Гражина (Мицкевич; Бенедиктов)/ДО
ГРАЖИНА.
повѣсть литовская.
Ночь ужъ наступила. Свѣжій вѣтеръ вѣетъ.
Долъ покрытъ туманомъ. Съ горней вышины,
Трепетно въ пол-глаза смотритъ и блѣднѣетъ,
Перерѣзанъ тучей, томный ликъ луны.
Міръ весь - точно храма портикъ тріумфальный;
Тамъ - густыя тѣни, тамъ — озарено;
Небо же съ луною - куполъ каѳедральный,
Гдѣ мерцаетъ тускло круглое окно.
И, при лунномъ свѣтѣ, замокъ возвышался
На одной изъ злачныхъ новогрудскихъ горъ.
Мракъ широкой тѣни съ башенъ низвергался
И чрезъ валъ дерновый, гдѣ ходилъ дозоръ,
Падалъ, опрокинутъ, прямо въ ровъ бездонный,
Гдѣ дремала плѣсень надъ водою сонной.
Тишина повсюду; огоньки угасли;
Сномъ объятъ весь замокъ, и пора! Не часъ ли
Полночи глубокой? Стражи лишь не спятъ,
И, перекликаясь, съ валу вдаль глядятъ.
Тамъ имъ смутно видны, въ родѣ привидѣній,
Люди, и за каждымъ снопъ бѣгущей тѣни.
Ихъ движенье быстро: вѣрно; на коняхъ!
Отъ Фигуръ ихъ отблескъ: знать, тѣ люди въ латахъ!
Подъѣзжаютъ. Точно! въ шлемахъ, при булатахъ,
Рыцари. Ихъ трое. Кони въ запыхахъ
Ржатъ. И старшій рыцарь, озираясь строго,
Грянулъ троекратно мощнымъ звукомъ рога.
Съ башни рогъ отвѣтный протрубилъ - и вотъ
Вспыхнулъ встрѣчный факелъ, и сѣдыхъ воротъ
Петли завизжали; крюкъ съ кольца свалился:
Брякъ — и мостъ подъемный съ громомъ опустился.
Многіе изъ замка къ всадникамъ толпой
Вышли, знать желая: кто тамъ? что такое?
Видятъ: главный рыцарь, въ полномъ бранномъ строѣ,
Смотритъ истымъ нѣмцемъ, выряженнымъ въ бой.
Грозныя движенья онъ даетъ десницѣ:
При копьѣ онъ длинномъ и стальномъ мечѣ;
Виденъ крестъ нагрудный въ золотой петлицѣ,
Бѣлый крестъ на черной вышитъ епанчѣ,
И при всемъ, что нужно воину для битвы:
Подъ рукою четки, знакъ святой молитвы.
Рыцаря литвины изъ примѣтъ узнали
И потомъ со злостью межъ собой шептали:
„Вотъ съ тевтонской псарни песъ негодный! Вотъ!
Тученъ прусской кровью, что вседневно пьетъ.
Эхъ, когда-бъ не стража! ... Что стоятъ въ разсчетѣ?
Подъ мостъ бы собаку! Сгнилъ бы тамъ въ болотѣ!
Рыцарь словъ обидныхъ будто-бъ не слыхалъ,
Но челомъ склонился и задумчивъ сталъ.
Отчего - жъ онъ разомъ въ думу впалъ такую?
Слышалъ! И, хоть нѣмецъ, понялъ рѣчь людскую!
„Князь вашъ въ замкѣ, дома?" вдругъ онъ крикнулъ грозно.
― „Дома,“ отвѣчаютъ, „но теперь ужъ поздно,
Полночь! Въ это время онъ не приметъ васъ.
Завтра, можетъ статься.“ - „Я хочу, сейчасъ!"
„Но тревожить князя въ этакую пору....“ —
„Мигомъ донесите князю Литавору
О моемъ прибытьѣ! Вотъ вамъ перстень мой!
Кто мы, этотъ вензель Литавору скажетъ,
И въ своемъ пріемѣ онъ мнѣ не откажетъ:
Я вамъ отвѣчаю этой головой!"
Тихо все той ночи на спокойномъ лонѣ.
Осенью лучъ утра выйти не спѣшитъ.
Что жъ у Литавора, въ правомъ павильонѣ,
И теперь свѣтильникъ звѣздочкой горитъ?
