Капитанъ Закурдайло любилъ закусывать передъ отходомъ къ своему мирному и безмятежному сну. Ниночка, по какимъ то извѣстнымъ ей надобностямъ, любила во вечерамъ шмыгать, какъ будто невзначай, во темному корридору — тому самому корридору, который, какъ извѣстно, составляетъ необходимую принадлежность всѣхъ меблированныхъ комнатъ, отдающихся внаймы. Шмыгала же Ниночка безъ свѣчи, впотьмахъ, вслѣдствіе чего неоднократно случалось, что она нечаянно сталкивалась съ лихимъ капитаномъ.
— Охъ! испуганно, но шопотомъ, произносила Ниночка. Кто тутъ?
— Это я съ! также шопотомъ отвѣтствовалъ ей голосъ капитана.
— Кто вы? будто не узнавая, настаивала Ниночка.
— Вашъ обожатель.
— Много васъ обожателевъ-то!.. Што вамъ надо?
— Да я… на счетъ… закуски… говорилъ капитанъ, отыскивая руками — вѣроятно желаемую закуску.
— Охъ! што это вы… перештаньте пожалуйста! шепелявила, кобянясь, Ниночка; какія тутъ жакушки? Никакихъ такихъ жакушокъ тутъ нѣту!..
Ниночка, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, особенно любила пришепетывать, находя это необыкновенно кокетливымъ и граціознымъ.
— Да нѣтъ же… я знаю, что есть… убѣдительнымъ шопотомъ настаивалъ капитанъ.
— Ахъ, оштавьте пожалушта!.. Што это!
какіе вы!.. я никакихъ жакушокъ не знаю.. Ступайте спрашивать у маменьки.
— Нѣтъ, ужь лучше вы сами потихоньку принесите ко мнѣ въ комнату…
— Хорошо, я съ Маврой пришлю къ вамъ, соглашалася Ниночка, съ намѣреніемъ какъ будто уйдти, но не отходя отъ капитана.
— Нѣтъ, зачѣмъ же съ Маврой?.. Мавра еще нашумитъ, обезпокоитъ… вотъ сосѣда моего… да и маменьку, можетъ, тоже обезпокоитъ… а ужь лучше вы сами… приготовьте тамъ потихоньку какой нибудь эдакой вѣтчинки или телятинки, или вообще на счетъ копченаго, и принесите.
— Ну, хорошо, хорошо, только уйдите пожалушта! Шалуны вы эдакіе, право шалуны! говорила умягченная и улыбающаяся Ниночка, уходя приготовлять закуску проголодавшемуся капитану.
Такимъ образомъ Ниночка носила закуски потихоньку отъ маменьки, которая вообще была скупенька на кусокъ. Скромный чиновникъ Млекопитаевъ, въ такую позднюю пору, обыкновенно уже предавался объятіямъ сладкаго Морфея — и это было единственное время, когда лихой капитанъ Закурдайло не нарушалъ его мирнаго сна своимъ неистовымъ дуэтомъ «бывало!»
Но вдругъ одно неожиданное обстоятельство совершенно прервало ежевечернее ношеніе закусокъ: капитанъ Закурдайло внезапно покинулъ свою квартиру, оставя на письменномъ столѣ извѣщеніе такого рода:
«Безпощадная сила рока внезапно призываетъ меня. Будучи уподобленъ игралищу судебъ, я лишился сладостнѣйшихъ моихъ надеждъ на обладаніе мѣстомъ въ комисаріатскомъ департаментѣ и принужденъ… увы! принужденъ покинуть нашу обворожительную красавицу — Пальмиру хладнаго сѣвера, гдѣ душа моя вкушала столь много невинныхъ удовольствій, среди безпечныхъ пріятностей своихъ. Труба безпощаднаго рока призываетъ своего достойнаго сына къ мѣсту его служенія отечеству. Всѣ сіи обстоятельства, невольною силою, извлекаютъ изъ нѣжной души моей всю томную поэзію сихъ моихъ строкъ, быть можетъ орошенныхъ слезами любящаго сердца! Ахъ! Но нѣтъ силъ продолжать болѣе. Я уѣзжаю въ полкъ, не простяся съ вами, ибо горесть разлуки и слезы прощанія еще болѣе раздражали бы, и безъ того уже раздраженное, мое сердце. Поклонитесь отъ меня вашей достоуважаемой мною дочери и пожелайте ей всего хорошаго, а лучше всего — выйдти поскорѣе замужъ и усладить собою печальные дни одиночества того смертнаго, который будетъ избралъ его въ счастливые тѣлохранители ея нѣжнаго состава. Долгъ мой за квартиру и столъ (всего 162 рубля серебромъ), будьте увѣрены, не замедлитъ выслать вамъ при первой же возможности вашъ покорный слуга
— Ахъ ты подлецъ! Ахъ ты мерзавецъ! Ахъ ты прощалыга этакій! завопила разтяренная Анна Ивановна, прочитавъ поэтическое посланіе. Пропали мои денежки, пропали! 162 рубля пропали!..
