Повествование это посвящено именно уже описанию золотопромышленнической деятельности m-me Млекопитаевой и её матушки. В нём заключается начало её; конец пока известен только одному Господу Богу, ибо деятельность сия благополучно длится и по настоящее время. Петербург — город, преизобилующий многообразными родами означенной деятельности. Бытописатель «Петербургских золотопромышлепников» поставил себе задачею — очертить, «по силе возможности», эти многообразные роды, повествование о которых велико и обильно; и даже порядок в нём будет. Для первого опыта он избрал одну из отраслей золотопромышленности — именно ту, в которой небезуспешно подвизается m-me Млекопитаева, купно с матушкой — коллежской ассесоршей, или майоршей, и кавалершей (по мужу).
И так, приступим.
Скромный чиновник Млекопитаев, совершенно неожиданно для себя самого, вдруг почувствовал себя женатым. Он даже и после свадьбы долго еще не мог очнуться и сообразить — как всё это так случилось? Но я уже сказал, что чиновник Млекопитаев был немножко философ. Когда способность сообразительности наконец возвратилась к нему, то он, пожав плечами, с покорностью, выразился так: «что ж делать? — видно, уж такова сила рока!» — и на том успокоился. Когда товарищи и знакомые с удивлением спрашивали его: «как это вы так, господин Млекопитаев, совсем неожиданно женились? — он с тою же покорностью ответствовал им: «рок!» — и более не давал никаких объяснений.
Вследствие этой силы рока, судьба и жизнь Анны Ивановны и Ниночки всем грузом своим обрушились на шею Млекопитаева, или, вернее сказать, на получаемые им триста рублей годового жалованья. Но скромный Млекопитаев не возроптал, — «рок» — следственно и роптать тут нечего да при том же и ропщи — не ропщи, а супруге новую шляпку подавай и удовольствие ей всякое доставляй, как знаешь и откуда хочешь, ибо я не знаю ничего паче на удовольствия и на шляпки, как петербургские чиновницы.
Известно, что петербургское человечество, а тем паче петербургские чиновницы, без дачи существовать не могут. Будь им хоть сквозной курятник, да лишь бы дачей назывался — они и там поселятся и будут находить, что это даже «очень прекрасно». С мая месяца петербургское человечество сортируется таким образом; Павловск — принадлежность mond’a; Новая деревня — немцы; Крестовский — немцы; Петровский — тоже немцы; Полюстрово — чиновники и увы!.. опять таки немцы! Впрочем, будучи здешним старожилом, я уже давно убедился, что в Петербурге без немца ни на шаг (не даром же он и Petersburg-ом называется). Я убедился, что в Петербурге русские обыватели составляют меньшинство; большинство же населения — немцы, немцы и опять таки немцы.
Итак, в Полюстрове — тоже немцы, но немцы, перемешанные с чиновниками. Здесь чиновники составляют даже большинство. Почему уж чиновники предпочитают Полюстрово, я не знаю; известно только, что они предпочитают его. Впрочем, ныне Полюстрово уже утрачивает свою благоуханную прелесть; ныне туда проникает комфорт и известного сорта цивилизация; а я люблю (т. е. любил) Полюстрово во всей его патриархальной неприкосновенности и первобытной простоте. Прежде, бывало, гнил себе там деревянный ресторанишко, под названием Тиволи; содержал его отменно плохо один почтенный немец — и полюстровцы находили его безукоризненно-прекрасным. Нынче же воздвиглось там элегантнейшее кафе, освещенное газом весьма роскошно; содержит его тоже немец, но уже не тот, а другой немец — и Полюстрово с этим газом — увы! утрачивает весь эр-фикс своего былого благоухания, всю свою первобытную неприкосновенность.
Не смотря на это, Полюстрово не утратило еще особенный характер свой, мало похожий на остальные дачные болота, хотя и Полюстрово есть точно такое же болото, а лачуги его суть те же самые курятники, сооруженные из щеп и барочного леса. Но особенность полюстровского характера заключается не в наружности, а в самих обитателях его. И именно, дело вот в чём: неподалеку живет, в великолепном доме, аристократический владетель этой местности, и его-то присутствие оказывает столь влияние на дачников, что они, все до одного, усвоили себе даже особенный, так сказать, полюстровский характер. Все полюстровцы в этом отношении разделяются на две категории: на искательных и независимых. И эта искательность и независимость, коими вполне определяется вышесказанный полюстровский характер, появляются именно только в одном известном случае — при известной встрече. Идет, например, по парку владетель означенной территория, попадается ему навстречу дачник. Дачник знает, что это владетель. Владетель же решительно не знает, что это дачник, и о личности его не имеет ни малейшего понятия. Ну, что бы тут, кажется, особенного? Два совершенно незнакомых друг другу человека встретились и прошли мимо. А между тем нет, — на деле выходит вовсе не то; на деле выходит, что мирный полюстровец, завидев издали еще аристократического владельца, изображает на лице своем самую любезную улыбку, взор его умиляется, как взор у пуделя, которого вы приласкали, спина его начинает ощущать некое приятное согбение, ноги как-то мягче скользят по дорожке… Но вот владетель уже в двух шагах; дачник почтительно снимает шляпу, и, смотря заискивающими глазами на владетеля, как бы молить его взорами: ваше сиятельство! окажите мне честь и удовольствие, поклонитесь пожалуйста! не сконфузьте меня понапрасну! — И владетель никогда не конфузит мирного дачника, отвечая в свою очередь очень любезным поклоном. А дачник, как только получил этот вожделенный поклон, тотчас выпрямляется и с счастливой гордостью продолжает путь свой далее.
