[12]
Много сказокъ разсказываютъ аисты своимъ птенцамъ—все про болота, да про трясины. Сказки, конечно, приноравливаются къ возрасту и понятіямъ птенцовъ. Малышамъ довольно сказать: „крибле, крабле, плурремурре“,—для нихъ и это куда какъ забавно; но птенцы постарше требуютъ отъ сказки кое-чего побольше, по крайней мѣрѣ того, чтобы въ ней упоминалось о ихъ собственной семьѣ. Одну изъ самыхъ длинныхъ и старыхъ сказокъ, извѣстныхъ у аистовъ, знаемъ и мы всѣ. Въ ней разсказывается о Моисеѣ, котораго мать пустила въ корзинкѣ по волнамъ Нила, а дочь фараона нашла и воспитала. Всѣмъ извѣстно, что впослѣдствіи онъ сталъ великимъ человѣкомъ, но гдѣ похороненъ—никому неизвѣстно. Такъ оно, впрочемъ, сплошь да рядомъ бываетъ.
Другая сказка не такъ извѣстна, можетъ быть, именно потому, что она туземнаго происхожденія. Вотъ уже съ тысячу лѣтъ, какъ она переходитъ изъ устъ въ уста отъ одной аистихи-мамаши къ другой, и каждая мамаша разсказываетъ ее все лучше и лучше, а мы теперь разскажемъ лучше ихъ всѣхъ!
Первая пара аистовъ, пустившая эту сказку въ ходъ и сама принимавшая участіе въ описываемыхъ въ ней событіяхъ, всегда проводила лѣто на дачѣ въ Даніи, близъ „Дикаго болота“, въ Венсюсселѣ, то-есть въ округѣ Іёрингъ, на сѣверѣ Ютландіи — если ужъ дѣло идетъ о точности. Гнѣздо аистовъ находилось на крышѣ бревенчатаго дома викинга. Въ той мѣстности и до сихъ поръ еще есть огромное болото; о немъ можно даже прочесть въ оффиціальномъ описаніи округа. Мѣстность эта—говорится въ немъ—была нѣкогда дномъ морскимъ, но потомъ приподнялась; занимаетъ она нѣсколько квадратныхъ миль и представляетъ собою топкія луга, трясины и торфяныя болота, поросшія морошкой, да жалкимъ кустарникомъ и деревцами. Надъ всей мѣстностью почти постоянно клубится густой туманъ. Лѣтъ семьдесятъ тому назадъ тутъ еще водились волки,—„Дикое болото“ вполнѣ заслуживало своего прозвища! Представьте же себѣ, что было тутъ тысячу лѣтъ тому назадъ! Конечно, и въ
[13]тѣ времена было отчасти то же, что и теперь: зеленый тростникъ съ темно-лиловыми султанчиками росъ такъ же высоко, березки щеголяли такою же бѣлоснѣжною корою, такими же нѣжно-зелеными листьями; что же до живыхъ обитателей—то мухи щеголяли такимъ же бархатистымъ платьицемъ, фасонъ его былъ тотъ же, любимыми цвѣтами аистовъ были, какъ и теперь, бѣлый съ чернымъ, чулки они носили такіе же красные, только люди въ тѣ времена одѣвались иначе. Но каждый человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, рабъ или охотникъ, проваливался въ трясину и тысячу лѣтъ тому назадъ, такъ же какъ теперь: вѣдь, стоитъ только ступить на зыбкую почву трясины ногой, и—конецъ, живо очутишься во владѣніяхъ болотнаго царя! Его можно было бы назвать и царемъ трясины, но болотный царь звучитъ какъ-то лучше. Къ тому же и аисты его такъ величали. О правленіи болотнаго царя мало что̀ и кому извѣстно, да оно и лучше, пожалуй.
Недалеко отъ болота, надъ Лимъ-фіордомъ, возвышался бревенчатый замокъ викинга, въ три этажа, съ башнями и каменными подвалами. На крышѣ его свили себѣ гнѣздо аисты. Аистиха сидѣла на яйцахъ, въ полной увѣренности, что сидитъ не напрасно!
Разъ вечеромъ самъ аистъ гдѣ-то замѣшкался и вернулся въ гнѣздо совсѣмъ взъерошенный и взволнованный.
— Что я разскажу тебѣ! Одинъ ужасъ!—сказалъ онъ аистихѣ.
— Ахъ, перестань пожалуйста!—отвѣтила она.—Не забывай, что я сижу на яйцахъ и могу испугаться, а это отразится на нихъ!
— Нѣтъ, ты послушай! Она таки явилась сюда, дочка-то нашего египетскаго хозяина! Не побоялась такого путешествія! А теперь—и поминай ее, какъ звали!
— Что? Принцесса, египетская принцесса, изъ рода фей, здѣсь?! Ну говори же! Ты знаешь, какъ вредно заставлять меня ждать, когда я сижу на яйцахъ!
— Видишь, она, значитъ, повѣрила докторамъ, которые сказали, что болотный цвѣтокъ исцѣлитъ ея больного отца,—помнишь, ты сама разсказывала мнѣ?—и прилетѣла сюда, въ одеждѣ изъ перьевъ, вмѣстѣ съ двумя другими принцессами. Эти каждый годъ прилетаютъ на сѣверъ купаться, чтобы помолодѣть! Ну, прилетѣть-то она прилетѣла, да и тю-тю!
[14]
— Ахъ, какъ ты тянешь!—сказала аистиха.—Вѣдь, яйца могутъ остыть! Мнѣ вредно такъ волноваться!
— Я видѣлъ все собственными глазами!—продолжалъ аистъ.—Сегодня вечеромъ хожу это я въ тростникѣ, гдѣ трясина понадежнѣе, смотрю, летятъ три лебедки. Но видна птица по полету! Я сейчасъ же сказалъ себѣ: гляди въ оба, это не настоящія лебедки; онѣ только нарядились въ перья! Ты, вѣдь, такая же чуткая, женка! Тоже сразу видишь въ чемъ дѣло!
— Это вѣрно!—сказала аистиха.—Ну, разсказывай же про принцессу, мнѣ ужъ надоѣли твои перья!
— Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вродѣ небольшого озера. Приподымись чуточку, и ты отсюда увидишь краешекъ его! Тамъ-то, на поросшей тростникомъ трясинѣ лежалъ большой ольховый пень. Лебедки усѣлись на него, захлопали крыльями и оглядѣлись кругомъ; потомъ одна изъ нихъ сбросила съ себя лебединыя перья, и я узналъ нашу египетскую принцессу. Платья на ней никакого не было, но длинные, черные волосы одѣли ее, какъ плащемъ. Я слышалъ, какъ она просила подругъ присмотрѣть за ея перьями, пока она не вынырнетъ съ цвѣткомъ, который померещился ей подъ водою. Тѣ пообѣщали, схватили ея опереніе въ клювы и взвились съ нимъ въ воздухъ. „Эге! Зачѣмъ же это?“—подумалъ я. Должно быть, и она спросила ихъ о томъ же. Отвѣтъ былъ яснѣе яснаго. Онѣ взвились въ воздухъ и крикнули ей сверху: „Ныряй, ныряй! Не летать тебѣ больше лебедкой! Не видать родины! Сиди въ болотѣ!“—и расщипали перья въ клочки! Пушинки такъ и запорхали въ воздухѣ, словно снѣжинки, а гадкія принцессы улетѣли!
— Какой ужасъ!—сказала аистиха.—Силъ нѣтъ слушать!.. Ну, а что же дальше-то?
— Принцесса принялась плакать и убиваться! Слезы такъ и бѣжали ручьями на ольховый пень, и вдругъ—онъ зашевелился! Это былъ самъ болотный царь. Я видѣлъ, какъ пень повернулся, глядь—ужъ это не пень! Онъ протянулъ свои длинныя, покрытыя тиной, вѣтви-руки къ принцессѣ. Бѣдняжка перепугалась, спрыгнула и пустилась бѣжать по трясинѣ. Да гдѣ! Мнѣ не сдѣлать по ней двухъ шаговъ, не то что ей! Она сейчасъ же провалилась внизъ, а за ней и болотный царь. Онъ то и втянулъ ее туда! Только пузыри пошли по водѣ и—все! Теперь принцесса похоронена въ болотѣ! Не вернуться ей съ
[15]цвѣткомъ на родину. Ахъ, ты бы не вынесла такого зрѣлища, женушка!
— Тебѣ бы и не слѣдовало разсказывать мнѣ такихъ исторій! Вѣдь, это можетъ повліять на яйца!.. А принцесса выпутается изъ бѣды! Ее-то ужъ выручатъ! Вотъ случись что-нибудь такое со мной, съ тобой или съ кѣмъ-нибудь изъ нашихъ, тогда бы—пиши пропало!
— Я все-таки буду на сторожѣ!—сказалъ аистъ и такъ и сдѣлалъ.
Прошло много времени.
Вдругъ въ одинъ прекрасный день аистъ увидѣлъ, что со дна болота тянется кверху длинный зеленый стебелекъ; потомъ на поверхности воды показался листочекъ; онъ росъ, становился все шире и шире. Затѣмъ, выглянулъ изъ воды и бутонъ, а однажды утромъ, какъ-разъ въ то время, когда аистъ пролеталъ надъ болотомъ, бутонъ подъ лучами солнца распустился, и аистъ увидѣлъ въ чашечкѣ цвѣтка крошечную дѣвочку, словно сейчасъ только вынутую изъ ванночки. Дѣвочка была такъ похожа на египетскую принцессу, что аистъ сначала и принялъ ее за самое принцессу, которая опять стала маленькою, но, подумавъ хорошенько, рѣшилъ, что вѣрнѣе это—дочка египетской принцессы и болотнаго царя. Вотъ почему она и лежала въ кувшинкѣ.
„Нельзя же ей тутъ оставаться!“—подумалъ аистъ.—А въ нашемъ гнѣздѣ насъ и безъ того много! Постой, придумалъ! У жены викинга нѣтъ дѣтей, а она часто говорила, что ей хочется имѣть малютку… Меня и безъ того обвиняютъ, что это я приношу въ домъ ребятишекъ, такъ вотъ я и взаправду притащу эту дѣвочку женѣ викинга,—то-то обрадуется!
И аистъ взялъ малютку, полетѣлъ къ дому викинга, проткнулъ въ оконномъ пузырѣ клювомъ отверзтіе, положилъ ребенка возлѣ жены викинга, а потомъ вернулся въ гнѣздо и разсказалъ обо всемъ женѣ. Птенцы тоже слушали,—они ужъ подросли настолько.
— Вотъ видишь, принцесса-то не умерла—прислала сюда свою дочку, а я ее пристроилъ!—закончилъ свой разсказъ аистъ.
— А что я твердила тебѣ съ перваго же раза?—отвѣчала аистиха.—Теперь, пожалуйста, подумай и о своихъ! Отлетъ-то вѣдь, на носу! У меня даже подъ крыльями чесаться начинаетъ. Кукушки и соловьи ужъ улетѣли, а перепелки поговариваютъ,
[16]что скоро начнетъ дуть попутный вѣтеръ. Птенцы наши постоятъ за себя на маневрахъ, насколько я ихъ знаю!
