Многіе представляютъ себѣ Понтійскія болота сырою, грязною пустынею, покрытою стоячею водой, словомъ, крайне печальною дорогою. Напротивъ, они скорѣе похожи на роскошныя долины Ломбардіи и даже еще превосходятъ послѣднія своею богатою растительностью; подобной не сыщешь во всей сѣверной Италіи. Вообще трудно даже представить себѣ дорогу удобнѣе той, что пролегаетъ черезъ болота; это чудесная аллея, обсаженная липами, дающими густую тѣнь. По обѣ же стороны ея разстилается безконечная равнина, поросшая высокою травой и сочными болотными растеніями. Ее изрѣзываютъ каналы, впивающіе въ себя воду изъ множества раскиданныхъ по равнинѣ болотъ, прудовъ и озеръ, поросшихъ тростникомъ и широколиственными кувшинками. Налѣво—если ѣдешь изъ Рима—возвышаются Абруццкія горы, на которыхъ раскинулись маленькіе города; бѣлыя стѣны домовъ рѣзко выдѣляются на сѣромъ фонѣ скалъ, будто горные замки. Направо же зеленая равнина простирается до самаго моря, и въ той сторонѣ виднѣется утесъ Цицелло—прежній островъ Цирцеи, возлѣ котораго, согласно преданію, потерпѣлъ крушеніе Одиссей.
Туманъ мало-по-малу рѣдѣлъ и открывалъ зеленую равнину, на которой блестѣли, точно холсты, разостланные по лугамъ для бѣленья, серебристые каналы. Солнце такъ и палило, хотя и было только начало марта. Въ высокой травѣ бродили стада буйволовъ, бѣгали табуны лошадей; рѣзвые кони то и дѣло брыкались за<дн>ими ногами, такъ что изъ топкой почвы высоко летѣли вверхъ водяные брызги. Забавныя позы и шаловливые прыжки животныхъ такъ и просились на полотно художника. Налѣво отъ меня подымался цѣлый столбъ густого чернаго дыма; это пастухи зажгли костеръ, чтобы очистить воздухъ возлѣ своихъ хижинъ. Мнѣ встрѣтился крестьянинъ; желтое, болѣзненное лицо его составляло рѣзкій контрастъ съ окружающею пышною растительностью. На своемъ черномъ конѣ онъ казался просто мертвецомъ; въ рукахъ у него было что-то вродѣ копья, которымъ онъ сгонялъ въ кучу разсыпавшихся по болоту буйволовъ. Нѣкоторые изъ нихъ лежали прямо въ грязи, высунувъ изъ нея только безобразныя морды со злыми глазами. По краямъ дороги попадались также трехъ и четырехъэтажные дома—почтовыя станціи; ихъ стѣны тоже свидѣтельствовали о ядовитости болотныхъ испареній: всѣ онѣ сплошь были покрыты густою плѣсенью. И на зданіяхъ, какъ и на людяхъ, лежалъ тотъ же отпечатокъ гнилости, что представляло такой рѣзкій контрастъ съ богатою, свѣжею растительностью и живительною теплотою солнца. Мое болѣзненное настроеніе заставило меня увидѣть въ этой картинѣ живое изображеніе лживости и бренности земного счастья на землѣ. Да, человѣкъ почти всегда смотритъ на жизнь и природу сквозь очки душевнаго настроенія; если очки изъ чернаго стекла—все рисуется ему въ черномъ свѣтѣ, если изъ розоваго—въ розовомъ. Приблизительно за часъ до Ave Maria я, наконецъ, оставилъ болота позади себя. Желтоватые кряжи горъ становились все ближе и ближе, а какъ-разъ передъ ними лежалъ и городокъ Террачина, отличающійся чудною, богатою природою. Недалеко отъ дороги росли три высокія пальмы, покрытыя плодами; огромные фруктовые сады покрывали скаты горъ, словно безконечные зеленые ковры, усѣянные милліонами золотыхъ блестковъ; это были апельсины и лимоны, подъ тяжестью которыхъ вѣтви деревьевъ пригибались къ самой землѣ. Передъ крестьянскимъ домикомъ, стоявшимъ у дороги, была навалена цѣлая груда лимоновъ, точно сбитыхъ съ деревьевъ каштановъ. Въ ущельяхъ росли дикіе темнокрасные левкои и розмаринъ; ими же была одѣта вершина скалы, гдѣ находятся великолѣпныя развалины замка короля вестготовъ Теодориха.
Развернувшаяся предо мною картина просто ослѣпила меня, и я вошелъ въ Террачина молча, въ самомъ созерцательномъ настроеніи духа. Тутъ я впервые увидалъ море, чудное Средиземное море. Это было само небо, только чистѣйшаго ультрамариноваго цвѣта; ему казалось, не было границъ. Вдали виднѣлись островки, напоминавшіе чудеснѣйшія фіолетовыя облачка. Увидѣлъ я вдали и Везувій; испускавшій синеватые клубы дыма, стелившагося надъ горизонтомъ. Поверхность моря была недвижна и гладка, какъ зеркало; только у берега, гдѣ я стоялъ, былъ замѣтенъ сильный прибой; большія волны, прозрачныя и чистыя, какъ самый эфиръ, съ шумомъ набѣгали на берегъ и будили эхо въ горахъ.
