Я сказал в начале, что был послан в Московию блаженной памяти императором Максимилианом, для примирения государей польского и московского, но возвратился оттуда без успеха. Ибо, когда я вместе с послами польского короля вёл переговоры о мире и согласии, сам король с войском осаждал, хотя безуспешно, крепость Опочку. Вследствие того, князь отказывался заключить перемирие с королём, и хотя дело было прервано, однако он отпустил меня с почётом. И так, оставив Москву, я поехал прямо в
Можайск, 18 миль,
Вязьму, 26 миль,
Дорогобуж, 18 миль;
за тем прибыль в Смоленск, 18 миль. Потом мы отдыхали там две ночи под открытым небом, среди больших снегов. Там мои проводники роскошно и с почётом угощали меня. Накидав повыше сена, сверху положив древесную кору и послав скатерти, мы сидели, как турки или татары, с поджатыми ногами, пили несколько более обыкновенного и долго засиживались за столом. На другую ночь мы пришли к какой-то реке, которая была тогда совершенно чиста от льду, но после полуночи, от сильного холода, она так замёрзла, что более десяти нагруженных повозок было перевезено по льду. Лошади же, согнанные в один табун, переходили, проломив лёд, на другом месте, где река текла быстрее и с большим стремлением. На этом месте, в 12 милях от Смоленска, оставив проводников, я отправился в Литву и, проехав 8 миль от границы, прибыл в
Дубровну; всего необходимого было со мной довольно, а гостиница была литовская. Далее мы ехали на
Оршу, 4 мили; от Вязьмы до этого города мы держались правой стороны Борисфена, который должны были переходить два раза на небольшом пространстве, выше и ниже Смоленска. Оставив его около Орши, мы ехали прямо на
Друцк (Druzec), 8 миль,
Гродно (?), 11 миль, Борисов, 6 миль. Он стоит на реке Березине, истоки которой Птолемей приписал Борисфену.
Логошак (Lohoschakh), 8 миль.
Радогостье (Radochostye), почти 7 миль.
Красное Село (Crasno sello), 2 мили.
Модолеш (Modolech), 2 мили.
Крево (Crevua), город с оставленной крепостью, 6 миль. Медник (Mednik), также город с оставленной крепостью, — и оттуда мы наконец прибыли в
Вильну; там, после отъезда короля в Польшу, я остался на несколько дней, пока не воротились слуги с моими лошадьми из Новгорода через Ливонию. По прибытии их, я, немедля, поехал в Троки, на 4 мили в сторону от моей дороги, чтобы посмотреть там на зубров, которые содержатся в каком-то саду, и которых иные называют буйволами, по-немецки Auroxn. Воевода хотя и обиделся несколько моим нежданным приездом но тем не менее пригласил меня к обеду, на котором присутствовал также татарин Шиг-Ахмет, бывший царь заволжский; он содержался там как бы в почётном заключёнии в двух замках, окружённых стеною и выстроенных между озёрами. Во время обеда, он разговаривал со мною о разных предметах через переводчика, между прочим называл цесаря своим братом, говоря, что все князья и короли между собою братья.
Отобедав и получив, по литовскому обычаю, подарок от воеводы, я поехал сперва в город Moroschei, потом в
Гродно, 15 миль,
Бринки, 6 миль. Потом, проехав лес, в
Варев, 8 миль, и в
Бельск, где я встретился с Николаем Радзивилом (Radovuil), воеводой виленским, которому ещё перед этим я вручал грамоты цесаря. Он и прежде дал мне иноходца и двух других лошадей под повозку, и в этот раз подарил доброго мерина и, сверх того, принудил меня взять несколько венгерских золотых, прося, чтобы я приказал из них сделать себе кольцо и каждый день, смотря на него, вспоминал бы о нём (sui facilius recordarer), в особенности у цесаря. Из Бельска я отправился в Брест (Briesti), крепость с деревянным городом, на реке Буге, в которую впадает Мухавец, — потом в город Ламас; оставив здесь Литву, и вступил в
первый польский город Парчов (Partzovu), выше которого, на не так большом расстоянии, течёт речка Язоника (Iasonica), отделяющая Литву от Польши. Потом — в
Люблин, 9 миль,
Рубин,
Уржендов,
Завихост, у переправы через Вислу,
Сандомир, город с крепостью, стоящий на Висле и находящийся от Люблина в 18 милях,
Полоницу на Черне (Czerna), в которой ловится весьма вкусная рыба, обыкновенно называемая сёмгой (Lachs).