И обрадовалась же супруга викинга, найдя утромъ у своей груди крошечную, прелестную дѣвочку! Она принялась цѣловать и ласкать малютку, но та начала кричать и отбиваться ручонками и ножонками; ласки, видимо, были ей не по вкусу. Наплакавшись и накричавшись, она, наконецъ, уснула, и тогда нельзя было не залюбоваться прелестнымъ ребенкомъ! Жена викинга не помнила себя отъ радости; на душѣ у нея стало такъ легко и весело,—ей пришло на умъ, что и супругъ ея съ дружиной явится такъ же нежданно, какъ малютка. И вотъ, она поставила на ноги весь домъ, чтобы успѣть приготовиться къ пріему желанныхъ гостей. По стѣнамъ развѣшали ковры собственной ея работы и работы ея служанокъ, затканные изображеніями боговъ и богинь: Одина, Тора и Фрейи. Рабы чистили старые щиты и тоже украшали ими стѣны; по скамьямъ были разложены мягкія подушки, а на очагъ, находившійся посреди главнаго покоя, навалили груду сухихъ полѣньевъ, чтобы сейчасъ же можно было развести огонь. Подъ вечеръ жена викинга такъ устала отъ всѣхъ этихъ хлопотъ, что уснула, какъ убитая.
Проснувшись рано утромъ, еще до восхода солнышка, она страшно перепугалась: дѣвочка ея исчезла! Она вскочила, засвѣтила лучину и осмотрѣлась: на постели, въ ногахъ, лежала—не малютка, а большая, отвратительная жаба. Жена викинга въ порывѣ отвращенія схватила тяжелый желѣзный, дверной болтъ и хотѣла убить животное, но оно устремило на нее такой странный, скорбный взглядъ, что она не рѣшилась его ударить. Еще разъ осмотрѣлась она кругомъ; жаба испустила тихое жалостное кваканье; тогда жена викинга отскочила отъ постели къ отверзтію, замѣнявшему окно, и распахнула деревянную ставню. Въ эту минуту какъ разъ взошло солнце; лучи его упали на постель и на жабу… Въ то же мгновеніе широкій ротъ чудовища сузился, сталъ маленькимъ, хорошенькимъ ротикомъ, все тѣло вытянулось и преобразилось—передъ женой викинга очутилась ея красавица-дочка, жабы же какъ не бывало.
— Что это?—сказала жена викинга.—Не злой-ли сонъ приснился мнѣ? Вѣдь, тутъ лежитъ мое собственное дитя, мой эльфъ!—И она прижала дѣвочку къ сердцу, осыпая поцѣлуями, но та кусалась и вырывалась, какъ дикій котенокъ.
Не въ этотъ день и не на другой вернулся самъ викингъ,
[17]хотя и былъ уже на пути домой. Задержалъ его противный вѣтеръ, который теперь собрался помогать аистамъ, а имъ надо было летѣть на югъ. Да, одинъ и тотъ же вѣтеръ, попутный одному, можетъ быть противнымъ другому!
Прошло нѣсколько дней, и жена викинга поняла, что надъ ребенкомъ тяготѣли злыя чары. Днемъ дѣвочка была прелестна, какъ эльфъ, но отличалась злымъ, необузданнымъ нравомъ, а ночью становилась отвратительною, но жалобно стонущею жабой съ кроткимъ и грустнымъ взглядомъ. Въ дѣвочкѣ какъ бы соединялись двѣ натуры: днемъ ребенокъ, подкинутый женѣ викинга аистомъ, наружностью былъ весь въ мать, египетскую принцессу, а характеромъ въ отца; ночью же, наоборотъ, внѣшностью былъ похожъ на послѣдняго, а въ глазахъ свѣтились душа и сердце матери. Кто могъ снять съ ребенка злыя чары? Жена викинга и горевала, и боялась, и все-таки привязывалась къ бѣдному созданью все больше и больше. Она рѣшила ничего не говорить о колдовствѣ мужу: тотъ, по тогдашнему обычаю, велѣлъ бы выбросить бѣднаго ребенка на проѣзжую дорогу,—пусть беретъ, кто хочетъ. А женѣ викинга жаль было дѣвочку, и она хотѣла устроить такъ, чтобы супругъ ея видѣлъ ребенка только днемъ.
Однажды утромъ надъ замкомъ викинга раздалось шумное хлопанье крыльевъ,—на крышѣ отдыхали ночью, послѣ дневныхъ маневровъ, сотни паръ аистовъ, а теперь всѣ они взлетѣли на воздухъ, чтобы выстроиться въ ряды для отлета.
— Всѣ мужья готовы!—прокричали они.—Жены съ дѣтьми тоже!
— Какъ намъ легко!—говорили молодые аисты.—Такъ и щекочетъ у насъ внутри, будто насъ набили живыми лягушками! Мы отправляемся за-границу! Вотъ счастье-то!
— Держитесь въ рядахъ!—говорили имъ отцы и матери.—Да не болтайте такъ много,—вредно для груди!
И всѣ полетѣли.
Въ ту же минуту надъ степью прокатился звукъ рога: викингъ съ дружиной присталъ къ берегу. Они вернулись съ богатою добычей отъ береговъ Галліи, гдѣ, какъ и въ Британіи, народъ въ ужасѣ молился: „Боже, храни насъ отъ дикихъ Норманновъ!“
Въ замкѣ викинга закипѣла жизнь. Въ главный покой вкатили цѣлую бочку меда, запылалъ костеръ, закололи лошадей,
[18]готовился пиръ на весь міръ. Главный жрецъ окропилъ теплою лошадиною кровью всѣхъ рабовъ. Сухія дрова затрещали, дымъ столбомъ повалилъ къ потолку, съ котораго сыпалась на пирующихъ мелкая сажа, но къ этому имъ было не привыкать стать. Гостей богато одарили; раздоры, вѣроломство—все было забыто; медъ лился рѣкою; подвыпившіе гости швыряли другъ въ друга обглоданными костями въ знакъ хорошаго расположенія духа. Скальдъ, нѣчто въ родѣ нашего пѣвца и музыканта, но бывшій въ то же время и воиномъ, который самъ участвовалъ въ походѣ и потому зналъ о чемъ поетъ, пропѣлъ пѣсню объ одержанныхъ ими въ битвахъ славныхъ побѣдахъ. Каждый стихъ сопровождался припѣвомъ: „Имущество, родные, друзья, самъ человѣкъ, все минетъ, все умретъ; не умираетъ одно славное имя!“ Тутъ всѣ принимались бить въ щиты и стучать ножами или обглоданными костями по столу; стонъ стоялъ въ воздухѣ. Жена викинга сидѣла на почетномъ мѣстѣ, разодѣтая, въ шёлковомъ платьѣ; на рукахъ ея красовались золотыя кольца и запястья, на шеѣ—крупные янтари. Скальдъ не забылъ прославить и ее, воспѣлъ и сокровище, которое она только что подарила своему супругу. Послѣдній былъ въ восторгѣ отъ прелестнаго ребенка; онъ видѣлъ дѣвочку только днемъ во всей ея красѣ. Дикость ея нрава тоже была ему по душѣ. Изъ нея выйдетъ, сказалъ онъ, смѣлая, воинственная женщина, которая сумѣетъ постоять за себя. Она и глазомъ не моргнетъ, если опытная рука однимъ взмахомъ остраго меча сбреетъ у нея въ шутку густую бровь!
Бочка съ медомъ опустѣла, вкатили новую,—въ тѣ времена люди умѣли пить! Правда, и тогда уже была извѣстна пословица: „Скотина знаетъ время, когда пора оставить пастбище и вернуться домой, а неразумный человѣкъ не знаетъ мѣры своего желудка!“ Знать-то каждый зналъ, но, вѣдь, знать—одно, а примѣнять знаніе къ дѣлу—другое. Знали всѣ и другую пословицу: „И дорогой гость надоѣстъ, если засидится не въ мѣру“, и все-таки сидѣли себѣ, да сидѣли: ѣда и питье—славныя вещи! Веселье такъ и кипѣло! Ночью рабы растянулись на теплой золѣ, раскапывали пальцами жирную сажу и облизывали ихъ. То-то хорошее было времячко!
Въ этомъ же году викингъ еще разъ отправился въ походъ, хотя и начались уже осеннія бури. Но онъ собирался нагрянуть съ дружиной на берега Британіи, а туда, вѣдь, было рукой
[19]подать; „только черезъ море махнуть“,—сказалъ онъ. Супруга его опять осталась дома одна съ малюткою, и скоро безобразная жаба съ кроткими глазами, испускавшая такіе глубокіе вздохи, стала ей почти милѣе дикой красавицы, отвѣчавшей на ласки царапинами и укусами.
Сѣдой осенній туманъ, „беззубый дѣдъ“, какъ его называютъ, и все-таки обгрызающій листву, окуталъ лѣсъ и степь. „Безперыя птички“—снѣжинки густо запорхали въ воздухѣ; зима глядѣла во дворъ. Воробьи завладѣли гнѣздами аистовъ и судили, да рядили о бывшихъ владѣльцахъ. А гдѣ же были сами владѣльцы, гдѣ былъ нашъ аистъ со своею аистихой и птенцами?
Аисты были въ Египтѣ, гдѣ въ это время солнышко свѣтило и грѣло, какъ у насъ лѣтомъ. Тамаринды и акаціи стояли всѣ въ цвѣту; на куполахъ храмовъ сверкали полумѣсяцы; стройные минареты были облѣплены аистами, отдыхавшими послѣ длиннаго перелета. Гнѣзда ихъ лѣпились одно возлѣ другого на величественныхъ колоннахъ и полуразрушившихся аркахъ заброшенныхъ храмовъ. Финиковыя пальмы высоко подымали свои верхушки, похожія на зонтики. Темными силуэтами рисовались сѣроватыя пирамиды въ прозрачномъ голубомъ воздухѣ пустыни, гдѣ щеголяли быстротою своихъ ногъ страусы, а левъ посматривалъ большими умными глазами на мраморнаго сфинкса, наполовину погребеннаго въ пескѣ. Нилъ снова вошелъ въ берега, которые такъ и кишѣли лягушками, а ужъ пріятнѣе этого зрѣлища для аистовъ и быть не могло. Молодые аисты даже глазамъ своимъ вѣрить не хотѣли,—ужъ больно хорошо было!
— Да, вотъ какъ тутъ хорошо, и всегда такъ бываетъ!—сказала аистиха, и у молодыхъ аистовъ даже въ брюшкѣ защекотало.
— А больше мы ужъ ничего тутъ не увидимъ?—спрашивали они.—Мы развѣ не пойдемъ туда, въ глубь, въ самую глубь страны?
— Тамъ нечего смотрѣть!—отвѣчала аистиха.—За этими благословенными берегами лишь дремучій лѣсъ, гдѣ деревья растутъ чуть не другъ на другѣ и опутаны ползучими растеніями. Одни толстоногіе слоны могутъ пролагать тамъ себѣ дорогу. Змѣи же тамъ черезчуръ велики, а ящерицы—прытки. Если же вздумаете пробраться въ пустыню—вамъ засыплетъ глаза пескомъ, и это еще будетъ милостиво, а то прямо
[20]попадете въ песочный вихрь, и тогда ужъ не взыщите! Нѣтъ, тутъ куда лучше! Тутъ и лягушекъ, и саранчи вдоволь! Я останусь тутъ, и вы со мною!
Они и остались. Родители сидѣли въ гнѣздахъ на стройныхъ минаретахъ, отдыхали, охорашивались, разглаживали себѣ перья и обтирали клювы о красные чулки. Покончивъ со своимъ туалетомъ, они вытягивали шеи, величественно раскланивались и гордо подымали голову съ высокимъ лбомъ, покрытую тонкими, глянцевитыми перьями; умные каріе глаза ихъ такъ и сверкали. Молоденькія барышни-аистихи степенно прохаживались въ сочномъ тростникѣ, поглядывали на молодыхъ аистовъ, знакомились и чуть не на каждомъ шагу глотали по лягушкѣ, а иногда забирали въ клювъ змѣйку и ходили, да помахивали ею,—это очень къ нимъ шло, а ужъ вкусно-то какъ было!.. Молодые аисты заводили ссоры и раздоры, били другъ друга крыльями, кусались—даже до крови! Потомъ глядишь—то тотъ, то другой изъ нихъ становился женихомъ, а барышни одна за другою—невѣстами; всѣ они для этого только, вѣдь, и жили. Молодыя парочки принимались вить себѣ гнѣзда и тутъ опять не обходилось безъ ссоръ и дракъ,—въ жаркихъ странахъ всѣ становятся такими горячими—ну, а вообще-то жизнь текла очень пріятно, и старики жили, да радовались на молодыхъ: молодежи все къ лицу! Изо дня въ день свѣтило солнышко, въ ѣдѣ недостатка не было,—ѣшь—не хочу, живи, да радуйся, вотъ и вся забота.
