[7]
Въ лѣсу, на крутомъ берегу моря, росъ старый-старый дубъ; ему было ни больше, ни меньше, какъ триста шестьдесятъ пять лѣтъ, но это, вѣдь, для дерева все равно, что для насъ, людей столько же сутокъ. Мы бодрствуемъ днемъ, а спимъ и видимъ сны ночью, дерево же бодрствуетъ три времени года и спитъ только зимою. Зима—время его сна, ночь, смѣняющая длинный день: весну, лѣто и осень.
Въ теплые лѣтніе дни около дуба кружились и плясали мухи-поденки. Каждая жила, порхала и веселилась, а, уставъ, опускалась въ сладкой истомѣ отдохнуть на одинъ изъ большихъ, свѣжихъ листьевъ дуба. И дерево всякій разъ говорило крошечному созданью:—Бѣдняжка! Вся твоя жизнь—одинъ день! Какъ коротко, какъ печально твое существованіе!
— Печально?!—отвѣчала муха.—Что ты говоришь? Гляди, какъ свѣтло, тепло и чудесно! Мнѣ такъ весело!
— Да, вѣдь, всего одинъ день, и—конецъ!
— Конецъ!—говорила муха.—Кому конецъ? И тебѣ развѣ тоже?
— Нѣтъ, я-то проживу, можетъ быть, тысячи твоихъ дней; мой день равенъ, вѣдь, тремъ четвертямъ года! Ты даже и представить себѣ не можешь, какъ это долго!
— Нѣтъ; я и не понимаю тебя вовсе! Ты живешь тысячи моихъ дней, а я живу тысячи мгновеній, и каждое несетъ мнѣ съ собою радость и веселіе!.. Ну, а съ твоею смертью приходитъ конецъ и всему этому великолѣпію, всему свѣту?
— Нѣтъ!—отвѣчало дерево.—Свѣтъ будетъ существовать куда дольше, такъ безконечно долго, что я и представить себѣ не могу!
— Ну, такъ намъ съ тобою дана одинаково долгая жизнь, только мы считаемъ по разному!
И муха-поденка плясала и кружилась въ воздухѣ, радуясь своимъ нѣжнымъ, изящнымъ, прозрачно-бархатистымъ крылышкамъ, радуясь теплому воздуху, напоенному ароматомъ клевера, шиповника, бузины и каприфолій, не говоря уже объ ароматѣ дикаго ясминника, скороспѣлокъ и душистой мяты. Ароматъ этотъ былъ такъ силенъ, что муха словно пьянѣла отъ него
[8]слегка. Что за длинный, чудный былъ день, полный радости и сладкихъ ощущеній! Когда же солнце заходило, мушка чувствовала такую пріятную усталость, крылышки отказывались ее носить, и она тихо опускалась на мягкую, волнующуюся травку, кивала головкой и сладко засыпала—на вѣки.
— Бѣдняжка!—говорилъ дубъ.—Черезчуръ ужъ короткая жизнь!
И каждый лѣтній день повторялась та же исторія: та же пляска, тѣ же рѣчи, вопросы и отвѣты; одна муха-поденка жила, радовалась, веселилась и умирала, какъ другая.
Дерево бодрствовало весеннее утро, лѣтній день и осенній вечеръ; теперь дѣло шло къ ночи, ко сну,—приближалась зима.
Вотъ запѣли бури: „Покойной ночи, покойной ночи! Листья опали, листья опали! Ихъ мы оборвали, ихъ мы оборвали! Усни теперь, усни! Мы убаюкаемъ тебя, укачаемъ, потреплемъ во снѣ! Старыя вѣтви трещатъ отъ удовольствія! Спи-же, усни! Скоро настанетъ твоя триста шестьдесятъ пятая ночь! Для насъ же ты—только годовалый ребенокъ! Спи, усни! Облака посыплютъ тебя снѣгомъ, накинутъ на твои ноги мягкое, теплое покрывало! Спи, усни!“
И дерево сбросило съ себя свою зеленую одежду, собираясь на покой, готовясь уснуть, провести въ грезахъ всю долгую зиму, видѣть во снѣ картины пережитаго, какъ видятъ ихъ во снѣ люди.