Корчин (Cortzin), новый город, с крепостью, окружённой стеною.
Это место напоминает мне об удивительном и почти невероятном деле, которого, по моему мнению, не следует прейти молчанием. Возвращаясь однажды из Литвы через эту страну, я встретился с знатным польским вельможею Мартином Зворовским (Svuorovuski), который, после многих просьб посетить его, привёл меня в свой дом и там угостил великолепнейшим образом. Во время дружеского разговора о многих предметах, он рассказал мне, что в то время, когда король Сигизмунд воевал около Борисфена, один дворянин, по фамилии Перстинский (Pierstinski), будучи одет до самых колен в тяжёлое вооружение конника, бросился в Борисфен между Смоленском и Дубровной и там был сброшен в середину реки взбесившеюся лошадью. Так как он долго не показывался, то считали его окончательно погибшим. Вдруг он вышел из под воды на берег, в глазах короля Сигизмунда и его почти трёхтысячного войска. Хотя авторитет этого человека (Зборовского) был порукою для меня в истине рассказа, однако мне казалось трудным поверить тому, что он говорил. Случилось, что в тот же самый день, в сопровождении Мартина, мы прибыли в Новый Корчин, где жил Христофор Шидловецкий, краковский каштелян и начальник этого места, человек, пользующийся величайшим почётом в Польше. Он пригласил меня вместе с многими другими мужами на блистательный пир. Там мне пришёл на намять этот рассказ о Перстинском, и я не мог удержаться, чтобы не заговорить о нём, что случилось очень кстати. Ибо его не только подтвердили бывшие там, ссылаясь на самого короля, как на очевидца, — но на этом же пиру был сам Перстинский, который изложил этот случай с собою таким образом, что его можно было принять за вероятный. Он сказал, что после того, как его сбросила лошадь, он три раза всплывал на поверхность воды, и что тут пришло ему на мысль слышанное им прежде, — будто бы должно считать погибшим того, кому не помогают, когда он вынырнул в третий раз. И так, он открыл глаза и поплыл с поднятой рукой, как бы призывая тем к себе на помощь. Когда его спросили, захлёбывался ли он? — он отвечал, что захлёбывался два раза. Передаю, как сам слышал. Теперь же возвращаюсь к продолжению моего пути. Мы поехали в
Проствицу (Prostvuitza), где варится самое лучшее пиво; оттуда в
Краков, столицу королевства и королевскую резиденцию. Город стоит на Висле, в 18 милях от Сандомира, и славится большим стечением духовных, студентов и купцов. Получив подарок от самого короля, которому были угодны мои старания, я был весьма почётно отпущен им из Кракова и приехал прямо к крепости
Липовцу (Lipovuetz), месту заключения священников, провинившихся в чём-нибудь важном, а через 3 мили оттуда в
Освенцин (Osvuentzin), силезский город, находящийся однако под властью Польши; он стоит на Висле. В этом месте впадает в Вислу река Сола, вытекающая из гор, которые отделяют Силезию от Венгрии. Невдалеке, под тем же городом, река Прейса (Preyssa) впадает с другой стороны в Вислу и отделяет Силезию от владений польских и богемских.
Птцина, по-немецки Плёс, княжество в Силезии, состоящее в богемском подданстве, 3 мили.
Струмен, по-нем. Шварцвассер, 2 мили.
Фрейштадт (Freystaetl), город, принадлежащий тешенским герцогам; через него протекает река Эльза, впадающая в Одер. Потом Острава, моравский город, который орошает река Остравица, отделяющая Силезию от Моравии.
Город Ичин, по-нем. Титцейн, 4 мили.
Город Граница, по-нем. Вейсенкирхен, через который протекает река Бехва (Betvuna), 1 миля.