Онъ далеко ѣздилъ, воротился къ ночи:
Сна просить должны бы княжескія очи!
Но не спитъ, не спитъ онъ. Сбѣгали, узнали,
Что не спитъ ― и только. Слуги не дерзали
Къ князю въ это время позднее войти;
Страшно то казалось и дворцовой стражѣ;
И къ кому князь близокъ, тѣ не смѣли даже;
А посолъ торопить: надо донести!
Наконецъ рѣшились — разбудить Рымвида:
Онъ на все имѣетъ полныя права;
Онъ въ бояхъ при князѣ — щитъ его, эгида;
Въ княжескомъ совѣтѣ —— съ толкомъ голова,
И, всю цѣну зная таковымъ заслугамъ,
Литаворъ Рымвида называетъ другомъ,
И, бывая въ духѣ, онъ о немъ порой
Говоритъ съ улыбкой : „Это - я второй.“
Спитъ ли князь, не спитъ ли, и здоровъ иль боленъ ―
Всюду для Рымвида входъ къ нему дозволенъ.
Тотъ пошелъ. У князя — полумракъ Лампада,
Кажется, сейчасъ бы и погаснуть рада:
Литаворъ, шагами возбуждая гулъ,
Тамъ ходилъ по плитамъ комнаты пустынной,
И по серединѣ этой залы длинной
Вдругъ остановившись, въ мысляхъ утонулъ.
Вдругъ — Рымвидъ! Но взоромъ князь его не встрѣтилъ,
Выслушалъ о нѣмцахъ, только — не отвѣтилъ;
То краснѣлъ, то снова страшно блѣденъ былъ,
Быть себя спокойнымъ онъ не могъ заставить,
Подошелъ къ лампадѣ, будто бы оправить,
И свѣтильню пальцемъ ко дну придавилъ;
Впрочемъ неизвѣстно — пусть то будетъ тайна —
Съ умысломъ то было, или такъ, случайно.
Можетъ быть, хотѣлъ онъ мрака для того,
Чтобъ лицомъ незримымъ предстоять Рымвиду,
Чтобы тотъ, догадкой, по чертамъ, по виду,
Не проникъ въ мышленья тайныя его;
И пошелъ онъ снова бурною походкой,
Но когда достигнулъ до окна съ рѣшеткой,
Гдѣ лучами мѣсяцъ въ комнату проникъ,
Видны стали — лобъ тотъ, сходный съ мракомъ ночи,
Стиснутыя губы, огненныя очи
И суровый, грозный, воспаленный ликъ.
Вдругъ оборотился, зашагалъ проворно,
Приказалъ Рымвиду на - глухо для всѣхъ
Дверь замкнуть, усѣлся, и, смѣясь притворно,
Произнесъ сквозь горькій, судорожный смѣхъ:
„Ну, Рымвидъ, не самъ ли ты привезъ изъ Вильны
Новость мнѣ, что Витольдъ, этотъ панъ всесильный,
Лидскую мнѣ область вздумалъ даровать?
Мнѣ мое-жъ дать хочетъ ― то, что Литавору
За женой приданымъ шло по договору!
Правда-ль это?" - "Правда!" - "Надобно-жъ принять
Намъ теперь по-царски новую державу.
Прикажи-ка нашимъ выступить на славу!
Трубачей! штандарты! и огней! огней!
Пусть идутъ на Лиду и пируютъ въ ней!
Съ торжествомъ побѣднымъ пусть на рынкѣ станутъ,
Разовьютъ знамена, звучно въ трубы грянутъ,
И неугомонно пусть трубятъ, трубятъ!
Да пускай исправно сабли навострятъ!
Пусть надежны будутъ панцыри, кирасы!
Фуражу и пищи добрые запасы
Надо взять въ дорогу. Да огня! огня!
Факеловъ! Пусть будетъ ночь яснѣе дня!
Ты, Рымвидъ, веди ихъ! Въ Лиду — вамъ дорога.
Утро чуть освѣтитъ славный гробъ Мендога,
Въ полномъ ратномъ строѣ ждите тамъ меня!“
Такъ распоряжаться князю Литавору
Было ужъ не ново; только отчего
Весь онъ такъ встревоженъ? Вдругъ, въ такую пору,
Отправляетъ въ Лиду! Голосъ у него
Такъ звучитъ неровно! Рѣчь его сурова!
