многие, забыли поэтическую действительность ради критических комментариев к ней; сама Помпея была забыта ради сухих исследований её. Я же, непосвящённый в эти учёные мистерии, чувствовал себя среди этой поэтической обстановки, как дома; здесь столетия как бы сливались для меня в годы, годы в минуты. Скорбь моя утихла, душа вновь обрела покой и прониклась восторгом.
Мы остановились перед домом Саллюстия. — Саллюстий! — воскликнул Маретти, снимая шляпу. — Corpus sine animo! Душа отлетела, но и мёртвому телу воздают почтение!
Всю переднюю стену занимала большая картина «Диана и Актеон». Любуясь ею, мы вдруг услышали радостные восклицания: рабочие отрыли великолепный стол из белоснежного каррарского мрамора; вместо ножек служили два превосходных мраморных сфинкса. Но ещё больше поразили меня отрытые тут же пожелтевшие человеческие кости и ясно сохранившийся в пепле отпечаток прекрасной женской груди.
Мы перешли через форум в храм Юпитера; солнце освещало белые мраморные колонны; за ними виднелся Везувий. Из кратера валил густой чёрный дым; от огненной же лавы, вытекавшей из бокового отверстия, подымались белоснежные клубы пара.
Осмотрели мы и амфитеатр и посидели на ступенях, служивших скамьями. Сцена со своими колоннами, каменная задняя стена с главною выходною дверью — всё смотрело так, как будто здесь вчера ещё только давалось представление. Но давным давно из оркестра не раздавалось никаких звуков, давным давно никакой Росциус не ожидал рукоплесканий от ликующей толпы; всё было мертво; дышала жизнью только природа вокруг. Густые зелёные виноградники, проезжая дорога в Салерно и рисовавшиеся вдали резкими контурами на светлом фоне неба тёмно-голубые горы — всё образовывало сцену, на которой роль хора в трагедии исполняла сама Помпея, певшая о могуществе ангела смерти. И я видел его пред собою, словно воочию: грозно простирал он над городами и местечками свои крылья из чёрного пепла и огненной лавы.
Мы решили взойти на Везувий только вечером, когда сочетание огненного блеска лавы с кротким сиянием луны производит особый эффект. В Резине мы наняли ослов и стали взбираться на гору. Дорога шла сначала мимо виноградников и одиноких домиков, но затем растительность изменилась, пошли чахлые кусты и какие-то сухие тростникообразные стебли. Дул сильный холодный ветер, но вечер всё-таки выдался прекрасный. Солнце садилось раскалённым шаром, небо сияло золотом, море было синего цвета, а острова казались голубоватыми облачками. Глазам моим представлялся чисто волшебный мир. Очертания Неаполя таяли во мраке; вдали виднелись горы со снежными вершинами, сиявшими словно Альпийские глетчеры, а направо, близёхонько от нас струилась из Везувия огненная лава.
Вот мы выехали на равнину, покрытую чёрною лавою; нигде ни дороги, ни тропинки. Ослы наши прежде чем твёрдо ступить на почву осторожно пробовали её ногами. Таким образом мы поднимались очень медленно, пока не достигли той части горы, которая выдаётся уступом над этим мёртвым, окаменелым морем. Тут мы пустились по узенькой тропинке, на которой пробивались только сухие тростникообразные стебли, и вскоре увидели хижину пустынника. Около неё, вокруг разведённого костра, расположились солдаты, распивавшие Lacrymæ Christi. Из них набирался конвой для туристов, необходимый на случай нападения разбойников. Зажгли факелы, резкий порыв ветра налетел на огни, точно собираясь потушить их и разметать по ветру все искры до единой. При этом неровном, дрожащем свете мы и отправились в темноте по узенькой тропинке, проложенной между нагромождёнными кусками лавы; по обеим сторонам тропинки шли глубокие обрывы. Наконец, перед нами выросла, словно новая гора, чёрная вершина из пепла; тут пришлось слезть с ослов и взбираться пешком, оставив животных под присмотром мальчишек-погонщиков. Проводник наш шёл впереди с факелом, мы за ним, но не по прямой линии: подъём был крутой, мы увязали в мягкой золе по колени, и из-под ног наших то и дело сыпались камни и обломки лавы. Сделав два шага вперёд, мы соскальзывали на шаг вниз, ежеминутно падали, ноги у нас как будто были налиты свинцом. — Courage! — покрикивал наш проводник: — Скоро будем наверху! — Но вершина, казалось, была всё так же далека от нас. Ожидание и любопытство окрыляли меня; наконец, после часового подъёма, мы достигли вершины; я — первый.