Горесть Анны Ивановны о 162-хъ рубляхъ не имѣла предѣловъ.
Ниночка, прочтя этотъ любопытный документа, почла за самое лучшее и самое приличное упасть поскорѣе въ обморокъ — и, дѣйствительно, упала тотчасъ же, не забывъ воскликнуть: «ахъ!» и закатить подъ лобъ глазки.
Анна Ивановна, при видѣ столь неожиданнаго пассажа, испугалась не на шутку.
— Что ты? что съ тобой, Ниночка?! восклицала она, суетясь около растянувшейся на полу дочери.
— Измѣнщикъ! ахъ!.. измѣнщикъ онъ эдакій! томно стонала, не смотря на обморокъ, Ниночка…
— Что такое ты говоришь? Кто измѣнщикъ? допытывала маменька.
— Онъ!.. онъ!.. погубитель!.. Несчастная я теперь на семъ свѣтѣ!.. Ахъ! И опять новый приличный обморокъ.
Какъ ни была Анна Ивановна поражена и взволнована утратою капитана и его 162-хъ рублей, но слова Ниночки хватили ее словно обухомъ по лбу, и заставили въ отчаяніи опустить руки.
Всѣ ея радужныя мечты и надежды, на счетъ престарѣлаго, но чиновнаго и денежнаго пѣтушка, рухнули разомъ и безвозвратно. Положеніе ея, по истинѣ, было трагично. Что-дѣлать? Какъ быть?.. Анна Ивановна теряла голову… но не потеряла: не изъ таковскихъ была она, чтобы потерять ее, и потому, пока дочь ея пластомъ лежала на полу, она принялась ходить по комнатѣ, обдумывая и соображая новый планъ, быстро созрѣвавшій въ ея практической головѣ.
Ниночкѣ между тѣмъ надоѣло лежать въ такомъ глупомъ положеніи, и потому она снова принялась слабо и томно стонать: «измѣнщикъ!»
— Полно качевряжиться-то, дура! Нечего притворяться! — Будто я не вижу, и не понимаю! Вставай-ка! весьма нелюбезнымъ тономъ отнеслась къ ней Анна Ивановна.
Ниночка попросила помочь ей привстать съ полу.
— Ладно! Не герцогиня какая нибудь! и сама встанешь!
И Ниночка — нечего дѣлать — не смотря на обморокъ, принуждена была подняться сама и принялась хохотать и плакать, стараясь изобразить какъ бы истерику.
— Нечего выть-то! Умѣла накуралесить, такъ умѣй и поправлять; а не то — и съ глазъ долой! и знать тебя не хочу! и съ квартиры сгоню — ступай себѣ куда знаешь, на всѣ четыре! говорила ей Анна Ивановна, продолжая обдумывать свой планъ.
— Ахъ!.. охъ!.. ихъ!.. стонала и икала между тѣмъ Ниночка.
— Слышь ты! обратилась къ ней маменька, остановись прямо противъ нея, чтобъ ты у меня черезъ мѣсяцъ же была замужемъ, а иначе и на глаза не кажись! — Истираню!.. Слышь?.. Своими руками истираню!
— Я ужь и такъ истнранена!.. Ахъ! ахъ, тиранъ! измѣнщикъ!.. За кого жъ мнѣ теперича выйдти? говорила, раскачиваясь со стороны въ сторону, Ниночка.
