«Она любитъ Бернардо!» Вотъ что пронзило мое сердце смертельною стрѣлою, разлилось ядомъ по моимъ жиламъ, гнало меня впередъ и даже заглушало голосъ, твердившій мнѣ: ты убилъ твоего друга и брата! Я инстинктивно продирался сквозь кусты и перелѣзалъ черезъ заборы, которыми были обнесены виноградники на горѣ. Куполъ собора св. Петра ярко горѣлъ въ вышинѣ; такъ же ярко пылали огни на жертвенникахъ Каина и Авеля въ ту минуту, когда бѣжалъ убійца.
Нѣсколько часовъ кряду шелъ я впередъ безостановочно; остановилъ меня только мутный Тибръ, перерѣзавшій мнѣ путь. Отъ Рима до самаго Средиземнаго моря мнѣ не найти было ни моста, ни даже лодки для переправы. Это неожиданное препятствіе поразило меня, какъ ударомъ ножа, и на минуту какъ бы перерѣзало червя, точившаго мое сердце, но скоро червь этотъ ожилъ опять, и я вдвойнѣ живо созналъ все свое несчастіе.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня лежали развалины старой гробницы, куда болѣе обширной, но и еще болѣе обветшавшей, нежели та, въ которой я жилъ ребенкомъ со старою Доменикою. Къ обрушившейся каменной плитѣ были привязаны три лошади, пожевывавшія сѣно, подвѣшенное имъ подъ морды.
Въ гробницу велъ спускъ въ нѣсколько ступенекъ; внутри виднѣлся огонь. Вокругъ костра лежали въ растяжку, покуривая коротенькія трубки, два коренастыхъ крестьянина въ овчинныхъ тулупахъ, огромныхъ сапогахъ и остроконечныхъ шляпахъ, украшенныхъ образками Мадонны. Человѣкъ, поменьше ростомъ, закутанный въ большой сѣрый плащъ, и въ широкополой, нахлобученной на лицо шляпѣ, стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ, и потягивалъ изъ бутылки вино. Я не успѣлъ еще хорошенько разглядѣть эту группу, какъ они замѣтили меня, схватились за ружья, словно опасаясь нападенія, и быстро выступили мнѣ на встрѣчу.
— Что вы ищете тутъ?—спросили они.
— Лодку, чтобы переправиться черезъ Тибръ!—отвѣтилъ я.
— Долго же будете искать! Тутъ ни мостовъ, ни плотовъ,—развѣ съ собой притащишь!
— Но,—продолжалъ одинъ изъ нихъ, оглядывая меня съ головы до ногъ:—синьоръ сбился съ прямой дороги, а здѣсь таки не безопасно ночью. У разбойничьей шайки все еще длинные корни, хотя святой отецъ и дѣйствовалъ заступомъ такъ усердно, что у него, пожалуй, заломило руки!
— Вамъ бы слѣдовало запастись хоть оружіемъ!—подхватилъ другой.—Какъ мы! У насъ у всѣхъ по трехстволкѣ, да по пистолету за поясомъ на случай, если ружье дастъ осѣчку.
— А у меня еще добрый складной ножъ!—прибавилъ первый, вытащилъ изъ-за пояса острый блестящій ножъ и началъ играть имъ.
— Спрячь свой ножъ, Эмиліо! Синьоръ-то поблѣднѣлъ весь! Молодъ онъ еще больно, гдѣ-жъ ему было свыкнуться съ такимъ острымъ оружіемъ! Разбойники какъ-разъ оберутъ его! Съ нами же имъ не такъ-то легко справиться! Знаете что?—продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ:—Давайте-ка ваши деньги на сохраненіе намъ,—цѣлѣе будутъ!
— Берите все, что у меня есть!—отвѣтилъ я равнодушно, какъ человѣкъ, удрученный горемъ и не дорожащій жизнью.—Особенно поживиться вамъ не придется!—Я понялъ, въ какую компанію попалъ, поспѣшно сунулъ руку въ карманъ, гдѣ, какъ я зналъ, лежали всего два скудо, но, къ своему удивленію, ощупалъ тамъ кошелекъ. Я вынулъ его; онъ былъ ручной работы; недавно еще я видѣлъ его въ рукахъ старой воспитательницы Аннунціаты; это она, значитъ, сунула мнѣ его въ карманъ на случай нужды! Всѣ трое потянулись къ туго набитому кошельку; я высыпалъ всѣ деньги на каменную плиту передъ костромъ.
— Золото, серебро!—вскричали они, глядя на блестящіе луидоры и піастры.—Грѣхъ былъ бы, если бы эти красавчики достались разбойникамъ!
— А теперь убейте меня, коли хотите!—сказалъ я.—По крайней мѣрѣ, будетъ конецъ моимъ страданіямъ!
— Madonna mia!—воскликнулъ первый.—За кого вы насъ принимаете? Мы честные крестьяне изъ Рокка дель Папа. Мы не убиваемъ ближнихъ. Выпейте-ка съ нами стаканчикъ, да разскажите, зачѣмъ васъ сюда занесло?