Я стоялъ, какъ вкопанный, не въ силахъ оторвать взгляда отъ чуднаго зрѣлища. Казалось, и плоть, и кровь мои—все физическое въ моемъ существѣ перешло въ духовное, я какъ будто отдѣлился отъ земли и виталъ въ пространствѣ между этими двумя небесами: безграничнымъ моремъ снизу и небомъ сверху. Слезы бѣжали по моимъ щекамъ.
Неподалеку отъ того мѣста, гдѣ я стоялъ, находилось большое бѣлое зданіе; морской прибой достигалъ до его фундамента. Нижній этажъ фасада, выходившаго на улицу, представлялъ одинъ сводъ, подъ который ставились экипажи проѣзжихъ. Это была гостиница, самая большая и лучшая на всемъ пути отъ Рима до Неаполя.
Въ горахъ послышалось эхо отъ щелканья бичомъ; скоро къ гостиницѣ подкатила карета, запряженная четверкою лошадей. На заднемъ сидѣньи, за каретой, помѣщалось нѣсколько вооруженныхъ слугъ. Внутри же, развалясь, возсѣдалъ блѣдный, худой господинъ въ широкомъ пестромъ халатѣ. Кучеръ соскочилъ съ козелъ, щелкнулъ бичомъ еще раза два и запрягъ въ карету свѣжихъ лошадей. Проѣзжій иностранецъ хотѣлъ немедленно продолжать путь, но такъ какъ онъ требовалъ конвоя, безъ котораго не безопасно было ѣхать черезъ горы, укрывавшія не мало смѣлыхъ послѣдователей Фра-Діаволо и другихъ разбойниковъ, то ему пришлось подождать съ четверть часа. Онъ принялся браниться, перемѣшивая англійскія слова съ итальянскими, и проклинать лѣность народа и мытарства, выпадающія на долю путешественника; затѣмъ свернулъ изъ своего носового платка ночной колпакъ, напялилъ его на голову, развалился къ углу кареты, закрылъ глаза и, казалось, примирился съ своею участью.
Я узналъ, что это былъ англичанинъ, который въ десять дней объѣхалъ всю сѣверную и среднюю Италію и, такимъ образомъ, ознакомился съ страною, въ одинъ день изучилъ Римъ, и теперь направлялся въ Неаполь, чтобы побывать на Везувіи, и затѣмъ уѣхать на пароходѣ въ Марсель,—онъ собирался также познакомиться съ южною Франціей, но въ еще болѣе краткій срокъ, нежели съ Италіей. Наконецъ, явились восемь вооруженныхъ всадниковъ, кучеръ защелкалъ бичомъ, и карета и всадники исчезли за воротами. — И всетаки онъ, со всѣмъ своимъ конвоемъ и вооруженіемъ, далеко не такъ безопасенъ, какъ мои иностранцы!—сказалъ, похлопывая бичомъ, стоявшій возлѣ гостиницы невысокій, коренастый веттурино.—Эти англичане страсть любятъ разъѣзжать. И вѣчно въ галопъ! Рѣдкостныя птицы! Santa Philomena di Napoli!
— А у васъ много иностранцевъ въ каретѣ?—спросилъ я.
— По одному въ каждомъ углу!—отвѣтилъ онъ.—Значитъ, четверо! А въ кабріолетѣ только одинъ. Коли синьору хочется въ Неаполь, такъ вы можете быть тамъ послѣ завтра, когда солнышко еще будетъ освѣщать верхушки Санъ-Эльмо.
Мы сговорились, и я тутъ же былъ выведенъ изъ неловкаго положенія, въ которое ставило меня полное неимѣніе наличныхъ денегъ
— Вы, конечно, хотите взять съ меня задатокъ, синьоръ?[1]—спросилъ веттурино, вертя въ рукахъ монету въ пять паоло.
— Нѣтъ, только позаботься для меня о хорошемъ столѣ и ночлегѣ!—отвѣтилъ я.—Такъ мы ѣдемъ завтра?
— Да, если это будетъ угодно св. Антоніо и моимъ лошадкамъ!—сказалъ онъ.—Выѣдемъ мы часовъ около трехъ утра. Намъ, вѣдь, придется проѣхать черезъ двѣ таможни и три раза предъявлять бумаги,—завтрашній путь самый тяжелый!—Съ этими словами онъ приложился къ козырьку фуражки, кивнулъ мнѣ и ушелъ.
