Анна Ивановна отдавала комнаты «подъ благородныхъ жильцовъ». Она уже лѣтъ пять занималась этой профессіей, послѣ того, какъ ея супругу, коллежскому ассесору, заблагоразсудилось удалиться къ праотцамъ, что случилось съ нимъ послѣ испитія полуведра очищеннаго. Неутѣшная вдова перетитуловала себя въ маіорши (потому что одно уже слово «маіорша», какъ извѣстно, придаетъ болѣе апломбу въ глазахъ лавочника, дворника да подчасъ и сосѣдей), и за тѣмъ, съ помощію полутораста рублей пенсіи, открыла свою профессію, или, какъ значилось на прилепленномъ у воротъ билетикѣ: «шамбръ-гарни, съ прислугой, столомъ, самоваромъ и безъ оныхъ».
Анна Ивановна была дама практическая, что называется пройдоха, и свою выгоду упускать не любила. Хотя ей стукнуло уже пятьдесятъ, но, тѣмъ не менѣе, полное лицо ея было тщательно замазано бѣлилами, щеки румянами, а чепчикъ, подъ которымъ скрывалась накладка, украшенъ огромною розою. Анна Ивановна когда-то весьма нравилась одному маленькому, но въ своемъ курятникѣ значительному, пѣтушку, и этотъ-то пѣтушокъ поторопился выдать ее замужъ за покойнаго супруга Анны Ивановны. Отъ этого брака родилася дочь, во святомъ крещеніи нареченная Антониною. — Пѣтушокъ любилъ романическія имена и самъ нарекъ такъ новорожденную, когда покойный супругъ Анны Ивановны явился къ нему засвидѣтельствовать о своей семейной радости. Покойному супругу было очень тепло, пока здравствовалъ пѣтушокъ. Но пѣтушокъ умеръ — и декораціи перемѣнились. Коллежскаго ассесора, который стоялъ-было на дорожкѣ, оставили въ тѣни, да и на самого-то тѣнь набросили. Но главное дѣло не въ немъ, а въ Аннѣ Ивановнѣ и въ ея дочкѣ; Ниночкѣ, — и потому мы покойника оставимъ мирно тлѣть въ тундрахъ Волкова кладбища.
Ниночка уродилась въ матушку. Въ то время, къ которому относится начало этого повѣствованія, ей минуло семнадцать лѣтъ. У нея были рыжеватенькіе волосы, бѣлое, румяное и полное личико, курносенькій носикъ съ разширенными ноздрями, маленькіе каріе глазки — вѣчно на побѣгушкахъ, и довольно толстыя полураскрытыя губы; вообще же она была недурна, и вотъ поэтому-то Анна Ивановна возлагала на нее многія упованія.
Она весьма принаряжала свою дочку и по праздникамъ отправлялась съ ней на гулянья. Если на встрѣчу имъ, въ паркѣ или у Излера, попадался какой нибудь солидной наружности старичокъ, напоминавшій Аннѣ Ивановнѣ покойнаго пѣтушка, и если этотъ старичокъ, облизываясь, уставлялъ на Ниночку свои масляные глазенки, Анна Ивановна немедленно толкала ее незамѣтнымъ образомъ въ бочекъ, — и Ниночка какъ нельзя лучше понимала смыслъ и значеніе этого нѣмаго, материнскаго толчка, который приглашалъ ее изобразить на лицѣ своемъ скромно-привѣтливую и, въ тоже время, обворожительную улыбку. — И улыбка, самаго коварнаго свойства, немедленно появлялась на губахъ Ниночки, къ вящщему соблазну дрожащаго старичка.
Но до сихъ поръ, волею судебъ, обстоятельства слагались такъ, что встрѣчи и улыбки не вызывали дальнѣйшихъ вожделѣнныхъ послѣдствій; тѣмъ не менѣе, Анна Ивановна не теряла въ перспективѣ самыхъ блистательныхъ надеждъ, потому что Ниночка все болѣе наливалась, какъ крупная вишня на вѣткѣ, и бойко хорошѣла.
