Онъ протянулъ мнѣ руку, и его голубые глаза съ такимъ участіемъ заглянули мнѣ, казалось, въ самую душу. Вдругъ до насъ долетѣлъ изъ ближайшихъ кустовъ подавленный вздохъ. Мы оглянулись, но за высокими лавровыми деревьями и отягощенными плодами апельсинными вѣтками ничего не было видно. Можно было отлично притаиться за ними и подслушать все, что я разсказывалъ,—объ этомъ я и не подумалъ. Мы раздвинули вѣтви и увидѣли на скамьѣ, у самаго входа въ развалины купальни Цицерона, прекрасную неаполитанку, всю въ слезахъ.
— Ахъ, молодой человѣкъ!—произнесла она.—Я, право, не виновата! Я уже сидѣла тутъ, когда вы пришли сюда съ вашимъ другомъ. Здѣсь такъ свѣжо, прохладно, вы говорили такъ громко, что я и не замѣтила, какъ прослушала почти весь вашъ разговоръ. Тогда только я сообразила, что онъ не предназначался для ушей постороннихъ… Вы глубоко тронули меня!.. Не сердитесь же на непрошенную свидѣтельницу! Я буду нѣма, какъ мертвая!
Я смущенно поклонился незнакомой дамѣ, которая такимъ неожиданнымъ образомъ оказалась посвященною въ тайну моего сердца. Когда мы остались одни, Федериго принялся успокоивать меня, говоря, что никто не можетъ знать, къ чему этотъ случай поведетъ.—Что же до меня, то я фаталистъ, настоящій турокъ!—прибавилъ онъ.—Да и кромѣ того, ты повѣрялъ мнѣ, вѣдь, не какую-нибудь государственную тайну! Въ тайникѣ каждаго человѣческаго сердца найдутся подобныя печальныя воспоминанія. Можетъ быть, въ твоей исторіи синьора услышала исторію собственной молодости. Я по крайней мѣрѣ такъ думаю; люди рѣдко бываютъ тронуты до слезъ страданіями ближняго, если они не задѣваютъ подобныхъ же струнъ ихъ собственнаго сердца. Всѣ мы эгоисты даже въ величайшихъ своихъ страданіяхъ и скорбяхъ.
Мы опять усѣлись въ карету и покатили. Природа вокругъ становилась все роскошнѣе; широколиственные алоэ въ ростъ человѣка окаймляли дорогу густою изгородью. Большія плакучія ивы, казалось, цѣловали низко опущенными колеблющимися вѣтвями свою собственную тѣнь на землѣ.
Незадолго до солнечнаго заката мы переправились черезъ рѣку Гарильяно, на которой прежде лежалъ городъ Минтурна; увидалъ я и желтую Лирисъ[1], поросшую тростникомъ, какъ и въ тѣ времена, когда Марій скрывался здѣсь отъ жестокаго Суллы. Но до деревушки Санта-Агата было еще далеко. Стемнѣло; синьора начала опасаться нападенія разбойниковъ и безпрестанно выглядывала въ окно,—не собирается-ли кто-нибудь отрѣзать наши чемоданы, привязанные позади кареты. Тщетно хле-
- ↑ Названіе рѣки. Примѣч. перев.
Он протянул мне руку, и его голубые глаза с таким участием заглянули мне, казалось, в самую душу. Вдруг до нас долетел из ближайших кустов подавленный вздох. Мы оглянулись, но за высокими лавровыми деревьями и отягощёнными плодами апельсинными ветками ничего не было видно. Можно было отлично притаиться за ними и подслушать всё, что я рассказывал, — об этом я и не подумал. Мы раздвинули ветви и увидели на скамье, у самого входа в развалины купальни Цицерона, прекрасную неаполитанку, всю в слезах.
— Ах, молодой человек! — произнесла она. — Я, право, не виновата! Я уже сидела тут, когда вы пришли сюда с вашим другом. Здесь так свежо, прохладно, вы говорили так громко, что я и не заметила, как прослушала почти весь ваш разговор. Тогда только я сообразила, что он не предназначался для ушей посторонних… Вы глубоко тронули меня!.. Не сердитесь же на непрошенную свидетельницу! Я буду нема, как мёртвая!
Я смущённо поклонился незнакомой даме, которая таким неожиданным образом оказалась посвящённою в тайну моего сердца. Когда мы остались одни, Федериго принялся успокаивать меня, говоря, что никто не может знать, к чему этот случай поведёт. — Что же до меня, то я фаталист, настоящий турок! — прибавил он. — Да и кроме того, ты поверял мне, ведь, не какую-нибудь государственную тайну! В тайнике каждого человеческого сердца найдутся подобные печальные воспоминания. Может быть, в твоей истории синьора услышала историю собственной молодости. Я по крайней мере так думаю; люди редко бывают тронуты до слёз страданиями ближнего, если они не задевают подобных же струн их собственного сердца. Все мы эгоисты даже в величайших своих страданиях и скорбях.
Мы опять уселись в карету и покатили. Природа вокруг становилась всё роскошнее; широколиственные алоэ в рост человека окаймляли дорогу густою изгородью. Большие плакучие ивы, казалось, целовали низко опущенными колеблющимися ветвями свою собственную тень на земле.
Незадолго до солнечного заката мы переправились через реку Гарильяно, на которой прежде лежал город Минтурна; увидал я и жёлтую Лирис[1], поросшую тростником, как и в те времена, когда Марий скрывался здесь от жестокого Суллы. Но до деревушки Санта-Агата было ещё далеко. Стемнело; синьора начала опасаться нападения разбойников и беспрестанно выглядывала в окно, — не собирается ли кто-нибудь отрезать наши чемоданы, привязанные позади кареты. Тщетно хле-
- ↑ Название реки. Примеч. перев.
