Федериго улегся спать, а я все еще сидѣлъ на открытомъ балконѣ, выходящемъ на площадь; съ него открывался видъ на Везувій. Мнѣ не давалъ спать этотъ новый міръ, въ который меня перенесли какъ бы волшебствомъ. Мало-по-малу на улицѣ подо мною водворилась тишина, огоньки одинъ за другимъ погасали; было уже за полночь.
Взоръ мой не отрывался отъ Везувія, надъ которымъ подымался къ окрашеннымъ багрянцемъ небесамъ огненный столбъ; казалось, изъ кратера выросла мощная пинія, вся изъ огня и пламени; потоки лавы служили ей корнями, которыми она крѣпко вросла въ гору. Душа моя была потрясена этимъ величественнымъ зрѣлищемъ; изъ вулкана и съ тихаго ночного неба мнѣ слышался голосъ самого Бога. Это была одна изъ тѣхъ минутъ, когда, если можно такъ выразиться, душа человѣческая созерцаетъ лицомъ къ лицу Бога. Въ эту минуту я ясно постигалъ всемогущество, мудрость и благость Того, Кому служатъ и повинуются молнія и ураганъ, безъ Чьей воли не упадетъ на землю и воробышекъ. На меня снизошло просвѣтленіе, и, созерцая свою жизнь, я ясно видѣлъ въ ней перстъ Божій: вѣдь, всякое, даже несчастное событіе, служило лишь къ лучшему! Несчастная смерть моей матери, задавленной бѣшеными лошадьми и оставившей меня обездоленнымъ сиротою, грозила отрѣзать у меня всякую надежду на лучшее будущее. Но не это же ли событіе послужило настоящею и благороднѣйшею причиною, побудившею Eccellenza позаботиться о моемъ образованіи, чтобы такимъ образомъ загладить свой грѣхъ предо мною. Затѣмъ, схватка Маріучіи съ Пеппо и нѣсколько ужасныхъ мгновеній, которыя мнѣ пришлось пережить въ его жилищѣ, толкнули меня въ водоворотъ жизни; но не попади я въ Кампанью, къ Доменикѣ, Eccellenza, можетъ быть, никогда бы и не обратилъ на меня особеннаго вниманія. Такимъ образомъ, я перебиралъ въ памяти всѣ главныя событія моей жизни и находилъ между всѣми ими ясную и мудрую связь. И только передъ послѣдними событіями она какъ будто обрывалась. Знакомство съ Аннунціатою озарило мою жизнь весеннимъ солнышкомъ, заставившимъ распуститься въ моей душѣ каждый бутонъ; ради нея я бы сдѣлался всѣмъ, ея любовь осчастливила бы меня вполнѣ. Любовь Бернардо была лишь чувственнымъ порывомъ, и въ случаѣ потери Аннунціаты онъ скоро утѣшился бы. Но, увы! Аннунціата любила его, и это разрушало все мое земное счастье! Въ этомъ случаѣ я переставалъ понимать премудрыя цѣли Провидѣнія и только горевалъ о своихъ несбывшихся мечтахъ. Вдругъ подъ балкономъ зазвучала гитара; какой-то человѣкъ въ плащѣ перебиралъ струны и тихо напѣвалъ пѣснь любви. Немного погодя, сосѣдняя дверь отворилась, и пѣвецъ скрылся за нею. Счастливецъ! Его ждутъ поцѣлуи и объятья!.. А я все сидѣлъ и смотрѣлъ то на прозрачное звѣздное небо, то на блестящее темно-голубое море, на которомъ играли огненные отблески лавы, извергаемой Везувіемъ. «Чудная природа!» воскликнулъ я мысленно: «Ты моя возлюбленная! Ты прижимаешь меня къ своему сердцу, открываешь для меня небо и цѣлуешь меня каждымъ дыханьемъ вѣтерка! Я и буду воспѣвать тебя, твою красоту, твое величіе! Я стану громко пересказывать народу то, что ты тихо шепчешь моему сердцу! Такъ пусть же оно истекаетъ кровію! Бабочка, трепещущая на булавкѣ, блеститъ еще ярче, потокъ, низвергающійся со скалы и разбивающійся въ пѣну, смотритъ еще прекраснѣе,—такова же и участь поэта. Къ тому же жизнь, вѣдь, лишь краткій сонъ, мечта! Когда мы встрѣтимся съ Аннунціатою въ иномъ мірѣ, она отвѣтитъ на мою любовь взаимностью; всѣ чистыя души любятъ другъ друга; рука объ руку летятъ блаженные духи къ Богу!»