Между тѣмъ, дѣла по части «благородныхъ жильцовъ» шли не совсѣмъ-то успѣшно: апартаментовъ имѣлося на пять персонъ, а въ наличности у Анны Ивановны состояло только двое кліентовъ: капитанъ Закурдайло и скромный, гемороидальный чиновникъ Млекопитаевъ, въ рангѣ коллежскаго секретаря.
Капитанъ Закурдайло носилъ залихватскіе черные усы и отличался стольже залихватскими манерами. Между нимъ и скромнымъ чиновникомъ Млекопитаевымъ была нѣкотораго рода контра. Эта контра происходила собственно отъ діаметральной противоположности ихъ нрава. Млекопитаевъ въ департаментѣ аттестовался чиновникомъ добропорядочнымъ, кроткимъ и благочиннымъ; Закурдайло же въ полку быль извѣстенъ, какъ стекло-вышибатель, мордобійца и вообще какъ человѣкъ самаго скандалезнаго направленія. Въ Петербургѣ находился онъ временно: хлопоталъ о переводѣ себя по комисаріатской части и постоянное жительство въ столицѣ не располагалъ. Когда у него заводились деньги, то это было самое благопріятное для Млекопитаева время, ибо капитанъ на нѣсколько сутокъ пропадалъ изъ квартиры. Когда же денегъ не имѣлось, то Млекопитаевъ истинно страдалъ, ибо капитанъ, отъ нечего дѣлать, дразнилъ и училъ разнымъ штукамъ своего лягаваго пса, отчего тотъ лаялъ и вылъ неимовѣрно, или, лежа на кушеткѣ и задравъ ноги на комодъ, оралъ во все горло любимѣйшій свой романсъ. Но это бы все еще ничего, а главное то, что капитанъ пріучилъ пѣть вмѣстѣ съ собою и пса. Чуть затянетъ онъ: «бывало, въ домѣ преобширномъ», — какъ глядишь, ужь и песъ начинаетъ вторить ему воемъ на всевозможные собачьи тоны, отъ глухаго басоваго рычанья до самаго пронзительнаго визга.
Бывало, скромный чиновникъ Млекопитаевъ, возвратись отъ своихъ служебныхъ обязанностей, прежде всего встряхнетъ и аккуратно сложитъ свой форменный вицъ-мундиръ, затѣмъ скромно и благоприлично сядетъ за пріуготовленную для него трапезу, пропустивъ предварительно въ желудокъ свой пищеварительной, и, насытившись, перейдетъ изъ за стола на кровать, гдѣ часика на два ждутъ его объятія… не подумайте чего либо непристойнаго! — нѣтъ, просто объятія Морфея.
И, только что Морфей начнетъ обнимать скромнаго чиновника Млекопитаева, какъ за тонкой стѣной вдругъ раздается громогласный романсъ:
«Бывало! въ домѣ преобширномъ,
Въ кругу друзей, въ кругу родныхъ,
Проводишь дни въ весельѣ мирномъ
И спишь въ постеляхъ пуховыхъ.
Послѣ возгласа «бывало!», возгласа, который особенно энергично произносилъ или, лучше сказать, выстрѣливалъ капитанъ Закурдайло, немедленно слѣдовалъ собачій вой, потрясавшій всѣ нервы Млекопитаева. И Млекопитаевъ въ просонкахъ вскакиваетъ съ кровати, и стоитъ нѣкоторое время какъ ошалѣлый. Способность сообразительности рѣшительно покидала его въ эти экстраординарныя минуты.
А за стѣной, между тѣмъ, продолжается неистовый дуэтъ:
«Бывало! блюдечко варенья
Или конфекты ѣшь одинъ
Пьешь кофе для обыкновенья,
Какъ будто важный господинъ!
— Милостивый государь! говоритъ просительнымъ тономъ чиновникъ Млекопитаевъ, постучавъ предварительно въ стѣну.
— Милостивый государь! откликается капитанъ Закурдайло, но откликается тономъ воинственнымъ, какъ власть имѣющій.
— Мнѣ весьма хочется спать, замѣчаетъ Млекопитаевъ.
— Съ чѣмъ васъ и поздравляю, и желаю спокойнаго сна и пріятныхъ сновидѣній! отвѣчаетъ капитанъ.
— Но… вы прерываете мой сонъ…
— Равно какъ и вы мое пѣніе.