Это один тип полюстровского обитателя — тип искательный. Другой тип — независимый. Этот еще достолюбезнее первого! Представьте себе, что независимый дачник идет себе очень мирно, просто и скромно, как обыкновенно ходит большая часть смертных — идет, размышляя о делах своих, и вдруг замечает владельца. Тотчас же гордо подымает вверх голову, изображает на лице своем независимое и даже несколько высокомерное выражение, походка его приобретает более твердости, рука как-то насильственно машет тросточкой — и он проходит мимо владельца таким вынужденным, независимым образом и глядит ему прямо в лицо, как бы желая выразить: «а вот же я не поклонюсь! видишь, не поклонюсь! ни за что не поклонюсь! вот тебе!» К сожалению, близорукий владелец никогда не замечает этого независимого вида. Ну, для чего бы, кажется, человеку не пройти себе просто, как шел до встречи? Ну, что такое заключается для него в этом владельце, который его совсем не знает и дурного ему ровно ничего не сделал? А между тем, независимый дачник непременно с гордостью вздернет свою голову! — Такова уже обиходная привычка полюстровских дачников, таков их полюстровский характер.
А полюстровские дачницы? О, это самые прелестные дачницы, каких только я знаю! — Они представляют уже третью, особенную черту местного характера относительно встречи с владельцем. При этой встрече, они несколько кокетливее приподнимают свои юбки, кокетливее выставляют ножку и выгибают носки, кокетливее мотают головами, взгляды их мгновенно получают какую-то томную влагу и обворожительность, а уста сами собою, невольно уже как то, лепечут какую-нибудь ходячую французскую фразу — непременно французскую, потому что в сердце прелестных дачниц всегда кроется страсть показать себя принадлежащими к аристократическому кругу; а по их мнению, известно, что аристократизм без французского языка не существует. Оставив владельца шагах в десяти за собою, они опять преспокойно будут продолжать речи свои на более удобном для них российском или немецком диалекте, но при встрече непременно употребят французское слово.
M-me Млекопитаева, переселясь на дачу в Полюстрово, конечно, не осталась чужда этих полюстровских привычек; она напротив усвоила их себе с необыкновенною быстротою — и была вполне счастлива своим сквозным курятником. Одно только несколько беспокоило ее: хозяева неотступно приставали с требованием денег за дачу, а г-жа Млекопитаева предпочитала убивать деньги на наряды; от этого происходили некоторые диссонансы в хозяйстве и семейной жизни. Впрочем, сам г-н Млекопитаев голоса в семействе не имел никакого, и чуть пикнет бывало слово — на него так окрысятся и заорут в две глотки, супруга и теща, что просто хоть бега вон из дому, — и потому он предпочитал молчать в недрах своего очага. «Как я ем, этого никто не видит, да и желудок не разбирает: чем его ни накорми — всё едино!» — рассуждали супруга с тещею, — «а как я одета, это все замечают». И в силу таковой логики, г-жа Млекопитаева зачастую весьма голодала и мужа голодом морила, но наряжалась всегда отменно. Дачные хозяева ставили ее однако же в затруднительное положение, ибо начинали судачить и обносить ее по соседям, за неплатеж денег. Но тут неожиданный случай помог г-же Млекопитаевой с матушкой вывернуться из их затруднительного положения и даже научил, как действовать в подобных обстоятельствах и на будущее время.
