въ Салерно и рисовавшіяся вдали рѣзкими контурами на свѣтломъ фонѣ неба темноголубыя горы—все образовывало сцену, на которой роль хора въ трагедіи исполняла сама Помпея, пѣвшая о могуществѣ ангела смерти. И я видѣлъ его предъ собою, словно воочію: грозно простиралъ онъ надъ городами и мѣстечками свои крылья изъ чернаго пепла и огненной лавы.
Мы рѣшили взойти на Везувій только вечеромъ, когда сочетаніе огненнаго блеска лавы съ кроткимъ сіяніемъ луны производитъ особый эффектъ. Въ Резинѣ мы наняли ословъ и стали взбираться на гору. Дорога шла сначала мимо виноградниковъ и одинокихъ домиковъ, но затѣмъ растительность измѣнилась, пошли чахлые кусты и какіе-то сухіе тростникообразные стебли. Дулъ сильный холодный вѣтеръ, но вечеръ всетаки выдался прекрасный. Солнце садилось раскаленнымъ шаромъ, небо сіяло золотомъ, море было синяго цвѣта, а острова казались голубоватыми облачками. Глазамъ моимъ представлялся чисто волшебный міръ. Очертанія Неаполя таяли во мракѣ; вдали виднѣлись горы со снѣжными вершинами, сіявшими словно Альпійскіе глетчеры, а направо, близехонько отъ насъ струилась изъ Везувія огненная лава.
Вотъ мы выѣхали на равнину, покрытую черною лавою; нигдѣ ни дороги, ни тропинки. Ослы наши прежде чѣмъ твердо ступить на почву осторожно пробовали ее ногами. Такимъ образомъ мы поднимались очень медленно, пока не достигли той части горы, которая выдается уступомъ надъ этимъ мертвымъ, окаменѣлымъ моремъ. Тутъ мы пустились по узенькой тропинкѣ, на которой пробивались только сухіе тростникообразные стебли, и вскорѣ увидѣли хижину пустынника. Около нея, вокругъ разведеннаго костра, расположились солдаты, распивавшіе Lacrymæ Christi. Изъ нихъ набирался конвой для туристовъ, необходимый на случай нападенія разбойниковъ. Зажгли факелы, рѣзкій порывъ вѣтра налетѣлъ на огни, точно собираясь потушить ихъ и разметать по вѣтру всѣ искры до единой. При этомъ неровномъ, дрожащемъ свѣтѣ мы и отправились въ темнотѣ по узенькой тропинкѣ, проложенной между нагроможденными кусками лавы; по обѣимъ сторонамъ тропинки шли глубокіе обрывы. Наконецъ, передъ нами выросла, словно новая гора, черная вершина изъ пепла; тутъ пришлось слѣзть съ ословъ и взбираться пѣшкомъ, оставивъ животныхъ подъ присмотромъ мальчишекъ-погонщиковъ. Проводникъ нашъ шелъ впереди съ факеломъ, мы за нимъ, но не по прямой линіи: подъемъ былъ крутой, мы увязали въ мягкой золѣ по колѣни, и изъ-подъ ногъ нашихъ то и дѣло сыпались камни и обломки лавы. Сдѣлавъ два шага впередъ, мы соскальзывали на шагъ внизъ, ежеминутно падали, ноги у насъ какъ будто были налиты свинцомъ.—Courage!—покрикивалъ нашъ проводникъ:—Скоро будемъ наверху!—Но вершина, казалось, была все такъ же далека отъ насъ.
в Салерно и рисовавшиеся вдали резкими контурами на светлом фоне неба тёмно-голубые горы — всё образовывало сцену, на которой роль хора в трагедии исполняла сама Помпея, певшая о могуществе ангела смерти. И я видел его пред собою, словно воочию: грозно простирал он над городами и местечками свои крылья из чёрного пепла и огненной лавы.
Мы решили взойти на Везувий только вечером, когда сочетание огненного блеска лавы с кротким сиянием луны производит особый эффект. В Резине мы наняли ослов и стали взбираться на гору. Дорога шла сначала мимо виноградников и одиноких домиков, но затем растительность изменилась, пошли чахлые кусты и какие-то сухие тростникообразные стебли. Дул сильный холодный ветер, но вечер всё-таки выдался прекрасный. Солнце садилось раскалённым шаром, небо сияло золотом, море было синего цвета, а острова казались голубоватыми облачками. Глазам моим представлялся чисто волшебный мир. Очертания Неаполя таяли во мраке; вдали виднелись горы со снежными вершинами, сиявшими словно Альпийские глетчеры, а направо, близёхонько от нас струилась из Везувия огненная лава.
Вот мы выехали на равнину, покрытую чёрною лавою; нигде ни дороги, ни тропинки. Ослы наши прежде чем твёрдо ступить на почву осторожно пробовали её ногами. Таким образом мы поднимались очень медленно, пока не достигли той части горы, которая выдаётся уступом над этим мёртвым, окаменелым морем. Тут мы пустились по узенькой тропинке, на которой пробивались только сухие тростникообразные стебли, и вскоре увидели хижину пустынника. Около неё, вокруг разведённого костра, расположились солдаты, распивавшие Lacrymæ Christi. Из них набирался конвой для туристов, необходимый на случай нападения разбойников. Зажгли факелы, резкий порыв ветра налетел на огни, точно собираясь потушить их и разметать по ветру все искры до единой. При этом неровном, дрожащем свете мы и отправились в темноте по узенькой тропинке, проложенной между нагромождёнными кусками лавы; по обеим сторонам тропинки шли глубокие обрывы. Наконец, перед нами выросла, словно новая гора, чёрная вершина из пепла; тут пришлось слезть с ослов и взбираться пешком, оставив животных под присмотром мальчишек-погонщиков. Проводник наш шёл впереди с факелом, мы за ним, но не по прямой линии: подъём был крутой, мы увязали в мягкой золе по колени, и из-под ног наших то и дело сыпались камни и обломки лавы. Сделав два шага вперёд, мы соскальзывали на шаг вниз, ежеминутно падали, ноги у нас как будто были налиты свинцом. — Courage! — покрикивал наш проводник: — Скоро будем наверху! — Но вершина, казалось, была всё так же далека от нас.