— Но… вы нарушаете благочиніе…
— Бла-го-чиніе?.. Да я развѣ не господинъ своей квартирѣ… Это мнѣ нравится! Трезоръ! подтягивай! вторь!..
«Бывало! предо мной поставятъ
Уху, иль соусъ, или кремъ,
Лимономъ съ бланжію приправятъ —
Сижу и ничего не ѣмъ! ѣмъ!! ѣмъ!!!
— Господинъ капитанъ! кричитъ Млекопитаевъ, теряющій надежду на объятія Морфея.
— Что вамъ угодно, господинъ коллежскій секретарь?
— Здѣсь жить черезъ ваше пѣніе невозможно.
— Такъ переѣзжайте на другую квартиру.
— Я пойду жаловаться Аннѣ Ивановнѣ.
— Хоть самому генералъ-губернатору!.. Трезоръ! подтягивай!..
«Бывало! срѣтенскій квартальный
Не смѣетъ разсуждать со мной,
А нѣтъ — такъ тотчасъ вертикально
Летитъ въ канаву головой! вой!! вой!!!
— Господинъ капитанъ! господинъ капитанъ! вопитъ между тѣмъ Млекопитаевъ, бѣгая изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ и затыкая уши отъ собачьяго воя.
— Отстанете ли вы отъ меня, господинъ коллежскій секретарь! кричитъ ему съ дивана Закурдайло. Что вы мнѣ мѣшаете предаваться моимъ мирнымъ занятіямъ!.. Если вы еще разъ потревожите меня, то будь я не капитанъ Закурдайло, если вамъ не придется испытать участь срѣтенскаго квартальнаго! Трезоръ, валяй!
«Бывало! милиньки дѣвицы
Мнѣ говорятъ: жоли монъ-шеръ!
Пріиди, пріиди въ мою свѣтлицу!
Клянусь, какъ честный офицеръ.
— Анна Ивановна! Анна Ивановна! умоляетъ между тѣмъ, вбѣжавши въ комнату хозяйки, взволнованный и потрясенный Млекопитаевъ: я спать хочу, Анна Ивановна! я вашъ честный жилецъ, Анна Ивановна! я всегда вѣрно и аккуратно, безъ замедленія, плачу вамъ деньги — такъ за чтоже-съ меня обижаютъ? Господинъ Закурдайло вотъ ужь третій мѣсяцъ не платитъ вамъ ни копѣйки да и мнѣ не даетъ покою со своимъ «бывало» — будь оно трижды проклято! Укротите его, Анна Ивановна!
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! что же мнѣ дѣлать! говорила Анна Ивановна, которой весьма не хотѣлось лишиться ни того, ни другаго изъ своихъ кліентовъ. Но, какъ дама пронырливая, она знала слабую струну каждаго своего постояльца и потому, изругавъ порядочно капитана (конечно за глаза) въ утѣху Млеконитаеву, она немедленно откомандировала хорошенькую Ниночку укротить неистовыхъ пѣвцовъ.
Дѣйствительно, съ появленіемъ хозяйской дочери на порогѣ капитанскаго апартамента, безплатный концертъ въ пользу г. Млекопитаева затихъ и, по ея просьбѣ, на сей разъ болѣе не возобновлялся.
Господинъ Млекопитаевъ могъ безпрепятственно удалиться въ свою комнату и снова предаться объятіямъ Морфея. Но увы! — Морфей, возмущенный капитанскимъ дуэтомъ, упорхнулъ и, разкапризившись, не хотѣлъ болѣе появляться на сцену.