Мнѣ отвели комнатку, выходившую въ садъ; въ окна врывался свѣжій вѣтерокъ и доносился гулъ морского прибоя. Какъ вся эта картина ни была не похожа на Кампанью, необъятная равнина морская невольно заставила меня вспомнить огромную пустыню, въ которой я жилъ со старою Доменикою. Теперь я очень сожалѣлъ, что рѣдко навѣщалъ старушку, сердечно любившую меня. По правдѣ-то сказать, она одна и любила меня искренно. Конечно, меня любили и Eccellenza и Франческа, но совсѣмъ иначе. Съ ними связывали меня ихъ благодѣянія, но въ тѣхъ случаяхъ, когда облагодѣтельствованный не можетъ воздать благодѣтелю, между ними всегда образуется какъ бы пропасть, которая хотя и можетъ съ годами слегка прикрыться верескомъ признательности, всетаки никогда не заростаетъ совершенно. При воспоминаніи о Бернардо и Аннунціатѣ я почувствовалъ на губахъ соленую влагу, но откуда она взялась—изъ глазъ-ли моихъ, или ее принесъ вѣтеръ съ моря? Прибой осыпалъ брызгами даже стѣны дома. На слѣдующее утро, еще до зари, я сѣлъ въ карету веттурино и вмѣстѣ съ остальными пассажирами покинулъ Террачина. На разсвѣтѣ насъ остановили у границы. Всѣ вышли изъ кареты; наши паспорта подверглись провѣркѣ. Теперь только я могъ разглядѣть своихъ спутниковъ. Одинъ изъ нихъ, бѣлокурый, голубоглазый господинъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, привлекъ мое вниманіе. Гдѣ-то я видѣлъ его раньше, но гдѣ именно, какъ ни старался, припомнить не могъ. По разговору его я заключилъ, что онъ иностранецъ.
Повѣрка паспортовъ сильно задержала насъ, и немудрено: большинство паспортовъ были иностранные, и солдаты не могли ничего разобрать въ нихъ. Интересовавшій меня иностранецъ вынулъ въ это время альбомъ съ чистыми страницами и принялся набрасывать туда карандашомъ видъ окружавшей насъ мѣстности: двѣ высокія башни, ворота, черезъ которыя проходила столбовая дорога, живописныя пещеры, находившіяся неподалеку, и на заднемъ планѣ маленькій городокъ. Я подошелъ къ художнику, и онъ обратилъ мое вниманіе на козъ, живописно сгруппировавшихся въ одной изъ самыхъ большихъ пещеръ. Вдругъ всѣ онѣ встрепенулись. Связка сухихъ прутьевъ, затыкавшая одно изъ меньшихъ отверстій, служившее выходомъ, была вынута, и козочки попарно стали выпрыгивать оттуда,—живая картина выхода животныхъ изъ Ноеваго ковчега! Пастушокъ былъ совсѣмъ еще маленькій крестьянскій мальчикъ въ очень живописномъ нарядѣ: маленькая остроконечная шляпа, обвитая шерстяною лентою, разорванные чулки, сандаліи и коротенькій коричневый плащъ, красиво переброшенный черезъ плечо. Козы принялись прыгать между невысокими кустами, а мальчикъ остановился на выступѣ скалы, торчавшемъ надъ пещерою, и посматривалъ на насъ всѣхъ и на художника, который въ это время срисовывалъ его и всю картину.
— Maledetto!—донесся до насъ возгласъ веттурино, и затѣмъ мы увидѣли его самого, бѣжавшаго къ намъ со всѣхъ ногъ. Оказалось, что въ одномъ изъ паспортовъ «что-то неладно». Вѣрно въ моемъ! И вся кровь хлынула мнѣ въ лицо. Иностранецъ же принялся бранить безтолковыхъ солдатъ, не умѣющихъ читать, и затѣмъ мы всѣ трое отправились въ одну изъ башень, гдѣ нашли шестерыхъ солдатъ, чуть не лежавшихъ на столѣ, на которомъ были разложены наши паспорта. Солдаты разбирали ихъ по складамъ.
— Кого изъ васъ зовутъ Фредерикомъ?—спросилъ старшій изъ солдатъ.
— Меня!—отвѣтилъ иностранецъ.—Меня зовутъ Фредерикъ, а по-итальянски Федериго.
— Значить, Федериго Six?
— Да нѣтъ же! Это имя моего государя!
— А, вотъ что!—сказалъ солдатъ и медленно сталъ читать: « Frederic Six par la grâçe de Dieu Roi de Danemark, des Vandales, des Gothes etc…» Что? Что?—прервалъ онъ самъ себя:—Развѣ вы вандалъ? Вѣдь, это же варварскій народъ?
— Да!—смѣясь, отвѣчалъ иностранецъ.—Я варваръ и пріѣхалъ въ Италію цивилизоваться. Внизу написано и мое имя. Меня, какъ и моего государя, зовутъ Фредерикъ или Федериго.
— Это англичанинъ!—сказалъ одинъ изъ писцовъ.