— Ну, до этого вамъ нѣтъ дѣла!—отвѣтилъ я и быстро схватилъ протянутый мнѣ стаканъ вина; я умиралъ отъ жажды.
Они пошептались между собою. Потомъ человѣкъ въ широкополой шляпѣ всталъ, кивнулъ головой остальнымъ двумъ, насмѣшливо поглядѣлъ на меня и сказалъ:
— Придется вамъ провести холодную ночь послѣ теплаго, веселаго вечера!—Затѣмъ онъ ушелъ, и скоро мы услышали топотъ его лошади, на которой онъ помчался черезъ Кампанью.
— Вы, вѣдь, хотѣли перебраться черезъ Тибръ?—спросилъ меня одинъ изъ оставшихся.—Если не присоединитесь къ намъ, вамъ долго придется ждать переправы! Садитесь-ка на крупъ моей лошади,—пуститься черезъ рѣку вплавь, держась за лошадиный хвостъ, вамъ, вѣроятно, еще меньше будетъ по вкусу!
Я зналъ, что здѣсь оставаться мнѣ было не безопасно, чувствовалъ, что мое мѣсто теперь между безпріютными скитальцами, и поспѣшилъ съ помощью парня взобраться на его сильную, горячую лошадь; самъ онъ усѣлся на нее впереди меня.
— Теперь дайте привязать васъ!—продолжалъ онъ.—Не то вы не удержитесь.—И онъ опуталъ веревкой мой станъ и руки, а затѣмъ обвязалъ ее вокругъ себя самого. Мы сидѣли другъ къ другу спиною, и мнѣ нельзя было шевельнуть ни одной рукой. Осторожно и медленно стала лошадь переходить рѣку вбродъ; мѣстами было такъ глубоко, что она погружалась въ воду по самые бока; но она сильно работала ногами и скоро вынесла насъ на другой берегъ. Когда мы выбрались туда, парень отвязалъ меня отъ себя, но зато еще крѣпче прикрутилъ мнѣ руки къ подпругѣ.—Не то вы можете свалиться и сломать себѣ шею!—сказалъ онъ.—Держитесь же! Теперь мы понесемся чрезъ Кампанью вскачь.—Онъ сжалъ ногами бока лошади, спутникъ его сдѣлалъ тоже, и мы понеслись, словно опытные наѣздники. Я крѣпко держался руками и ногами. Вѣтеръ развѣвалъ длинные, черные кудри парня, и онѣ били меня по щекамъ. Мы проѣзжали мимо разрушенныхъ гробницъ и водопроводовъ; на горизонтѣ сіялъ кроваво-красный мѣсяцъ; по небу скользили легкія бѣлыя облачка.
Все случившееся со мною сегодня: убійство Бернардо, разлука съ Аннунціатою, бѣгство изъ родного города и эта дикая скачка по Кампаньѣ привязаннымъ къ разбойничьей лошади—все казалось мнѣ сномъ, страшнымъ сномъ. Ахъ, если бы я могъ поскорѣе проснуться, если бы всѣ эти ужасныя картины исчезли безслѣдно! Я зажмурилъ глаза и чувствовалъ только, какъ освѣжалъ мое лицо холодный вѣтеръ, дувшій съ горъ.
— Ну, скоро мы опять будемъ подъ крылышкомъ у нашей старухи!—сказали парни, когда мы въѣхали въ горы.—А что, лихіе у насъ кони? Моя лошадь вчера, вѣдь, только получила благословеніе св. Антонія! Мальчишка мой разубралъ ее кистями и лентами, ее окропили святою водою, и теперь ей ужъ цѣлый годъ нечего бояться ни самого лукаваго, ни дурного глаза!