Анна Ивановна, с семейством, любила посещать музыкальные вечера в том месте, которое полюстровцы знают под именем Тиволи. Для этого, г-на Млекопитаева заставили, даже на последние деньги, взять абонентный билет. Анна Ивановна, вместе с Ниночкой, являлись туда аккуратно три раза в неделю, в назначенные дни; являлись раздушенные и разряженные и совершали вокруг эстралы похоронное хождение, известное у полюстровцев (да и не у одних полюстровцев) под именем гулянья на музыкальном вечере. Г-н Млекопитаев на эти прогулки не допускался, по причине несоответственного партикулярного костюма, хотя правом на вход в Тиволи и пользовался. В вознаграждение за лишение права прогулки, ему выдавалось на руки пятнадцать копеек серебром, на которые он мог спросить себе в милом ресторане бутылку пива и с ресторанной террасы любоваться на свою супругу, которая, проходя мимо, не удостоивала его никогда даже взглядом. Анна Ивановна, обыкновенно сделав два-три тура вокруг площадки, усаживалась на скамейке наслаждаться музыкой, а Ниночка, одна, сама по себе, продолжала шествие, но уже не с похоронной, а с обворожительной миной, и бойко кидала по сторонам свои взгляды.
Это-то вот бойкое кидание взглядов и послужило причиной тому случаю, который помог ей выпутаться из затруднительного положения на счет дачных хозяев.
На одном из музыкальных вечеров присутствовал какой-то господин, упитанный в достаточном градусе дарами Бахуса, господин, который не мог видеть равнодушно, без сладкого сердечного трепета, бойкого кидания Ниночкиных глазок. Вероятно Ниночка кинула на него взгляд свой с особенной бойкостью и выразительностью, так что господин мой не удержался и настойчиво сопровождал ее в течение двух туров. Анна Ивановна, зорким, ястребиным взглядом, заметила это непрошенное сопровождение, и уже сама глаз с него не спускала. Господин, между тем, повернул назад и сделал тур навстречу Ниночке, да поровнявшись с ней, совсем неожиданно, чмок ее в губы! Это было конечно очень неприлично. Ниночка — «ах!» и прямо в обморок. Читатель уже знает, что она очень любила обмороки. Анна Ивановна сделала грозный знак своему зятю, чтобы он приблизился, а сама, с яростию тигрицы, бросившись на место происшествия, схватила господина, намеревавшегося уже дать стречка, прямо за ворот пальто.
— Я мать, милостивый государь! я мать! — завопила она. — Вы оскорбили благородную женщину, чиновницу!.. Я мать!.. Городового, полицию сюда!..
В это время подоспел г-н Млекопитаев, и стоял в совершеннейшем недоумении на счет случившегося.
— А это муж, милостивый государь, это муж! — восклицала, по обыкновению жестикулируя с пафосом, Анна Ивановна. — Говори же, что ты муж, болван! грозно присовокупила она, обращаясь к Млекопитаеву.
— Я муж, — повторил бессмысленно г-н Млекопитаев.
— Городового, полицию сюда! — продолжала между тем Анна Ивановна. — Господа! благородная публика! будьте все свидетелями! Нашу честь оскорбили, публично оскорбили! Городового сюда!
Явился городовой и даже не один, а целых три. Неизвестный господин совсем перетрусил. Ниночка между тем была приведена в чувство и принялась истерически рыдать, что также очень ей нравилось. Словом, скандал вышел всесовершеннейший.
— В квартал! — крикнула Анна Ивановна. — В квартале разберут! — И сама собственноручно повела неизвестного оскорбителя в квартал, в сопровождении трех альгвазиллов, Ниночки, Млекопитаева и многочисленной публики, которая, впрочем, вскоре стала понемногу отставать и возвращаться к месту своего удовольствия.
— Простите меня, пожалуйста! — бормотал между тем струсивший господин, который оказался каким-то купеческим сыном. — Тятинька оченно на меня сердиться станут… Что хотите — берите, только в фартал не представляйте.
— Нет, мошенник, заплати сперва за бесчестие, да и господам городовым заплати, а не то — в квартал! Я, брат, чиновница, майорша, я свое везде найду! Я с тебя по суду за бесчестие возьму! Коли на то пошло, но всем судам затаскаю.
Купеческий сынок окончательно струсил этой последней угрозы и поспешно вынул бумажник.
— Что хотите — берите! — повторял он умоляющим голосом, — я не в своем разуме был-с… Коли тятинька узнают — беда: изобьют-с… всего исколотят, как собаку последнюю-с!.. Ради самого Господа Бога отпустите!
— Ты по закону должен треть его жалованья за бесчестие жены заплатить! я тебе все пункты и статьи подведу — ужо в квартале увидишь! — стращала между тем Анна Ивановна. — Коли хочешь, чтоб тебя отпустили, давай сюда сейчас сто рублей, да на господ городовых десять уважения, а не то — нынче же просьбу в суд подаю! у меня, брат, вся публика свидетелем. Видно, купеческий сынок очень уже боялся своего тятиньки, потому что с благодарностью вручил Анне Ивановне радужную ассигнацию, да господам городовым красненькую. И все, не выключая и господ городовых, остались довольны и счастливы.