Вотъ какія мысли и чувства зрѣли въ моей душѣ, и она мало-по-малу ободрилась и окрѣпла; я твердо рѣшилъ попытать счастья на поприщѣ импровизатора; вѣдь, къ этому давно влекло меня мое сердце. Одно только еще смущало меня: что скажутъ Eccellenza и Франческа о моемъ бѣгствѣ изъ Рима и объ избранномъ мною новомъ поприщѣ? Они-то думаютъ, что я прилежно занятъ своими книгами!.. Мысль эта не давала мнѣ покоя, и я сейчасъ же, ночью, принялся за письмо. Съ сыновнею довѣрчивостью подробно изложилъ я въ немъ все, что случилось со мною, описалъ свою любовь къ Аннунціатѣ, прибавилъ, что единственную отраду я нахожу теперь въ природѣ и искусствѣ, и закончилъ мольбой о добромъ отвѣтѣ, который могло продиктовать имъ ихъ любящее сердце. Не получивъ его, я не сдѣлаю ни шагу, не выступлю публично. Я разсчитывалъ, что они не заставятъ меня протомиться больше мѣсяца. Слезы такъ и капали изъ моихъ глазъ на письмо, но, окончивъ его, я почувствовалъ, что съ сердца у меня какъ будто свалился камень. Скоро я заснулъ крѣпкимъ, спокойнымъ сномъ, какого не знавалъ уже давно.
На слѣдующій день мы съ Федериго устроили наши дѣла. Онъ переѣхалъ на квартиру въ одну изъ боковыхъ улицъ, а я остался въ Каза Тедеска, откуда могъ любоваться Везувіемъ и моремъ, двумя новыми для меня чудесами міра. Я ревностно посѣщалъ также музей Борбонико, театры и гулянья, и черезъ три дня совсѣмъ освоился съ чужимъ городомъ.
На четвертый день намъ съ Федериго было прислано приглашеніе отъ профессора Маретти и его супруги Санты. Въ первую минуту я было подумалъ, что это ошибка: я, вѣдь, не зналъ этихъ лицъ, а, между тѣмъ, приглашеніе относилось главнымъ образомъ ко мнѣ, и я уже долженъ былъ ввести въ домъ Федериго. Изъ разспросовъ я, однако, узналъ, что Маретти—ученый археологъ и что синьора Санта только что вернулась изъ поѣздки въ Римъ,—вѣроятно, мы познакомились съ нею въ пути. Значитъ, это была наша неаполитанка!
Вечеромъ мы съ Федериго отправились по приглашенію. Въ ярко освѣщенномъ салонѣ мы нашли уже довольно большое и веселое общество; блестящій мраморный полъ отражалъ яркіе огни канделябръ; огромный каминъ, огороженный рѣшеткою, распространялъ вокругъ пріятную теплоту.
Хозяйка дома, синьора Санта,—мы, вѣдь, уже знаемъ ея имя—встрѣтила насъ съ распростертыми объятіями. Свѣтло-голубое шелковое платье очень шло къ ней; не будь она такъ полна, ее бы можно было назвать красавицей. Она представила насъ обществу и просила быть какъ дома.