Начинало свѣтать.—Свѣтленько становится!—сказалъ другой парень.—У синьора еще глаза заболятъ, пожалуй! Дай-ка я навяжу ему глазной зонтикъ!—Съ этими словами онъ крѣпко завязалъ мнѣ глаза платкомъ; теперь я ничего не видѣлъ, руки мои были связаны, словомъ, я находился въ полной власти разбойниковъ, но мнѣ теперь было ужъ все равно. Я былъ слишкомъ несчастенъ и безъ того. Я замѣтилъ, что мы подымаемся въ гору; затѣмъ стали опять спускаться; вѣтви кустарниковъ хлестали меня по лицу; должно быть, мы ѣхали не по дорогѣ, а просто продирались сквозь чащу. Наконецъ, меня заставили слѣзть съ лошади и повели; спутники мои не обмѣнивались ни словомъ; пришлось спуститься по какой-то лѣстницѣ, затѣмъ пролѣзть въ какое-то узкое отверстіе. Я слишкомъ былъ занятъ самимъ собою и своими мыслями, чтобы замѣчать направленіе, по которому меня вели, но мнѣ казалось, что мы не особенно сильно углубились въ горы. Впослѣдствіи, нѣсколько лѣтъ спустя, я познакомился съ этою мѣстностью, которую посѣщаютъ любопытные иностранцы и изображаютъ на полотнѣ художники; мѣстность эта находится у древняго Тускулума. Отъ него еще до сихъ поръ сохранились развалины, находящіяся за Фраскати, гдѣ скаты горъ покрыты каштановыми лѣсами и лавровыми рощами. Ступени амфитеатра обросли бѣлымъ терномъ и дикими розами. Мѣстами встрѣчаются глубокія пещеры и каменные своды, почти совсѣмъ скрытые сочною зеленью травъ и кустовъ. Надъ долиною виднѣются высокія Абруццкія горы, составляющія границу болотъ; онѣ придаютъ всему ландшафту мрачный и суровый, но величественный видъ; древнія же развалины еще усиливаютъ впечатлѣніе. Меня провели черезъ узкій проходъ, почти незамѣтный за густо нависшимъ надъ нимъ плющемъ и другими ползучими растеніями; затѣмъ мы пріостановились. Послышался тихій свистъ и скрипъ отворившагося люка или двери. Мы спустились еще на нѣсколько ступеней внизъ; тутъ я услышалъ говоръ людей; платокъ съ меня сняли—я стоялъ подъ низкимъ сводомъ; вокругъ деревяннаго стола сидѣли рослые, мускулистые люди, въ такихъ же длинныхъ овчинныхъ тулупахъ, какъ и мои спутники, и играли въ карты. Надъ столомъ висѣли двѣ зажженныя мѣдныя лампы о нѣсколькихъ свѣтильняхъ, ярко освѣщавшія мрачныя, выразительныя лица игроковъ. Передъ ними стояло нѣсколько бутылокъ вина. Появленіе мое никого не удивило; для меня только очистили мѣсто за столомъ, да придвинули ко мнѣ стаканъ и кусокъ колбасы. Разговоръ шелъ на какомъ-то особомъ, непонятномъ мнѣ жаргонѣ и, повидимому, нисколько не касался меня. Голода я не ощущалъ, зато пить хотѣлъ страшно и принялся за вино. Взглядъ мой скользилъ, между тѣмъ, по стѣнамъ; всюду были развѣшены ружья и разная одежда; въ одномъ углу, подъ сводомъ, было углубленіе, и тамъ висѣли два полуободранныхъ зайца; подъ ними же я увидѣлъ еще одну фигуру. Въ углу неподвижно сидѣла занятая пряжею худощавая старуха, удивительно стройная и прямая. Сѣдые волосы ея распустились и падали прядями вдоль щекъ и на бронзовую шею; черные глаза не отрывались отъ веретена. Старуха была живымъ изображеніемъ одной изъ Паркъ. У ногъ ея лежала куча горящихъ угольевъ, отдѣлявшихъ ее отъ всего остального міра, какъ бы магическимъ кругомъ.
Я не долго былъ предоставленъ самому себѣ; меня подвергли нѣкотораго рода допросу относительно моего положенія въ обществѣ, моихъ матеріальныхъ средствъ и семейныхъ обстоятельствъ. Я отвѣтилъ имъ, что взятыя у меня деньги составляли все мое имущество, что въ случаѣ, если они будутъ требовать выкупа, ни одна душа въ Римѣ не дастъ за меня и одного скудо, что я бѣдный сирота и давно уже собирался отправиться въ Неаполь, чтобы попытать тамъ счастья въ качествѣ импровизатора. Не скрылъ я также и настоящей причины моего бѣгства—нечаяннаго и несчастнаго выстрѣла, не входя, однако, въ подробности происшествія.—Единственный выкупъ,—прибавилъ я:—дастъ вамъ за меня полиція, если вы выдадите меня ей! И въ настоящую минуту я ничего лучшаго не желаю!
— Славное желаніе, нечего сказать!—сказалъ одинъ изъ людей.—У васъ, конечно, найдется въ Римѣ зазнобушка, которая отдастъ за ваше освобожденіе свои золотыя побрякушки. И вамъ еще удастся импровизировать въ Неаполѣ. Мы-то сумѣемъ перевести васъ черезъ границу. Или же выкупъ можетъ быть замѣненъ вашимъ вступленіемъ въ товарищество, и тогда вотъ вамъ моя рука! Вы попали къ честнымъ людямъ, какъ видите! Но теперь засните-ка,—утро вечера мудренѣе! Вотъ постель, найдется и одѣяло, испытанное и въ холодъ, и въ дождь—мой коричневый плащъ, что виситъ на гвоздѣ.—Онъ бросилъ его мнѣ, указалъ на соломенную цыновку, лежавшую по другую сторону стола и вышелъ, напѣвая народную пѣсенку: «Discendi, о mia bettina!»
Я бросился на свое ложе, не надѣясь, однако, заснуть. Событія послѣдняго дня носились передо мною какими-то страшными призраками. Но всетаки скоро глаза мои сомкнулись,—физическія силы мои были истощены въ конецъ; я заснулъ и проспалъ цѣлый день.