— Нѣтъ!—возразилъ другой.—Ты вѣчно путаешь націи. Читай,—онъ съ сѣвера; значитъ—русскій!
Федериго, Данія—эти имена освѣтили мою память, какъ молніей. Да, вѣдь, это же другъ моего дѣтства, матушкинъ жилецъ, который водилъ меня въ катакомбы, подарилъ мнѣ свои прекрасные серебряные часы и рисовалъ мнѣ чудесныя картинки!
Паспортъ оказался въ порядкѣ; солдаты вполнѣ убѣдились въ этомъ, получивъ отъ художника паоло, который онъ сунулъ имъ, чтобы они поскорѣе отпустили насъ.
Выйдя изъ башни, я сейчасъ же объяснился съ иностранцемъ. Да, я не ошибся, это былъ тотъ самый датчанинъ, Федериго, который квартировалъ у насъ съ матушкой. Онъ очень обрадовался нашей встрѣчѣ и назвалъ меня «своимъ маленькимъ Антоніо». Мы оба осыпали другъ друга вопросами, намъ столько надо было сообщить другъ другу, и Федериго попросилъ моего сосѣда помѣняться съ нимъ мѣстами. Усѣвшись рядомъ со мной, онъ еще разъ пожалъ мнѣ руку и затѣмъ принялся разспрашивать меня.
Я вкратцѣ разсказалъ ему о моемъ житьѣ-бытьѣ съ самаго водворенія моего въ Кампанью и до поступленія въ аббаты, а затѣмъ, обходя молчаніемъ послѣднія событія, прибавилъ:—Теперь же я ѣду въ Неаполь.
Федериго хорошо помнилъ данное мнѣ имъ въ послѣднее наше свиданіе слово свезти меня въ Римъ на денекъ. Не сдержалъ же онъ его потому, что вскорѣ получилъ письмо съ родины, принудившее его къ немедленному отъѣзду. Во время пребыванія на родинѣ любовь его къ Италіи разгоралась, между тѣмъ, съ каждымъ годомъ все сильнѣе и сильнѣе и, наконецъ, заставила его опять направиться сюда.—И вотъ, только теперь я воистину наслаждаюсь жизнью!—прибавилъ онъ.—Я упиваюсь этимъ дивнымъ воздухомъ и радостно привѣтствую каждое знакомое мнѣ мѣстечко! Здѣсь моя истая родина, здѣсь все блещетъ красками, пластичностью формъ! Италія въ этомъ смыслѣ—благодатный рогъ изобилія!
Быстро летѣло время въ обществѣ Федериго; я даже не замѣтилъ долгой остановки въ таможнѣ въ Фонди. Федериго былъ мастеръ ловить штрихи прекраснаго во всемъ и былъ для меня вдвойнѣ дорогимъ и интереснымъ товарищемъ; мое наболѣвшее сердце нашло въ немъ ангела-утѣшителя. — Вонъ лежитъ мой грязный Итри!—вдругъ вскричалъ онъ, указывая на разстилавшійся предъ нами городокъ.—Ты, пожалуй, не повѣришь, Антоніо, что у себя, на сѣверѣ, гдѣ улицы такъ чисты, правильно расположены, я иногда просто скучалъ по такому вотъ грязному итальянскому городишкѣ! Они такъ характерны, такъ милы сердцу художника! Эти узкія, грязныя улицы, сѣрыя закопченныя каменныя галлереи, завѣшанныя чулками и нижними юбками, окошки—одно повыше, другое пониже, одно маленькое, другое большое, лѣстницы въ четыре, пять аршинъ вышины, ведущія къ дверямъ, на порогѣ которыхъ сидитъ какая-нибудь матрона съ веретеномъ, лимонныя деревья, перекидывающія черезъ стѣну свои большіе золотые плоды—все это такъ и просится на полотно! А наши образцовыя улицы, гдѣ дома стоятъ въ струнку, словно солдаты, гдѣ каждая лѣстница, каждый выступъ сдѣланы по линейкѣ,—куда они годятся!
— Вотъ родина Фра-Діаволо!—закричали другіе пассажиры, когда мы проѣзжали по узкому, грязному Итри, который такъ нравился Федериго. Городокъ этотъ расположенъ высоко на скалѣ, возвышающейся надъ глубокою пропастью. Главная улица была мѣстами до того узка, что двумъ повозкамъ и не разъѣхаться было. Въ большинствѣ домовъ первые этажи были совсѣмъ безъ оконъ; вмѣсто послѣднихъ въ стѣнахъ были пробиты огромныя широкія ворота, черезъ которыя виднѣлся дворъ, напоминавшій какой-то темный погребъ. Всюду попадались грязные ребятишки и женщины, протягивавшія руки за подаяніемъ. Женщины смѣялись, а ребятишки визжали и передразнивали насъ. Нечего было и думать высунуть голову изъ окна кареты,—живо прищемилъ бы ее между экипажемъ и выступавшими впередъ стѣнами домовъ. Нѣкоторые балконы выдавались на самую середину улицы и помѣщались такъ высоко, что мы какъ будто проѣзжали по сводчатой галлереѣ. По обѣ стороны виднѣлись только черныя стѣны, закопченыя дымомъ.
