Капитан Закурдайло любил закусывать перед отходом к своему мирному и безмятежному сну. Ниночка, по каким-то известным ей надобностям, любила во вечерам шмыгать, как будто невзначай, во темному коридору — тому самому коридору, который, как известно, составляет необходимую принадлежность всех меблированных комнат, отдающихся внаймы. Шмыгала же Ниночка без свечи, впотьмах, вследствие чего неоднократно случалось, что она нечаянно сталкивалась с лихим капитаном.
— Ох! — испуганно, но шёпотом произносила Ниночка. — Кто тут?
— Это я-с! — также шёпотом ответствовал ей голос капитана.
— Кто вы? — будто не узнавая, настаивала Ниночка.
— Ваш обожатель.
— Много вас, обожателев-то!.. Што вам надо?
— Да я… насчет… закуски… — говорил капитан, отыскивая руками — вероятно, желаемую закуску.
— Ох! што это вы… перештаньте пожалуйста! — шепелявила, кобянясь, Ниночка; — какие тут жакушки? Никаких таких жакушок тут нету!..
Ниночка, в некоторых случаях, особенно любила пришепетывать, находя это необыкновенно кокетливым и грациозным.
— Да нет же… я знаю, что есть… убедительным шёпотом настаивал капитан.
— Ах, оштавьте пожалушта!.. Што это!
какие вы!.. я никаких жакушок не знаю.. Ступайте спрашивать у маменьки.
— Нет, уж лучше вы сами потихоньку принесите ко мне в комнату…
— Хорошо, я с Маврой пришлю к вам, — соглашалася Ниночка, с намерением как будто уйти, но не отходя от капитана.
— Нет, зачем же с Маврой?.. Мавра еще нашумит, обеспокоит… вот соседа моего… да и маменьку, может, тоже обеспокоит… а уж лучше вы сами… приготовьте там потихоньку какой-нибудь эдакой ветчинки или телятинки, или вообще насчет копченого, и принесите.
— Ну, хорошо, хорошо, только уйдите пожалушта! Шалуны вы эдакие, право шалуны! — говорила умягченная и улыбающаяся Ниночка, уходя приготовлять закуску проголодавшемуся капитану.
Таким образом Ниночка носила закуски потихоньку от маменьки, которая вообще была скупенька на кусок. Скромный чиновник Млекопитаев, в такую позднюю пору, обыкновенно уже предавался объятиям сладкого Морфея — и это было единственное время, когда лихой капитан Закурдайло не нарушал его мирного сна своим неистовым дуэтом «бывало!»
Но вдруг одно неожиданное обстоятельство совершенно прервало ежевечернее ношение закусок: капитан Закурдайло внезапно покинул свою квартиру, оставя на письменном столе извещение такого рода:
«Беспощадная сила рока внезапно призывает меня. Будучи уподоблен игралищу судеб, я лишился сладостнейших моих надежд на обладание местом в комисариатском департаменте и принужден… увы! принужден покинуть нашу обворожительную красавицу — Пальмиру хладного севера, где душа моя вкушала столь много невинных удовольствий, среди беспечных приятностей своих. Труба беспощадного рока призывает своего достойного сына к месту его служения отечеству. Все сии обстоятельства, невольною силою, извлекают из нежной души моей всю томную поэзию сих моих строк, быть может орошенных слезами любящего сердца! Ах! Но нет сил продолжать более. Я уезжаю в полк, не простяся с вами, ибо горесть разлуки и слезы прощания еще более раздражали бы, и без того уже раздраженное мое сердце. Поклонитесь от меня вашей достоуважаемой мною дочери и пожелайте ей всего хорошего, а лучше всего — выйти поскорее замуж и усладить собою печальные дни одиночества того смертного, который будет избрал его в счастливые телохранители её нежного состава. Долг мой за квартиру и стол (всего 162 рубля серебром), будьте уверены, не замедлит выслать вам при первой же возможности ваш покорный слуга
— Ах ты подлец! Ах ты мерзавец! Ах ты прощалыга этакий! — завопила растяренная Анна Ивановна, прочитав поэтическое послание. — Пропали мои денежки, пропали! 162 рубля пропали!..
Горесть Анны Ивановны о 162-х рублях не имела пределов.
Ниночка, прочтя этот любопытный документа, почла за самое лучшее и самое приличное упасть поскорее в обморок — и, действительно, упала тотчас же, не забыв воскликнуть: «ах!» и закатить под лоб глазки.
Анна Ивановна, при виде столь неожиданного пассажа, испугалась не на шутку.