— За Млекопитаева, подсказала ей маменька…
— Фи! противность какая! прорыдала дочка. Ни за что, ни за какія деньги не выйду!
— Выйдешь! и даромъ выйдешь! кочевряжиться-то нечего, говорю я тебѣ. Ты ужь мнѣ и такъ вотъ гдѣ сидишь. Я тебѣ этого никогда не забуду, какъ ты всѣ мои надежды обманула!!.. Своей же фортуны, дура, лишилась!
— Какъ же мнѣ за него выйдти? вопросила, утихая, Ниночка.
— Это ужь мое дѣло, моя материнская забота! Ты только слушайся! Когда у насъ первое число?
— Послѣ завтра.
— Ну, такъ ладно, изволь приготовиться.
И Анна Ивановна стала сообщать дочери изобрѣтенный ею планъ.
Скромный чиновникъ Млекопитаевъ имѣлъ обыкновеніе, наиаккуратнѣйшимъ образомъ, каждое первое число приносить Аннѣ Ивановнѣ слѣдуемыя ей за квартиру деньги. Всегда бывало, пообѣдаетъ, выспится, и идетъ къ ней въ комнату «относить слѣдуемое»; а Анна Ивановна, изъ любезности, поила его обыкновенно на сей разъ чайкомъ — gratis. Такъ было и нынче.
Чиновникъ Млекопитаевъ, возставъ отъ послѣ обѣденной высыпки, облекся въ свой вицъ-мундиръ, отсчиталъ пятнадцать рублей и постучался въ дверь Анны Ивановны. — Можно войдти съ?
— Ахъ, это вы, мусье Млекопитаевъ! Войдите! раздался изъ комнаты голосъ Ниночки, которому она старалась придать обворожительность.
— А гдѣ же маменька? спросилъ вошедшій Млекопитаевъ, не видя Анны Ивановны.
— Маменька ушла по дѣлу по одному, и приказала мнѣ за себя получить съ васъ за комнату. Вы, конечно, не откажетесь отъ чашки чаю? говорила Ниночка, играя глазками на счетъ Млекопитаева, что послѣднему было очень пріятно, ибо онъ впервые испытывалъ совершенно новое для него ощущеніе игры женскихъ глазокъ.
— Съ моимъ удовольствіемъ — почту за счастіе — пробормоталъ Млекопитаевъ, сладостно смущенный кокетливостью Ниночки.
На столѣ, между тѣмъ, кипѣлъ уже самоваръ; среди чайнаго прибора стояли два стакана и привлекательно возвышалася бутылка, съ любезною чиновничьему сердцу надписью — «ромъ Ямайскій.»
— Вы конечно съ этимъ? спросила Ниночка, выразительно указавъ глазами на бутылку.
— Грѣшный человѣкъ… какъ прикажете…
— Я прикажу съ этимъ.
— Могу и съ онымъ… Весь въ вашей власти! разшевелился Млекопитаевъ, возчувствовавшій въ себѣ игривый приливъ любезности.
— Ну, такъ сядемте. Я приготовлю вамъ пуншикъ.
Сѣли и приготовили. Приготовивши, выпили. За первымъ Млекопитаеву былъ налить второй. Выпивъ этотъ второй, нашъ скромный чиновникъ еще живѣе возчувствовалъ игривый приливъ любезности и даже нѣжности какой-то, что, кромѣ пунша, усиливали въ немъ еще и кокетливые глазки Ниночки. Онъ таялъ и умилялся духомъ своимъ.
— Садитесь-ка поближе, рядомъ со мною, предложила ему Ниночка, наливая третій стаканъ. Млекопитаевъ сѣлъ и поближе. Ему было очень тепло и очень пріятно. Онъ попросилъ позволенія поцаловать ручку; Ниночка не отказала и дала ему обѣ.
— Вамъ это пріятно? спросила она, наклонясь близко къ его физіономіи.
— Это блаженство, о которомъ я и мечтать не смѣлъ бы, прошепталъ очарованный Млекопитаевъ.