Это ничего бы: онъ теперь сердитъ;
Но онъ какъ-то страненъ: выпуститъ пол-слова,
А пол-слова въ сердцѣ, кажется, сидитъ.
Онъ иное мыслитъ, говоря про Лиду!
Такъ, по всѣмъ примѣтамъ, думалось Рымвиду.
Литаворъ молчаньемъ долгимъ выражалъ,
Что Рымвидъ отпущенъ съ боевымъ народомъ
Въ путь. Чего-жъ онъ медлитъ? Но своимъ уходомъ
Тотъ не торопился: онъ соображалъ
Тѣ слова, что слышалъ, и въ умѣ предвидитъ,
Что изъ словъ столь легкихъ толкъ нелегкій выдетъ.
Такъ! Но что-жъ тутъ дѣлать? Знаетъ онъ, что князь,
Если ужъ однажды мысль въ немъ родилась,
Стоекъ, и не внемлетъ ничьему совѣту,
Разсужденій длинныхъ онъ не терпитъ; свѣту
Цѣлому пошелъ бы онъ на перекоръ.
Что-жъ? вступать Рымвиду съ княземъ въ разговоръ?
Иль смолчать ужъ лучше? Умъ его двоился:
Такъ и эдакъ — плохо! Но Рымвидъ рѣшился.
„Князь!“ сказалъ онъ твердо: „Что ни повелитъ
Намъ твое драгое княжеское слово,
Наши люди, кони ― все сейчасъ готово;
Въ дѣлѣ не послѣднимъ будетъ и Рымвидъ.
Но есть разность въ людяхъ: тѣ къ повиновенью
Рождены слѣпому, эти - къ разсужденью.
Твой отецъ покойный собиралъ совѣтъ
Изъ мужей достойныхъ. Самъ я „да“ иль „нѣтъ“
Въ важномъ томъ собраньи говорить могъ смѣло,
Разумомъ спокойнымъ обсуждая дѣло.
Такъ позволь же старцу, что такъ много лѣтъ
Служитъ, весь израненъ, нажилъ бѣлый волосъ,
Предъ тобой впервые здѣсь возвысить голосъ!
Если ты на Лиду намъ итти велишь,
Ты своей же власти тамъ и здѣсь вредишь:
При завоеваньяхъ, грабежи - обычай;
Изъ людей ты нашихъ сдѣлаешь волковъ;
Этимъ — дашь ты случай тѣшиться добычей,
Тѣмъ - ты угрожаешь тяжестью оковъ.
„Слухъ пойдетъ по краю: „Это что за чудо!
Это что за диво!“ скажутъ тамъ и тутъ:
„Плодъ намъ выросъ горькій: сѣмена откуда?
Это, видишь, нынче славою зовутъ!
Литаворъ, тамъ скажутъ, водворилъ тиранство!
Сѣлъ вдругъ панъ незваный на чужое панство!
„Нѣтъ, не такъ водилось прежде, встарину,
У князей литовскихъ: тѣ въ свою страну
Не вносили, помню, вреднаго насилья,
А несли порядокъ, благость, изобилье.
Рѣчь моя простая опытомъ крѣпка!
Князь! Уважь холодный разумъ старика!
„Мы отправимъ прежде въ Лиду приглашенье
Къ рыцарству и разнымъ городскимъ властямъ,
Къ гражданамъ знатнѣйшимъ: пусть на совершенье
Праздничнаго пира соберутся тамъ!
Пригласимъ къ собранью всѣхъ владѣльцевъ мѣстныхъ:
Пусть прибудутъ въ городъ и изъ селъ окрестныхъ!
Я-жъ съ разсвѣтомъ утра поспѣшу туда,
Чинно съ капеланомъ, понабравъ народу
И припасовъ разныхъ, вдоволь дичи, меду.
„Знаешь, угощаться любятъ господа,
Такъ же точно любятъ, какъ простые люди.
Этимъ ты задобришь многихъ напередъ.
Разспроси, коль хочешь, пожилой народъ!
Ужъ таковъ обычай на Литвѣ, на Жмуди;
Скажутъ: „Панъ-то славный !“ - и молва пойдет.“
Кончилъ; подошелъ къ окошку, и прибавилъ:
„Вѣтряно. Чтобъ къ утру тучъ не нанесло!
Эва! Что за рыцарь тамъ коня поставилъ
И стоитъ, накинувъ руку на сѣдло?