Но въ роскошномъ дворцѣ египетскаго хозяина, какъ звали его аисты, радостнаго было мало.
Могущественный владыка лежалъ въ огромномъ покоѣ съ росписными стѣнами, похожими на лепестки тюльпана; онъ почти совсѣмъ похолодѣлъ и высохъ, какъ мумія. Родственники и слуги окружали его ложе. Мертвымъ его еще назвать было нельзя, но и живымъ тоже. Надежда на исцѣленіе посредствомъ болотнаго цвѣтка, за которымъ полетѣла на далекій сѣверъ та, что любила его больше всѣхъ, была теперь потеряна. Не дождаться владыкѣ своей юной красавицы-дочери! „Она погибла!“—сказали двѣ вернувшіяся на родину принцессы-лебедки. Онѣ даже сочинили о гибели своей подруги цѣлую исторію.
„Мы всѣ три летѣли по воздуху, какъ вдругъ замѣтилъ насъ охотникъ и пустилъ стрѣлу. Она попала въ нашу подружку, и бѣдная медленно, съ прощальною лебединою пѣснью,
[21]опустилась на воды лѣсного озера. Тамъ на берегу, подъ душистою плакучею березой, мы и схоронили ее. Но мы отомстили за ея смерть: привязали къ хвостамъ ласточекъ, жившихъ подъ крышей избушки охотника, пучки зажженой соломы,—избушка сгорѣла, а съ нею и самъ хозяинъ ея. Зарево пожара освѣтило противоположный берегъ озера, гдѣ росла плакучая березка, подъ которою покоилась въ землѣ наша подруга. Да, не видать ей больше родимой земли!“
И обѣ заплакали. Аистъ, услыша ихъ рѣчи, защелкалъ отъ гнѣва клювомъ.
— Ложь, обманъ!—закричалъ онъ.—Охъ, такъ бы и вонзилъ имъ въ грудь свой клювъ!
— Да и сломалъ бы его!—замѣтила аистиха.—Хорошъ бы ты былъ тогда! Думай-ка лучше о себѣ самомъ, да о своемъ семействѣ, а все остальное по-боку!
— Я все-таки хочу завтра усѣсться на краю открытаго купола того покоя, гдѣ соберутся всѣ ученые и мудрецы совѣщаться о больномъ. Можетъ быть, они и доберутся до истины!
Ученые и мудрецы собрались и завели длинные разговоры, изъ которыхъ аистъ не понялъ ни слова; да не много толку вышло изъ нихъ и для самого больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать рѣчи ученыхъ намъ все же не мѣшаетъ,—мало-ли что приходится слушать!
Вѣрнѣе, впрочемъ, будетъ послушать и узнать кое-что изъ предыдущаго,—тогда мы поближе познакомимся со всею исторіей; во всякомъ случаѣ, узнаемъ изъ нея не меньше аиста.
„Любовь—родоначальница жизни! Высшая любовь рождаетъ и высшую жизнь! Лишь благодаря любви, можетъ больной возродиться къ жизни!“ Вотъ что изрекли мудрецы, когда дѣло шло объ исцѣленіи больного владыки; изреченіе было необыкновенно мудро и хорошо изложено—по увѣренію самихъ мудрецовъ.
— Мысль не дурна!—сказалъ тогда же аистъ аистихѣ.
— А я что-то не возьму ея въ толкъ!—отвѣтила та.—И ужъ, конечно, это не моя вина, а ея! А, впрочемъ, меня все это мало касается; у меня есть о чемъ подумать и безъ того!
Потомъ ученые принялись толковать о различныхъ видахъ любви,—любовь влюбленныхъ отличается, вѣдь, отъ любви, которую чувствуютъ другъ къ другу родители и дѣти, и отъ любви свѣта къ растенію—говорили, что солнечный лучъ
[22]цѣлуетъ тину, и изъ нея выходитъ ростокъ, говорили и о многомъ другомъ. И рѣчи ихъ отличались такою глубиной и ученостью, что аистъ былъ не въ силахъ даже слѣдить за ними, не то что пересказать ихъ аистихѣ. Онъ совсѣмъ призадумался, прищурилъ глаза и простоялъ такъ на одной ногѣ весь день. Ученость была ему не по плечу.
Зато аистъ отлично понялъ, что болѣзнь владыки была для всей страны и народа большимъ несчастіемъ, а исцѣленіе его, напротивъ, было бы огромнымъ счастіемъ,—это толковалъ весь народъ, всѣ отъ мала до велика. „Но гдѣ же растетъ цѣлебный цвѣтокъ?“—спрашивали всѣ другъ у друга, рылись въ ученыхъ рукописяхъ, старались прочесть о томъ въ звѣздахъ, спрашивали у всѣхъ четырехъ вѣтровъ, словомъ, добивались нужныхъ свѣдѣній всевозможными путями, но все напрасно. Тутъ-то ученые и мудрецы, какъ сказано, и изрекли: „Любовь—родоначальница жизни; она же возродитъ къ жизни и владыку!“ Они и сами хорошенько не понимали смысла своего изреченія, но все-таки повторили его еще разъ и даже написали вмѣсто всякаго рецепта: „Любовь—родоначальница жизни!“ Но какъ же приготовить по этому рецепту лѣкарство? Да, вотъ тутъ-то всѣ и стали втупикъ. Въ концѣ концовъ, всѣ единогласно рѣшили, что помощи должно ожидать отъ молодой принцессы, такъ горячо, такъ искренно любившей отца. Затѣмъ додумались и до того, какъ слѣдовало поступить принцессѣ. И вотъ, ровно годъ тому назадъ, ночью, когда серпъ новорожденной луны уже скрылся, принцесса отправилась въ пустыню къ мраморному сфинксу, отгребла песокъ отъ двери, что находилась въ цоколѣ, и прошла по длинному корридору внутрь одной изъ большихъ пирамидъ, гдѣ покоилась мумія древняго фараона,—принцесса должна была склониться головой на грудь умершаго, и ждать откровенія.
Она исполнила все въ точности, и ей было открыто во снѣ, что она должна летѣть на сѣверъ, въ Данію, къ глубокому болоту—мѣсто было обозначено точно—и сорвать тамъ лотосъ, который коснется ея груди, когда она нырнетъ въ глубину. Цвѣтокъ этотъ вернетъ жизнь ея отцу.
Вотъ почему принцесса и полетѣла въ лебединомъ опереніи на „Дикое болото“. Все это аистъ съ аистихой давно знали, а теперь знаемъ и мы—получше, чѣмъ раньше. Знаемъ мы также, что болотный царь увлекъ бѣдную принцессу на дно
[23]трясины, и что дома ее уже считали погибшею навѣки. Но мудрѣйшій изъ мудрецовъ сказалъ то же, что и аистиха: „Она выпутается изъ бѣды!“ Ну, и рѣшили ждать,—иного, вѣдь, ничего и не оставалось.
— Право, я стащу лебединыя оперенія у этихъ гадкихъ принцессъ!—сказалъ аистъ.—Тогда, небось, не прилетятъ больше на болото, да не выкинутъ еще какой-нибудь штуки! Перья же ихъ я припрячу тамъ на всякій случай!
— Гдѣ это тамъ?—спросила аистиха.
— Въ нашемъ гнѣздѣ, близь болота!—отвѣтилъ аистъ.—Наши птенцы могутъ помочь мнѣ перенести ихъ; если же будетъ черезчуръ тяжело, то, вѣдь, по дорогѣ найдутся мѣста, гдѣ ихъ можно припрятать до слѣдующаго перелета въ Данію. Принцессѣ хватило бы и одного оперенія, но два все-таки лучше: на сѣверѣ не худо имѣть въ запасѣ лишнюю одежду.
— Тебѣ и спасибо-то за все это не скажутъ!—замѣтила аистиха.—Но ты, вѣдь, глава семьи! Я имѣю голосъ, лишь когда сижу на яйцахъ!
Дѣвочка, которую пріютили въ замкѣ викинга близъ „Дикаго болота“, куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Гельги, но это имя было слишкомъ нѣжно для нея. Въ прекрасномъ тѣлѣ обитала жесткая душа. Мѣсяцы шли за мѣсяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали тѣ же перелеты: осенью къ берегамъ Нила, весною къ Дикому болоту, а дѣвочка все подростала; не успѣли опомниться, какъ она стала шестнадцатилѣтнею красавицей. Дивно-прекрасна была оболочка, но жестко самое ядро. Гельга поражала своею дикостью и необузданностью даже въ тѣ суровыя, мрачныя времена. Она тѣшилась, купая руки въ теплой дымящейся крови только что зарѣзанной жертвенной лошади, перекусывала въ порывѣ дикаго нетерпѣнія горло черному пѣтуху, приготовленному въ жертву богамъ, а своему пріемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:
— Приди ночью твой врагъ, поднимись по веревкѣ на крышу твоего дома, сними самую крышу надъ твоимъ покоемъ, я бы не разбудила тебя, если бы даже могла! Я бы не слышала ничего—такъ звенитъ еще въ моихъ ушахъ пощечина, которую ты далъ мнѣ много лѣтъ тому назадъ! Я не забыла ея!
Но викингъ не повѣрилъ, что она говоритъ серьезно; онъ,
[24]какъ и всѣ, былъ очарованъ ея красотой и не зналъ ничего о двойственности ея души и внѣшней оболочки. Безъ сѣдла скакала Гельга, словно приросшая, на дикомъ конѣ, мчавшемся во весь опоръ, и не соскакивала на землю, даже если конь начиналъ грызться съ дикими лошадьми. Не раздѣваясь, бросалась она съ обрыва въ быстрый фіордъ и плыла навстрѣчу ладьѣ викинга, направлявшейся къ берегу. Изъ своихъ густыхъ, чудныхъ волосъ она вырѣзала самую длинную прядь и сплела изъ нея тетиву для лука.
— Все надо дѣлать самой! Лучше выйдетъ!—говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, но въ сравненіи съ дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то знала, что виной всему были злыя чары, тяготѣвшія надъ ужасною дѣвушкой.
Гельга часто доставляла себѣ злое удовольствіе помучить мать: увидавъ, что та вышла на крыльцо или на дворъ, она садилась на самый край колодца, и сидѣла тамъ, болтая руками и ногами, потомъ вдругъ бросалась въ узкую, глубокую яму, ныряла съ головой, опять выплывала и опять ныряла, точно лягушка, затѣмъ съ ловкостью кошки выкарабкивалась наверхъ и являлась въ главный покой за̀мка вся мокрая; потоки воды бѣжали съ ея волосъ и платья на полъ, смывая и унося усыпавшіе его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало дикую, необузданную дѣвушку—наступленіе сумерокъ. Подъ вечеръ она какъ-то утихала, словно задумывалась и даже слушалась матери, къ которой влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и—превращеніе совершалось: Гельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись, сидѣла въ уголкѣ. Тѣло ея было куда больше, чѣмъ у обыкновенной жабы, и тѣмъ ужаснѣе на видъ. Она напоминала скорѣе уродливую карлицу, съ головой жабы и плавательною перепонкой между пальцами. Въ глазахъ же свѣтилась кроткая грусть, изъ груди вылетали жалобные звуки, похожіе на всхлипываніе ребенка во снѣ. Въ это время жена викинга могла брать ее къ себѣ на колѣни и невольно забывала все ея уродство, глядя въ эти печальные глаза.
— Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею дочкой-жабой!—нерѣдко говорила она жабѣ.—Ты куда ужаснѣе въ своемъ обыкновенномъ видѣ, хоть и дивно хороша собою!
[25]
И она чертила руны, разрушающія чары и исцѣляющія недуги, и перебрасывала ихъ черезъ голову несчастной, но толку не было.
— Кто бы повѣрилъ, что она умѣщалась когда-то въ чашечкѣ кувшинки!—сказалъ аистъ.—Теперь она совсѣмъ взрослая и лицомъ—вылитая мать, египетская принцесса. А ту мы такъ и не видали больше! Не удалось ей, видно, выпутаться изъ бѣды, какъ вы съ мудрецомъ предсказывали. Я, изъ года въ годъ, то и дѣло летаю надъ болотомъ вдоль и поперекъ, но она до сихъ поръ не подала ни малѣйшаго признака жизни! Да ужъ повѣрь мнѣ! Я-то знаю, о чемъ говорю! Всѣ эти годы я, вѣдь, прилеталъ сюда раньше тебя, чтобы починить наше гнѣздо, поправить кое-что, и цѣлыя ночи напролетъ—словно я филинъ или летучая мышь—леталъ надъ болотомъ, да все безъ толку! И два лебединыхъ оперенія, что мы съ такимъ трудомъ въ три перелета перетащили сюда, не пригодились! Вотъ ужъ сколько лѣтъ они лежатъ безъ пользы въ нашемъ гнѣздѣ. Случись пожаръ, загорись этотъ бревенчатый домъ—отъ нихъ не останется и слѣда!
— И отъ гнѣзда нашего тоже!—сказала аистиха.—Но о немъ ты думаешь меньше, чѣмъ объ этихъ перьяхъ, да о болотной принцессѣ! Отправлялся бы ужъ и самъ къ ней въ трясину. Дурной ты отецъ семейства! Я говорила это еще въ ту пору, когда въ первый разъ сидѣла на яйцахъ! Вотъ подожди, эта шальная дѣвчонка еще угодитъ въ кого-нибудь изъ насъ стрѣлою! Она, вѣдь, сама не знаетъ, что дѣлаетъ! А мы-то здѣсь подольше живемъ, чѣмъ она—хоть бы объ этомъ попомнила! И повинности наши мы уплачиваемъ честно: перо, яйцо и одного птенца въ годъ, какъ положено! Что ты думаешь, мнѣ придетъ теперь въ голову слетѣть внизъ во дворъ, какъ бывало въ старые годы или какъ и нынче въ Египтѣ, гдѣ я держусь на дружеской ногѣ со всѣми—нисколько не забываясь, впрочемъ—и сую носъ во всѣ горшки и котлы? Нѣтъ, здѣсь я сижу въ гнѣздѣ, да злюсь на эту дѣвчонку! И на тебя тоже! Оставилъ бы ее въ кувшинкѣ, пусть бы себѣ погибла!
— Ты гораздо добрѣе въ душѣ, чѣмъ на словахъ!—сказалъ аистъ.—Я тебя знаю лучше, чѣмъ ты сама!
И онъ подпрыгнулъ, тяжело взмахнулъ два раза крыльями, вытянулъ ноги назадъ, распустилъ оба крыла, точно паруса, и пролетѣлъ, не шевеля ни однимъ изъ нихъ, довольно большое
[26]пространство; потомъ опять сильно взмахнулъ крыльями и опять поплылъ по воздуху. Солнце играло на бѣлыхъ перьяхъ, шея и голова граціозно вытянулись впередъ… Вотъ такъ полетъ, вотъ такъ взмахи крыльевъ!
— Онъ и до сихъ поръ красивѣе всѣхъ!—сказала аистиха.—Но ему-то я не скажу этого!
Въ эту осень викингъ вернулся съ набѣга рано. Много добычи и плѣнныхъ привезъ онъ съ собою. Въ числѣ плѣнныхъ былъ молодой христіанскій священникъ, одинъ изъ тѣхъ, что отвергали боговъ древняго Сѣвера. Въ послѣднее время въ замкѣ викинга—и въ главномъ покоѣ, и на женской половинѣ—то и дѣло слышались разговоры о новой вѣрѣ, которая распространилась по всѣмъ странамъ юга и, благодаря Св. Ансгарію, проникла даже сюда на сѣверъ. Гельгѣ мало было дѣла до вѣры въ бѣлаго Христа, пожертвовавшаго собою изъ любви къ людямъ и ради ихъ спасенія. Она всѣ эти разсказы, какъ говорится, въ одно ухо впускала, а въ другое выпускала. Слово „любовь“ находило доступъ въ ея душу лишь въ тѣ минуты, когда она, въ образѣ жабы, сидѣла, съежившись, въ запертой комнатѣ. Но жена викинга чутко прислушивалась къ разсказамъ и преданіямъ, ходившимъ о Сынѣ Единаго Истиннаго Бога, и они будили въ ней новыя чувства.
Воины, вернувшись домой, разсказывали о великолѣпныхъ храмахъ, высѣченныхъ изъ драгоцѣннаго камня и воздвигнутыхъ въ честь Того, Чьимъ завѣтомъ была любовь. Въ числѣ добычи находились и два тяжелыхъ золотыхъ сосуда искусной работы, изъ которыхъ исходилъ какой-то удивительный ароматъ.
Это были двѣ кадильницы, которыми кадили христіанскіе священники передъ алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этихъ алтаряхъ вино и хлѣбъ превращались въ кровь и тѣло Христовы, принесенныя Имъ въ жертву ради спасенія всѣхъ людей—даже не родившихся еще поколѣній.
Христіанина связали по рукамъ и ногамъ веревками изъ лыка и посадили въ глубокій, сложенный изъ камней подвалъ замка. Какъ онъ былъ прекрасенъ! „Словно самъ Бальдуръ!“[1]—сказала жена викинга, тронутая бѣдственнымъ положеніемъ
[27]плѣнника, а Гельгѣ хотѣлось, чтобы ему продернули подъ колѣнками толстыя веревки и привязали къ хвостамъ дикихъ быковъ.
— Я бы выпустила на нихъ собакъ: то-то бы травля пошла! По лѣсамъ, по болотамъ, прямо въ степь! Любо! А еще лучше—самой нестись за ними по пятамъ!
Но викингъ готовилъ плѣннику иную смерть: христіанинъ, какъ отрицатель и поноситель могучихъ боговъ, былъ обреченъ въ жертву этимъ самымъ богамъ. На жертвенномъ камнѣ, въ священной рощѣ, впервые должна была пролиться человѣческая кровь.
Гельга выпросила позволеніе обрызгать кровью жертвы изображенія боговъ и народъ, отточила свой ножъ и потомъ съ розмаху всадила его въ бокъ пробѣгавшей мимо огромной, свирѣпой дворовой собакѣ.
— Для пробы!—сказала она, а жена викинга сокрушенно поглядѣла на дикую, злую дѣвушку. Ночью, когда красота и безобразіе Гельги, по обыкновенію, помѣнялись мѣстами, мать обратилась къ ней со словами горячей укоризны, которыя сами собою вырвались изъ наболѣвшей души.
Безобразная жаба стояла, устремивъ на мать свои печальные каріе глаза и, казалось, понимала каждое слово, какъ разумный человѣкъ.
— Никогда и никому, даже супругу моему не проговорилась я о томъ, что терплю изъ-за тебя!—говорила жена викинга.—И сама не думала я, что такъ жалѣю тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знаетъ любви! Сердце твое похоже на холодную тину, изъ которой ты явилась въ мой домъ!
Безобразное животное задрожало, какъ будто слова матери затронули какія-то невидимыя нити, соединявшія тѣло съ душой; на глазахъ жабы выступили крупныя слезы.
— Настанетъ время и твоего испытанія!—продолжала жена викинга.—Но много горя придется тогда извѣдать и мнѣ!.. Ахъ, лучше бы выбросили мы тебя на проѣзжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной холодъ усыпилъ тебя навѣки!
Тутъ жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнѣва и печали, за занавѣску изъ звѣриной шкуры, подвѣшенной къ балкѣ и замѣнявшей перегородку.
Жаба, съежившись, сидѣла въ углу одна; мертвая тишина прерывалась лишь тяжелыми, полуподавленными вздохами
[28]животнаго; казалось, въ глубинѣ сердца жабы съ болью зарождалась новая жизнь. Вдругъ она сдѣлала шагъ къ дверямъ, прислушалась, потомъ двинулась дальше, схватилась своими безпомощными лапами за тяжелый дверной болтъ и тихонько выдвинула его изъ скобы. Въ горницѣ стоялъ зажженный ночникъ; жаба взяла его и вышла за двери. Ее влекла впередъ, придавая ей необыкновенныя силы, чья-то высшая воля. Вотъ она вынула желѣзный болтъ изъ скобы, прокралась къ спавшему плѣннику и дотронулась до него своею холодною, липкою лапой. Плѣнникъ проснулся, увидалъ безобразное животное и задрожалъ, словно передъ навожденіемъ злого духа. Но жаба перерѣзала ножемъ связывавшія его веревки и сдѣлала ему знакъ слѣдовать за нею.
Плѣнникъ сотворилъ молитву и крестное знаменіе—навожденіе не исчезало; тогда онъ произнесъ:
— Блаженъ, кто разумно относится къ малымъ симъ,—Господь спасетъ его въ день несчастья!.. Но кто ты? Какъ можетъ скрываться подъ оболочкой животнаго сердце, полное милосерднаго состраданія?
Жаба опять кивнула головой, провела плѣнника по уединенному проходу, между спускавшимися съ потолка до полу коврами, въ конюшню и указала на одну изъ лошадей. Плѣнникъ вскочилъ на лошадь, но вслѣдъ за нимъ вскочила и жаба и примостилась впереди его, уцѣпившись за гриву лошади. Плѣнникъ понялъ ея намѣреніе и пустилъ лошадь вскачь по окольной дорогѣ, которой никогда бы не нашелъ одинъ.
Скоро онъ забылъ безобразіе животнаго, понялъ, что чудовище было орудіемъ милости Божіей, и изъ устъ его полились молитвы и священные псалмы. Жаба задрожала—подъ вліяніемъ-ли могущественной силы молитвъ, или отъ утренняго предразсвѣтнаго холодка? Что ощущало животное—неизвѣстно, но оно приподнялось на лошади, какъ бы желая остановить ее и спрыгнуть на землю. Христіанинъ силою удержалъ его и продолжалъ громко пѣть псаломъ, какъ бы думая побѣдить имъ злыя чары. Лошадь понеслась еще быстрѣе; небо заалѣло, и вотъ, первый лучъ солнца прорвалъ облако и брызнулъ на путниковъ. Въ ту же минуту произошло превращеніе: жаба стала молодою красавицей съ демонски-злою душой! Молодой христіанинъ увидалъ, что держитъ въ объятіяхъ красавицу-дѣвушку, испугался, остановилъ лошадь и соскочилъ на землю,
[29]думая, что передъ нимъ новое навожденіе. Но и Гельга въ одинъ прыжокъ очутилась на землѣ; короткое платье едва доходило ей до колѣнъ; выхвативъ изъ-за пояса ножъ, она бросилась на остолбенѣвшаго христіанина.
— Постой!—крикнула она.—Постой, я проколю тебя ножомъ насквозь! Ишь, поблѣднѣлъ, какъ солома! Рабъ! Безбородый!