Перед нами расстилалась большая площадь, беспорядочно загромождённая глыбами застывшей лавы. Посреди же возвышался ещё целый холм из пепла, с конусообразным углублением — кратером. В вышине, словно какой-то огненный плод, висела луна. Она взошла уже давно, но мы-то увидели её только теперь, да и то на одну минуту. Затем из кратера вдруг повалил густой чёрный дым, кругом воцарилась непроглядная тьма, из недр горы раздались глухие громовые раскаты, почва заколебалась под нашими ногами, мы должны были крепко ухватиться друг за друга, чтобы не упасть, и вот, раздался такой грохот, что с ним не мог бы сравниться и залп из ста орудий. Столб дыма раздвоился, и из кратера взвился огненный столб вышиною чуть не в милю. В белом пламени мелькали, словно кровавые рубины, раскалённые камни; они взлетали в воздух точно ракеты и, казалось, сыпались нам прямо на головы. Но они или падали назад в кратер, или градом катились вниз по пепельному склону его. «Всемогущий Боже!» простонал я, едва смея дышать.
— Везувий сегодня разгулялся! — сказал проводник и сделал нам знак следовать за ним дальше. Я было думал, что нашему странствованию конец, но проводник указал рукою вперёд, в ту сторону, где на горизонте пылало зарево, и на огненном фоне вырисовывались гигантские чёрные тени. Это были другие туристы. Чтобы обойти отделявший нас от них огненный поток лавы, мы обогнули гору и стали взбираться на неё с восточной стороны. Извержение не позволяло нам подойти к самому кратеру, но мы решили приблизиться к тому месту, откуда вытекал, словно ручей, свежий поток лавы, и, оставив кратер влево, пошли напрямик по равнине, перелезая через огромные глыбы. Ни дороги, ни даже тропинки! Благодаря бледному свету луны и красноватому отблеску факелов, каждая тень, каждая трещина на неровном грунте казалась нам пропастью. Вновь раздались глухие подземные раскаты, опять воцарился непроницаемый мрак, и засверкало новое извержение. Медленно, цепляясь ногами и руками, карабкались мы к нашей цели, но скоро почувствовали, что всё, до чего мы ни дотрагивались, пышет жаром. Перед нами лежала более ровная площадка, покрытая ещё не совсем успевшею застыть лавою, извергнутою всего двое суток тому назад. Под влиянием воздуха успел почернеть и затвердеть только самый верхний слой её, и образовалась корка, но толщина её не превышала пол-аршина, под нею же текла расплавленная лава. Огненное море только подёрнулось сверху тонкою плёнкою, как озеро зимою льдом. Через это-то море нам и надо было перейти. По ту сторону его опять громоздились неровные глыбы, на которых стояли туристы-иностранцы и смотрели вниз на поток лавы. Мы гуськом потянулись за проводником; горячая кора жгла наши подошвы; во многих местах лава прорвала её, и в эти трещины виднелась расплавленная огненная масса. Провались под нами кора, мы бы погрузились в море пламени. Мы шагали осторожно и всё-таки возможно быстро, — ноги так и жгло. Железо, остывая, чернеет, но стоит прикоснуться к нему — мгновенно раскаляется опять; то же самое происходило и здесь; как на снегу от ног человека остаются чёрные следы, так здесь за нами оставались дымящиеся. Никто из нас не произносил ни слова. Пускаясь в путь, мы и не представляли себе такой опасности. Навстречу нам попался англичанин, возвращавшийся с своим проводником обратно. — Нет ли между вами англичан? — спросил он, поровнявшись с нами. — Итальянцы и один датчанин! — ответил я. — A Diavolo! — тем и окончилась наша беседа.