— У меня собираются лишь одни мои друзья! И вы скоро познакомитесь со всѣми!—Тутъ она принялась называть намъ имена всѣхъ гостей по порядку.—Мы болтаемъ, танцуемъ, занимаемся музыкой, и часы летятъ незамѣтно.—Она указала намъ мѣсто. Затѣмъ какая-то молодая дама сѣла за фортепіано и запѣла ту самую арію изъ оперы «Дидона», которую пѣла Аннунціата. Но впечатлѣніе получалось уже совсѣмъ не то, арія не хватала меня за душу. Пришлось всетаки вмѣстѣ съ другими поапплодировать пѣвицѣ, которая вслѣдъ затѣмъ принялась играть веселый вальсъ. Трое, четверо изъ кавалеровъ пригласили дамъ и пошли кружиться по гладкому, блестящему полу. Я отошелъ къ окну, гдѣ стоялъ маленькій, подвижной человѣчекъ, съ какими-то стеклянными глазами; онъ низко поклонился мнѣ; я уже и раньше обратилъ на него вниманіе,—онъ, словно гномъ, безпрерывно шмыгалъ изъ двери въ дверь. Чтобы завязать разговоръ, я заговорилъ объ изверженіи Везувія и объ эфектномъ зрѣлищѣ огненной лавы.
— Все это ничто, другъ мой,—отвѣтилъ онъ:—ничто въ сравненіи съ изверженіемъ 96-го года, которое описываетъ Плиній. Тогда пепелъ долеталъ до Константинополя. Да и въ мое время въ Неаполѣ ходили съ зонтиками въ защиту отъ пепла, но Неаполь и Константинополь—большая разница. Классическое время во всемъ выше нашего! Въ то время приходилось молиться: «Serus in coelum redeas!»
Я заговорилъ о театрѣ Карлино, а собесѣдникъ мой свернулъ на колесницу Ѳесписа и прочелъ мнѣ цѣлую лекцію о трагическихъ и комическихъ маскахъ. Я упомянулъ о смотрѣ войскъ, а онъ сейчасъ же принялся разсматривать древній способъ веденія войны и командованія цѣлою фалангою. Единственный вопросъ, который онъ самъ задалъ мнѣ, былъ—не занимаюсь-ли я исторіей искусствъ и археологіей? Я отвѣтилъ, что меня интересуетъ міровая жизнь вообще, но что особенное призваніе я чувствую къ поэзіи. Собесѣдникъ мой захлопалъ въ ладоши и продекламировалъ.
О decus Phoebi, et dapibus supremi |
— Ну, ужъ онъ поймалъ васъ!—сказала, смѣясь, Санта.—Теперь вы навѣрно съ головой ушли во времена Сезостриса. Но наше время предъявляетъ къ вамъ свои требованія,—васъ ожидаютъ дамы, вы должны танцевать!
— Но я не танцую! Никогда не танцевалъ!—отвѣтилъ я.
— А если сама хозяйка дома попроситъ васъ, развѣ вы откажетесь?
— Да, потому что я съ своею неловкостью упалъ бы самъ и уронилъ свою даму!
— То-то бы хорошо было!—сказала она, порхнула къ Федериго и скоро закружилась съ нимъ въ вальсѣ.
— Веселая женщина!—сказалъ мой собесѣдникъ и прибавилъ:—И красивая, очень красивая, господинъ аббатъ!
— Да, очень!—вѣжливо отвѣтилъ я, и затѣмъ мы, Богъ вѣсть какъ, съѣхали на этрусскія вазы. Онъ предложилъ мнѣ быть моимъ гидомъ въ музеѣ Борбонико и затѣмъ пустился въ объясненіе искусства древнихъ мастеровъ, которые расписывали эти хрупкія сокровища: рисовать приходилось еще на мокрой глинѣ, и ни одной черты уже нельзя было стереть; стоило провести штрихъ, и онъ долженъ былъ остаться!