И дубъ когда-то былъ крошкой; колыбелью ему служилъ маленькій жолудь. По человѣческому счету онъ переживалъ теперь четвертое столѣтіе. Больше, великолѣпнѣе его не было дерева во всемъ лѣсу! Вершина его высоко возносилась надъ всѣми деревьями и была видна съ моря издалека, служила примѣтой для моряковъ. А дубъ и не зналъ о томъ, сколько глазъ искало его! Въ вѣтвяхъ дуба гнѣздились лѣсные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались выкованными изъ мѣди, на вѣтви присаживались и другія перелетныя птицы, отдохнуть передъ тѣмъ, какъ пуститься черезъ море. Но вотъ, настала зима, и дерево стояло безъ листьевъ; обнаженныя, извилистыя, сучковатыя вѣтви рѣзко вырисовывались всѣми своими изгибами; вороны и галки садились на нихъ и толковали о тяжелыхъ временахъ, о томъ, какъ трудно будетъ зимою добывать прокормъ!
[9]
Въ ночь подъ Рождество дубу приснился самый чудный сонъ изъ всѣхъ, видѣнныхъ имъ въ жизни. Послушаемъ же!
Дерево какъ будто чувствовало, что время праздничное, слышало звонъ колоколовъ, и ему грезился чудный, теплый, лѣтній день. Оно пышно раскинуло свою зеленую, мощную верхушку; солнечные зайчики бѣгали между листьями и вѣтвями; воздухъ былъ напоенъ ароматомъ травъ и цвѣтовъ; пестрыя бабочки догоняли другъ друга; мухи-поденки плясали, какъ будто все только и существовало для ихъ пляски и веселья. Все, что пережило и видѣло вокругъ себя дерево за всю свою долгую жизнь, проходило теперь передъ нимъ въ торжественномъ шествіи. Оно видѣло, какъ черезъ лѣсъ проѣзжали верхомъ благородные рыцари и дамы; на шляпахъ ихъ развѣвались перья; у каждаго всадника, у каждой всадницы сидѣлъ на рукѣ соколъ; звучали охотничьи рога, лаяли собаки. Видѣло дерево и непріятельскія войска въ блестящихъ латахъ и пестрыхъ одеждахъ; вооруженные копьями и аллебардами воины разбивали и опять снимали палатки; ярко пылали сторожевые огни; воины располагались подъ деревомъ на ночлегъ, пѣли и отдыхали въ тѣни его вѣтвей. Видѣло оно и влюбленныхъ, встрѣчавшихся около него при свѣтѣ луны и вырѣзывавшихъ свои иниціалы на его сѣро-зеленой корѣ. На вѣтвяхъ его какъ будто опять висѣли цитры и эоловы арфы, которыя развѣшивали, бывало, веселые странствующіе подмастерья, и вѣтеръ опять игралъ на нихъ дивныя мелодіи. Лѣсные голуби ворковали, точно хотѣли высказать чувства, волновавшія при этомъ могучее дерево, а кукушка куковала, сколько еще лѣтъ оставалось ему жить.
И вотъ, словно новый, могучій потокъ жизни заструился по всѣмъ, даже мельчайшимъ корешкамъ, по всѣмъ вѣтвямъ и листьямъ дерева. Оно потянулось и почувствовало всѣми своими корешками, что и внизу подъ землею струится жизнь и тепло. Оно почувствовало приливъ новыхъ силъ, чувствовало, что ростетъ и ростетъ все выше и выше. Стволъ быстро, безостановочно тянулся ввысь, вершина его становилась все раскидистѣе и кудрявѣе… Вмѣстѣ съ ростомъ увеличивалась и сладкая тоска, стремленіе вырости еще выше, подняться къ самому красному солнышку!
Вершина дуба уже поднялась выше облаковъ, которыя, какъ стаи перелетныхъ птицъ или бѣлыхъ лебедей, неслись внизу.
[10]
Дерево видѣло каждымъ листкомъ своимъ, словно въ каждомъ были глаза. Оно видѣло и звѣзды, хотя стоялъ ясный день. Какія онѣ были большія, блестящія! Каждая свѣтилась точно пара ясныхъ, кроткихъ очей. И дубу вспомнились другія знакомыя, милыя очи: очи дѣтей и очи влюбленныхъ, встрѣчавшихся подъ его сѣнью въ ясныя лунныя ночи.
Дубъ переживалъ чудныя, блаженныя мгновенія! И все-таки онъ ощущалъ какую-то тоску, какую-то неудовлетворенность… Ему недоставало его лѣсныхъ друзей! Онъ хотѣлъ, чтобы и всѣ другія деревья лѣса, всѣ кусты, растенія и цвѣты поднялись такъ же высоко, ощутили бы ту же радость, видѣли тотъ же блескъ, что и онъ! Могучій дубъ даже и въ эти минуты блаженнаго сна не былъ вполнѣ счастливъ: ему хотѣлось раздѣлить свое счастье со всѣми—и малыми и большими; онъ желалъ этого такъ страстно, такъ горячо, каждою своею вѣтвью, каждымъ листочкомъ, какъ желаютъ иногда чего-нибудь люди всѣми фибрами своей души!