Проснувшись, я почувствовалъ себя удивительно свѣжимъ и бодрымъ; все, что вчера такъ потрясло мою душу, казалось мнѣ теперь только сномъ, но мѣсто, гдѣ я находился и окружавшія меня мрачныя лица скоро убѣдили меня въ дѣйствительности всего произошедшаго.
Какой-то незнакомецъ съ длиннымъ, сѣрымъ плащомъ черезъ плечо, и двумя пистолетами за поясомъ, сидѣлъ верхомъ на скамьѣ и велъ горячую бесѣду съ остальными разбойниками. Въ углу попрежнему сидѣла смуглая старуха, занятая своею пряжею и до того неподвижная, что ее можно было принять за картину, нарисованную на темномъ фонѣ стѣны. На плитахъ передъ нею попрежнему лежали горящіе уголья, распространявшіе вокругъ теплоту.
— У него прострѣленъ бокъ!—услышалъ я слова незнакомца.—Онъ потерялъ много крови, но черезъ мѣсяцъ все заживетъ.
— Эй, вы, синьоръ!—крикнулъ мнѣ мой вчерашній проводникъ, увидавъ, что я проснулся.—Въ двѣнадцать часовъ можно таки было выспаться! Ну, вотъ, Грегоріо принесъ намъ новости изъ Рима, которыя навѣрно обрадуютъ васъ. Это, вѣдь, вы наступили на сенаторскій шлейфъ? Конечно, вы! Всѣ обстоятельства сходны! Такъ вы попортили шкурку сенаторскому племяннику! Молодецкій выстрѣлъ!
— Онъ умеръ?—вотъ все, что я могъ выговорить. — Не совсѣмъ!—отвѣтилъ незнакомецъ.—Да и врядъ-ли умретъ на этотъ разъ. По крайней мѣрѣ, докторъ ручается за него. Красавица-синьора, что поетъ какъ соловей, всю ночь просидѣла у постели молодчика, пока, наконецъ, докторъ не убѣдилъ ее, что она можетъ быть спокойна,—опасности никакой.
— Вы промахнулись оба раза,—ваши выстрѣлы не попали ни въ его, ни въ ея сердце! Такъ пусть эта парочка летитъ себѣ куда хочетъ, а вы оставайтесь съ нами! Живется намъ весело и вольготно! Вы заживете просто царькомъ, и опасности вамъ будетъ грозить не больше, чѣмъ вообще всѣмъ коронованнымъ особамъ. Вина вдоволь, приключеній и красавицъ вмѣсто одной, которая улетѣла, тоже! Лучше, вѣдь, пить изъ чаши жизни большими глотками, чѣмъ тянуть по капелькамъ!
«Бернардо живъ! Я не убійца!» Эта мысль вдохнула въ мою душу новую жизнь, но не могла утѣшить меня въ потерѣ Аннунціаты. Спокойно и твердо отвѣтилъ я незнакомцу, что они могутъ дѣлать со мной, что хотятъ, но ни воспитаніе, ни воззрѣнія мои не позволяютъ мнѣ вступить съ ними въ иныя отношенія, кромѣ тѣхъ, къ которымъ принудилъ меня случай.
— Ваше освобожденіе будетъ стоить по меньшей мѣрѣ шестьсотъ скудо!—отвѣтилъ онъ мрачно.—Они должны быть доставлены въ теченіе шести дней, иначе вы нашъ—живой или мертвый! Ничто не поможетъ: ни ваше хорошенькое личико, ни моя симпатія къ вамъ. Или мы получимъ за васъ шестьсотъ скудо, или вамъ останется выбрать одно изъ двухъ: вступить въ товарищество съ нами, или съ тѣми, что цѣлуются другъ съ другомъ вонъ тамъ, въ колодцѣ. Напишите вашему другу или красавицѣ-пѣвицѣ! Въ сущности они, вѣдь, обязаны вамъ: благодаря вамъ, они объяснились! И они, конечно, съ удовольствіемъ внесутъ за васъ этотъ ничтожный выкупъ. Такъ дешево не отдѣлывался отъ насъ еще ни одинъ нашъ постоялецъ! Подумайте!—прибавилъ онъ, смѣясь:—Мы на свой счетъ доставили васъ сюда, да будемъ кормить и поить цѣлыхъ шесть дней! Никто не скажетъ, что мы беремъ лишнее!—Я оставался непреклоннымъ.—Упрямая голова!—сказалъ онъ.—Вотъ это я люблю и скажу это даже тогда, когда мнѣ придется всадить тебѣ пулю въ сердце! Но дивлюсь я тебѣ! Наша беззаботная жизнь должна привести въ восхищеніе любого юношу, а ты еще вдобавокъ поэтъ, импровизаторъ и вдругъ, не увлекаешься ею! Ну, а если бы я попросилъ тебя воспѣть удаль и силу, гнѣздящіяся здѣсь, въ скалахъ, развѣ ты не сталъ бы восхвалять эту самую жизнь, которую теперь отвергаешь? На! Выпей вина и покажи намъ свое искусство, воспой «удаль и силу!» Коли угодишь намъ, я накину тебѣ еще лишній денекъ сроку!