— Что ты? что с тобой, Ниночка?! — восклицала она, суетясь около растянувшейся на полу дочери.
— Изменщик! ах!.. изменщик он эдакий! — томно стонала, несмотря на обморок, Ниночка…
— Что такое ты говоришь? Кто изменщик? — допытывала маменька.
— Он!.. он!.. погубитель!.. Несчастная я теперь на сем свете!.. Ах! И опять новый приличный обморок.
Как ни была Анна Ивановна поражена и взволнована утратою капитана и его 162 рублей, но слова Ниночки хватили ее словно обухом по лбу, и заставили в отчаянии опустить руки.
Все её радужные мечты и надежды, на счет престарелого, но чиновного и денежного петушка, рухнули разом и безвозвратно. Положение её, поистине, было трагично. Что-делать? Как быть?.. Анна Ивановна теряла голову… но не потеряла: не из таковских была она, чтобы потерять ее, и потому, пока дочь её пластом лежала на полу, она принялась ходить по комнате, обдумывая и соображая новый план, быстро созревавший в её практической голове.
Ниночке между тем надоело лежать в таком глупом положении, и потому она снова принялась слабо и томно стонать: «изменщик!»
— Полно качевряжиться-то, дура! Нечего притворяться! — Будто я не вижу и не понимаю! Вставай-ка! весьма нелюбезным тоном отнеслась к ней Анна Ивановна.
Ниночка попросила помочь ей привстать с полу.
— Ладно! Не герцогиня какая-нибудь! и сама встанешь!
И Ниночка — нечего делать — несмотря на обморок, принуждена была подняться сама и принялась хохотать и плакать, стараясь изобразить как бы истерику.
— Нечего выть-то! Умела накуралесить, так умей и поправлять; а не то — и с глаз долой! и знать тебя не хочу! и с квартиры сгоню — ступай себе куда знаешь, на все четыре! — говорила ей Анна Ивановна, продолжая обдумывать свой план.
— Ах!.. ох!.. их!.. — стонала и икала между тем Ниночка.
— Слышь ты! — обратилась к ней маменька, остановясь прямо против неё. — Чтоб ты у меня через месяц же была замужем, а иначе и на глаза не кажись! — Истираню!.. Слышь?.. Своими руками истираню!
— Я уж и так истнранена!.. Ах! ах, тиран! изменщик!.. За кого ж мне теперича выйти? — говорила, раскачиваясь со стороны в сторону, Ниночка.
— За Млекопитаева, — подсказала ей маменька…
— Фи! противность какая! — прорыдала дочка. — Ни за что, ни за какие деньги не выйду!
— Выйдешь! и даром выйдешь! кочевряжиться-то нечего, говорю я тебе. Ты уж мне и так вот где сидишь. Я тебе этого никогда не забуду, как ты все мои надежды обманула!!.. Своей же фортуны, дура, лишилась!
— Как же мне за него выйти? — вопросила, утихая, Ниночка.
— Это уж мое дело, моя материнская забота! Ты только слушайся! Когда у нас первое число?
— Послезавтра.
— Ну, так ладно, изволь приготовиться.
И Анна Ивановна стала сообщать дочери изобретенный ею план.
Скромный чиновник Млекопитаев имел обыкновение, наиаккуратнейшим образом, каждое первое число приносить Анне Ивановне следуемые ей за квартиру деньги. Всегда бывало, пообедает, выспится, и идет к ней в комнату «относить следуемое»; а Анна Ивановна, из любезности, поила его обыкновенно на сей раз чайком — gratis. Так было и нынче.
Чиновник Млекопитаев, восстав от после обеденной высыпки, облекся в свой вицмундир, отсчитал пятнадцать рублей и постучался в дверь Анны Ивановны. — Можно войти-с?
— Ах, это вы, мусье Млекопитаев! Войдите! — раздался из комнаты голос Ниночки, которому она старалась придать обворожительность.
— А где же маменька? — спросил вошедший Млекопитаев, не видя Анны Ивановны.
— Маменька ушла по делу по одному, и приказала мне за себя получить с вас за комнату. Вы, конечно, не откажетесь от чашки чаю? — говорила Ниночка, играя глазками на счет Млекопитаева, что последнему было очень приятно, ибо он впервые испытывал совершенно новое для него ощущение игры женских глазок.
— С моим удовольствием — почту за счастье. — Пробормотал Млекопитаев, сладостно смущенный кокетливостью Ниночки.
На столе, между тем, кипел уже самовар; среди чайного прибора стояли два стакана и привлекательно возвышалася бутылка, с любезною чиновничьему сердцу надписью — «ром Ямайский.»