— Чудесный городокъ!—говорилъ Федериго, хлопая въ ладоши.
— Разбойничье гнѣздо!—сказалъ веттурино, когда мы выѣхали за городъ.—Половину населенія полиція перевела въ другой городъ, а сюда переселила новыхъ жителей, да толку не вышло. На этой почвѣ только и растутъ одни плевелы. Впрочемъ, и этимъ бѣднягамъ надо, вѣдь, жить чѣмъ-нибудь!
Расположеніе городка на большой дорогѣ между Римомъ и Неаполемъ въ самомъ дѣлѣ располагало къ развитію въ жителяхъ хищническихъ наклонностей,—было гдѣ устраивать засады: кругомъ оливковыя рощи, горныя пещеры, остатки каменныхъ стѣнъ и другія руины. Федериго обратилъ мое вниманіе на одиноко возвышавшуюся въ полѣ гигантскую гробницу, обросшую ползучими растеніями. Это была могила Цицерона; здѣсь настигъ бѣглеца кинжалъ убійцы, здѣсь замолкли навѣкъ краснорѣчивыя уста.
— Веттурино свезетъ насъ въ его виллу въ Мола ди Гаэта!—сказалъ Федериго.—Тамъ теперь лучшая гостиница, а видъ изъ нея открывается такой, что поспоритъ съ панорамой Неаполя.
Очертанія горъ были удивительно живописны; растительность роскошна. Теперь мы ѣхали по густой липовой аллеѣ и, наконецъ, остановились передъ упомянутою гостиницею. Оффиціантъ, съ салфеткой въ рукахъ, уже ожидалъ насъ на широкой лѣстницѣ, уставленной статуями и цвѣтами.
— Eccellenza, вы-ли это!—воскликнулъ онъ, помогая выйти изъ кареты какой-то полной дамѣ. Я посмотрѣлъ на нее: красивое, очень красивое лицо, черные какъ смоль волосы и огненные глаза ясно обнаруживали неаполитанку.
— Увы! Я!—отвѣтила она.—Я только съ одной горничной вмѣсто провожатаго. Ни одного изъ слугъ я не взяла съ собою. Что вы скажете о подобной храбрости?
Съ усталымъ, страдальческимъ видомъ бросилась она на диванъ, подперла щеку бѣленькою, пухленькою ручкой и принялась пробѣгать глазами карту кушаній: Brodetto, Cipollette, Facioli… Вы, вѣдь, знаете, что мнѣ не нужно супа. Не то я наживу себѣ фигуру, что твой Castello dell’ ovo![2] Кусочекъ animelle dorate[3] и немножко салата—вотъ и довольно съ меня. Мы, вѣдь, успѣемъ къ ужину въ Санта-Агата. Ахъ, теперь мнѣ дышится легче!—продолжала она, развязывая ленты своего чепчика.—Здѣсь уже вѣетъ неаполитанскимъ воздухомъ! O, bella Napoli!—Съ этими словами она распахнула дверь на балконъ, выходившій въ садъ, широко распростерла руки и стала жадно впивать въ себя воздухъ.
— Развѣ уже виденъ Неаполь?—спросилъ я.
— Нѣтъ еще!—отвѣтилъ Федериго.—Но отсюда видно царство Гесперидъ, волшебный садъ Армиды.
Мы вышли на каменный балконъ. Что за роскошь, превосходящая всякую фантазію! Подъ нами разстилалась роща изъ апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, осыпанныхъ плодами; вѣтви деревьевъ склонялись подъ тяжестью своей золотой ноши къ самой землѣ. Вокругъ всего сада шли кипарисы, спорившіе высотою съ тополями сѣверной Италіи; зелень ихъ казалась еще темнѣе въ сравненіи съ яснымъ, небесно-голубымъ моремъ, разстилавшемся позади нихъ. Прибой волнъ достигалъ развалинъ древнихъ термъ и храмовъ, находившихся по ту сторону низенькой каменной ограды сада. Корабли и лодки, окрыленные бѣлыми парусами, скользили по спокойному заливу, возлѣ котораго раскинулась Гаэта[4]. Изъ-за города виднѣлся небольшой утесъ съ развалинами на самой вершинѣ. Взоръ мой былъ ослѣпленъ этою очаровательною картиной.
— А видишь вонъ тамъ курится Везувій?—прибавилъ Федериго, указывая налѣво, гдѣ горы группировались словно облака, отдыхавшія на дивно прекрасномъ морѣ. Я какъ дитя восхищался чуднымъ зрѣлищемъ; Федериго раздѣлялъ мой восторгъ. Насъ потянуло сойти внизъ, подъ тѣнь апельсинныхъ деревьевъ, и тамъ я принялся цѣловать висѣвшіе на вѣтвяхъ золотые плоды, подбиралъ съ земли упавшіе и подбрасывалъ ихъ кверху, любуясь игрою этихъ золотистыхъ шариковъ, мелькавшихъ въ темно-голубомъ воздухѣ надъ лазурнымъ моремъ.