— Вы все еще блуждаете во мракѣ исторіи?—спросила Санта, опять подходя къ намъ.—Продолженіе слѣдуетъ!—шутливо крикнула она и, отведя меня въ сторону, прибавила вполголоса:—Не стѣсняйтесь же съ моимъ мужемъ!.. Вамъ надо повеселиться! Я хочу вылечить васъ! Вы должны разсказать мнѣ обо всемъ, что вы видѣли и слышали, что вамъ понравилось!
Я далъ ей отчетъ о томъ впечатлѣніи, которое произвелъ на меня Неаполь, затѣмъ разсказалъ о своей сегодняшней прогулкѣ къ гроту Позилиппо; въ густомъ виноградникѣ возлѣ него я нашелъ развалины маленькой церкви, превращенной теперь въ жилище. Хозяйка его, прекрасная молодая женщина, мать двухъ славныхъ ребятишекъ, угостила меня виномъ, и эта встрѣча придала моей прогулкѣ еще болѣе романтическій характеръ.
— Такъ вы ужъ завязываете знакомства?—сказала Санта, улыбаясь и грозя пальчикомъ.—Ну, ну, нечего конфузиться! Въ ваши годы сердце не можетъ довольствоваться постными проповѣдями.
Вотъ чѣмъ на этотъ разъ ограничилось мое знакомство съ синьорой и ея мужемъ. Въ ея манерѣ выражаться и держать себя проглядывало что-то такое свободное, естественное, свойственное только неаполитанкамъ, какая-то сердечность, которыя и привлекали меня къ ней. Мужъ ея былъ ученый, и это было не худо: я надѣялся найти въ немъ прекраснаго гида по музеямъ. И я не ошибся. Санта же, которую я сталъ навѣщать очень часто, занимала меня все больше и больше; мнѣ льстило вниманіе, которое она оказывала мнѣ, а ея участіе заставляло меня раскрывать передъ ней всю свою душу. Я еще мало зналъ свѣтъ, былъ во многихъ отношеніяхъ сущимъ ребенкомъ и поэтому ухватился за первую дружески протянутую мнѣ руку, а за пожатіе платилъ полнымъ довѣріемъ.
Однажды Санта затронула важнѣйшій моментъ моей жизни, разлуку съ Аннунціатою, и мнѣ доставило истую отраду и утѣшеніе излить предъ сочувствующею душой всю свою душу. У меня какъ-то легче становилось на сердцѣ, слушая, какъ Санта осуждала Бернардо и отыскивала въ его характерѣ разныя темныя стороны. Но съ тѣмъ, что она отыскивала недостатки и у Аннунціаты, я примириться не могъ.
— Вы должны согласиться, что она слишкомъ миніатюрна для сцены!—говорила Санта.—Слишкомъ эфирна! А на этомъ свѣтѣ надо всетаки имѣть плоть! Знаю, что и здѣшняя молодежь съ ума сходила по ней, но это все творилъ ея голосъ, дивный, безподобный голосъ! Онъ уносилъ ихъ изъ этого міра въ заоблачныя сферы, гдѣ только и мѣсто такому эфирному созданію. Будь я мужчиной, я бы никогда не влюбилась въ нее! Я бы боялась, что она переломится пополамъ, какъ только я обойму ее покрѣпче!—Она заставила меня улыбнуться и, можетъ быть, этого только и добивалась. Впрочемъ, она отдавала справедливость таланту, уму и чистому сердцу Аннунціаты.
Въ послѣдніе вечера я, вдохновленный красотой окружавшей меня природы, написалъ нѣсколько небольшихъ стихотвореній: «Тассо въ темницѣ», «Нищій-монахъ» и еще одну небольшую эллегію, въ которой вылилась моя несчастная любовь. Я сталъ читать ихъ Сантѣ, но едва успѣлъ дочитать до средины и первое, какъ не совладѣлъ съ нахлынувшими чувствами и залился слезами. Санта сжала мою руку и стала плакать вмѣстѣ со мною; этими слезами она приковала меня къ себѣ навѣки. Домъ ея сталъ для меня роднымъ домомъ; меня постоянно тянуло къ ней; ея веселость и забавныя выходки часто заставляли меня смѣяться, хотя я и чувствовалъ, насколько чище, благороднѣе были остроуміе и рѣзвость Аннунціаты. Но такъ какъ Аннунціата была уже не для меня, то я былъ доволенъ и пріязнью Санты.