— Вы конечно с этим? — спросила Ниночка, выразительно указав глазами на бутылку.
— Грешный человек… как прикажете…
— Я прикажу с этим.
— Могу и с оным… Весь в вашей власти! расшевелился Млекопитаев, восчувствовавший в себе игривый прилив любезности.
— Ну, так сядемте. Я приготовлю вам пуншик.
Сели и приготовили. Приготовивши, выпили. За первым Млекопитаеву был налить второй. Выпив этот второй, наш скромный чиновник еще живее восчувствовал игривый прилив любезности и даже нежности какой-то, что, кроме пунша, усиливали в нём еще и кокетливые глазки Ниночки. Он таял и умилялся духом своим.
— Садитесь-ка поближе, рядом со мною, предложила ему Ниночка, наливая третий стакан. Млекопитаев сел и поближе. Ему было очень тепло и очень приятно. Он попросил позволения поцеловать ручку; Ниночка не отказала и дала ему обе.
— Вам это приятно? — спросила она, наклонясь близко к его физиономии.
— Это блаженство, о котором я и мечтать не смел бы, — прошептал очарованный Млекопитаев.
— Вы все, мужчины, такие изменщики, ветренники; вам хорошей девушке и довериться нельзя, — шепелявила между тем Ниночка, не отнимая от губ его своих ручек.
— Помилуйте-с… зачем же так… совсем напротив…
— Вы всё мечтаете, как бы обмануть хорошую девушку… Известно, погубители…
— Это, конечно, бывает; только не я-с… Я могу доказать…
— Так вы не такой, как другие?
— Совсем напротив… а очень могу чувствовать…
— Я вам верю! томно произнесла Ниночка, и, наклонившись совсем к лицу Млекопитаева, приложила губки свои к его щеке и не отрывала их. Млекопитаев был вне себя от восторга. Он совершенно размяк, как булка в Ниночкином стакане чая.
Вдруг быстро и с шумом растворилися двери — и на пороге показался грозный призрак Анны Ивановны, сопровождаемый двумя свидетелями.
Млекопитаев остолбенел и разинул рот. Ниночка пронзительно вскрикнула: «ах!» и, будто застыдившись, припала к нему на грудь, и руки свои, как бы в отчаянии, вскинула на его плечи. Картина была очень эффектная и очень трогательная.
— Милостивый государь! — торжественно начала Анна Ивановна. — Я никак не думала, чтобы вы, как будучи моим жильцом, могли так поступать… Вы обесчестили хорошую девушку… Она такая же чиновница, как и вы, даже гораздо повыше вас чином. Я коллежская-ассесорша: я этого никак не ожидала… Она еще молода и неопытна, а вы — обольститель её!.. Господа! воскликнула она, обращаясь к двум стоявшим позади её личностям, господа — вы два свидетеля! не угодно ли вам взглянуть и составить законный акт?
— Можно и акт! — заметил один из свидетелей хриплым, сипящим голосом, словно с перепою: — якобы найден в развращенном виде и несоответственно званию…
— Помилуйте-с… я-с… я совсем напротив… я ничего… — бормотал перетрусивший и дрожащий Млекопитаев.
— Как! вы еще отпираться?.. Да где же у нас глаза? Глаза-то где же у нас, после этого? восклицала Анна Ивановна, жестикулируя руками. Я мать, милостивый государь, я мать!.. У меня материнское сердце… Вы нас обесчестили.
— Маменька, — проговорила Ниночка, — не обвиняйте его! Мы любим друг друга и просим вашего родительского благословения…
— Навеки нерушимого! — дополнил другой свидетель.
— Ну, стало быть и дело в шляпе! По рукам, значит! — воскликнул первый, подводя Анну Ивановну к любящейся чете; — Укротите свое родительское сердце, матушка Анна Ивановна, благословите их, как следует, но закону, да и за водочку — поздравить жениха с невестой.
Млекопитаев стоял как истукан, ничего не понимая, ничего не умея сообразить. Его машинально поставили на колени, машинально вложили руку его в руку Ниночки, и машинально заставили преклонить голову под родительское благословение растроганной Анны Ивановны.
Через неделю, скромный чиновник Млекопитаев уже был женат на Ниночке, не понимая сам, как всё это так скоро и так неожиданно случилось. И таким образом, в нашем благословенном Петербурге, зачастую женятся и не одни скромные чиновники Млекопитаевы!..
За сим открывается золотопромышленная деятельность Анны Ивановны и её дочери, составляющая уже собственно достояние нашего третьего и тоже совершенно самостоятельного рассказа.
