Анна Ивановна отдавала комнаты «под благородных жильцов». Она уже лет пять занималась этой профессией, после того, как её супругу, коллежскому ассесору, заблагорассудилось удалиться к праотцам, что случилось с ним после испития полуведра очищенного. Неутешная вдова перетитуловала себя в майорши (потому что одно уже слово «майорша», как известно, придает более апломбу в глазах лавочника, дворника да подчас и соседей), и за тем, с помощию полутораста рублей пенсии, открыла свою профессию, или, как значилось на прилепленном у ворот билетике: «шамбр-гарни, с прислугой, столом, самоваром и без оных».
Анна Ивановна была дама практическая, что называется пройдоха, и свою выгоду упускать не любила. Хотя ей стукнуло уже пятьдесят, но, тем не менее, полное лицо её было тщательно замазано белилами, щеки румянами, а чепчик, под которым скрывалась накладка, украшен огромною розою. Анна Ивановна когда-то весьма нравилась одному маленькому, но в своем курятнике значительному, петушку, и этот-то петушок поторопился выдать ее замуж за покойного супруга Анны Ивановны. От этого брака родилася дочь, во святом крещении нареченная Антониною. — Петушок любил романические имена и сам нарек так новорожденную, когда покойный супруг Анны Ивановны явился к нему засвидетельствовать о своей семейной радости. Покойному супругу было очень тепло, пока здравствовал петушок. Но петушок умер — и декорации переменились. Коллежского ассесора, который стоял-было на дорожке, оставили в тени, да и на самого-то тень набросили. Но главное дело не в нём, а в Анне Ивановне и в её дочке; Ниночке, — и потому мы покойника оставим мирно тлеть в тундрах Волкова кладбища.
Ниночка уродилась в матушку. В то время, к которому относится начало этого повествования, ей минуло семнадцать лет. У неё были рыжеватенькие волосы, белое, румяное и полное личико, курносенький носик с расширенными ноздрями, маленькие карие глазки — вечно на побегушках, и довольно толстые полураскрытые губы; вообще же она была недурна, и вот поэтому-то Анна Ивановна возлагала на нее многие упования.
Она весьма принаряжала свою дочку и по праздникам отправлялась с ней на гулянья. Если навстречу им, в парке или у Излера, попадался какой-нибудь солидной наружности старичок, напоминавший Анне Ивановне покойного петушка, и если этот старичок, облизываясь, уставлял на Ниночку свои масляные глазенки, Анна Ивановна немедленно толкала ее незаметным образом в бочок, — и Ниночка как нельзя лучше понимала смысл и значение этого немого, материнского толчка, который приглашал ее изобразить на лице своем скромно-приветливую и, в тоже время, обворожительную улыбку. — И улыбка, самого коварного свойства, немедленно появлялась на губах Ниночки, к вящему соблазну дрожащего старичка.
Но до сих пор, волею судеб, обстоятельства слагались так, что встречи и улыбки не вызывали дальнейших вожделенных последствий; тем не менее, Анна Ивановна не теряла в перспективе самых блистательных надежд, потому что Ниночка всё более наливалась, как крупная вишня на ветке, и бойко хорошела.
Между тем, дела по части «благородных жильцов» шли не совсем-то успешно: апартаментов имелося на пять персон, а в наличности у Анны Ивановны состояло только двое клиентов: капитан Закурдайло и скромный, геморроидальный чиновник Млекопитаев, в ранге коллежского секретаря.
Капитан Закурдайло носил залихватские черные усы и отличался столь же залихватскими манерами. Между ним и скромным чиновником Млекопитаевым была некоторого рода контра. Эта контра происходила собственно от диаметральной противоположности их нрава. Млекопитаев в департаменте аттестовался чиновником добропорядочным, кротким и благочинным; Закурдайло же в полку быль известен, как стекловышибатель, мордобийца и вообще как человек самого скандалезного направления. В Петербурге находился он временно: хлопотал о переводе себя по комиссариатской части и постоянное жительство в столице не располагал. Когда у него заводились деньги, то это было самое благоприятное для Млекопитаева время, ибо капитан на несколько суток пропадал из квартиры. Когда же денег не имелось, то Млекопитаев истинно страдал, ибо капитан, от нечего делать, дразнил и учил разным штукам своего лягавого пса, отчего тот лаял и выл неимоверно, или, лежа на кушетке и задрав ноги на комод, орал во всё горло любимейший свой романс. Но это бы всё еще ничего, а главное то, что капитан приучил петь вместе с собою и пса. Чуть затянет он: «бывало, в доме преобширном», — как глядишь, уж и пес начинает вторить ему воем на всевозможные собачьи тоны, от глухого басового рычанья до самого пронзительного визга.