Лейпник (Lipnik), 1 миля. Когда мы оттуда отправились прямо в Вистерниц (Vuistricia), 2 мили, увидел нас с какого-то холма Николай Чаплиц (Czaplitz), из дворян этой области, тотчас схватил пику и с двумя товарищами стал приготовляться как бы к бою. На основании этого я заключил — не о смелости его, а скорее о нетрезвости, — и тотчас же приказал слугам при встрече с ним свернуть с середины дороги. Но он, не обратив внимания на этот знак вежливости, бросился в глубокий снег и свирепо смотрел на пас, когда мы проходили мимо него. Слуг, следовавших сзади с повозками, он начал принуждать к такой же уступчивости, чего они никак не могли сделать, и угрожал им обнажённым мечем. От этого с обеих сторон начался крик; слуги, бывшие позади, сбежались, и скоро он был ранен из самострела (telo balistae); лошадь, также раненая, пала под ним. После того, продолжая с московскими послами свой путь, я приехал в Ольмюц, куда также прибыл и раненый Чаплиц. Будучи известен жителям этой страны, он тотчас собрал толпу людей, которые занимаются копаньем прудов и деланием плотин, для того, чтобы нам отомстить. Я однако уничтожил его попытки заблаговременными распоряжениями. Из Ольмюца — в городок
Битов, 4 мили.
Никольсбург (Niklspurg), 4 мили, великолепный замок с городом. Хотя он стоит на одну милю за рекою Тейей, которая во многих местах отделяет Австрию от Моравии, однако он принадлежит Моравии и находится в её подданстве.
Оттуда — в австрийский городок Мистльбах, 3 мили.
Ульрихскирхен, 3 мили.
Сделав ещё 3 мили, мы прибыли в Вену, город, стоящий на Дунае и прославленный многими писателями; я привёз туда из Московии в целости две повозки.
Из Вены я приехал в Нейштадт (Noua ciuitas), 8 миль, и оттуда через гору Земринг и через Штирийские горы — в Зальцбург (Salisburg). Потом я прибыл к цесарю в Иннсбрук (Oenipons), город в графстве тирольском. Его величеству не только было приятно то, что я сделал по его поручению, но он также нашёл весьма занимательным донесение о церемониях и обычаях московитов. Но этому поводу, кардинал зальцбургский Матвей, весьма любимый цесарем, вельможа (Princeps), ловкий и искусный в делах, в шутку не позволял даже цесарю слушать без него мой рассказ об остальных церемониях.
Вскоре московский посол был отпущен цесарем, и я в то же время был назначен послом в Венгрию, к королю Лудовику, и потому мы ехали вместе через Инн и Дунай до Вены. Оставив его там, я немедленно сел в паннонскую коляску. Я быстро нёсся, как птица, на тройке лошадей, и в несколько часов проехал 32 мили до Буды. Причина такой быстроты заключается в удобном расположении станций для отдыха и перемены лошадей. Первая станция находится в Бруке (Prukh), городке на реке Лейте, которая отделяет Австрию от Венгрии и отстоит от Вены на 6 миль. Вторая — через 5 миль, в укреплённом городке Оваре, по-нем. Альтенбург. Третья — в городе Яурине, резиденции епископа; это место венгры называют Юрр (Jurr), а немцы — Рааб (Rab) от реки Рааба, орошающей город и впадающей в Дунай. В этом месте, которое отстоит от Овара на 5 миль, переменяют лошадей. Четвёртая станция — 6 миль ниже Яурина, в деревне Котци (Cotzi), от которой получили название и самые коляски, и по сию пору называемые котцами. Последняя — в деревне Варк (Vuark), в 5 милях от Котци. В этом месте осматривают подковы лошадей, не выпали ли они, не шатаются ли гвозди, и чинят коляски и упряжь. После починки, едут в Буду, королевскую резиденцию, в 5 милях от последнего места.