— Вот что значит ум да уменье! — торжественно восклицала Анна Ивановна, потрясая в руках своих радужную. — А всё я, всё я!.. кабы не я, ты бы, дурень, и не догадался!
— Маменька, купите мне новую шляпку… нонче гарибальди в моде, — прошептала Ниночка.
— Ладно, матушка! сперва за дачу надобно!
— Да за дачу само собой, а шляпка другая статья… Вы всё-таки мне должны быть благодарны! Ведь если бы не я, так ничего бы этого и не было.
— Ну, хорошо, хорошо! и шляпку и бедуинку новую купим! Я дама справедливая: что правда, то правда! А главное — дача за всё лето оплачена! — рассуждала Анна Ивановна, необыкновенно довольная этим происшествием.
— А знаешь что, Ниночка? — прибавила она, спеша сообщить озарившую ее новую мысль, — давай и всегда так делать!.. Наши дачные гулянья для этого ведь очень удобны. Нынче в Полюстрове, а там на Петровском, а там на Крестовском, а там в Екатерингофе… Ведь ты погляди, какие доходы-то будут, да и доходы благородные — потому за свою честь получаешь.
— Что ж, это хорошо: я согласна! — отвечала Ниночка, мечтая уже о десятке новых шляп и бурнусов.
— Ну, и прекрасно! — подхватила Анна Ивановна. — По крайности, почитай, каждое лето за дачу ничего платить не будем; а таких дураков, как нынешний, и везде вдоволь, на наш пай найдется!
И действительно, с тех пор Анна Ивановна с Ниночкой каждое лето ознаменовывают себя где-нибудь таким же подвигом: то в Новой деревне, то на Черной речке, то в Екатерингофе; одним словом, в какой-нибудь из дачных петербургских окрестностей второго разряда. Они сделали себе из этого даже своего рода золотопромышленническую профессию. Г. Млекопитаев разыгрывает при этом, по большей части, безмолвную и пассивную роль. Его поневоле таскают они за собою, заставляя вступаться за оскорбленную честь жены, и он всегда, по знаку Анны Ивановны, повторяет одну и туже фразу: «я муж, милостивый государь! я муж». Анна Ивановна с Ниночкой так уже навострились в этой профессии, что по одному чутью узнают подходящего для себя субъекта, которого с успехом можно поймать в ловушку. И субъекты, действительно, находятся. В гениальную голову Анны Ивановны пришла даже однажды такого рода идея:
— Что, дружески отнеслась она к своему зятю, если бы ты такое дельце задумал?..
— Какое-с, маменька?
— Да вот, мы с Ниночкой стараемся, о семействе своем радеем… И тебе порадеть бы.
— Я и то, маменька, радею-с… служу… жалованьем пользуюсь — приношу его домой всегда исправно, аккуратно…
— Да что жалованье! Эка штука двадцать пять рублей в месяц!.. Вот в историях-то что с нами бывают, мы с нею за честь свою вступаемся, а ты болван-болваном стоишь… Только то слово и скажешь, в которое тебя носом ткнешь.
— А что же мне делать, маменька?
— Ах, дружочек мой, как что? Ты стоишь себе, как пень какой; а другой бы на твоем месте, при таком оскорблении чести своей, из себя вышел, дерзости стал бы говорить, подлецом бы выругал.
— Да за подлеца, маменька, в рожу-с дадут.
— Ну, так что ж, что дадут — это и хорошо, коли дадут, этого-то и надо, дружочек! Люди добиваются этого, чтобы дали-то, да вишь ты, не больно нонче на это щедры стали!
— Как же это так, маменька-с? ведь оно, можно сказать, оскорбление чести выходит…
— Ну да, оскорбление… А за оскорбление деньги платят…
— Да всё же честь замарана…
— Вот какие глупости! замарана!.. за платком не далеко ходить — вынь да оботрись. Стало быть не замарана, коли тебе за бесчестье заплатили! Это всё равно, что он извинился перед тобой… А за то, дружочек ты мой, деньги… Вот бы мы втроем и добывали!!..
Но скромный и всегда покорный Млекопитаев на сей раз остался непреклонен и никак не согласился на предложение Анны Ивановны, а потому, в последнее время, Анна Ивановна снова уже начинает подумывать о каком-нибудь богатеньком и чиновном петушке для своей Ниночки, петушке, при прочном покровительстве которого муженька можно бы было отбросить в сторону, на произвол попечительной судьбы.
Читатель конечно никак не воображал, чтобы из подобного рода скандалов была возможность сделать себе золотопромышленную профессию. А между тем это так, это столь же верно, как и то, что ты, мой читатель, в эту минуту читаешь сии строки. Да впрочем, в Петербурге и не такого рода профессии бывают.