— Вы всѣ мущины такіе измѣнщики, вѣтренники; вамъ хорошей дѣвушкѣ и довѣриться нельзя, шепелявила между тѣмъ Ниночка, не отнимая отъ губъ его своихъ ручекъ.
— Помилуйте-съ… зачѣмъ же такъ… совсѣмъ напротивъ…
— Вы все мечтаете, какъ бы обмануть хорошую дѣвушку… Извѣстно, погубители…
— Это, конечно, бываетъ; только не я-съ… Я могу доказать…
— Такъ вы не такой, какъ другіе?
— Совсѣмъ напротивъ… а очень могу чувствовать…
— Я вамъ вѣрю! томно произнесла Ниночка, и, наклонившись совсѣмъ къ лицу Млекопитаева, приложила губки свои къ его щекѣ и не отрывала ихъ. Млекопитаевъ былъ внѣ себя отъ восторга. Онъ совершенно размякъ, какъ булка въ Ниночкиномъ стаканѣ чая.
Вдругъ быстро и съ шумомъ разтворилися двери — и на порогѣ показался грозный призракъ Анны Ивановны, сопровождаемый двумя свидѣтелями.
Млекопитаевъ остолбенѣлъ и разинулъ ротъ. Ниночка пронзительно вскрикнула: «ахъ!» и, будто застыдившись, припала къ нему на грудь, и руки свои, какъ бы въ отчаяніи, вскинула на его плечи. Картина была очень эфектная и очень трогательная.
— Милостивый государь! торжественно начала Анна Ивановна, я никакъ не думала, чтобы вы, какъ будучи моимъ жильцомъ, могли такъ поступать… Вы обезчестили хорошую дѣвушку… Она такая же чиновница, какъ и вы, даже гораздо повыше васъ чиномъ. Я коллежская-ассесорша: я этого никакъ не ожидала… Она еще молода и неопытна, а вы — обольститель ея!.. Господа! воскликнула она, обращаясь къ двумъ стоявшимъ позади ея личностямъ, господа — вы два свидѣтеля! не угодно ли вамъ взглянуть и составить законный актъ?
— Можно и актъ! замѣтилъ одинъ изъ свидѣтелей хриплымъ, сипящимъ голосомъ, словно съ перепою: - якобы найденъ въ развращенномъ видѣ и несоотвѣтственно званію…
— Помилуйте-съ… я-съ… я совсѣмъ напротивъ… я ничего… бормоталъ перетрусившій и дрожащій Млекопитаевъ.
— Какъ! вы еще отпираться?.. Да гдѣ же у насъ глаза? Глаза-то гдѣ же у насъ, послѣ этого? восклицала Анна Ивановна, жестикулируя руками. Я мать, милостивый государь, я мать!.. У меня материнское сердце… Вы насъ обезчестили.
— Маменька, проговорила Ниночка, не обвиняйте его! Мы любимъ другъ друга и просимъ вашего родительскаго благословенія…
— На вѣки нерушимаго! дополнилъ другой свидѣтель.
— Ну, стало быть и дѣло въ шляпѣ! По рукамъ значитъ! воскликнулъ первый, подводя Анну Ивановну къ любящейся четѣ; укротите свое родительское сердце, матушка Анна Ивановна, благословите ихъ, какъ слѣдуетъ, но закону, да и за водочку — поздравить жениха съ невѣстой.
Млекопитаевъ стоялъ какъ истуканъ, ничего не понимая, ничего не умѣя сообразить. Его машинально поставили на колѣни, машинально вложили руку его въ руку Ниночки, и машинально заставили преклонить голову подъ родительское благословеніе растроганной Анны Ивановны.
Черезъ недѣлю, скромный чиновникъ Млекопитаевъ уже былъ женатъ на Ниночкѣ, не понимая самъ, какъ все это такъ скоро и такъ неожиданно случилось. И такимъ образомъ, въ нашемъ благословенномъ Петербургѣ, зачастую женятся и не одни скромные чиновники Млекопитаевы!..
За симъ открывается золотопромышленная дѣятельность Анны Ивановны и ея дочери, составляющая уже собственно достояніе нашего третьяго и тоже совершенно самостоятельнаго разсказа.