— Что, вы видѣлись опять съ тою красавицей у грота Позилиппо, обитательницей романтическаго жилища?—спросила она меня однажды.
— Всего одинъ разъ еще!—отвѣтилъ я.
— Она была очень ласкова съ вами?—продолжала разспрашивать Санта.—Ребятишки навѣрно ушли съ туристами, а мужъ былъ на морѣ? Берегитесь, синьоръ! По ту сторону Неаполя лежитъ преисподняя!
Я чистосердечно завѣрилъ ее, что меня привлекала къ гроту Позилиппо одна лишь романтичность мѣстности.
— Милый другъ!—сказала она задушевнымъ тономъ.—Я понимаю все лучше васъ! Ваше сердце было полно любовью, первою сильною любовью къ женщинѣ, не скажу—недостойной, но всетаки бывшей съ вами не вполнѣ искреннею! Не возражайте! Затѣмъ, какъ вы сами увѣряли меня, вамъ пришлось вырвать изъ сердца ея образъ; слѣдовательно—въ вашемъ сердцѣ образовалась пустота, которую надо заполнить! Прежде вы жили только своими книгами да мечтами, пѣвица низвела васъ въ настоящій, человѣческій міръ, вы стали человѣкомъ, какъ и всѣ, и теперь плоть и кровь предъявляютъ свои права! И почему же нѣтъ? Я вообще не сужу молодыхъ людей строго… Да и къ тому же мужчины вольны дѣлать, что хотятъ!
Я сталъ возражать на ея послѣднія слова; что же касается той пустоты, которая воцарилась въ моей душѣ съ тѣхъ поръ, какъ я лишился Аннунціаты, то я чувствовалъ, что Санта была права. Чѣмъ, однако, могъ я замѣнить утраченный образъ?
— Вы не похожи на другихъ людей! Вы—поэтическая фигура, а видите, даже ваша идеальная Аннунціата предпочла настоящаго человѣка, этого Бернардо, хотя онъ и стоитъ во всѣхъ отношеніяхъ ниже васъ!.. Но,—продолжала она:—вы вынуждаете меня затрогивать предметы, которыхъ я, какъ женщина, вообще не должна бы касаться. Право, кажется, ваша удивительная невинность, неопытность и наивность заразительны!—Тутъ она громко засмѣялась и потрепала меня по щекѣ.
Однажды вечеромъ я сидѣлъ съ Федериго; онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа и разсказывалъ мнѣ о счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ имъ въ Римѣ. Въ любовныхъ приключеніяхъ его играла не малую роль Маріучія. Въ домѣ Санты собиралось много молодыхъ людей; они были отличными танцорами, умѣли заинтересовать собою, и дамы бросали на нихъ умильные взгляды, а мужчины относились къ нимъ съ уваженіемъ. Я зналъ ихъ всѣхъ лишь очень недавно, но они уже успѣли повѣрить мнѣ свои сердечныя дѣла того же рода, какими такъ пугалъ меня когда-то Бернардо и которыя я извинялъ ему только въ силу своей особой привязанности къ нему. Да, всѣ мужчины были такъ не похожи на меня! Неужели Санта права, неужели я только «поэтическая фигура»? Любовь Аннунціаты къ Бернардо служила уже, впрочемъ, нѣкоторымъ подтвержденіемъ. Можетъ быть, мое духовное «я» и было ей дорого, но самъ я покорить ея сердца всетаки не могъ.