Бывало, скромный чиновник Млекопитаев, возвратись от своих служебных обязанностей, прежде всего встряхнет и аккуратно сложит свой форменный вицмундир, затем скромно и благоприлично сядет за приуготовленную для него трапезу, пропустив предварительно в желудок свой пищеварительный, и, насытившись, перейдет из-за стола на кровать, где часика на два ждут его объятия… не подумайте чего-либо непристойного! — нет, просто объятия Морфея.
И, только что Морфей начнет обнимать скромного чиновника Млекопитаева, как за тонкой стеной вдруг раздается громогласный романс:
«Бывало! в доме преобширном,
В кругу друзей, в кругу родных,
Проводишь дни в веселье мирном
И спишь в постелях пуховых.
После возгласа «бывало!», возгласа, который особенно энергично произносил или, лучше сказать, выстреливал капитан Закурдайло, немедленно следовал собачий вой, потрясавший все нервы Млекопитаева. И Млекопитаев в просонках вскакивает с кровати, и стоит некоторое время как ошалелый. Способность сообразительности решительно покидала его в эти экстраординарные минуты.
А за стеной, между тем, продолжается неистовый дуэт:
«Бывало! блюдечко варенья
Или конфеты ешь один
Пьешь кофе для обыкновенья,
Как будто важный господин!
— Милостивый государь! — говорит просительным тоном чиновник Млекопитаев, постучав предварительно в стену.
— Милостивый государь! — откликается капитан Закурдайло, но откликается тоном воинственным, как власть имеющий.
— Мне весьма хочется спать, — замечает Млекопитаев.
— С чем вас и поздравляю, и желаю спокойного сна и приятных сновидений! — отвечает капитан.
— Но… вы прерываете мой сон…
— Равно как и вы мое пение.
— Но… вы нарушаете благочиние…
— Бла-го-чиние?.. Да я разве не господин своей квартире… Это мне нравится! Трезор! подтягивай! вторь!..
«Бывало! предо мной поставят
Уху, иль соус, или крем,
Лимоном с бланжию приправят —
Сижу и ничего не ем! ем!! ем!!!
— Господин капитан! — кричит Млекопитаев, теряющий надежду на объятия Морфея.
— Что вам угодно, господин коллежский секретарь?
— Здесь жить через ваше пение невозможно.
— Так переезжайте на другую квартиру.
— Я пойду жаловаться Анне Ивановне.
— Хоть самому генерал-губернатору!.. Трезор! подтягивай!..
«Бывало! сретенский квартальный
Не смеет рассуждать со мной,
А нет — так тотчас вертикально
Летит в канаву головой! вой!! вой!!!
— Господин капитан! господин капитан! — вопит между тем Млекопитаев, — бегая из угла в угол по своей комнате и затыкая уши от собачьего воя.
— Отстанете ли вы от меня, господин коллежский секретарь! — кричит ему с дивана Закурдайло. — Что вы мне мешаете предаваться моим мирным занятиям!.. Если вы еще раз потревожите меня, то будь я не капитан Закурдайло, если вам не придется испытать участь сретенского квартального! Трезор, валяй!
«Бывало! миленьки девицы
Мне говорят: жоли мон-шер!
Приди, приди в мою светлицу!
Клянусь, как честный офицер.
— Анна Ивановна! Анна Ивановна! — умоляет между тем, вбежавши в комнату хозяйки, взволнованный и потрясенный Млекопитаев: — я спать хочу, Анна Ивановна! я ваш честный жилец, Анна Ивановна! я всегда верно и аккуратно, без замедления, плачу вам деньги — так за что же-с меня обижают? Господин Закурдайло вот уж третий месяц не платит вам ни копейки да и мне не дает покою со своим «бывало» — будь оно трижды проклято! Укротите его, Анна Ивановна!
— Ах, Боже мой! Боже мой! что же мне делать! — говорила Анна Ивановна, которой весьма не хотелось лишиться ни того, ни другого из своих клиентов. Но, как дама пронырливая, она знала слабую струну каждого своего постояльца и потому, изругав порядочно капитана (конечно за глаза) в утеху Млеконитаеву, она немедленно откомандировала хорошенькую Ниночку укротить неистовых певцов.