Окончив дела по посольству в королевской резиденции Буде, по закрытии сейма, который бывает недалеко от города и называется ракушем (Rakhusch) — от того места, где собирается, я был отпущен королём с большим почётом, и воротился к цесарю. Он скончался в январе следующего 1519 года. Я говорил здесь об этой поездке в Венгрию, потому что она была связана с путешествием в Московию и совершена за один раз с нею. Но так как зашла речь о королевстве венгерском, то я не могу вспомнить без воздыханий и тяжкой печали. — каким образом это королевство, прежде самое цветущее и могущественное, так внезапно, можно сказать на наших глазах, пришло в совершенный упадок (afflictissimum factum sit). Конечно, как всему другому, так и королевствам и империям положен известный предел; но благороднейшее королевство венгерское, конечно не столько влечением рока, сколько дурным и беззаконным управлением, приведено по видимому к совершенной погибели. Король Матфий хотя не происходил от царской крови и не славился происхождением от какой либо древней герцогской или княжеской фамилии, однако был королём не только по имени, но и на самом деле, и не только храбро противостоял государю турецкому и победоносно выдержал его нападения, но крепко беспокоил (negotium fecit) и самого римского императора и королей богемского и польского; вообще, он был страхом для всех соседей. Но также как доблестью этого короля и его славными делами, королевство венгерское достигло высшей степени могущества при его жизни; так, потеряв его, оно начало клониться к упадку, как бы изнемогая от своего собственного величия. Ибо тот, кто ему наследовал, — Владислав, король богемский, старший сын польского короля Казимира, — хотя и был государь благочестивый, набожный и безукоризненной жизни, но тем не менее был нисколько неспособен владычествовать над таким воинственным народом, и в особенности при таком близком соседстве врагов. Венгры, сделавшиеся грубыми и надменными от счастливых обстоятельств, злоупотребляли мягкостью и милосердием короля и стали своевольны, расточительны, ленивы, высокомерны; эти пороки достигли, наконец, до того, что даже стали презирать самого короля. За тем, по смерти Владислава, при его сыне Лудовике, эти пороки более и более усиливались: тогда вовсе пропала военная дисциплина, какая ещё оставалась, и король-отрок не мог помочь этому злу по своему возрасту, и не был воспитан для того величия, какое ему следовало иметь. Вельможи королевства, и преимущественно прелаты, разорялись от почти-невероятной роскоши и спорили с каким-то соревнованием то между собою, то с баронами, кто кого победит расточительностью и блеском. Они же привязывали к себе дворянство частью благодеяниями и наградами, частью могуществом и страхом, для того, чтобы иметь более приверженцев, которые помогали бы им на сеймах своими стараниями и голосами. Надобно подивиться той торжественности, тому параду, тем отрядам всадников разных оружии, с которыми они вошли в Буду, предшествуемые хорами музыкантов; всё это имело вид какого-то триумфа.
Потом, когда они шли во дворец или возвращались оттуда, то со всех сторон их окружала такая свита проводников и телохранителей, что улицы и площади едва могли вмещать их толпу. Когда же наступало время обеда, то у палат каждого из них звучали трубы на весь город, как будто бы это было в их собственных замках, и много часов брал обед, за которым следовали сон и отдохновение, тогда как, напротив того, около короля была какая-то пустота, и границы, тем временем лишённые необходимой защиты, были опустошаемы врагами. Звания епископов и все важнейшие должности вообще давались не по заслугам, и чем более кто приобретал могущества, тем более думал иметь прав. Таким образом страдало правосудие, и слабейшие были угнетаемы. При таком конечном ниспровержении доброго порядка, часто придумывали какую нибудь меру, которая должна была повлечь за собою разорение государства и народа. В таком роде было это позволение переделывать серебряную монету: прежнюю хорошую монету расплавляли и из неё чеканили другую, низшего достоинства, ту опять перечеканивали в