Между нею и плѣнникомъ завязалась упорная борьба, но молодому христіанину, казалось, помогали невидимыя силы. Онъ крѣпко стиснулъ руки дѣвушки, а старый дубъ, росшій у дороги, помогъ ему одолѣть ее окончательно: Гельга запуталась ногами въ узловатыхъ, переплетающихся корняхъ дуба, вылѣзшихъ изъ земли. Христіанинъ крѣпко охватилъ ее руками и повлекъ къ протекавшему тутъ же источнику. Окропивъ водою грудь и лицо дѣвушки, онъ произнесъ противъ нечистаго духа, сидѣвшаго въ ней, заклинаніе и осѣнилъ ее крестнымъ знаменіемъ, но одно наружное крещеніе водою не имѣетъ настоящей силы, если душа не омыта внутреннимъ источникомъ вѣры.
И все-таки во всѣхъ дѣйствіяхъ и словахъ христіанина, совершавшаго таинство, была какая-то особая сверхчеловѣческая сила, которая и покорила Гельгу. Она опустила руки и удивленными глазами, вся блѣдная отъ волненія, смотрѣла на молодого человѣка. Онъ казался ей могущественнымъ волшебникомъ, посвященнымъ въ тайную науку. Онъ, вѣдь, чертилъ надъ ней таинственные знаки, творилъ заклинанія! Она не моргнула бы глазомъ передъ занесеннымъ надъ ея головой блестящимъ топоромъ или острымъ ножомъ, но когда онъ начертилъ на ея челѣ и груди знакъ креста, она закрыла глаза, опустила голову на грудь и присмирѣла, какъ прирученная птичка. Тогда онъ кротко заговорилъ съ нею о подвигѣ любви, совершономъ ею въ эту ночь, когда она, въ образѣ отвратительной жабы, явилась освободить его отъ узъ и вывести изъ мрака темницы къ свѣту и жизни. Но сама она—говорилъ онъ—опутана еще болѣе крѣпкими узами, и теперь его очередь освободить ее и вывести къ свѣту и жизни. Онъ повезетъ ее въ Гедебю[2], къ святому Ансгарію, и тамъ, въ этомъ христіанскомъ городѣ, чары съ нея будутъ сняты. Но онъ уже не смѣлъ везти ее на лошади передъ собою, хотя она и покорилась ему.
[30]
— Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя красота обладаетъ злою силой, и я боюсь ея! Но съ помощью Христа побѣда все-таки будетъ на моей сторонѣ.
Тутъ онъ преклонилъ колѣна и горячо помолился; безмолвный лѣсъ какъ будто превратился въ святой храмъ: словно члены новой паствы, запѣли птички; дикая мята струила ароматъ, какъ бы желая замѣнить ладанъ. Громко прозвучали слова св. Писанія:
„Народъ, сидящій во тьмѣ, увидѣлъ свѣтъ великій, и сидящимъ въ странѣ тѣни смертной возсіялъ свѣтъ!“
И онъ сталъ говорить дѣвушкѣ о духовной тоскѣ, о стремленіи къ высшему всей природы, а ретивый конь въ это время стоялъ спокойно, пощипывая листики ежевики; сочныя, спѣлыя ягоды падали въ руку Гельги, какъ бы предлагая ей утолить ими жажду.
И дѣвушка покорно дала христіанину усадить себя на крупъ лошади; Гельга была словно во снѣ. Христіанинъ связалъ двѣ вѣтви на подобіе креста и высоко поднялъ его передъ собою. Затѣмъ они продолжали путь по лѣсу, который все густѣлъ и густѣлъ, дорожка становилась все у̀же и у̀же, а гдѣ и вовсе пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно опущенные шлагбаумы; приходилось объѣзжать ихъ. Источникъ превратился не въ быстрый ручей, а въ стоячее болото; и его надо было объѣхать. Въ лѣсной чащѣ вѣяло отрадною, подкрѣпляющею и освѣжающею душу прохладой, но не меньше подкрѣпляли и освѣжали душу кроткія, дышащія вѣрою и христіанскою любовью, рѣчи христіанина, воодушевленнаго желаніемъ вывести заблудшую изъ мрака къ свѣту и жизни.
Говорятъ, дождевая капля долбитъ твердый камень, волны морскія обтачиваютъ и округляютъ оторванные обломки скалъ—роса Божьяго милосердія, окропившая душу Гельги, также продолбила ея жесткую оболочку, сгладила всѣ шероховатости. Но сама Гельга еще не отдавала себѣ отчета въ томъ, что въ ней совершается: вѣдь, и едва выглянувшій изъ земли ростокъ, впивая благотворную влагу росы и поглощая теплые лучи солнышка, тоже мало вѣдаетъ о заложенномъ въ немъ сѣмени жизни и будущемъ плодѣ.
И, какъ пѣсня матери незамѣтно западаетъ въ душу ребенка, ловящаго одни отдѣльныя слова, не понимая ихъ смысла, который станетъ ему яснымъ лишь съ годами—такъ западали въ душу Гельги и животворныя слова христіанина.
[31]
Вотъ они выѣхали изъ лѣса въ степь, потомъ опять углубились въ дремучій лѣсъ и подъ вечеръ встрѣтили разбойниковъ.
— Гдѣ ты подцѣпилъ такую красотку?—закричали они, остановили лошадь и стащили всадника и всадницу; сила была на сторонѣ разбойниковъ.
У христіанина для защиты былъ лишь ножъ, который онъ вырвалъ въ борьбѣ у Гельги. Одинъ изъ разбойниковъ замахнулся на него топоромъ, но молодой человѣкъ успѣлъ отскочить въ сторону, иначе былъ бы убитъ на мѣстѣ. Топоръ глубоко врѣзался въ шею лошади; кровь хлынула ручьемъ, и животное упало. Тутъ Гельга словно очнулась отъ глубокой задумчивости и припала къ издыхающей лошади. Христіанинъ тотчасъ заслонилъ дѣвушку собою, но одинъ изъ разбойниковъ раздробилъ ему голову сѣкирой. Кровь и мозгъ брызнули во всѣ стороны, и молодой человѣкъ палъ мертвымъ.
Разбойники схватили Гельгу за бѣлыя руки, но въ эту минуту солнце закатилось, и она превратилась въ безобразную жабу. Блѣдно-зеленый ротъ растянулся до самыхъ ушей, руки и ноги стали тонкими и липкими, а кисти рукъ превратились въ вѣерообразныя лапы съ перепонкой между пальцами. Разбойники въ ужасѣ выпустили ее изъ рукъ. Безобразное животное постояло передъ ними съ минуту, затѣмъ повинуясь животному инстинкту, подпрыгнуло выше своего роста и скрылось въ лѣсной чащѣ. Разбойники поняли, что это или Локе[3] сыгралъ съ ними злую шутку, или передъ ними совершилось волею неба чудо, и въ ужасѣ убѣжали прочь.
Полный мѣсяцъ освѣтилъ окрестность, и безобразная жаба выползла изъ кустовъ. Она остановилась передъ трупами христіанина и коня и долго смотрѣла на нихъ полными слезъ глазами; изъ груди ея вырвалось тихое кваканье, похожее на всхлипываніе ребенка. Потомъ она начала бросаться то къ тому, то къ другому, черпала своею глубокою перепончатою горстью воду и брызгала на убитыхъ. Но мертвыхъ не воскресишь! Она поняла это. Скоро набѣгутъ дикіе звѣри и растерзаютъ ихъ тѣла! Нѣтъ, не бывать этому! Она выроетъ для нихъ такую глубокую могилу, какую только сможетъ. Но у нея не было никакихъ орудій, кромѣ толстаго обломка вѣтви и своихъ
[32]перепончатыхъ лапъ. Въ пылу работы она разорвала перепонку; изъ лапъ полилась кровь. Тутъ она поняла, что ей не справиться съ работою, опять зачерпнула воды и обмыла лицо мертваго; затѣмъ, прикрыла тѣла свѣжими зелеными листьями, на нихъ набросала большихъ вѣтвей, сверху еще листьевъ, на все это навалила тяжелыхъ камней, какіе только въ силахъ была поднять, а всѣ отверстія между ними заткнула мхомъ. Она надѣялась, что подъ такимъ могильнымъ курганомъ тѣла будутъ въ безопасности. За этою тяжелою работой прошла вся ночь; выглянуло солнышко, и Гельга опять превратилась въ красавицу-дѣвушку, но руки ея были всѣ въ крови, а по розовымъ дѣвичьимъ щекамъ, въ первый разъ въ жизни, струились слезы. Въ первую минуту по превращеніи въ ея двойственной натурѣ произошла борьба. Дрожа всѣмъ тѣломъ и тревожно озираясь кругомъ, словно только пробудясь отъ страшнаго сна, простояла она нѣсколько минутъ на мѣстѣ, затѣмъ, бросилась къ стройному буку, крѣпко уцѣпилась за вѣтви, ища точку опоры, и въ одинъ мигъ, какъ кошка, вскарабкалась на вершину. Тамъ она крѣпко примостилась на вѣтвяхъ и сидѣла, какъ пугливая бѣлка, весь день, одна-одинешенька, среди пустыннаго безмолвія лѣса. Пустынное безмолвіе лѣса! Да, тутъ было и пустынно и безмолвно, только въ воздухѣ кружились бабочки, не то играя, не то борясь между собою; муравьиныя кучи, кишмя-кишѣли крохотными насѣкомыми; въ воздухѣ плясали безчисленные рои комаровъ, носились тьмы жужжащихъ мухъ, божьихъ коровокъ, стрекозъ и другихъ крылатыхъ созданьицъ; дождевой червякъ выползалъ изъ сырой почвы; кроты выбрасывали комья земли,—словомъ, тихо и пустынно здѣсь было лишь въ томъ смыслѣ, въ какомъ принято говорить и понимать это. Никто изъ лѣсныхъ обитателей не обращалъ на Гельгу вниманія, кромѣ сорокъ, съ крикомъ летавшихъ надъ вершиной дерева, гдѣ она сидѣла. Онѣ даже перепрыгивали съ вѣтки на вѣтку, подбираясь поближе къ ней,—такія онѣ смѣлыя и любопытныя! Но довольно было ей метнуть на нихъ взглядъ, и онѣ разлетѣлись; такъ имъ и не удалось разгадать это странное явленіе, да и сама Гельга не могла разгадать себя!
Передъ закатомъ солнца предчувствіе приближавшагося превращенія заставило Гельгу слѣзть съ дерева; послѣдній лучъ погасъ, и она опять сидѣла на землѣ въ видѣ съежившейся
[33]жабы съ разорванною перепонкою между пальцами. Но глаза безобразнаго животнаго сіяли такою красотою, какою врядъ-ли отличались даже глаза красавицы Гельги. Въ этихъ кроткихъ, нѣжныхъ глазахъ свѣтились глубоко-чувствующая душа и человѣческое сердце; ручьями лились изъ нихъ слезы, облегчая переполненную горемъ душу.
На курганѣ лежалъ еще крестъ—послѣдняя работа умершаго христіанина. Гельга взяла его, и ей сама собою пришла въ голову мысль утвердить крестъ между камнями надъ курганомъ. При воспоминаніи о погребенномъ подъ нимъ, слезы заструились еще сильнѣе, и Гельга, повинуясь какому-то внутреннему сердечному влеченію, вздумала начертить знаки креста на землѣ вокругъ всего кургана,—вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обѣими лапами первый же крестъ, перепонка слетѣла съ нихъ, какъ разорванная перчатка. Она омыла ихъ въ водѣ источника и удивленно посмотрѣла на свои бѣлыя, тонкія руки, невольно сдѣлала ими тотъ же знакъ въ воздухѣ между собою и могилою, губы ея задрожали, и съ языка слетѣло имя, которое она столько разъ во время пути слышала отъ умершаго: „Господи Іисусе Христе“!
