ный коверъ ландышей, что разстилался въ лѣсу три года тому назадъ? А прелестная дикая яблонька и всѣ другія растенія, украшавшія лѣсъ въ теченіи этихъ многихъ, многихъ лѣтъ? Ахъ, если бы и они всѣ дожили до этого мгновенія, были бы вмѣстѣ съ нами!
— Мы тутъ, мы тутъ!—зазвучало въ вышинѣ, какъ будто отвѣчавшіе были уже впереди.
— Какъ хорошо, какъ дивно хорошо!—ликовалъ старый дубъ.—Они всѣ тутъ со мной—и малые и большіе! Ни одинъ не забытъ! Возможно-ли такое блаженство?
— Въ небесахъ у Бога все возможно!—прозвучало въ отвѣтъ.
И старый дубъ, не перестававшій рости, почувствовалъ вдругъ, что совсѣмъ отдѣляется отъ земли.
— Вотъ это лучше всего!—сказалъ онъ.—Теперь я совсѣмъ свободенъ! Всѣ узы порвались! Я могу взлетѣть къ самому источнику свѣта и блеска! И всѣ мои дорогіе друзья со мною! И малые, и большіе, всѣ!
— Всѣ!
Пока же дубъ грезилъ, надъ землей и моремъ разразилась въ святую ночь страшная буря. Мощныя волны морскія дико бились о берегъ, дерево трещало, качалось и, наконецъ, было вырвано съ корнями въ ту самую минуту, когда ему грезилось, что оно отдѣляется отъ земли. Дубъ свалился. Триста шестьдесятъ пять лѣтъ минули для него, какъ день для мухи-поденки.
На восходѣ рождественскаго солнышка буря утихла; слышался праздничный звонъ церковныхъ колоколовъ; изъ всѣхъ трубъ, даже изъ трубы бѣднѣйшаго крестьянина вился синій дымокъ, словно жертвенный фиміамъ въ праздникъ друидовъ. Море успокоилось, и на большомъ кораблѣ, выдержавшемъ ночную бурю, взвились флаги.
— А дерева-то нѣтъ больше! Ночная буря сокрушила нашъ могучій дубъ, нашу примѣту на берегу!—сказали моряки.—Кто намъ замѣнитъ его? Никто!
Вотъ какою надгробною рѣчью, краткою, но сказанною отъ чистаго сердца, почтили моряки старый дубъ, поверженный бурей на снѣжный коверъ. Донесся до дерева и старинный псаломъ, пропѣтый моряками. Они пѣли о рождественской радости и спасеніи людей, и сердца всѣхъ возносились
ный ковёр ландышей, что расстилался в лесу три года тому назад? А прелестная дикая яблонька и все другие растения, украшавшие лес в течении этих многих, многих лет? Ах, если бы и они все дожили до этого мгновения, были бы вместе с нами!
— Мы тут, мы тут! — зазвучало в вышине, как будто отвечавшие были уже впереди.
— Как хорошо, как дивно хорошо! — ликовал старый дуб. — Они все тут со мной — и малые и большие! Ни один не забыт! Возможно ли такое блаженство?
— В небесах у Бога всё возможно! — прозвучало в ответ.
И старый дуб, не перестававший расти, почувствовал вдруг, что совсем отделяется от земли.
— Вот это лучше всего! — сказал он. — Теперь я совсем свободен! Все узы порвались! Я могу взлететь к самому источнику света и блеска! И все мои дорогие друзья со мною! И малые, и большие, все!
— Все!
Пока же дуб грезил, над землёй и морем разразилась в святую ночь страшная буря. Мощные волны морские дико бились о берег, дерево трещало, качалось и, наконец, было вырвано с корнями в ту самую минуту, когда ему грезилось, что оно отделяется от земли. Дуб свалился. Триста шестьдесят пять лет минули для него, как день для мухи-подёнки.
На восходе рождественского солнышка буря утихла; слышался праздничный звон церковных колоколов; из всех труб, даже из трубы беднейшего крестьянина вился синий дымок, словно жертвенный фимиам в праздник друидов. Море успокоилось, и на большом корабле, выдержавшем ночную бурю, взвились флаги.
— А дерева-то нет больше! Ночная буря сокрушила наш могучий дуб, нашу примету на берегу! — сказали моряки. — Кто нам заменит его? Никто!
Вот какою надгробною речью, краткою, но сказанною от чистого сердца, почтили моряки старый дуб, поверженный бурей на снежный ковёр. Донёсся до дерева и старинный псалом, пропетый моряками. Они пели о рождественской радости и спасении людей, и сердца всех возносились