—Съ этими словами онъ снялъ со стѣны гитару и протянулъ ее мнѣ; всѣ остальные разбойники приступили ко мнѣ съ тою же просьбою. Я призадумался. Мнѣ приходилось воспѣвать лѣсъ и горы, которыхъ я въ сущности совсѣмъ не зналъ; вчерашнее путешествіе я совершилъ съ завязанными глазами, а, живя въ Римѣ, я бывалъ только въ пиніевыхъ рощахъ, окружавшихъ виллу Боргезе, да виллу Памфили. Въ дѣтствѣ, правда, горы живо интересовали меня, но я видѣлъ ихъ только издали, изъ хижины Доменики. Побывать же въ нихъ мнѣ довелось только разъ въ жизни—въ ту несчастную поѣздку на праздникъ цвѣтовъ въ Дженцано. Въ памяти моей живо воскресли лѣсной мракъ и тишина, нашъ спускъ къ озеру Неми и плетеніе вѣнковъ въ тѣни высокихъ платановъ. Душа моя прониклась этими картинами въ одно мгновеніе, тогда какъ чтобы только перечислить ихъ надобно вдвое больше времени. Я взялъ нѣсколько аккордовъ, и мысли стали облекаться въ слова, слова складываться въ звучные стихи.
«Въ глубокой котловинѣ лежитъ озеро, окруженное лѣсомъ и горами, подымающими свои вершины къ самымъ облакамъ. Высоко, высоко лѣпится орлиное гнѣздо. Въ гнѣздѣ сидитъ орлица и учитъ птенцовъ, какъ надо пользоваться мощными крыльями, какъ упражнять гордый взоръ, заставляя его смотрѣть прямо на солнце. «Вы цари птицъ, взоръ вашъ остеръ, когти мощны! Летите же изъ гнѣзда матери, мой взоръ будетъ слѣдить за вами, и я воспою предсмертною лебединою пѣснью вашу удаль и силу!» Птенцы взвились изъ гнѣзда. Одинъ усѣлся на ближайшій выступъ скалы и устремилъ гордый взоръ на солнце, словно желая вдохнуть въ себя его пламя. Другой же смѣло взвился ввысь и принялся описывать большіе круги надъ озеромъ, отражавшимъ въ себѣ, какъ въ зеркалѣ, лѣсъ и голубое небо. Почти на самой поверхности воды лежала неподвижно, словно камышъ, огромная рыба. Какъ молнія ударилъ орелъ на добычу, вонзилъ ей въ спину острые когти, и орлица-мать вся затрепетала отъ радости. Но силы птицы и рыбы были равны, острые же когти вонзились такъ глубоко, что выдернуть ихъ было невозможно, и вотъ, началась борьба. По тихому озеру заходили большіе круги; на мгновенье все успокоилось, широкія крылья неподвижно распростерлись на поверхности озера, точно лепестки лотоса, затѣмъ орелъ высоко взмахнулъ ими, раздался хрустъ, одно крыло погрузилось въ воду, другое все еще бороздило и вспѣнивало ее; наконецъ, исчезло и оно: и рыба, и птица вмѣстѣ пошли ко дну. Орлица испустила стенаніе и обратила взоръ на острый выступъ скалы, куда сѣлъ другой птенецъ. Его уже тамъ не было, но высоко-высоко въ поднебесьи увидѣла она черную точку, взвивавшуюся къ самому солнцу; скоро точка потонула въ сіяніи его лучей. И сердце матери затрепетало отъ радости, и она воспѣла «удаль и силу», достигшія величія лишь благодаря цѣли своего стремленія». Я кончилъ; меня привѣтствовали громкія рукоплесканія, я же не могъ оторвать взгляда отъ старухи, сидѣвшей въ углу. Въ серединѣ моей импровизаціи она вдругъ бросила пряжу и устремила на меня свой пронзительный взоръ. Эти-то темные, огненные глаза еще живѣе и воскресили въ моей памяти ту сцену изъ моего дѣтства, которую я описывалъ. Когда я кончилъ, она встала и быстро подошла ко мнѣ со словами:
— Ты выкупилъ себя своимъ пѣніемъ! Звуки пѣсни звонче бряцанія золота! Я видѣла въ твоемъ взорѣ звѣзду счастья еще тогда, когда рыба и птица пошли вмѣстѣ ко дну! Воспари же къ солнцу, смѣлый орелъ мой! Старуха останется въ своемъ гнѣздѣ и будетъ радоваться за тебя! Никто не свяжетъ тебѣ крыльевъ!
— Мудрая Фульвія!—сказалъ, почтительно кланяясь старухѣ, разбойникъ, заставившій меня импровизировать.—Ты знаешь синьора? Ты уже раньше слышала его импровизацію?