лучшую, от того монета не могла иметь постоянной ценности, и то возвышалась, то падала (как то было угодно жадности богачей); даже некоторые частные люди почти явно и безнаказанно подделывали её. Наконец, во всей Венгрии был такой упадок во всех отношениях или лучше неурядица, что всякий, имеющий хоть крошку опытности, мог предвидеть, что это королевство, опутанное столькими бедствиями, должно было скоро пасть, если бы даже в соседстве у него и не было никакого врага. Когда я был послом от моего государя в Буде, то не усомнился, между прочим, намекнуть светлейшей королеве венгерской Марии, чтобы она позаботилась о будущем и приготовила бы себе на всякий случай какую нибудь помощь и не слишком бы полагалась на силу и юность государя, своего мужа, или на средства своих братьев, ибо всё это подвержено смерти и бесконечным случайностям. Я просил её вспомнить старую поговорку: «хорошо иметь друзей, но несчастны те, которые принуждены прибегать к ним». Я говорил, что венгерский народ, суровый и беспокойный, склонный к крамолам и буйству, несправедлив и мало расположен к пришельцам и чужестранцам; что весьма могущественный враг угрожает Венгрии и ничего так не желает, как подчинить её своей власти; что, следовательно, ей полезно что-нибудь приберечь (ut recondat) для себя и своих на случай какого нибудь несчастья, и что царям приличнее помогать другим, чем нуждаться в чужой помощи. Хотя это предостережение, по обычаю царскому, было принято в хорошую сторону, и мне сказана была благодарность, однако нисколько не принесли пользы добрые и верные советники, и, к величайшему нашему несчастно, случилось то, что предчувствовала моя душа, и чего я боялся, — да и теперь ещё эта трагедия не кончилась. Двор остался, какой был, и нисколько не изменил роскоши, высокомерия, дерзости и расточительности, — в таком виде застанет его и конечное падение, — и потому очень удачно сказал тогда один из придворных, что он никогда не видал и не слыхал, чтобы какое нибудь царство погибало с таким весельем (maiore gaudio et tripudio), как Венгрия. Но хотя дела венгров и совершенно были безнадёжны, однако такова была их дерзость, что они позволили себе не только гордо презирать весьма могущественного и близкого врага, турок, но даже вызывать его против себя несправедливостями и обидами. Ибо когда ныне царствующий Солиман, по смерти своего отца, по обыкновению, объявил соседям, что он взошёл на отцовский престол, и что дверь открыта для всех требующих мира или войны, и в особенности объявил это через своих послов венграм, и когда многие убеждали, что им и полякам должно просить мира у Солимана; то венгры не только отвергли спасительные советы, но даже задержали в плену самих турецких послов. Разгневанный этим оскорблением, Солиман с войском вторгнулся в Венгрию и, взяв сперва Нандоральбу, сильнейшую твердыню (propugnaculum) не только Венгрии, но и всего христианского мира, пошёл далее брать другие крепости, и достиг того, что завладел королевскою резиденциею Будою, всеми важнейшими и сильно укреплёнными за̀мками и самою лучшею, самою цветущею частью королевства. Оттуда он так угрожает остаткам Венгрии, что их можно считать почти побеждёнными и завоёванными. Венграмь казалось, что они имеют некоторое право задержать послов Солимана, потому что его отец задержал венгерского посла Варнаву Беля (Bel), отправленного к нему, и увёл его с собою в поход, предпринятый против султана (египетского?), однако по окончании войны, хорошо наградив, отпустил его. Но венграм скорее должно было молчать об этом (потому что, как говорится, вздорен (uana sit) гнев без силы), нежели вооружать против себя более могущественного врага бессильною местью, призывать тем на себя погибель и вовлекать в то же и соседей. Когда, снова разбив наше войско, осаждавшее Буду по смерти Иоанна, Солиман взял и занял её вторично (в первый раз он отдал её Иоанну Заполье); тогда я прибыл к нему послом от имени моего государя, с светлейшим графом Николаем Сальмом и, в интересах мира, целовал правую руку тирана. В это время, казалось, дело шло не только о всей Венгрии, но и о смежных провинциях.