Вершина дуба качалась въ порывѣ тоскливаго томленія, смотрѣла внизъ, словно ища чего-то, и вдругъ, до него явственно донеслось благоуханіе дикаго ясминника, потомъ сильный ароматъ каприфолій и фіалокъ; ему показалось даже, что онъ слышитъ кукованіе кукушки!
И вотъ, сквозь облака проглянули зеленыя верхушки лѣса! Дубъ увидалъ подъ собою другія деревья; они тоже росли и тянулись къ небу; кусты и травы тоже. Нѣкоторыя даже вырывали изъ земли свои корни, чтобы летѣть къ облакамъ быстрѣе. Впереди всѣхъ была береза; гибкій стволъ ея, извилистый, какъ зигзаги молніи, тянулся все выше и выше, вѣтви развѣвались, какъ зеленые флаги. Вся лѣсная флора, даже коричневые султаны тростника поднимались къ облакамъ; птицы съ пѣснями летѣли за нею, а на стебелькѣ травки, развѣвавшемся по вѣтру, какъ длинная зеленая лента, сидѣлъ кузнечикъ и наигрывалъ крылышкомъ на своей тонкой ножкѣ. Майскіе жуки гудѣли, пчелы жужжали, каждая птичка заливалась пѣсенкой; въ небесахъ все пѣло и ликовало!
— А гдѣ же красненькій водяной цвѣточекъ? Пусть и онъ будетъ съ нами!—сказалъ дубъ.—И голубой колокольчикъ, и малютка ромашка!—Дубъ всѣхъ хотѣлъ видѣть возлѣ себя.
— Мы тутъ, мы тутъ!—зазвучало со всѣхъ сторонъ.
— А прошлогодній хорошенькій дикій ясминникъ? А
[11]чудный коверъ ландышей, что разстилался въ лѣсу три года тому назадъ? А прелестная дикая яблонька и всѣ другія растенія, украшавшія лѣсъ въ теченіи этихъ многихъ, многихъ лѣтъ? Ахъ, если бы и они всѣ дожили до этого мгновенія, были бы вмѣстѣ съ нами!
— Мы тутъ, мы тутъ!—зазвучало въ вышинѣ, какъ будто отвѣчавшіе были уже впереди.
— Какъ хорошо, какъ дивно хорошо!—ликовалъ старый дубъ.—Они всѣ тутъ со мной—и малые и большіе! Ни одинъ не забытъ! Возможно-ли такое блаженство?
— Въ небесахъ у Бога все возможно!—прозвучало въ отвѣтъ.
И старый дубъ, не перестававшій рости, почувствовалъ вдругъ, что совсѣмъ отдѣляется отъ земли.
— Вотъ это лучше всего!—сказалъ онъ.—Теперь я совсѣмъ свободенъ! Всѣ узы порвались! Я могу взлетѣть къ самому источнику свѣта и блеска! И всѣ мои дорогіе друзья со мною! И малые, и большіе, всѣ!
— Всѣ!
Пока же дубъ грезилъ, надъ землей и моремъ разразилась въ святую ночь страшная буря. Мощныя волны морскія дико бились о берегъ, дерево трещало, качалось и, наконецъ, было вырвано съ корнями въ ту самую минуту, когда ему грезилось, что оно отдѣляется отъ земли. Дубъ свалился. Триста шестьдесятъ пять лѣтъ минули для него, какъ день для мухи-поденки.
На восходѣ рождественскаго солнышка буря утихла; слышался праздничный звонъ церковныхъ колоколовъ; изъ всѣхъ трубъ, даже изъ трубы бѣднѣйшаго крестьянина вился синій дымокъ, словно жертвенный фиміамъ въ праздникъ друидовъ. Море успокоилось, и на большомъ кораблѣ, выдержавшемъ ночную бурю, взвились флаги.
— А дерева-то нѣтъ больше! Ночная буря сокрушила нашъ могучій дубъ, нашу примѣту на берегу!—сказали моряки.—Кто намъ замѣнитъ его? Никто!
Вотъ какою надгробною рѣчью, краткою, но сказанною отъ чистаго сердца, почтили моряки старый дубъ, поверженный бурей на снѣжный коверъ. Донесся до дерева и старинный псаломъ, пропѣтый моряками. Они пѣли о рождественской радости и спасеніи людей, и сердца всѣхъ возносились
[12]
вмѣстѣ съ звуками псалма высоко-высоко къ небу, какъ возносился къ нему, въ своемъ послѣднемъ снѣ и старый дубъ.