А другіе двое, вонъ, коней проводятъ!
А! Да это - нѣмцы, тѣ послы! Походятъ
По всему на нѣмцевъ. Ихъ позвать иль нѣтъ?
Иль черезъ меня ты дашь имъ свой отвѣтъ?“
Съ этими словами, будто бы случайно
Сказанными кстати, онъ прижалъ окно,
Въ щель не дулъ чтобъ вѣтеръ; самъ же жаждалъ тайно
Слышать о посольствѣ: для чего оно?
Всталъ нетерпѣливо Литаворъ съ отвѣтомъ
И сказалъ: „Гдѣ будутъ мнѣ для дѣлъ моихъ
Надобны совѣты, тамъ твоимъ совѣтомъ,
Вѣрь, подорожу я больше всѣхъ иныхъ.
Моего довѣрья ты вполнѣ достоинъ,
Старый мужъ въ сужденьяхъ, въ полѣ — юный воинъ!
„Правда, не люблю я, чтобъ предузнавалъ
Кто нибудь заранѣ, что я замышляю,
И чтобъ разныхъ толковъ шумъ предупреждалъ
Будущее дѣло. Что подготовляю,
Послѣ вдругъ увидятъ. Молніи блестятъ
Прежде, чѣмъ намъ слышенъ громовой раскатъ.
А свершилось дѣло — пусть тамъ каждый судитъ!
Приказалъ — и полно: люди, кони! въ путь!“ —
„Какъ? Сейчасъ?“ — „Въ минуту!“ — „Но куда?“ — „На Жмудь!" —
„Странно! Быть не можетъ!" — „Можетъ быть, и будетъ!
Вотъ какъ я съ другими, но передъ тобой
Я, Рымвидъ, открою планъ завѣтный мой.
„Для того велѣлъ я въ боевомъ порядкѣ
Выступить на Лиду, что готовлюсь къ схваткѣ.
Витольда я знаю; чай, ужъ онъ стоитъ
Съ войскомъ на дорогѣ, чтобъ меня тамъ встрѣтить,
Но на силу силой мы должны отвѣтить:
Иначе, въ плѣну я буду, иль убитъ.
Все давно предвидя, я входилъ въ сношенье
Съ орденомъ тевтонскимъ. Противъ козней злыхъ
Обѣщалъ гросмейстеръ дать мнѣ подкрѣпленье
И прислать на помощь рыцарей своихъ.
Имъ мы часть добычи отдадимъ въ награду.
Вотъ послы ихъ! Значитъ, дѣло наше къ ладу.
Глянь на звѣзды! Прежде, чѣмъ Гіады тамъ
Склонятся къ закату, подоспѣютъ къ намъ
Латниковъ нѣмецкихъ, въ ихъ тяжеломъ строѣ,
Тысячи три разомъ, да пѣхоты вдвое.
Самъ я выбиралъ ихъ: всадниковъ, коней
Взять мнѣ дали право лучшихъ, по-крупнѣй.
Наши передъ ними — мелочь; то — громады!
Всѣ они въ желѣзѣ, съ головы до ногъ.
Какъ напрутъ гдѣ массой, лопнутъ всѣ преграды;
Каждый, мнится, стѣну проломить бы могъ.
А копье, копье ихъ!... Этотъ змѣй желѣзной
Съ адскимъ свистомъ вьется: смерть тутъ не долга;
Жало такъ и свѣтитъ искоркою звѣздной;
Вытянута шея прямо на врага,
И едва лишь клюнетъ, тотъ свернется разомъ,
Какъ подъ бурей колосъ, не мигнетъ и глазомъ.
Такъ, оставивъ славный по себѣ поминъ,
Пораженъ когда-то былъ нашъ Гедиминъ.
Все ужъ на-готовѣ! Дѣло я заправилъ.
Боковой дорогой въ Лиду мы войдемъ:
Тамъ коварный Витольдъ войска не оставилъ,
Мы теперь подступимъ, грянемъ и возьмемъ!“
Сей необычайной вѣстью пораженный,
Весь въ слезахъ, въ волненьи, трепетный Рымвидъ,
Въ бездну горкихъ мыслей смутно погруженный,
Голосомъ дрожащимъ князю говоритъ:
„Князь и властелинъ мой! До чего я дожилъ?
Братъ пойдетъ на брата! Кто еще вчера
Иззубрилъ на нѣмцахъ отпускъ топора,
Тотъ чтобы, сегодня, силу ихъ умножилъ!