Дѣлать нечего, пришлось приняться за Сына Отечества. — Господинъ Млекопитаевъ былъ постояннымъ и притомъ аккуратнѣйшимъ и ревностйѣншимъ подписчикомъ и читателемъ Сына Отечества. Долго его занимала какая то каррикатура, въ которой какъ ни старался онъ добиться особеннаго, тайнаго смысла, но, не взирая на всѣ свои потуги и усилія, не нашелъ въ ней даже смысла простаго, обыкновеннаго, такъ называемаго здраваго; а потому, успокоившись на предположеніи, что редакторъ долженъ быть необыкновенно тонкій, политичный и умный человѣкъ, Млекопитаевъ принялся за свою завѣтную тетрадь, на первой страницѣ которой значилось:
Василіемъ Млекопитаевымъ
Господинъ Млекопитаевъ былъ немножко философъ. Онъ почти ежедневно своимъ умомъ доходилъ до какого нибуль философскаго открытія, которое и записывалъ въ своей тетрадкѣ, въ видѣ афоризма. Нѣкоторые изъ этихъ афоризмовъ были посвящены капитану Закурдайло, ибо внушены его безобразнымъ поведеніемъ, въ отношеніи скромнаго автора. Этимъ способомъ онъ какъ-бы удовлетворялъ свое чувство мщенія ненавистному капитану. Вотъ нѣсколько подобныхъ афоризмовъ, на выдержку, для любопытнаго читателя:
«Я долженъ памятовать, что мы, люди, съ тѣмъ рождены, чтобы жизнь наша подвержена была всѣмъ ударамъ превратовъ.
Надежда ненаказанности бываетъ великимъ побужденіемъ грѣшить [1].
Умъ человѣческій не знаетъ судьбы будущаго своего жребія.
Живи, памятуя смерть.
Земледѣліе полезно всему человѣческому роду.
Дымъ близокъ къ огню.
Онъ умеръ достойнымъ слезъ многихъ добродѣтельныхъ людей.
Горькое лекарство лучше, нежели сладкая трава.
Премудрость есть познаніе вещей божескихъ и человѣческихъ.
Добродѣтели предлежатъ награды, грѣху — наказанія [2].
Надобно просить Бога, чтобы былъ здоровый смыслъ въ здоровомъ тѣлѣ [3].
Слава за добродѣтелью, какъ тѣнь за тѣломъ ходитъ.»
Въ этомъ родѣ было множество афоризмовъ написано у господина Млекопитаева. На нынѣшній разъ онъ прибавилъ къ нимъ три слѣдующихъ:
1) Скромность и терпѣніе суть паче всего — они все превозмогаютъ.
2) Безразсудный! что есть сонъ, какъ не изображеніе хладной смерти?
3) Легкомысліе и распутная жизнь, рано или поздно, вовлекаютъ въ бездну.
Млекопитаевъ совершенно безкорыстно, и токмо ради собственнаго душевнаго назиданія, записывалъ, какъ видите, «сіи нѣкоторыя житейскія мысли», не помышляя о благодарномъ потомствѣ, которое нашло и оцѣнило бы размышленія скромнаго коллежскаго секретаря: — нѣтъ, честолюбивые помыслы отнюдь не гнѣздились въ его голубиной душѣ; дли него это записываніе своихъ мыслей и замѣчаній служило въ нѣкоторомъ родѣ удовлетвореніемъ своихъ психическихъ потребностей: оно замѣняло ему друга, которому въ откровенную минуту можно бы было излить свою душу, когда на этой душѣ накипѣло уже много житейской горечи. Горечь же въ его жизни но большей части составлялъ сосѣдъ — капитанъ Закурдайло. Однажды только — и то не на долго — посѣтила его дерзкая мысль, отнести свои записки въ редакцію «Сына Отечества» для напечатанія ихъ на столбцахъ сей достопочтенной газеты.
Но… посѣтила и покинула! Нѣтъ, подумалъ себѣ Млекопитаевъ, тамъ все такіе умные люди пишутъ — пожалуй еще опишутъ да осмѣютъ тебя… Нѣтъ ужь, куда намъ!!! И съ этихъ поръ означенная дерзкая мысль болѣе уже его не посѣщала.
Такъ тихо, однообразно и регулярно текли дни Млекопитаева, прерываемые по субботамъ и канунамъ большихъ праздниковъ — всенощными, а по воскресеньямъ и въ самые праздники — обѣднями. Простояли бы эти дни въ такомъ порядкѣ, быть можетъ, до тѣхъ поръ, пока бренные останки коллежскаго секретаря и кавалера Млекопитаева не упокоились бы въ водѣ какого нибудь петербургскаго кладбища, если бы не одно непредвидѣнное обстоятельство, радикально изменившее весь строй жизни его.
Но это обстоятельство есть уже принадлежность слѣдующаго и совершенно самостоятельнаго разсказа.