Мы достигли огромных глыб, на которых стояли иностранцы, и тоже вскарабкались; перед нами вниз по склону горы медленно лился свежий поток лавы, словно струя огненной гущи или расплавленного металла, вытекающего из горнила. Поток этот разливался внизу на огромное пространство. Ни словами, ни красками не передать грозного величия этой картины. Самый воздух над потоком был как будто пропитан серою и огнём; кверху подымались густые клубы дыма, освещённые кровавым отблеском лавы, вокруг же всё тонуло во мраке. В подземной глубине раздавался грохот, а над нашими головами взвивался столб огня, в котором мелькали раскалённые камни. Никогда ещё не чувствовал я так близко присутствия Бога. Сознание Его силы и величия наполнило мою душу; окружающее пламя как будто выжгло из неё все слабости; она окрепла, прониклась мужеством и развернула свои мощные крылья. «Великий Боже! Я буду Твоим апостолом! Я буду воспевать среди мирового хаоса Твоё имя, Твою силу, Твоё величие! И песнь моя зазвучит громче славословия монаха-отшельника! Я поэт! Даруй же мне силу, сохрани во мне чистую душу, какою должен обладать жрец природы и служитель Твой!» Я сложил руки, и мысли мои вместе с пламенем и облаками дыма вознеслись к Тому, Чьи чудеса и величие внушали мне такое благоговение.
Мы сошли с высоких глыб, и вдруг, всего в нескольких шагах от нас, большой обломок застывшей лавы с треском провалился сквозь верхнюю корку; из трещины брызнули тучи искр и вырвались облака пара. Я не дрогнул: я ощущал близость Бога, и в душе моей не было места страху. Из маленьких кратеров горы летели искры, из большого каждую минуту извергались новые потоки лавы. В воздухе слышался свист, словно над нами проносились несметные стаи птиц. Федериго был в таком же восторге, как и я. Спуск с горы по мягкому пеплу как нельзя более соответствовал нашему душевному настроению. Мы как будто неслись по воздуху, скользили, бежали и падали на пепел, мягкий, как только что выпавший снег. Всего десять минут понадобилось нам, чтобы пройти то расстояние, на которое при подъёме пошёл целый час. Ветер улёгся; у хижины пустынника дожидались нас ослы, а в хижине сидел наш учёный, который отказался от утомительного восхождения на гору. Меня же оно словно возродило к новой жизни, и взор мой всё обращался назад. Лава светилась издали колоссальными огненными звёздами; от лучей месяца было светло как днём. Мы направились вдоль залива, любуясь двумя длинными — голубоватою и красноватою полосами, дрожавшими на его зеркальной поверхности; это отражались в воде лучи луны и лавы. Дух мой обрёл силу, понятия и мысли — необыкновенную ясность; со мною, если позволено будет сравнить ничтожное с великим, произошло то же, что с Боккачио, посетившим могилу Вергилия: впечатления данного места и обстановки наложили свою печать на всю мою умственную деятельность в будущем. Боккачио заплакал на могиле великого поэта, и мир обрёл нового; грозное величие Везувия уничтожило во мне чувства малодушия и сомнения, заставило меня воспрянуть духом; вот почему этот день так крепко и запечатлелся в моей памяти, вот почему я так подробно и описал своё восхождение на вулкан, стараясь показать, как все эти впечатления отразились в моей душе.
Маретти пригласил нас к себе; на мгновенье я как-то смутился и испугался при мысли опять увидеться с Сантой после того, что произошло в последний раз, но чувство это было побеждено общим моим душевным настроением. Санта дружески протянула мне руку, налила нам в бокалы вина, была так весела и проста, что я, наконец, стал упрекать себя за своё резкое осуждение её. Это мои мысли были нечисты, оттого-то я и принял её сердечное участие, высказанное, правда, с увлечением южанки, за порыв чувственной страсти. И я старался загладить свою вину шутками и дружески-непринуждённым обращением. Во взгляде Санты я прочёл, что она поняла меня и питает ко мне те же истинно сестринские участие и любовь.
Супруги Маретти ещё ни разу не слыхали моей импровизации и попросили меня доставить им это удовольствие. Я воспел наше восхождение на Везувий, и меня наградили восторженными рукоплесканиями. То, что Аннунциата выражала молча одним своим взором, выливалось красноречивым потоком из уст Санты, и красноречие ещё возвышало её красоту; выразительные взгляды её глубоко западали мне в душу.