— Чудная Италія!—восторгался Федериго.—Да, вотъ такою именно ты и рисовалась мнѣ на дальнемъ сѣверѣ. Я ежеминутно вспоминалъ твой ароматъ, который теперь впиваю при каждомъ дуновеніи вѣтерка!.. Глядя на наши ивы, я думалъ о твоихъ оливковыхъ рощахъ, любуясь золотистыми яблоками въ саду датскаго крестьянина, близь благоухающаго клевернаго поля, мечталъ о твоихъ апельсинныхъ рощахъ! Но зеленоватыя волны нашего моря никогда не играютъ такою лазурью, какъ Средиземное море! Сѣверное небо никогда не стоитъ такъ высоко, никогда не тѣшитъ глазъ такою роскошью красокъ, какъ дивное теплое южное небо!—Радость его переходила въ вдохновеніе, рѣчь дышала поэзіей.—Какъ я тосковалъ на родинѣ!—продолжалъ онъ.—Да, тотъ, кто никогда не видалъ рая, куда счастливѣе того, кто побывалъ тамъ и затѣмъ удалился изъ него на всегда! Моя родина прекрасна. Данія—цвѣтущій садъ, который можетъ поспорить красотою со всѣмъ, что есть по ту сторону Альпъ. Въ ней есть буковые лѣса и море. Но что значитъ земная красота въ сравненіи съ небесной! Италія—страна фантазіи, царство красоты. Вдвойнѣ счастливъ тотъ, кто привѣтствуетъ тебя во второй разъ!—И онъ, какъ и я, цѣловалъ золотистые апельсины, а слезы такъ и текли у него по щекамъ. Онъ крѣпко обнялъ меня, и его горячія губы прикоснулись къ моему лбу.
Тутъ мое сердце открылось для него; онъ, вѣдь, былъ не чужой мнѣ, былъ другомъ моего дѣтства. Я и разсказалъ ему о послѣднихъ событіяхъ моей жизни, и на сердцѣ у меня стало какъ-то легче, когда я громко назвалъ имя Аннунціаты, излилъ все горе, тяготившее мою душу. Федериго выслушалъ меня съ сердечнымъ, истинно дружескимъ участіемъ. Я разсказалъ ему также и о моемъ бѣгствѣ, о приключеніи въ разбойничьей пещерѣ, о Фульвіи, и о томъ, что я зналъ о здоровьи Бернардо. Онъ протянулъ мнѣ руку, и его голубые глаза съ такимъ участіемъ заглянули мнѣ, казалось, въ самую душу. Вдругъ до насъ долетѣлъ изъ ближайшихъ кустовъ подавленный вздохъ. Мы оглянулись, но за высокими лавровыми деревьями и отягощенными плодами апельсинными вѣтками ничего не было видно. Можно было отлично притаиться за ними и подслушать все, что я разсказывалъ,—объ этомъ я и не подумалъ. Мы раздвинули вѣтви и увидѣли на скамьѣ, у самаго входа въ развалины купальни Цицерона, прекрасную неаполитанку, всю въ слезахъ.
— Ахъ, молодой человѣкъ!—произнесла она.—Я, право, не виновата! Я уже сидѣла тутъ, когда вы пришли сюда съ вашимъ другомъ. Здѣсь такъ свѣжо, прохладно, вы говорили такъ громко, что я и не замѣтила, какъ прослушала почти весь вашъ разговоръ. Тогда только я сообразила, что онъ не предназначался для ушей постороннихъ… Вы глубоко тронули меня!.. Не сердитесь же на непрошенную свидѣтельницу! Я буду нѣма, какъ мертвая!
Я смущенно поклонился незнакомой дамѣ, которая такимъ неожиданнымъ образомъ оказалась посвященною въ тайну моего сердца. Когда мы остались одни, Федериго принялся успокоивать меня, говоря, что никто не можетъ знать, къ чему этотъ случай поведетъ.—Что же до меня, то я фаталистъ, настоящій турокъ!—прибавилъ онъ.—Да и кромѣ того, ты повѣрялъ мнѣ, вѣдь, не какую-нибудь государственную тайну! Въ тайникѣ каждаго человѣческаго сердца найдутся подобныя печальныя воспоминанія. Можетъ быть, въ твоей исторіи синьора услышала исторію собственной молодости. Я по крайней мѣрѣ такъ думаю; люди рѣдко бываютъ тронуты до слезъ страданіями ближняго, если они не задѣваютъ подобныхъ же струнъ ихъ собственнаго сердца. Всѣ мы эгоисты даже въ величайшихъ своихъ страданіяхъ и скорбяхъ.