Бить иль быть побитымъ — гдѣ-жъ тутъ злѣй бѣда?
Нѣмцы и литвины — пламя и вода.
„Знаю я: случалось, что сосѣдъ къ сосѣду,
Въ комъ онъ видѣлъ прежде злѣйшаго врага,
Примирясь, шелъ въ гости, съ нимъ дѣлилъ бесѣду
И въ дѣлахъ житейскихъ былъ ему слуга.
Не смотря на злобу вѣковую нашу,
Ляхи и литвины заключали миръ,
И, одинъ къ другому приходя на пиръ,
Вмѣстѣ испивали дружескую чашу.
Отъ начала міра человѣкъ и змѣй
Крѣпки во взаимной нелюбви своей,
Но и между ними дружба ходъ имѣетъ:
Добрый землепашецъ иногда ужа
Принимаетъ въ домъ свой, кормитъ и лелѣетъ,
Какъ хозяинъ добрый, всѣмъ ему служа;
Змѣй ему сталъ гостемъ, гость же — милость неба;
Онъ ужу дастъ вдоволь молока и хлѣба,
И не разъ случалось: онъ и пить давалъ
Изъ своей же чашки гостю-поселенцу,
И съ дѣтьми нерѣдко гость сыту пивалъ,
И безвредно тихо сонному младенцу
Онъ, вѣнкомъ свернувшись, перси обвивалъ.
„Да! Но не поладишь со змѣей нѣмецкой!
Тутъ ничѣмъ бы въ мірѣ ты не угодилъ.
Мало ли народъ-то прусскій, мазовецкой
И земли и денегъ нѣмцу въ ротъ всадилъ?
Что ни съѣстъ, все мало. Силой жадной пасти
Насъ бы наконецъ онъ разорвалъ на части!
"Чтобъ спасти отчизну, надо всѣмъ возстать,
Надо вмѣстѣ грянуть. Ну, какая стать
Брать ихъ крѣпостишки, да палить селенья,
Какъ доселѣ было? Въ этомъ нѣтъ спасенья
Отъ тевтонской язвы; этотъ же народъ
Словно змѣй стоглавый, гидра вѣковая:
Голову отрубишь — глядь! растетъ другая,
Эту отрубилъ ты — десять ихъ растетъ!
Надо снять всѣ сразу. Намъ страшнѣе казни
Съ нѣмцами сближенье. Испытали мы,
Каковы тевтоны, и отъ ихъ пріязни
Всякій удалиться радъ, какъ отъ чумы.
Всякій взялъ бы лучше, не смотря на муку,
Уголь раскаленный, чѣмъ у нѣмца руку.
Пусть грозитъ намъ Витольдъ: съ нимъ домашній бой
Мы безъ этихъ нѣмцевъ кончимъ межъ собой.
Съ братомъ подеремся - и сойдемся дружно!
Гдѣ свои въ раздѣлкѣ, тамъ чужихъ не нужно.
Да еще и такъ ли? Точно - ль Витольдъ вновь,
Видя въ насъ честнѣйшихъ воиновъ суровыхъ,
Нарушаетъ вѣрность договорныхъ словъ?
Ты меня послалъ бы къ Витольду для новыхъ
Съ нимъ переговоровъ; можетъ быть, тутъ есть
Недоразумѣнье.“ - „Нѣтъ, Рымвидъ, довольно!
О переговорахъ мнѣ ужъ слышать больно
Съ этимъ милымъ братомъ. Что тутъ долгъ и честь?
Онъ ― одно сегодня, завтра онъ другое:
Согласился Лиду мнѣ отдать, а тамъ,
Только распустилъ я войско по домамъ,
Онъ съ своимъ подъ Вильной и запѣлъ иное:
Будто - бъ недовольны въ Лидѣ, не хотятъ,
Чтобъ я былъ тамъ княземъ. Вотъ каковъ мой братъ!
Началъ пѣть, что Лиду за собой оставитъ,
Для меня-жъ достанетъ послѣ новый край;
Жди! Потомъ въ болота, можетъ быть, отправитъ,
Въ дичь, на Русь, къ варягамъ, къ финнамъ — и ступай!
Онъ туда ссылаетъ всѣхъ родныхъ и кровныхъ,
Чтобъ его лишь только гордой головѣ,
Утѣснивъ, унизивъ близкихъ всѣхъ и ровныхъ,
Властвовать по-царски на родной Литвѣ.