Действительно, с появлением хозяйской дочери на пороге капитанского апартамента, бесплатный концерт в пользу г. Млекопитаева затих и, по её просьбе, на сей раз более не возобновлялся.
Господин Млекопитаев мог беспрепятственно удалиться в свою комнату и снова предаться объятиям Морфея. Но увы! — Морфей, возмущенный капитанским дуэтом, упорхнул и, раскапризившись, не хотел более появляться на сцену.
Делать нечего, пришлось приняться за Сына Отечества. — Господин Млекопитаев был постоянным и притом аккуратнейшим и ревностйеншим подписчиком и читателем Сына Отечества. Долго его занимала какая-то карикатура, в которой как ни старался он добиться особенного, тайного смысла, но, не взирая на все свои потуги и усилия, не нашел в ней даже смысла простого, обыкновенного, так называемого здравого; а потому, успокоившись на предположении, что редактор должен быть необыкновенно тонкий, политичный и умный человек, Млекопитаев принялся за свою заветную тетрадь, на первой странице которой значилось:
Василием Млекопитаевым
Господин Млекопитаев был немножко философ. Он почти ежедневно своим умом доходил до какого нибуль философского открытия, которое и записывал в своей тетрадке, в виде афоризма. Некоторые из этих афоризмов были посвящены капитану Закурдайло, ибо внушены его безобразным поведением в отношении скромного автора. Этим способом он как бы удовлетворял свое чувство мщения ненавистному капитану. Вот несколько подобных афоризмов, на выдержку, для любопытного читателя:
«Я должен памятовать, что мы, люди, с тем рождены, чтобы жизнь наша подвержена была всем ударам превратов.
Надежда ненаказанности бывает великим побуждением грешить [1].
Ум человеческий не знает судьбы будущего своего жребия.
Живи, памятуя смерть.
Земледелие полезно всему человеческому роду.
Дым близок к огню.
Он умер достойным слез многих добродетельных людей.
Горькое лекарство лучше, нежели сладкая трава.
Премудрость есть познание вещей божеских и человеческих.
Добродетели предлежат награды, греху — наказания [2].
Надобно просить Бога, чтобы был здоровый смысл в здоровом теле [3].
Слава за добродетелью, как тень за телом ходит.»
В этом роде было множество афоризмов написано у господина Млекопитаева. На нынешний раз он прибавил к ним три следующих:
1) Скромность и терпение суть паче всего — они всё превозмогают.
2) Безрассудный! что есть сон, как не изображение хладной смерти?
3) Легкомыслие и распутная жизнь, рано или поздно, вовлекают в бездну.
Млекопитаев совершенно бескорыстно, и токмо ради собственного душевного назидания, записывал, как видите, «сии некоторые житейские мысли», не помышляя о благодарном потомстве, которое нашло и оценило бы размышления скромного коллежского секретаря: — нет, честолюбивые помыслы отнюдь не гнездились в его голубиной душе; дли него это записывание своих мыслей и замечаний служило в некотором роде удовлетворением своих психических потребностей: оно заменяло ему друга, которому в откровенную минуту можно бы было излить свою душу, когда на этой душе накипело уже много житейской горечи. Горечь же в его жизни но большей части составлял сосед — капитан Закурдайло. Однажды только — и то не на долго — посетила его дерзкая мысль, отнести свои записки в редакцию «Сына Отечества» для напечатания их на столбцах сей достопочтенной газеты.
Но… посетила и покинула! Нет, подумал себе Млекопитаев, там всё такие умные люди пишут — пожалуй еще опишут да осмеют тебя… Нет уж, куда нам!!! И с этих пор означенная дерзкая мысль более уже его не посещала.
Так тихо, однообразно и регулярно текли дни Млекопитаева, прерываемые по субботам и канунам больших праздников — всенощными, а по воскресеньям и в самые праздники — обеднями. Простояли бы эти дни в таком порядке, быть может, до тех пор, пока бренные останки коллежского секретаря и кавалера Млекопитаева не упокоились бы в воде какого-нибудь петербургского кладбища, если бы не одно непредвиденное обстоятельство, радикально изменившее весь строй жизни его.
Но это обстоятельство есть уже принадлежность следующего и совершенно самостоятельного рассказа.
