жабы съ разорванною перепонкою между пальцами. Но глаза безобразнаго животнаго сіяли такою красотою, какою врядъ-ли отличались даже глаза красавицы Гельги. Въ этихъ кроткихъ, нѣжныхъ глазахъ свѣтились глубоко-чувствующая душа и человѣческое сердце; ручьями лились изъ нихъ слезы, облегчая переполненную горемъ душу.
На курганѣ лежалъ еще крестъ—послѣдняя работа умершаго христіанина. Гельга взяла его, и ей сама собою пришла въ голову мысль утвердить крестъ между камнями надъ курганомъ. При воспоминаніи о погребенномъ подъ нимъ, слезы заструились еще сильнѣе, и Гельга, повинуясь какому-то внутреннему сердечному влеченію, вздумала начертить знаки креста на землѣ вокругъ всего кургана,—вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обѣими лапами первый же крестъ, перепонка слетѣла съ нихъ, какъ разорванная перчатка. Она омыла ихъ въ водѣ источника и удивленно посмотрѣла на свои бѣлыя, тонкія руки, невольно сдѣлала ими тотъ же знакъ въ воздухѣ между собою и могилою, губы ея задрожали, и съ языка слетѣло имя, которое она столько разъ во время пути слышала отъ умершаго: „Господи Іисусе Христе“!
Мгновенно оболочка жабы слетѣла съ Гельги, и она опять стала молодою красавицей-дѣвушкой; но голова ея устало склонилась на грудь, все тѣло просило отдыха—она заснула.
Недолго, однако, спала она; въ полночь она пробудилась: передъ нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сіяніемъ; глаза ея метали пламя; изъ глубокой раны на шеѣ тоже лился свѣтъ. Рядомъ съ лошадью стоялъ и убитый христіанинъ, „прекраснѣе самого Бальдура“—сказала бы жена викинга. Онъ тоже былъ весь окруженъ сіяніемъ.
Кроткіе глаза его смотрѣли испытующе-серьезно, какъ глаза праведнаго судіи, проникающаго взглядомъ въ самые сокровенные уголки души. Гельга задрожала, память ея пробудилась мгновенно, словно въ день послѣдняго суда. Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею—все это мгновенно ожило въ ея памяти, и она поняла, что ее, дитя живой души и мертвой тины, поддержала въ дни испытанія, внутренней борьбы и стремленія—одна любовь. Она сознала, что повиновалась при этомъ лишь голосу внутренняго настроенія, а сама для себя не сдѣлала ничего. Все было ей дано, все она совершила не сама собою, а руководимая чьею-то
жабы с разорванною перепонкою между пальцами. Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли отличались даже глаза красавицы Гельги. В этих кротких, нежных глазах светились глубоко-чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились из них слёзы, облегчая переполненную горем душу.
На кургане лежал ещё крест — последняя работа умершего христианина. Гельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить крест между камнями над курганом. При воспоминании о погребённом под ним, слёзы заструились ещё сильнее, и Гельга, повинуясь какому-то внутреннему сердечному влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг всего кургана, — вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обеими лапами первый же крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка. Она омыла их в воде источника и удивленно посмотрела на свои белые, тонкие руки, невольно сделала ими тот же знак в воздухе между собою и могилою, губы её задрожали, и с языка слетело имя, которое она столько раз во время пути слышала от умершего: «Господи Иисусе Христе»!
Мгновенно оболочка жабы слетела с Гельги, и она опять стала молодою красавицей-девушкой; но голова её устало склонилась на грудь, всё тело просило отдыха — она заснула.
Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась: перед нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окружённая сиянием; глаза её метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью стоял и убитый христианин, «прекраснее самого Бальдура» — сказала бы жена викинга. Он тоже был весь окружён сиянием.
Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьёзно, как глаза праведного судии, проникающего взглядом в самые сокровенные уголки души. Гельга задрожала, память её пробудилась мгновенно, словно в день последнего суда. Всё доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею — всё это мгновенно ожило в её памяти, и она поняла, что её, дитя живой души и мёртвой тины, поддержала в дни испытания, внутренней борьбы и стремления — одна любовь. Она сознала, что повиновалась при этом лишь голосу внутреннего настроения, а сама для себя не сделала ничего. Всё было ей дано, всё она совершила не сама собою, а руководимая чьею-то