— Я видѣла звѣзду въ его взорѣ!—сказала она.—Видѣла невидимый лучъ, горящій въ очахъ избранниковъ счастья! Онъ плелъ вѣнокъ, сплететъ и еще болѣе прекрасный, но не связанными руками!.. Черезъ шесть дней ты хочешь застрѣлить моего орленка за то, что онъ не желаетъ вонзить своихъ когтей въ спину рыбы! Шесть дней онъ отдохнетъ здѣсь въ гнѣздѣ, а затѣмъ взовьется къ солнцу!—Она открыла маленькій шкафъ, вынула оттуда бумагу и собралась писать.—Чернила загустѣли, что сухая глина, но этой черной влаги и у тебя найдется вдоволь! Царапни-ка себѣ руку, Космо! Старая Фульвія заботится и о твоемъ счастьи!
Разбойникъ молча взялъ ножъ, слегка надрѣзалъ кожу на рукѣ и обмакнулъ перо въ выступившую кровь. Старуха вручила перо мнѣ и велѣла написать: «Я ѣду въ Неаполь».—Подпишись внизу!—прибавила она.
— Къ чему все это?—услышалъ я недовольный шопотъ одного изъ младшихъ разбойниковъ.
— Что? Червякъ подаетъ голосъ?—сказала она.—Берегись, я раздавлю тебя пятой!
— Мы полагаемся на твою мудрость, матушка!—сказалъ старшій.—Твоя воля—законъ; въ немъ наше счастье!
Больше объ этомъ не было и разговора. Опять началась веселая бесѣда, бутылка съ виномъ заходила по рукамъ. Меня дружески потрепали по плечу и предоставили мнѣ лучшій кусокъ жареной дичи. Старуха опять усѣлась въ уголъ и принялась за свою пряжу, а младшій изъ разбойниковъ началъ раскладывать вокругъ нея новый запасъ горящихъ углей, приговаривая: «бабушка зазябла!» Какъ рѣчи, такъ и имя ея подтвердили мнѣ, что это та самая старуха, которая предсказала мнѣ мою судьбу еще въ дѣтствѣ, когда я вмѣстѣ съ матушкой и Маріучіей плелъ вѣнки на берегу озера Неми. Я чувствовалъ, что моя судьба всецѣло въ ея рукахъ. Она заставила меня написать: «Я ѣду въ Неаполь». Лучшаго я и не желалъ, но какъ же я переберусь черезъ границу безъ паспорта? Какъ я устроюсь въ чужомъ городѣ, гдѣ никого не знаю? Бѣглецу изъ сосѣдняго города рискованно, вѣдь, было выступать публично! Впрочемъ, я надѣялся на мое знаніе языковъ и дѣтски вѣрилъ въ благосклонность ко мнѣ Мадонны. Даже мысль объ Аннунціатѣ возбуждала во мнѣ теперь только какую-то тихую грусть, похожую на ту, что испытываетъ послѣ крушенія корабля шкиперъ, несущійся въ утломъ челнокѣ къ невѣдомому берегу.
День шелъ за днемъ; разбойники уходили и приходили; сама Фульвія уходила разъ на цѣлый день, и я оставался одинъ на одинъ съ моимъ стражемъ—молодымъ разбойникомъ. Ему врядъ-ли было больше двадцати лѣтъ; черты лица его были грубы, но взглядъ поражалъ своимъ грустнымъ выраженіемъ, хотя порою и загорался дикимъ огнемъ, какъ у звѣря; длинные прекрасные волосы его падали на плечи. Долго сидѣлъ онъ молча, подперевъ голову рукой, потомъ обернулся ко мнѣ и сказалъ:—Ты умѣешь читать; прочти мнѣ какую-нибудь молитву изъ этой книги!—и онъ подалъ мнѣ маленькій молитвенникъ. Я началъ читать; онъ внимательно слушалъ меня, и въ его большихъ темныхъ глазахъ свѣтилось искреннее благоговѣйное чувство.
— Отчего ты уходишь отъ насъ?—сказалъ онъ затѣмъ, дружески протягивая мнѣ руку.—И въ городахъ царятъ обманъ и вѣроломство, какъ въ лѣсу, но въ лѣсу по крайней мѣрѣ воздухъ чище,—меньше людей!
Я, видимо, внушилъ ему нѣкоторое довѣріе, и онъ разговорился со мною. Разсказъ его не разъ заставилъ меня и содрогнуться отъ негодованія, и пожалѣть молодого человѣка,—онъ былъ такъ несчастенъ!