Вотъ уже цѣлый мѣсяцъ прожилъ я въ Неаполѣ, а все еще ничего не слыхалъ ни о ней, ни о Бернардо. Вдругъ мнѣ принесли съ почты письмо; сердце у меня забилось; я старался по почерку и печати узнать, отъ кого оно и какія вѣсти приноситъ. А, гербъ Боргезе и почеркъ Eccellenza! Я едва осмѣлился вскрыть конвертъ. «Матерь Божія, будь милостива ко мнѣ!» прошепталъ я. «Воля Твоя все направляетъ къ лучшему!» Вотъ что я прочелъ въ письмѣ:
«Синьоръ!
«Я думалъ, что вы воспользуетесь данною мною вамъ возможностью научиться чему-нибудь и сдѣлаетесь полезнымъ членомъ общества, но вы предпочли пойти совсѣмъ другою дорогою. Я, сознавая себя невольнымъ виновникомъ смерти вашей матери, сдѣлалъ для васъ все, что могъ, и теперь мы квиты. Выступайте импровизаторомъ, поэтомъ, чѣмъ хотите, но дайте мнѣ единственное доказательство вашей, столь часто упоминаемой, благодарности—никогда не связывайте моего имени, моего участія къ вамъ съ вашею публичною дѣятельностью. Оказать мнѣ большую услугу—научиться чему-нибудь вы не захотѣли, въ такой же маленькой, какъ именованіе меня вашимъ благодѣтелемъ, я не только не нуждаюсь, но даже считаю ее оскорбленіемъ».
Сердце мое сжалось отъ боли, руки безпомощно упали на колѣни, но плакать я не могъ, хотя это и облегчило бы меня. «Іисусъ, Марія!» прошепталъ я; голова моя упала на столъ, и я такъ и застылъ, не думая ни о чемъ, не ощущая даже горя. Слова молитвы не шли мнѣ на умъ; мнѣ казалось, что и самъ Богъ и всѣ святые отступились отъ меня, какъ весь свѣтъ. Тутъ вошелъ ко мнѣ Федериго.
— Ты боленъ, Антоніо?—спросилъ онъ, пожимая мнѣ руку.—Нельзя же такъ замуровываться со своимъ горемъ! Кто знаетъ, былъ-ли бы ты счастливъ съ Аннунціатою? Все къ лучшему! Такъ всегда бываетъ! Мнѣ самому приходилось убѣждаться въ этомъ не разъ, хоть и не всегда пріятнымъ путемъ.
Я молча протянулъ ему письмо; онъ сталъ читать его. Въ то же время слезы неудержимо хлынули у меня изъ глазъ. Я, однако, стыдился ихъ и отвернулся, чтобы скрыть ихъ отъ Федериго, но онъ обнялъ меня и сказалъ:—Плачь, плачь! Выплачь свое горе, легче будетъ!—Когда же я нѣсколько успокоился, онъ спросилъ меня, принялъ-ли я какое-нибудь рѣшеніе. Тутъ какъ молнія озарила меня мысль: «я оскорбилъ Мадонну, на служеніе Которой былъ призванъ съ дѣтства, у Нея же долженъ я и искать защиты!»—Лучше всего будетъ мнѣ пойти въ монастырь!—сказалъ я.—Къ этому, вѣдь, и готовила меня судьба! И что мнѣ осталось теперь въ мірѣ? Я, вѣдь, только поэтическая фигура, а не человѣкъ, какъ всѣ! Да, только въ лонѣ церкви обрѣту я пріютъ и миръ!