Далее, с какими неравными силами бился король Лудовик против Солимана (quam inique comparata fuerit pugna Ludouici regis cum Solimanno), это так известно, что не нужно и говорить. Король-юноша, неопытный в воинском деле, и не бывший прежде ни на одной войне, с немногими, большею частью робкими людьми, был противопоставлен врагу, самому хитрому и упоённому множеством недавних побед, ведущему за собой сильное войско, с которым он покорил восток и значительную часть Европы. Главнейшие силы венгров удержал у себя Иоанн Заполья, воевода (Vuayvuoda) трансильванский, и не позволил им идти на помощь своему королю. По убиении короля, он овладел скипетром, которого давно домогался, и который прочил ему ещё отец его, Стефан Заполья. Я слышал от Иоанна Лацкого (Lazki), который был секретарём польского короля Казимира, а потом архиепископом гнезненским, что этот Стефан Заполья, по смерти короля Матфия, при котором он пользовался большим значением, когда шло дело об избрании нового короля, обнял своего сына Иоанна, ещё ребёнка, и сказал: «Если бы ты, мой сын, был хоть такой (при этом он показал рост немного побольше), то был бы ты теперь венгерским королём». Архиепискон не преминул выставить это, как верно сбывшееся предсказание, когда мы вели дело о заключении мира между моим государем и Иоанном. Точно также, как Иоанн получил через Солимана королевское достоинство и престол с некоторою частью Венгрии, так теперь, против всякого права и договоров, домогается того же его сын, или скорее те, во власти которых он находится, без всякой заботы, без помышления о том, как вероломно поступил с ними перед этим тиран, как он изгнал их из Буды. Но умы, ослеплённые властолюбием, сами стремятся к своей погибели и туда же влекут своих соседей.
Если бы Венгрия не была защитою для христианского мира (а что она была величайшею защитою, о том свидетельствуют ежедневный опыт и несчастья, следующие за несчастиями); то и тогда не только самим венграм, но и всем христианам должно было бы стараться о её спасении, как о спасении общего отечества, единственно ради богатств, которые всеблагий (optimus maximus) Бог щедро излил на Венгрию, а через неё и на соседних народов. Ибо найдётся ли в мире такая хорошая или драгоценная вещь, которой не было бы в Венгрии? Если вам надобно металлов, то какая часть земного шара обильнее Венгрии золотом, серебром, медью, сталью, железом? Она имеет мало свинцу, и говорят, что в ней нет олова, — если только нет значит, что не удалось ещё найти. Даже более того, — в ней есть и каменная соль, лучшая и самая чистая; она, как камни, выламывается в каменоломнях.
И что по справедливости удивительно, — в некоторых местах Венгрии есть воды, которые изменяют свойство металлов и из железа делают медь. Она даёт вина, разумеется, различные по разности мест; но даже, кроме Сирмия, который славится производством и добротою вина, и который мы утратили, во многих местах вина так превосходны (generosa et excelleptia), что можно бы счесть их за критские. Я уже не говорю о неисчислимом количестве хлеба и всякого рода превосходных плодов. Нужно ли мне вспоминать о зверях, которые добываются охотою или ловлею? Ибо Венгрия так обильна ими, что запрещение мужикам охотиться или ловить — считается за вещь, чрезвычайно необыковенную, и у простолюдинов почти также, как и у дворян, подаются за столом зайцы, дикие козы, олени, кабаны, дрозды, куропатки, фазаны, буйволы (bonasi) и т. п., что составляет самое изысканное кушанье в иных странах. Скотом Венгрия изобилует до того, что справедливо можно удивляться, откуда берётся столько, и при том таких стад быков и овец, какие она отпускает в другие страны, — в Италию, Германию, Богемию. Ибо по Моравии? Австрии, Штирии, Славонии и но другим областям, смежным с Венгриею, проходит много дорог, по которым гонится скот стадами; замечено было, что только по одной венской дороге, в один год, пригнано в Германию более, чем 80.000 быков. А что сказать о множестве рыбы всякого рода? Как в Дунае, Драве, Саве и других меньших реках, так и в Тиссе (Tibiscus), которая протекает почти по средине Венгрии с востока и севера, рыбы так много, что продают чрезвычайно дёшево, только что не отдают даром: часто даже не берут её, когда дают и даром. И не только Венгрия обладает таким почти невероятным обилием стольких произведений, но ещё они отличаются такою добротой, что подобные же произведения других стран никак не могут выдержать сравнения с венгерскими. Тем позорнее и печальнее будет память этого века у потомства, потому что он не употребил всех своих сил для сохранения королевства, столь богатого и столь способного удержать главного врага христианского имени.