— Тебѣ, вѣрно, знакомо сказаніе о князѣ Савелли?—началъ онъ.—О веселой свадьбѣ въ Ариччіа? Женихъ былъ простой бѣднякъ, невѣста тоже бѣдная дѣвушка, но чудно хороша собою,—вотъ и сыграли свадьбу. Знатный вельможа осчастливилъ невѣсту приглашеніемъ на танецъ, а потомъ назначилъ ей свиданіе въ саду. Она открылась жениху; тотъ надѣлъ ея платье и вѣнчальную фату и вышелъ на свиданье. Когда же вельможа захотѣлъ прижать красавицу къ своему сердцу, женихъ вонзилъ ему въ грудь кинжалъ. Я тоже знавалъ такого вельможу и такого жениха, только невѣста-то не была такъ откровенна: вельможа справилъ съ нею свадьбу, а женихъ справилъ по ней поминки. Острый ножъ нашелъ дорогу къ ея сердцу, трепетавшему въ бѣлой, какъ снѣгъ, груди!
Я молча смотрѣлъ ему въ глаза, не находя словъ сочувствія.
— Ты думаешь, что я никогда не знавалъ любви? Никогда не впивалъ въ себя, какъ пчела, ея душистаго меда?—продолжалъ онъ.—Однажды въ Неаполь ѣхала знатная англичанка съ красавицей—дочерью; на щекахъ ея цвѣли розы, въ глазахъ горѣлъ живой огонь. Товарищи мои заставили ихъ выйти изъ кареты и смирно лежать на землѣ, пока шелъ грабежъ изъ пожитковъ. Затѣмъ мы увели къ себѣ въ горы обѣихъ женщинъ и молодого человѣка—возлюбленнаго дѣвушки, какъ я полагаю. Его мы привязали къ дереву. Молодая дѣвушка была хороша собою, была невѣста… я тоже могъ разыграть роль князя Савелли!.. Когда былъ присланъ выкупъ за всѣхъ троихъ—румянецъ уже не игралъ на щекахъ дѣвушки, огонь въ очахъ потухъ!.. Должно быть оттого, что въ горахъ мало свѣта!—Я отвернулся отъ него, а онъ прибавилъ полуоправдывающимся тономъ:—Дѣвушка была, вѣдь, не христіанка, а протестантка, дочь Сатаны!..
Долго сидѣли мы оба молча.—Прочтите мнѣ еще молитву!—сказалъ онъ наконецъ. Я исполнилъ его просьбу.
Подъ вечеръ вернулась Фульвія и вручила мнѣ письмо, но не позволила прочесть его сейчасъ же.—Горы закутались въ свой мокрый плащъ; пора тебѣ улетѣть отсюда. Ѣшь и пей; намъ предстоитъ долгій путь, а на голыхъ скалахъ не ростетъ лепёшекъ!—прибавила она.
Молодой разбойникъ поспѣшно поставилъ на столъ кушанье; я поѣлъ. Фульвія набросила на себя плащъ и повлекла меня за собою по темнымъ узкимъ переходамъ пещеры.—Въ письмѣ этомъ твои крылья!—сказала она.—Ни одинъ солдатъ пограничной стражи не помнетъ тебѣ перышковъ, мой орленокъ! У тебя въ рукахъ очутится и волшебный жезлъ, который снабдитъ тебя золотомъ и серебромъ, пока у тебя не будетъ своихъ собственныхъ сокровищъ!—Она раздвинула голыми худыми руками густую завѣсу плюща, и мы вышли на волю; кругомъ стояла непроницаемая тьма; горы были окутаны сырымъ туманомъ. Я крѣпко держался за плащъ старухи и едва поспѣвалъ за нею; несмотря на почти непроходимую дорогу и темноту, она неслась впередъ словно духъ. Кусты, шурша раздвигались на обѣ стороны. Такъ шли мы нѣсколько часовъ кряду и, наконецъ, очутились въ узкой лощинѣ между горами; тутъ стоялъ соломенный шалашъ, какіе часто попадаются въ болотахъ: стѣнъ нѣтъ, одна крыша изъ тростника и соломы, спускающаяся до самой земли. Сквозь щель въ низенькой двери виднѣлся свѣтъ. Мы вошли въ шалашъ, напоминавшій большой улей; все внутри было закопчено дымомъ,—ему былъ одинъ выходъ въ дверь. Столбы, балки и самая солома лоснились отъ покрывавшей ихъ сажи. Посреди пола былъ небольшой глиняный очагъ; на немъ варилось кушанье, онъ же служилъ и для отопленія шалаша. Въ задней стѣнѣ виднѣлось отверстіе, которое вело въ слѣдующій шалашъ, поменьше, словно приросшій къ большому, какъ маленькая луковка къ болѣе крупной. Во второмъ шалашѣ спала на полу женщина съ ребятами; возлѣ нихъ стоялъ оселъ и глазѣлъ на насъ. Къ намъ вышелъ полуголый старикъ въ однихъ разорванныхъ штанахъ изъ козьей шкуры. Онъ поцѣловалъ руку Фульвіи и, не обмѣнявшись съ нами ни словомъ, набросилъ на голыя плечи тулупъ, подвелъ ко мнѣ осла и знакомъ пригласилъ меня сѣсть на него.