Мгновенно оболочка жабы слетѣла съ Гельги, и она опять стала молодою красавицей-дѣвушкой; но голова ея устало склонилась на грудь, все тѣло просило отдыха—она заснула.
Недолго, однако, спала она; въ полночь она пробудилась: передъ нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сіяніемъ; глаза ея метали пламя; изъ глубокой раны на шеѣ тоже лился свѣтъ. Рядомъ съ лошадью стоялъ и убитый христіанинъ, „прекраснѣе самого Бальдура“—сказала бы жена викинга. Онъ тоже былъ весь окруженъ сіяніемъ.
Кроткіе глаза его смотрѣли испытующе-серьезно, какъ глаза праведнаго судіи, проникающаго взглядомъ въ самые сокровенные уголки души. Гельга задрожала, память ея пробудилась мгновенно, словно въ день послѣдняго суда. Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею—все это мгновенно ожило въ ея памяти, и она поняла, что ее, дитя живой души и мертвой тины, поддержала въ дни испытанія, внутренней борьбы и стремленія—одна любовь. Она сознала, что повиновалась при этомъ лишь голосу внутренняго настроенія, а сама для себя не сдѣлала ничего. Все было ей дано, все она совершила не сама собою, а руководимая чьею-то
[34]высшею волею. Сознавая все свое ничтожество, полная стыда, смиренно преклонилась она передъ тѣмъ, кто читалъ въ глубинѣ ея сердца. Въ ту же минуту она почувствовала, какъ зажглась въ ней, какъ бы отъ удара молніи, свѣтлая, божественная искра, искра Духа Святого.
— Дочь тины!—сказалъ христіанинъ.—Изъ тины, изъ земли ты взята, изъ земли же ты нѣкогда и возстанешь! Солнечный лучъ, что животворитъ твое тѣло, сознательно стремится слиться со своимъ источникомъ; но источникъ его не солнце, а самъ Богъ! Ни одна душа въ мірѣ не погибаетъ, но медленно тянется время человѣческаго испытанія здѣсь на землѣ, хотя вся жизнь земная и есть лишь единый мигъ вѣчности. Я явился къ тебѣ изъ обители мертвыхъ; нѣкогда и ты совершишь тотъ же путь черезъ глубокія долины въ горнія свѣтлыя селенія, гдѣ обитаетъ Милость и Совершенство. Я поведу тебя теперь, но не въ Гедебю для воспринятія крещенія,—ты должна сначала прорвать пелену, стелящуюся надъ глубокимъ болотомъ, и освободить живой корень твоей жизни и колыбели, выполнить свое дѣло, прежде нежели удостоишься посвященія!
И, посадивъ ее на лошадь, онъ протянулъ ей золотую кадильницу, похожую на ту, что Гельга видѣла раньше въ замкѣ викинга; изъ кадильницы струился ароматный фиміамъ. Рана на лбу убитаго христіанина сіяла точно діадема. Онъ взялъ крестъ, возвышавшійся надъ курганомъ, и высоко поднялъ его передъ собою; затѣмъ, они понеслись по воздуху надъ шумящимъ лѣсомъ, надъ курганами, подъ которыми были погребены герои, верхомъ на своихъ добрыхъ коняхъ. И могучія тѣни поднялись, выѣхали и остановились на вершинахъ кургановъ; лунный свѣтъ игралъ на золотыхъ обручахъ, красовавшихся на лбахъ героевъ; плащи ихъ развѣвались по вѣтру. Драконъ, стражъ сокровищъ, поднялъ голову и смотрѣлъ воздушнымъ путникамъ вслѣдъ. Карлики выглядывали на нихъ изъ холмовъ, изъ бороздъ, проведенныхъ плугомъ, мелькая голубыми, красными и зелеными огоньками,—словно сотни искръ перебѣгали по золѣ, оставшейся послѣ сгорѣвшей бумаги.
Они пролетали надъ лѣсами, степями, озерами и трясинами, направляясь къ „Дикому болоту“. Долетѣвъ до него, они принялись рѣять надъ нимъ: христіанинъ высоко поднималъ крестъ, блестѣвшій, точно, золотой, а изъ устъ его лились
[35]священныя пѣснопѣнія; Гельга вторила ему, какъ дитя вторитъ пѣснѣ матери, и кадила при этомъ золотою кадильницей. Изъ кадильницы струился такой сильный, чудодѣйственный фиміамъ, что осока и тростникъ зацвѣли, а со дна болота поднялись зеленые стебли, все, что только носило въ себѣ зародышъ жизни, пустило ростки и вышло оттуда на свѣтъ Божій. На поверхности воды раскинулся роскошный цвѣточный коверъ изъ кувшинокъ, а на немъ покоилась въ глубокомъ снѣ молодая женщина дивной красоты. Гельга подумала, что видитъ въ зеркалѣ водъ свое собственное отраженіе, но это была ея мать, супруга болотнаго царя, египетская принцесса.
Христіанинъ повелѣлъ спящей подняться на лошадь; послѣдняя опустилась подъ новою тяжестью, точно свободно висящій въ воздухѣ саванъ, но христіанинъ осѣнилъ ее крестнымъ знаменіемъ, и тѣнь вновь окрѣпла. Всѣ трое выѣхали на твердую почву.
Пропѣлъ пѣтухъ во дворѣ замка викинга, и видѣнія разсѣялись въ воздухѣ, какъ туманъ отъ дуновенія вѣтра. Мать и дочь очутились лицомъ къ лицу.
— Не себя-ли я вижу въ глубокой водѣ?—спросила мать.
— Не мое-ли это отраженіе въ водяномъ зеркалѣ?—промолвила дочь.
Онѣ приблизились другъ къ другу и крѣпко обнялись. Сердце матери забилось сильнѣе, и она поняла—почему.
— Мое дитя, цвѣтокъ моего сердца, мой лотосъ изъ глубины водъ!
И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для Гельги новымъ крещеніемъ, возрождавшимъ ее къ жизни и любви.
— Я прилетѣла на болото въ лебединомъ опереніи и здѣсь сбросила его съ себя!—начала свой разсказъ мать.—Ступивъ на зыбкую почву, я погрузилась въ болотную тину, которая сейчасъ же сомкнулась надъ моею головой. Скоро я почувствовала притокъ свѣжей воды, какая-то невѣдомая, сила увлекала меня все глубже и глубже; вѣки мои отяжелѣли, и я заснула… Во снѣ мнѣ грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной попрежнему стоялъ колеблющійся ольховый пень, который такъ испугалъ меня на поверхности болота. Я разсматривала трещины на его корѣ, и онѣ вдругъ засвѣтились и стали іероглифами—передо мной очутилась ужъ мумія.
[36]Наружная оболочка ея вдругъ распалась, и оттуда выступилъ древній царь, покоившійся муміею тысячи лѣтъ, черный, какъ смоль, лоснящійся, какъ лѣсная улитка или какъ жирная, черная болотная грязь. Былъ-ли передо мною самъ болотный царь или мумія—я ужъ перестала понимать. Онъ обвилъ меня руками, и мнѣ показалось, что я умираю. Очнулась я, почувствовавъ на своей груди что-то теплое: на груди у меня сидѣла, трепеща крылышками, птичка, щебетала и пѣла. Потомъ она взлетѣла съ моей груди кверху, къ черному, тяжелому своду, но длинная зеленая лента привязывала ее ко мнѣ. Я поняла ея тоскливое щебетанье: „На волю, на волю, къ отцу!“ Мнѣ вспомнился мой отецъ, залитая солнцемъ родина, вся моя жизнь, моя любовь… и я развязала узелъ, отпустила птичку на волю, къ отцу! Съ той минуты я уже не видѣла никакихъ сновъ и спала непробудно, пока меня не вызвали со дна болота дивные звуки и ароматъ!
Гдѣ же развѣвалась, гдѣ была теперь зеленая лента, привязывавшая птичку къ сердцу матери? Видѣлъ ее лишь аистъ,—лентой былъ, вѣдь, зеленый стебель, узломъ блестящій цвѣтокъ—колыбель малютки, которая теперь превратилась въ юную красавицу-дѣвушку и опять покоилась на груди у матери.
А въ то время, какъ онѣ стояли обнявшись на берегу болота, надъ нимъ кружился аистъ. Онъ сейчасъ же слеталъ назадъ въ гнѣздо за спрятанными тамъ давнымъ-давно опереньями и бросилъ ихъ матери съ дочерью. Онѣ сейчасъ же накинули ихъ на себя и поднялись на воздухъ въ видѣ бѣлыхъ лебедокъ.
— Теперь поговоримъ!—сказалъ аистъ.—Теперь мы поймемъ другъ друга, хотя клювъ и не у всѣхъ птицъ скроенъ одинаково!.. Хорошо, что вы явились какъ разъ сегодня ночью,—днемъ насъ бы ужъ не было тутъ. И я, и жена, и птенцы—всѣ улетаемъ поутру на югъ! Я, вѣдь, старый знакомый вашъ съ Нильскихъ береговъ! И жена моя тутъ же со мною; сердце у нея добрѣе, чѣмъ языкъ! Она всегда говорила, что принцесса выпутается изъ бѣды! А я и птенцы наши перенесли сюда лебединыя перья!.. Ну, очень радъ! Вѣдь, это просто счастье, что я еще здѣсь! На зарѣ мы улетаемъ всею компаніей! Мы полетимъ впередъ, только не отставайте, и вы не собьетесь съ дороги! Мы съ птенцами будемъ, впрочемъ, присматривать за вами.
[37]
— И я принесу съ собою на родину лотосъ!—сказала египетская принцесса.—Онъ летитъ рядомъ со мною въ лебединомъ опереніи! Цвѣтокъ моего сердца со мною,—вотъ какъ это все разрѣшилось! Домой теперь, домой!
Но Гельга сказала, что не можетъ покинуть Данію, не повидавшись съ своею пріемною матерью, доброю женою викинга. Гельга припомнила всю ея доброту, каждое ея ласковое слово, каждую слезу, пролитую ею изъ-за пріемной дочери, и въ эту минуту дѣвушкѣ казалось даже, что она любитъ ту мать сильнѣе, чѣмъ эту.
— Да намъ и надо слетать въ замокъ викинга!—отвѣтилъ аистъ.—Тамъ, вѣдь, ждетъ насъ жена съ птенцами! Вотъ-то заворочаютъ они глазами и затрещатъ! Жена, та, пожалуй, немного скажетъ! Она вообще скупа на слова, выражается кратко и вразумительно, а думаетъ еще лучше! Сейчасъ я затрещу, чтобы предупредить ихъ о нашемъ приближеніи!
И онъ затрещалъ, защелкалъ клювомъ. Скоро они подлетѣли къ замку викинга.
Въ замкѣ все было погружено въ глубокій сонъ. Забылась сномъ и жена викинга, но только позднею ночью: страхъ и безпокойство долго не давали ей уснуть. Прошло, вѣдь, уже три дня, какъ Гельга исчезла вмѣстѣ съ плѣннымъ христіаниномъ; должно быть, это она помогла ему бѣжать: въ конюшнѣ недоставало именно ея лошади. Но какъ могло все это случиться? И женѣ викинга невольно припомнились разсказы о чудесахъ, которыя творилъ Самъ бѣлый Христосъ и вѣровавшіе въ него. Всѣ эти мысли, бродившія въ ея головѣ на яву, облеклись во снѣ въ живые образы, и вотъ, ей пригрезилось, что она попрежнему сидитъ на постели, погруженная въ думы о Гельгѣ; все кругомъ тонетъ въ сплошномъ мракѣ, надвигается буря. Съ обѣихъ сторонъ—и со стороны Сѣвернаго моря, и со стороны Каттегата слышится грозный шумъ прибоя. Чудовищная змѣя, обвивающая въ глубинѣ морской кольцомъ всю землю, бьется въ судорогахъ. Приближалась страшная ночь—Рагнарокъ, какъ древніе называли послѣднюю ночь, когда рушится міръ и погибнутъ самые боги. Вотъ жена викинга слышитъ громкій звукъ рога и видитъ, какъ выѣзжаютъ по радугѣ изъ небесныхъ чертоговъ боги, закованные въ свѣтлые доспѣхи, выѣзжаютъ на послѣднюю битву! Передъ ними летятъ крылатыя валькиріи, а замыкается поѣздъ рядами умершихъ героевъ.