Мы опять усѣлись въ карету и покатили. Природа вокругъ становилась все роскошнѣе; широколиственные алоэ въ ростъ человѣка окаймляли дорогу густою изгородью. Большія плакучія ивы, казалось, цѣловали низко опущенными колеблющимися вѣтвями свою собственную тѣнь на землѣ.
Незадолго до солнечнаго заката мы переправились черезъ рѣку Гарильяно, на которой прежде лежалъ городъ Минтурна; увидалъ я и желтую Лирисъ[5], поросшую тростникомъ, какъ и въ тѣ времена, когда Марій скрывался здѣсь отъ жестокаго Суллы. Но до деревушки Санта-Агата было еще далеко. Стемнѣло; синьора начала опасаться нападенія разбойниковъ и безпрестанно выглядывала въ окно,—не собирается-ли кто-нибудь отрѣзать наши чемоданы, привязанные позади кареты. Тщетно хлесталъ лошадей и бранился нашъ веттурино; темнота надвигалась быстрѣе, чѣмъ бѣжали лошади. Наконецъ, мы завидѣли передъ собою свѣтъ,—мы были въ Санта-Агата.
За ужиномъ синьора была удивительно молчалива, но отъ меня не ускользнуло, что взоръ ея не отрывался отъ меня. На слѣдующее утро, когда я спустился въ общую залу, чтобы напиться кофе, она привѣтливо направилась мнѣ на встрѣчу. Мы были одни. Она протянула мнѣ руку и ласково сказала:—Вы не сердитесь на меня? Мнѣ просто стыдно передъ вами, а между тѣмъ, все это вышло съ моей стороны совершенно нечаянно.—Я поспѣшилъ успокоить ее, завѣряя, что питаю неограниченное довѣріе къ ея скромности.—Да, вѣдь, вы меня совсѣмъ еще не знаете!—сказала она.—Но мы, конечно, можемъ познакомиться. Можетъ быть, мужъ мой будетъ вамъ въ чемъ-нибудь полезенъ въ этомъ большомъ, чужомъ для васъ городѣ. Вы должны навѣстить насъ! У васъ, вѣроятно, нѣтъ здѣсь знакомыхъ, а молодому человѣку такъ легко надѣлать промаховъ, вступая въ новое общество.—Я отъ всего сердца поблагодарилъ ее за ея участіе, которое трогало меня. Да, повсюду можно встрѣтить добрыхъ людей!—Неаполь опасный городъ!—продолжала она, но тутъ вошелъ Федериго, и наша бесѣда прервалась.
Скоро мы опять сидѣли въ каретѣ; стекла были опущены; всѣ мы успѣли ближе познакомиться другъ съ другомъ и теперь радовались, приближаясь къ общей цѣли нашихъ стремленій, къ Неаполю. Федериго восхищался живописными группами поселянъ, то и дѣло попадавшимися намъ на встрѣчу: верхомъ на ослахъ ѣхали крестьянки, накинувъ на головы подолы своихъ красныхъ юбокъ и придерживая у груди малютокъ; нѣкоторыя же везли ребятишекъ постарше въ корзинкахъ, подвѣшенныхъ сбоку осла; встрѣчались и цѣлыя семейства на одной лошади. Особенно хороша была одна группа, будто сошедшая съ одной изъ чудныхъ жанровыхъ картинокъ Пиньяли: жена сидѣла позади мужа, положивъ руку и голову на его плечо и, казалось, спала, а впереди мужа сидѣлъ ихъ маленькій сынъ и игралъ кнутикомъ. Небо было сѣро; накрапывалъ дождичекъ; не видно было ни Везувія, ни Капри. На полѣ, обсаженномъ высокими фруктовыми деревьями и тополями, вокругъ которыхъ обвивались виноградныя лозы, пышно зеленѣли хлѣба.
— Видите?—сказала мнѣ синьора.—Наша Кампанья—накрытый столъ, уставленный и хлѣбомъ, и виномъ, и фруктами. А скоро вы увидите и нашъ веселый городъ и чудное море.
Къ вечеру мы прибыли въ Неаполь. Вотъ и роскошная улица Толедо; точно наша Корсо: ярко освѣщенные магазины, столы на тротуарахъ, заваленные апельсинами и финиками и освѣщенные лампами и разноцвѣтными фонариками. Вся улица, съ ея безчисленными огоньками, казалась усыпанною звѣздами. По обѣ стороны шли высокіе дома съ балконами передъ каждымъ окошкомъ. На балконахъ стояли дамы и мужчины, какъ будто здѣсь все еще шелъ веселый карнавалъ. Одна карета пересѣкала дорогу другой. Вотъ лошади застучали подковами по мостовой, вымощенной кусками лавы. На встрѣчу стали попадаться маленькіе двухколесные кабріолетики; пять-шесть человѣкъ помѣщались въ тѣсномъ кузовкѣ экипажа, сзади прицѣпились нѣсколько оборванныхъ мальчишекъ, а внизу, въ сѣткѣ, привольно покачивался полунагой лаццарони; и всю эту компанію везла одна лошадь, да еще вдобавокъ вскачь. Передъ домомъ на углу былъ разложенъ костеръ; двое полунагихъ парней въ однихъ купальныхъ панталонахъ и застегнутыхъ на груди на одну пуговицу курткахъ лежали у огня и играли въ карты. Раздавались звуки шарманокъ, женщины напѣвали, всѣ кричали, всѣ бѣгали и суетились—и военные, и греки, и турки, и «инглези». Меня какъ будто перенесли въ совершенно иной міръ. Тутъ жизнь кипѣла южнымъ весельемъ, какого я еще не знавалъ. Синьора хлопала въ ладоши, привѣтствуя свой веселый Неаполь. Да, Римъ былъ могилою въ сравненіи съ ея смѣющимся городомъ!