— Конь счастья понесетъ тебя впослѣдствіи быстрѣе, чѣмъ оселъ Кампаньи!—сказала мнѣ Фульвія.
Старикъ вывелъ осла изъ хижины. Сердце мое было переполнено благодарностью къ этой странной старухѣ; я хотѣлъ было поцѣловать у нея руку, но она отрицательно покачала головой и, откинувъ мнѣ со лба волосы, приложилась къ нему холодными устами. Потомъ, она махнула намъ рукой, и скоро мы скрылись отъ нея за кустами. Старикъ погонялъ осла кнутомъ и самъ бѣжалъ взапуски рядомъ. Я заговорилъ съ нимъ; онъ издалъ какой-то тихій звукъ и знаками объяснилъ мнѣ, что онъ нѣмой. Мнѣ нетерпѣлось узнать содержаніе письма, которое дала мнѣ Фульвія; я досталъ его и вскрылъ конвертъ. Въ немъ было нѣсколько листковъ, но, какъ я ни напрягалъ зрѣніе, не могъ разобрать ни единаго слова—было совсѣмъ еще темно. На разсвѣтѣ мы достигли вершины горнаго хребта; кругомъ былъ одинъ голый гранитъ, кое-гдѣ обвитый ползучими растеніями. Въ ясномъ небѣ горѣли звѣзды; подъ нами плавалъ какой-то призрачный міръ тумана. Онъ подымался съ Понтійскихъ болотъ, которыя тянутся отъ самыхъ Альбанскихъ горъ между Веллетри и Террачина и ограничены Абруццкими горами съ одной и Средиземнымъ моремъ съ другой стороны. Вотъ плывшія внизу облака засіяли, и скоро голубое небо приняло фіолетовую окраску, перешедшую затѣмъ въ розовую; горы стали отливать свѣтло-голубымъ бархатомъ; я былъ просто ослѣпленъ этою роскошью красокъ. На скатѣ горы свѣтился, словно звѣздочка, огонекъ. Я сложилъ руки на молитву; моя душа обратилась къ Богу въ этомъ великомъ храмѣ природы, и я тихо прошепталъ:—Да будетъ воля Твоя надо мною!
Теперь было уже довольно свѣтло, и я могъ приняться за письмо. Въ конвертѣ оказался паспортъ, выданный на мое имя римскою полиціей и визированный неаполитанскимъ посланникомъ, затѣмъ чекъ на пятьсотъ скудо на неаполитанскій банкирскій домъ Фальконета и, наконецъ, записочка, содержавшая всего нѣсколько словъ: «Бернардо внѣ опасности, но не возвращайтесь въ Римъ по крайней мѣрѣ нѣсколько мѣсяцевъ».
Фульвія была права: въ этомъ письмѣ были и крылья, и волшебный жезлъ. Я былъ свободенъ! Вздохъ облегченія и признательности вырвался изъ моей груди. Скоро мы выѣхали на болѣе сносную дорогу и завидѣли нѣсколькихъ завтракавшихъ въ полѣ пастуховъ. Проводникъ мой остановилъ осла; пастухи, казалось, знали старика; онъ объяснился съ ними знаками, и они пригласили насъ раздѣлить ихъ трапезу—хлѣбъ и сыръ, которые они запивали ослинымъ молокомъ. Я закусилъ немножко и почувствовалъ себя уже достаточно подкрѣпленнымъ, чтобы продолжать путь. Затѣмъ старикъ указалъ мнѣ тропинку, а пастухи объяснили, что она идетъ до городка Террачина, куда я могъ добраться сегодня же къ вечеру. Мнѣ слѣдовало только держаться этой тропинки, оставляя горы влѣво; черезъ нѣсколько часовъ я долженъ былъ увидѣть каналъ, который идетъ отъ горъ къ большой дорогѣ, обсаженной деревьями; ихъ я увижу еще раньше, какъ только разсѣется туманъ. Держась же канала, я выйду на дорогу, къ бывшему монастырю, который теперь превращенъ въ гостиницу «Torre di tre Ponte».
Охотно отдарилъ бы я чѣмъ-нибудь своего проводника за его услугу, но у меня ничего не было. Вдругъ я вспомнилъ о своихъ двухъ скудо, бывшихъ у меня въ карманѣ, когда я бѣжалъ изъ Рима; я, вѣдь, отдалъ разбойникамъ только кошелекъ съ деньгами, сунутый мнѣ въ карманъ воспитательницею Аннунціаты. Одинъ изъ двухъ скудо я хотѣлъ отдать проводнику, а другой рѣшилъ сохранить на свои надобности; вѣдь, только въ Неаполѣ могу я воспользоваться своимъ чекомъ. Я полѣзъ въ карманъ, но тщетно шарилъ въ немъ: его давно уже очистили! Итакъ, у меня не было ни гроша. Я снялъ съ шеи шелковый платокъ, отдалъ его старику, пожалъ руки остальнымъ и одинъ направился по указанной мнѣ тропинкѣ къ болотамъ.