— Ну, будь же благоразумнѣе, Антоніо!—сказалъ Федериго.—Покажи Eccellenza и всему свѣту, что у тебя есть сила характера, пусть удары судьбы возвысятъ тебя, а не сломятъ. Впрочемъ, я думаю и надѣюсь, что это только сегодня вечеромъ ты хочешь пойти въ монастырь. Завтра, когда солнышко заглянетъ въ твое сердце, ты перемѣнишь взглядъ. Ты, вѣдь, импровизаторъ, поэтъ, у тебя есть талантъ, познанія, и все еще можетъ устроиться для тебя прекрасно. Завтра мы наймемъ кабріолетъ и покатимъ осматривать Геркуланумъ и Помпею, а потомъ взберемся на Везувій! Мы еще не были тамъ. Тебѣ нужно развлечься! Вотъ, когда хандра твоя пройдетъ, тогда мы и поговоримъ серьезно о твоемъ будущемъ. Теперь же маршъ со мной! Погуляемъ по Толедо! Жизнь мчится въ галопъ, и у всѣхъ насъ, какъ у улитокъ, своя ноша на спинѣ,—изъ свинца или изъ погремушекъ все равно, если она гнететъ всѣхъ одинаково!
Его участіе ко мнѣ растрогало меня,—у меня еще оставался хоть одинъ другъ на землѣ! Молча взялъ я шляпу и послѣдовалъ за нимъ. Изъ маленькихъ балаганчиковъ на площади неслась музыка; мы остановились передъ однимъ изъ нихъ, вмѣшавшись въ толпу народа. Вся семья балаганныхъ артистовъ стояла по обыкновенію на подмосткахъ; мужъ и жена, оба въ пестрыхъ одѣяніяхъ, охрипли отъ зазываній; маленькій блѣдный мальчикъ, съ унылымъ личикомъ, одѣтый въ бѣлый балахонъ Пьерро, игралъ на скрипкѣ, а двѣ его сестренки плясали. Но отъ всей этой сцены вѣяло трагизмомъ. «Несчастные!» думалъ я: «И ихъ будущее такъ же темно, неопредѣленно, какъ мое!» Я крѣпко прижался къ Федериго и не могъ подавить невольнаго вздоха.
— Ну, успокойся же, будь благоразумнѣе! Теперь мы погуляемъ немножко, глаза твои не будутъ такъ красны, а затѣмъ пойдемъ къ синьорѣ Маретти! Она или развеселитъ тебя, или поплачетъ съ тобою, пока ты самъ не устанешь плакать. Она на все мастерица!—И вотъ мы поплелись къ дому Маретти.
— Наконецъ-то вы хоть разъ зашли запросто!—ласково привѣтствовала насъ Санта.
— Синьоръ Антоніо находится въ элегическомъ настроеніи! Его надо подбодрить, такъ куда же было привести его, какъ не къ вамъ! Завтра мы поѣдемъ въ Геркуланумъ и Помпею, а потомъ взберемся на Везувій! То-то хорошо бы попасть на изверженіе!
— Carpe diem!—сказалъ Маретти.—Мнѣ тоже хочется съ вами. Только не на Везувій, а посмотрѣть, какъ идутъ раскопки въ Помпеѣ. Я только что получилъ оттуда нѣсколько украшеній изъ разноцвѣтнаго стекла; я размѣстилъ ихъ, согласно ихъ цвѣту, и написалъ по этому поводу opusculum. Надо показать эти сокровища вамъ!—обратился онъ къ Федериго.—Вы дадите мнѣ нѣкоторыя указанія относительно красокъ. А вы,—сказалъ онъ мнѣ, трепля меня по плечу:—глядите веселѣе! Потомъ мы всѣ выпьемъ по стаканчику фалернскаго и споемъ:
Ornatus viridi tempora pampino, |
Я остался одинъ съ Сантою.
— Не написали-ли вы чего-нибудь новенькаго?—спросила она.—У васъ сегодня такой видъ, какъ будто вы опять написали какіе-нибудь красивые стихи вродѣ тѣхъ, которыя такъ тронули меня. Я не разъ вспоминала васъ и вашего «Тассо», и мнѣ становилось такъ грустно, хотя я, какъ вы знаете, вообще не принадлежу къ «плачущимъ сестрамъ»! Ну, развеселитесь же теперь! Поглядите на меня! Разскажите мнѣ что-нибудь хорошенькое!.. Ничего не знаете? Ну, скажите что-нибудь о моемъ новомъ платьѣ! Видите, какъ оно сидитъ? Поэтъ долженъ быть чутокъ ко всему!.. Я стройна, какъ пинія! Довольно тонка, не правда-ли?
