слегка. Что за длинный, чудный былъ день, полный радости и сладкихъ ощущеній! Когда же солнце заходило, мушка чувствовала такую пріятную усталость, крылышки отказывались ее носить, и она тихо опускалась на мягкую, волнующуюся травку, кивала головкой и сладко засыпала—на вѣки.
— Бѣдняжка!—говорилъ дубъ.—Черезчуръ ужъ короткая жизнь!
И каждый лѣтній день повторялась та же исторія: та же пляска, тѣ же рѣчи, вопросы и отвѣты; одна муха-поденка жила, радовалась, веселилась и умирала, какъ другая.
Дерево бодрствовало весеннее утро, лѣтній день и осенній вечеръ; теперь дѣло шло къ ночи, ко сну,—приближалась зима.
Вотъ запѣли бури: „Покойной ночи, покойной ночи! Листья опали, листья опали! Ихъ мы оборвали, ихъ мы оборвали! Усни теперь, усни! Мы убаюкаемъ тебя, укачаемъ, потреплемъ во снѣ! Старыя вѣтви трещатъ отъ удовольствія! Спи-же, усни! Скоро настанетъ твоя триста шестьдесятъ пятая ночь! Для насъ же ты—только годовалый ребенокъ! Спи, усни! Облака посыплютъ тебя снѣгомъ, накинутъ на твои ноги мягкое, теплое покрывало! Спи, усни!“
И дерево сбросило съ себя свою зеленую одежду, собираясь на покой, готовясь уснуть, провести въ грезахъ всю долгую зиму, видѣть во снѣ картины пережитаго, какъ видятъ ихъ во снѣ люди.
И дубъ когда-то былъ крошкой; колыбелью ему служилъ маленькій жолудь. По человѣческому счету онъ переживалъ теперь четвертое столѣтіе. Больше, великолѣпнѣе его не было дерева во всемъ лѣсу! Вершина его высоко возносилась надъ всѣми деревьями и была видна съ моря издалека, служила примѣтой для моряковъ. А дубъ и не зналъ о томъ, сколько глазъ искало его! Въ вѣтвяхъ дуба гнѣздились лѣсные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались выкованными изъ мѣди, на вѣтви присаживались и другія перелетныя птицы, отдохнуть передъ тѣмъ, какъ пуститься черезъ море. Но вотъ, настала зима, и дерево стояло безъ листьевъ; обнаженныя, извилистыя, сучковатыя вѣтви рѣзко вырисовывались всѣми своими изгибами; вороны и галки садились на нихъ и толковали о тяжелыхъ временахъ, о томъ, какъ трудно будетъ зимою добывать прокормъ!
слегка. Что за длинный, чудный был день, полный радости и сладких ощущений! Когда же солнце заходило, мушка чувствовала такую приятную усталость, крылышки отказывались её носить, и она тихо опускалась на мягкую, волнующуюся травку, кивала головкой и сладко засыпала — навеки.
— Бедняжка! — говорил дуб. — Чересчур уж короткая жизнь!
И каждый летний день повторялась та же история: та же пляска, те же речи, вопросы и ответы; одна муха-подёнка жила, радовалась, веселилась и умирала, как другая.
Дерево бодрствовало весеннее утро, летний день и осенний вечер; теперь дело шло к ночи, ко сну, — приближалась зима.
Вот запели бури: «Покойной ночи, покойной ночи! Листья опали, листья опали! Их мы оборвали, их мы оборвали! Усни теперь, усни! Мы убаюкаем тебя, укачаем, потреплем во сне! Старые ветви трещат от удовольствия! Спи же, усни! Скоро настанет твоя триста шестьдесят пятая ночь! Для нас же ты — только годовалый ребёнок! Спи, усни! Облака посыплют тебя снегом, накинут на твои ноги мягкое, тёплое покрывало! Спи, усни!»
И дерево сбросило с себя свою зелёную одежду, собираясь на покой, готовясь уснуть, провести в грёзах всю долгую зиму, видеть во сне картины пережитого, как видят их во сне люди.
И дуб когда-то был крошкой; колыбелью ему служил маленький жёлудь. По человеческому счёту он переживал теперь четвёртое столетие. Больше, великолепнее его не было дерева во всём лесу! Вершина его высоко возносилась над всеми деревьями и была видна с моря издалека, служила приметой для моряков. А дуб и не знал о том, сколько глаз искало его! В ветвях дуба гнездились лесные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались выкованными из меди, на ветви присаживались и другие перелётные птицы, отдохнуть перед тем, как пуститься через море. Но вот, настала зима, и дерево стояло без листьев; обнажённые, извилистые, сучковатые ветви резко вырисовывались всеми своими изгибами; вороны и галки садились на них и толковали о тяжёлых временах, о том, как трудно будет зимою добывать прокорм!