[38]Воздухъ весь освѣтился сѣвернымъ сіяніемъ, но мракъ скоро побѣдилъ. Приближался ужасный часъ.
Возлѣ жены викинга сидитъ на полу Гельга въ образѣ безобразной жабы, дрожитъ отъ страха и жмется къ ней. Она беретъ жабу на колѣни и съ любовью прижимаетъ къ себѣ, несмотря на ея наружное безобразіе. Вотъ, воздухъ задрожалъ отъ ударовъ мечей и палицъ, засвистѣли стрѣлы—словно градъ посыпался съ неба. Насталъ тотъ часъ, когда земля и небо должны были рушиться, звѣзды упасть съ неба, и все погибнуть въ пламени Суртура[4].
Но жена викинга знала, что послѣ того возникнутъ новое небо и новая земля, и хлѣбная нива заволнуется тамъ, гдѣ прежде катило свои волны по желтому песчаному дну сердитое море. Она знала, что воцарится новый невѣдомый Богъ, и къ нему вознесется кроткій, свѣтлый Бальдуръ, освобожденный изъ царства тѣней. И вдругъ она видитъ его передъ собою! Она узнала его съ перваго взгляда,—это былъ плѣнный христіанинъ.
— Бѣлый Христосъ!—воскликнула она и, произнося это имя, поцѣловала въ лобъ свое безобразное дитя-жабу. Въ ту же минуту оболочка съ жабы спала, и передъ ней очутилась Гельга, прекрасная, какъ всегда, но такая кроткая, и съ такимъ сіяющимъ любовью взглядомъ, какъ никогда. Она поцѣловала руки жены викинга, какъ бы благодаря ее за всѣ заботы и любовь, которыми она окружала свою пріемную дочь въ тяжелое время испытанія, за всѣ добрыя мысли и чувства, которыя она пробудила въ ея душѣ и за произнесенное ею сейчасъ имя бѣлаго Христа. Гельга повторила это имя, и вдругъ поднялась на воздухъ въ видѣ лебедя; бѣлыя крылья его распустились и зашумѣли, словно взлетала на воздухъ цѣлая стая птицъ.
Тутъ жена викинга проснулась. На дворѣ въ самомъ дѣлѣ слышалось хлопанье крыльевъ. Она знала, что настала пора обычнаго отлета аистовъ, и догадалась, что это они шумѣли крыльями. Ей захотѣлось еще разъ взглянуть на нихъ и попрощаться съ ними. Она встала, подошла къ отверстію, замѣнявшему окно, распахнула ставню и выглянула на дворъ. На крышѣ надворнаго строенія сидѣли рядышкомъ сотни аистовъ, а надъ дворомъ, надъ высокими деревьями, летали стаями
[39]другіе; прямо же противъ окна, на краю колодца, гдѣ такъ часто сиживала, пугая свою пріемную мать, красавица Гельга, сидѣли двѣ лебедки, устремивъ свои умные глаза на жену викинга. Она вспомнила свой сонъ, который произвелъ на нее такое глубокое впечатлѣніе, что почти казался ей дѣйствительностью, вспомнила Гельгу, въ образѣ лебедя, и христіанина, и сердце ея вдругъ радостно забилось.
Лебедки захлопали крыльями и граціозно изогнули шеи, точно кланяясь ей, а она, какъ бы въ отвѣтъ на это, протянула къ нимъ руки и задумчиво улыбнулась имъ сквозь слезы.
Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, взвились въ воздухъ, готовясь направить свой полетъ къ югу.
— Мы не станемъ ждать этихъ лебедокъ!—сказала аистиха.—Коли хотятъ летѣть съ нами пусть не мѣшкаютъ! Не оставаться же намъ тутъ, пока не соберутся летѣть кулики! А, вѣдь, летѣть такъ, какъ мы, семьями, куда красивѣе, чѣмъ такъ, какъ летятъ зяблики или турухтаны: у тѣхъ мужья летятъ сами по себѣ, а жены сами по себѣ! Просто неприлично! А у лебедей-то, у лебедей-то что за полетъ?!
— Всякъ летитъ по своему!—отвѣтилъ аистъ. Лебеди летятъ косою линіей, журавли—треугольникомъ, а кулики—змѣею!
— Пожалуйста, не напоминай теперь о змѣяхъ!—замѣтила аистиха.—У птенцовъ могутъ пробудиться желанія, а какъ ихъ тутъ удовлетворить?
— Такъ вотъ онѣ, высокія горы, о которыхъ я слышала!—сказала Гельга, летѣвшая въ образѣ лебедки.
— Нѣтъ, это плывутъ подъ нами грозовыя тучи!—возразила мать.
— А что это за бѣлыя облака въ вышинѣ?—спросила дочь.
— Это вѣчно снѣжныя вершины горъ!—отвѣтила мать, и онѣ, перелетѣвъ Альпы, продолжали путь по направленію къ Средиземному морю.
— Африка! Египетъ!—ликовала дочь Нильскихъ береговъ, завидѣвъ съ высоты желтую, волнистую береговую полосу своей родины.
Завидѣли берегъ и аисты и ускорили полетъ.
— Вотъ ужъ запахло Нильскою тиной и влажными лягушками!—сказала аистиха птенцамъ.—Охъ, даже защекотало внутри! Да, вотъ теперь сами попробуете, каковы онѣ на вкусъ,
[40]увидите марабу, ибисовъ и журавлей. Они всѣ нашего же рода, только далеко не такіе красивые. А важничаютъ! Особенно ибисы,—ихъ избаловали египтяне; они дѣлаютъ изъ ибисовъ муміи, набивая ихъ душистыми травами. А по мнѣ лучше быть набитой живыми лягушками! Вотъ вы узнаете, какъ это пріятно! Лучше при жизни быть сытымъ, чѣмъ послѣ смерти попасть въ музей! Таково мое мнѣніе, а оно самое вѣрное!
— Вотъ и аисты прилетѣли!—сказали обитатели дворца на Нильскомъ берегу. Въ открытомъ покоѣ, на мягкомъ ложѣ, покрытомъ шкурой леопарда, лежалъ самъ царственный владыка, по-прежнему ни живой, ни мертвый, ожидая цѣлебнаго лотоса изъ глубокаго сѣвернаго болота. Родственники и слуги окружали ложе.
И вдругъ, въ покой влетѣли двѣ прекрасныя бѣлыя лебедки, прилетѣвшія вмѣстѣ съ аистами. Онѣ сбросили съ себя оперенія, и всѣ присутствовавшіе увидали двухъ красавицъ, похожихъ другъ на друга, какъ двѣ капли воды. Онѣ приблизились къ блѣдному, увядшему старцу и откинули назадъ свои длинные волосы. Гельга склонилась къ дѣду, и въ ту же минуту щеки его окрасились румянцемъ, глаза заблистали, жизнь вернулась въ окоченѣвшее тѣло. Старецъ всталъ помолодѣвшимъ, здоровымъ, бодрымъ! Дочь и внучка взяли его за руки, точно для утренняго привѣтствія послѣ длиннаго, тяжелаго сна.
Что за радость воцарилась во дворцѣ! Въ гнѣздѣ аистовъ тоже радовались—главнымъ образомъ, впрочемъ, хорошему корму и обилію лягушекъ. Ученые впопыхахъ записывали исторію обѣихъ принцессъ и цѣлебнаго цвѣтка, принесшаго съ собою счастье и радость всей странѣ и всему царствующему дому, аисты же разсказывали ее своимъ птенцамъ, но, конечно, по своему, и не прежде, чѣмъ всѣ наѣлись до сыта,—не то у нихъ нашлось бы иное занятіе!
— Теперь и тебѣ перепадетъ кое-что!—шепнула аистиха мужу.—Ужъ не безъ того!
— А что мнѣ нужно,—сказалъ аистъ:—и что я такое сдѣлалъ? Ничего!
— Ты сдѣлалъ побольше другихъ! Безъ тебя и нашихъ птенцовъ принцессамъ вовѣкъ не видать бы Египта и не исцѣлить старика. Конечно, тебѣ перепадетъ за это! Тебя, навѣрно, удостоятъ степени доктора, и наши слѣдующіе птенцы уже родятся въ этомъ званіи, ихъ птенцы—тоже, и т. д.! На мои глаза—ты и теперь, ни дать-ни взять, египетскій докторъ!
[41]
А ученые и мудрецы продолжали развивать основную мысль, проходившую, какъ они говорили, красною нитью черезъ все событіе, и толковали ее на разные лады. „Любовь—родоначальница жизни“, это была основная мысль, а истолковывали ее такъ: „Египетская принцесса, какъ солнечный лучъ, проникла во владѣнія болотнаго царя, и отъ ихъ встрѣчи произошелъ цвѣтокъ“…
— Я не сумѣю, какъ слѣдуетъ, передать ихъ рѣчей!—сказалъ подслушавшій эти разговоры аистъ, когда ему пришлось пересказать ихъ въ гнѣздѣ.—Они говорили такъ длинно и такъ мудрено, что ихъ сейчасъ же наградили чинами и подарками; даже лейбъ-поваръ получилъ орденъ—должно быть, за супъ!
— А ты что получилъ?—спросила аистиха.—Не слѣдовало бы имъ забывать самое главное лицо, а это—ты! Ученые-то только языкомъ трепали! Но дойдетъ еще очередь и до тебя!
Позднею ночью, когда весь дворецъ, всѣ его счастливые обитатели спали сладкимъ сномъ, не спала во всемъ домѣ лишь одна живая душа. Это былъ не аистъ,—онъ хоть и стоялъ возлѣ гнѣзда на одной ногѣ, но спалъ на стражѣ; не спала Гельга. Она вышла на террасу и смотрѣла на чистое, ясное небо, усѣянное большими, блестящими звѣздами, казавшимися ей куда больше и ярче тѣхъ, что она привыкла видѣть на сѣверѣ. Но это были тѣ же самыя звѣзды! И Гельгѣ вспомнились кроткіе глаза жены викинга и слезы, пролитыя ею надъ своею дочкой-жабой, которая теперь любовалась великолѣпнымъ звѣзднымъ небомъ на берегу Нила, вдыхая чудный весенній воздухъ. Она думала о томъ, какъ умѣла любить эта язычница, какими нѣжными заботами окружала она жалкое созданіе, скрывавшее въ себѣ подъ человѣческою оболочкой звѣриную натуру, а въ звѣриной—внушавшее такое отвращеніе, что противно было на него и взглянуть, не то что дотронуться! Гельга смотрѣла на сіяющія звѣзды и вспоминала блескъ, исходившій отъ чела убитаго христіанина, когда они летѣли вмѣстѣ надъ лѣсомъ и болотомъ. Въ ушахъ ея снова раздавались тѣ звуки и слова, которыя она слышала отъ него тогда, когда сидѣла позади него на лошади: онъ говорилъ ей о великомъ источникѣ любви, высшей любви, обнимающей всѣ поколѣнія людскія!..