— Еще бы!—отвѣтилъ я.
— Льстецъ!—сказала она.—Развѣ я не такая, какъ всегда? Платье сидитъ на мнѣ совсѣмъ свободно! Ну, что же тутъ краснѣть! Вотъ такъ мужчина! Нѣтъ, васъ надо пріучить къ женскому обществу, воспитать! На это мы, женщины, мастерицы! Теперь мужъ мой и Федериго по уши ушли въ древность, а мы будемъ жить настоящимъ,—это веселѣе! Вы сейчасъ же должны попробовать нашего превосходнаго фалернскаго, а потомъ можно выпить опять и съ ними.
Я отказался и попытался завязать обыкновенный разговоръ о мелочахъ дня, но увы! я самъ сознавалъ, что былъ ужасно разсѣянъ.—Я вамъ въ тягость!—сказалъ я, наконецъ, всталъ и взялся за шляпу.—Извините меня, синьора! Я несовсѣмъ хорошо чувствую себя и не гожусь для общества!
— Нѣтъ, не уходите отъ меня!—сказала она, опять усадила меня на стулъ и поглядѣла мнѣ въ глаза задушевнымъ, соболѣзнующимъ взглядомъ.—Что съ вами? Откройтесь мнѣ! Я такъ расположена къ вамъ! Не оскорбляйтесь моими шутками,—такая ужъ у меня натура! Скажите мнѣ, что съ вами? Не получили-ли вы писемъ? Не умеръ-ли Бернардо?
— Нѣтъ! Сохрани Богъ!—отвѣтилъ я.—Дѣло совсѣмъ не въ этомъ!—Я не хотѣлъ было говорить о письмѣ Eccellenza, но всетаки чистосердечно разсказалъ ей все. Она со слезами стала упрашивать меня не огорчаться такъ.—Теперь я брошенъ всѣми!—сказалъ я.—Никто, никто больше не любитъ меня!
— Любитъ, Антоніо!—сказала она, гладя меня по головѣ и прижимаясь къ моему лбу горячими устами.—Васъ любятъ! Вы хороши, вы добры! Я люблю васъ, люблю васъ, Антоніо!—И она страстно обняла меня; щека ея прильнула къ моей. Въ крови моей вспыхнулъ огонь, трепетъ пробѣжалъ по тѣлу, духъ захватило… Никогда еще не испытывалъ я ничего подобнаго. Вдругъ дверь заскрипѣла и отворилась. Вошли Маретти и Федериго.—У вашего друга лихорадка!—сказала Санта своимъ обычнымъ, ровнымъ тономъ.—Онъ было напугалъ меня! Я думала, что онъ упадетъ мнѣ на руки! Но теперь ему лучше. Не правда-ли, Антоніо?—И она, какъ ни въ чемъ ни бывало, принялась подшучивать надо мною. А у меня сердце такъ и колотилось въ груди; мнѣ было и стыдно, и досадно, и я отвернулся отъ этой прекрасной дщери соблазна.
— Qvæ sit hiems Veliæ, quod coelum Vala Salerni!—сказалъ Маретти.—Ну, какъ ваша голова и сердце, синьоръ? Что сдѣлалъ съ вами купидонъ, который вѣчно точитъ свои ядовитыя стрѣлы на раскаленномъ точилѣ?
Въ бокалахъ заискрилось фалернское. Санта чокнулась со мною и сказала, какъ-то странно глядя на меня:—За лучшія времена!
— За лучшія времена!—повторилъ Федериго.—И они придутъ! Никогда не надо отчаиваться!—Маретти тоже чокнулся со мною и сказалъ:—За лучшія времена!—А Санта громко засмѣялась и потрепала меня по щекѣ.