Мы свернули на площадь Ларго дель Кастелло; тотъ же шумъ, то же оживленіе. Кругомъ освѣщенные театры; у входовъ разноцвѣтныя афиши и картины, изображавшія главныя сцены дававшихся здѣсь пьесъ. На высокихъ подмосткахъ шумѣло цѣлое семейство паяцовъ: жена зазывала публику, мужъ трубилъ, а меньшой ребенокъ хлесталъ обоихъ большимъ кнутомъ; маленькая же лошадка сидѣла на заднихъ ногахъ и «читала» раскрытую передъ нею книгу. Посреди толпы сидѣвшихъ на корточкахъ матросовъ стоялъ какой-то человѣкъ, размахивавшій руками. Это былъ импровизаторъ. Высокій старикъ читалъ вслухъ обступившей его толпѣ «Неистоваго Орланда»,—какъ мнѣ сказали. Въ то время, какъ мы проѣзжали мимо, слушатели принялись шумно апплодировать ему.
— Везувій!—вскричала синьора, и я увидѣлъ въ концѣ площади, за маякомъ, Везувій, подымавшій къ небу свою дымящуюся вершину. Изъ боковой расщелины кратера струилась, словно потокъ крови, огненная лава. Надъ вершиною горы стояло облако, освѣщенное заревомъ лавы. Но все это я видѣлъ лишь одну минуту: карета пересѣкла площадь и подъѣхала къ гостиницѣ Каза Тедеска. Неподалеку стоялъ театръ маріонетокъ; напротивъ возвышался другой поменьше, передъ которымъ прыгалъ, свистѣлъ, хныкалъ и произносилъ забавныя рѣчи пульчинелль. Кругомъ стонъ стоялъ отъ смѣха. Мало кто обращалъ вниманіе на монаха, проповѣдывавшаго со ступеней каменной лѣстницы на другомъ углу. Коренастый старикъ, похожій съ виду на шкипера, стоялъ подлѣ него съ распятьемъ въ рукахъ. Монахъ сверкающими глазами смотрѣлъ на деревянныхъ маріонетокъ, которыя отвлекали вниманіе толпы отъ его рѣчи, — Развѣ такъ проводятъ дни, посвященные Богу!—восклицалъ онъ.—Намъ слѣдуетъ истязать свою плоть, посыпать главы пепломъ! А вы словно справляете карнавалъ! Вѣчно справляете карнавалъ—и днемъ, и ночью, изо дня въ день, изъ года въ годъ, пока васъ не пожретъ преисподняя! Тамъ вы будете ныть, тамъ вы будете зубоскалить, плясать и праздновать, терзаемые вѣчными муками!
Онъ возвышалъ голосъ все сильнѣе и сильнѣе; мягкое неаполитанское нарѣчіе ласкало мой слухъ, какъ звучные стихи; слова лились мелодическою волной. Но по мѣрѣ того, какъ возвышалъ свой голосъ монахъ, кричалъ все громче и пульчинелль, удваивая старанія насмѣшить толпу. Тогда проповѣдникъ, въ порывѣ бѣшенства, выхватилъ изъ рукъ старика распятіе и ринулся съ нимъ въ толпу, восклицая:
— Вотъ вамъ настоящій пульчинелль! На Него смотрите! Его слушайте, если у васъ есть глаза и уши! Киріе элейсонъ!—Побѣжденная видомъ святыни толпа сразу поверглась на колѣни съ крикомъ: «Киріе элейсонъ!» Самъ содержатель театра маріонетокъ спряталъ своего петрушку. Пораженный всею этою сценою, я стоялъ возлѣ кареты, какъ вкопанный.
Федериго отыскалъ для синьоры экипажъ, она протянула ему въ знакъ благодарности руку, меня же крѣпко обняла и обожгла поцѣлуемъ, прошептавъ: «Добро пожаловать въ Неаполь!» Когда экипажъ ея тронулся, она послала мнѣ еще воздушный поцѣлуй. Мы съ Федериго поднялись въ наши комнаты, которыя указалъ намъ слуга.