Да, чего только ни было ей дано, чего она ни достигла! Дни и ночи думала Гельга о выпавшемъ на ея долю счастьѣ, созерцала свою жизнь, которая вела ее чудесными путями все
[42]къ высшей радости и блаженству, и такъ и застыла въ этомъ созерцаніи, какъ ребенокъ, который быстро переноситъ взоръ отъ дарящаго къ подаркамъ. Она вся ушла въ думы о своемъ настоящемъ счастьѣ и о будущемъ, которое ожидало ее, должно было ожидать ее впереди, и совсѣмъ забыла о Томъ, Кто даровалъ ей это счастье. Въ ней кипѣла отвага молодости, глаза ея блистали отъ восторга. Но вотъ, однажды, слухъ ея былъ привлеченъ страшнымъ шумомъ на дворѣ. Она взглянула туда и увидѣла двухъ большихъ сильныхъ страусовъ, бѣгавшихъ, сломя голову, кругомъ по двору. Гельга въ первый разъ видѣла этихъ огромныхъ, тяжелыхъ, неуклюжихъ птицъ, съ точно обрубленными крыльями. Онѣ бѣгали, встревоженныя, испуганныя, словно ихъ кто обидѣлъ. Гельга спросила, что съ ними случилось, и впервые услышала египетское преданіе о страусѣ.
Когда-то страусъ отличался дивною красотой; крылья его были велики и сильны. Однажды вечеромъ другія могучія лѣсныя птицы сказали страусу: „Братъ, завтра, Богъ дастъ, полетимъ къ рѣкѣ напиться!“ И страусъ отвѣтилъ: „Я хочу летѣть!“ На зарѣ птицы полетѣли. Все выше и выше взвивались онѣ, все ближе и ближе къ солнышку, Божьему оку. Страусъ летѣлъ одинъ, впереди всѣхъ, горделиво, стремясь къ самому источнику свѣта и полагаясь лишь на свои силы, а не на Подателя ихъ; онъ не говорилъ: „Богъ дастъ“, а „я хочу“, и вотъ, ангелъ возмездія сдернулъ съ раскаленнаго солнечнаго диска тонкую пелену—въ ту же минуту крылья страуса опалило, какъ огнемъ, и онъ безсильный, уничтоженный, упалъ на землю. Никогда больше онъ и весь его родъ не могли подняться съ земли! Испугавшись чего-нибудь, они мечутся, какъ угорѣлые, описывая все одинъ и тотъ же узкій кругъ, и служатъ намъ, людямъ, живымъ напоминаніемъ и предостереженіемъ: и мы каждую нашу мысль, каждое дѣло, должны начинать словами: „дастъ Богъ“.
Гельга задумчиво опустила голову, посмотрѣла на страусовъ, мечущихся не то отъ ужаса, не то отъ глупой радости, при видѣ своей собственной тѣни на бѣлой, освѣщенной луною, стѣнѣ, и душою ея овладѣло серьезное настроеніе. Да, ей выпала на долю богатая счастьемъ жизнь, что же ждетъ ее впереди?—Еще высшее счастье—„дастъ Богъ!“
Раннею весною, передъ отлетомъ аистовъ на сѣверъ, Гельга
[43]взяла золотое кольцо, начертила на немъ свое имя и подозвала къ себѣ своего знакомца-аиста. Когда тотъ приблизился, Гельга надѣла ему кольцо на шею, прося отнести его женѣ викинга,—кольцо скажетъ ей, что пріемная дочь ея жива, счастлива и помнитъ о ней.
„Тяжеленько это будетъ нести!“ подумалъ аистъ. „Но золото и честь не выбросишь на дорогу! Аистъ приноситъ счастье—скажутъ тамъ на сѣверѣ!“
— Ты несешь золото, а я яйца!—сказала аистиха.—Но ты-то принесешь его только разъ, а я несу яйца каждый годъ! Благодарности же не дождется ни одинъ изъ насъ! Вотъ что обидно!
— Довольно и собственнаго сознанія, женушка!—сказалъ аистъ.
— Ну его не повѣсишь себѣ на шею!—отвѣтила аистиха.—Оно тебѣ ни корму, ни попутнаго вѣтра не дастъ!
И они улетѣли.
Крошечный пѣвецъ, соловей, распѣвавшій въ тамариндовой рощѣ, тоже собирался улетѣть на сѣверъ; въ былыя времена Гельга часто слышала его возлѣ „Дикаго болота“. И она дала порученіе и соловью: съ тѣхъ поръ, какъ она полетала въ лебединомъ опереніи, она могла объясняться на птичьемъ языкѣ и часто разговаривала и съ аистами, и съ ласточками, которые понимали ее. Соловей тоже понялъ ее: она просила его поселиться на Ютландскомъ полуостровѣ въ буковомъ лѣсу, гдѣ возвышался курганъ изъ древесныхъ вѣтвей и камней, и уговорить другихъ пѣвчихъ птичекъ ухаживать за могилой и, неумолкая, пѣть надъ нею свои пѣсни.
Соловей полетѣлъ стрѣлой, полетѣло стрѣлой и время!
Осенью орелъ, сидѣвшій на вершинѣ пирамиды, увидѣлъ приближавшійся богатый караванъ; двигались нагруженные сокровищами верблюды, гарцевали на горячихъ арабскихъ коняхъ разодѣтые и вооруженные всадники. Серебристо-бѣлые кони съ красными раздувающимися ноздрями и густыми гривами, ниспадавшими до тонкихъ стройныхъ ногъ, горячились и фыркали. Знатные гости, въ числѣ которыхъ былъ и одинъ аравійскій принцъ, молодой и прекрасный, какимъ и подобаетъ быть принцу, въѣхали во дворъ могучаго владыки, хозяина аистовъ, гнѣздо которыхъ стояло теперь пустымъ. Аисты находились еще на сѣверѣ, но скоро должны были вернуться.
[44]
Они вернулись въ тотъ самый день, когда во дворцѣ царила самая шумная радость, кипѣло веселье, праздновали свадьбу. Невѣстой была разодѣтая въ шелкъ, сіявшая драгоцѣнными украшеніями, Гельга; женихомъ—молодой аравійскій принцъ. Они сидѣли рядомъ за свадебнымъ столомъ, между матерью и дѣдомъ.
Но Гельга не смотрѣла на смуглое мужественное лицо жениха, обрамленное черною, курчавою бородой, не смотрѣла и въ его огненные, черные глаза, не отрывавшіеся отъ ея лица. Она устремила взоръ на усѣянный свѣтлыми звѣздами небесный сводъ.
Вдругъ въ воздухѣ послышались шумъ и хлопанье крыльевъ,—вернулись аисты. Старые знакомые Гельги были тутъ же, и какъ ни устали они оба съ пути, какъ ни нуждались въ отдыхѣ, сейчасъ же спустились на перила террасы, зная, что за праздникъ идетъ во дворцѣ. Знали они также—эта вѣсть долетѣла до нихъ, едва они приблизились къ границамъ страны—что Гельга велѣла нарисовать ихъ изображенія на стѣнѣ дворца: аисты были, вѣдь, тѣсно связаны съ исторіею ея собственной жизни.
— Очень мило!—сказалъ аистъ.
— Очень и очень мало!—объявила аистиха.—Меньшаго ужъ нельзя было и ожидать!
Увидавъ аистовъ, Гельга встала и вышла къ нимъ на террасу, погладить ихъ по спинѣ. Старый аистъ наклонилъ голову, а молодые смотрѣли изъ гнѣзда и чувствовали себя польщеными.
Гельга опять подняла взоръ къ небу и засмотрѣлась на блестящія звѣзды, сверкавшія все ярче и ярче. Вдругъ она увидала, что между ними и ею витаетъ прозрачный, свѣтлый, свѣтлѣе самого воздуха, образъ. Вотъ онъ приблизился къ Гельгѣ, и она узнала убитаго христіанина. И онъ явился къ ней въ этотъ торжественный день, явился изъ небесныхъ чертоговъ!
— Небесный блескъ и красота превосходятъ все, что можетъ представить себѣ смертный!—сказалъ онъ.
И Гельга стала просить его такъ кротко, такъ неотступно, какъ никогда еще никого и ни о чемъ не просила, взять ее туда, въ небесную обитель, къ Отцу, хоть на одну минуту, позволить ей бросить хоть одинъ-единственный взглядъ на небесное великолѣпіе!
И онъ вознесся съ нею въ обитель блеска, свѣта и чудной
[45]гармоніи. Дивные звуки и мысли не только звучали и свѣтились вокругъ Гельги въ воздухѣ, но и внутри ея, въ глубинѣ ея души. Словами ни передать, ни разсказать того, что она чувствовала!
— Пора вернуться! Тебя ищутъ!—сказалъ онъ.
— Еще минутку!—молила она.—Еще одинъ мигъ!
— Пора вернуться! Всѣ гости уже разошлись!
— Еще одно мгновеніе! Послѣднее…
И вотъ, Гельга опять очутилась на террасѣ, но… всѣ огни и въ саду, и въ дворцовыхъ покояхъ были уже потушены, аистовъ не было, гостей и жениха—тоже; все словно вѣтеръ развѣялъ за эти три краткія мгновенія.
Гельгу охватилъ страхъ, и она прошла черезъ огромный, пустынный покой въ слѣдующій. Тамъ спали чужеземные воины! Она отворила боковую дверь, которая вела въ ея собственный покой, и вдругъ очутилась въ саду,—все стало тутъ по другому! Край неба алѣлъ, занималась заря.
Въ три минуты, проведенныя ею на небѣ, протекла цѣлая земная ночь!
Тутъ Гельга увидала аистовъ, подозвала ихъ къ себѣ, заговорила съ ними на ихъ языкѣ, и аистъ поднялъ голову, прислушался и приблизился къ ней.
— Ты говоришь по нашему!—сказалъ онъ.—Что тебѣ надо? Откуда ты, незнакомка?
— Да, вѣдь, это же я, Гельга! Ты не узнаешь меня? Три минуты тому назадъ я разговаривала съ тобой тутъ, на террасѣ!
— Ты ошибаешься!—отвѣтилъ аистъ.—Ты, вѣрно, видѣла все это во снѣ!
— Нѣтъ, нѣтъ!—сказала она и стала припоминать ему замокъ викинга, „Дикое болото“, полетъ сюда…
Аистъ заморгалъ глазами и сказалъ:—А, это старинная исторія! Я слышалъ ее еще отъ моей пра-прапрабабушки! Тутъ, въ Египтѣ, правда, была такая принцесса изъ Даніи, но она исчезла въ самый день своей свадьбы, много-много лѣтъ тому назадъ! Ты сама можешь прочесть объ этомъ на памятникѣ, что стоитъ въ саду! Тамъ же высѣчены лебедки и аисты, а на вершинѣ памятника стоишь ты сама, изваянная изъ бѣлаго мрамора!
Такъ оно и было. Гельга увидѣла памятникъ, поняла все и пала на колѣни.
Взошло солнце и, какъ прежде съ появленіемъ его спадала
[46]съ Гельги безобразная оболочка жабы, и изъ нея выходила молодая красавица, такъ теперь изъ бренной тѣлесной оболочки, очищенной крещеніемъ свѣта, вознесся къ небу прекрасный образъ, чище, прозрачнѣе воздуха; солнечный лучъ вернулся къ Отцу!
А тѣло распалось въ прахъ; на томъ мѣстѣ, гдѣ стояла колѣнопреклоненная Гельга, лежалъ теперь увядшій лотосъ.
— Новый конецъ исторіи!—сказалъ аистъ.—И совсѣмъ неожиданный! Но ничего, мнѣ онъ нравится!
— А что-то скажутъ о немъ дѣтки?—замѣтила аистиха.
— Да, это, конечно, важнѣе всего!—сказалъ аистъ.
См. также одноимённые страницы.