Мочи нѣтъ! Отъ брата что терпѣть досталось!
На конѣ будь вѣчно! Битвамъ нѣтъ числа.
Грудь, кажись, въ одно ужъ съ панцыремъ сковалась;
Кажется, ужъ ко́ лбу каска приросла.
Всюду насъ гоняетъ: нѣтъ конца разгонамъ;
Міръ весь обошли мы: тамъ дерись съ тевтономъ;
Тамъ громи сарматовъ, тамъ руби татаръ!
Всюду за ударомъ наноси ударъ!
То по голой степи, по песчанымъ доламъ
Шлетъ онъ насъ подъ вѣтеръ, - гнаться за моголомъ.
Грабили мы села, замки, города:
Всѣ плоды хваталъ онъ нашего труда!
Если же чего тамъ голодъ не догубитъ,
Не повыжжетъ пламя, сабля не дорубитъ,
Все ему въ добычу шло тогда живьемъ;
Все мы отдавали Витольду, не споря:
У хазаръ, у финновъ — о́тъ моря до мо́ря ―
Что мы ни забрали, все теперь при немъ.
Дворъ его, посмотришь: пышность-то какая!
Край его - да въ мірѣ нѣтъ такого края!
Былъ я у тевтоновъ: хорошо живутъ,
Прусакамъ на диво! Слова нѣтъ: обильно!
Но нейдетъ въ сравненье съ ихъ устройствомъ Вильно.
Витольда чертоги — вотъ гдѣ диво — тутъ!
Или, вонъ, на Троцкомъ озерѣ - взгляни - ка
На его столицу, гдѣ онъ панъ-владыка.
Да, своей землею счастливы литвины,
Видѣлъ я всю прелесть ковенской долины,
Ликъ небесъ въ хрустальномъ Нѣмана лицѣ;
Видѣлъ: тамъ русалки и весной, и лѣтомъ
Настилаютъ травку, сыплютъ цвѣтъ за цвѣтомъ.
Ho повѣрить трудно — въ Витольда дворцѣ,
Тамъ, гдѣ сынъ Кейстута гордый обитаетъ,
Мурава съ цвѣтами круглый годъ блистаетъ;
Чтобъ представить взору эти красоты
Серебро шло въ листья, золото - въ цвѣты;
Тамъ въ росу шелъ жемчугъ; перлами тамъ въ залѣ
Плѣнныя сарматки стѣны унизали.
Тамъ кристаллъ волшебный, за-моремъ что взятъ,
Вставленъ мастерами въ каждое оконце
И сверкаетъ, точно сталь литовскихъ латъ,
Иль какъ свѣтлый Нѣманъ на весеннемъ солнцѣ,
Гдѣ онъ изъ-подъ снѣгу выбьется - и радъ
Что же пріобрѣлъ я? Видѣлъ лишь утраты.
Былъ я изъ пеленокъ прямо всунутъ въ латы;
Князь — я, какъ татаринъ, выросъ при конѣ;
Съ дѣтства пріучался я къ трудамъ, къ усильямъ;
Въ люлькѣ я кормился молокомъ кобыльимъ,
Цѣлый вѣкъ служила изголовьемъ мнѣ
Конская же грива. Я былъ въ дѣлѣ, въ свалкахъ, —
Равные-жъ мнѣ въ лѣтахъ тѣшились шутя
И верхомъ скакали въ комнатѣ на палкахъ,
Деревянной саблей какъ-нибудь вертя;
И когда по - дѣтски тѣ въ войну играли,
Забавляя старшихъ шумомъ дѣтскихъ дракъ —
Предо мной татары тучи стрѣлъ метали
Или саблей острой дѣйствовалъ полякъ;
Но къ землѣ, съизмлада гдѣ я жилъ и правилъ,
Я, при всѣхъ дѣяньяхъ, пяди не прибавилъ;
Все я въ томъ же замкѣ мрачномъ и глухомъ;
Ни колоннъ, ни арокъ, ни прикрасъ нѣтъ новыхъ:
Посмотри на сырость этихъ стѣнъ дубовыхъ!
Жалкій павильонъ мой ужъ подернутъ мхомъ.
Битвы были жарки, подвиги кровавы:
Что - жъ изъ нихъ я вынесъ, кромѣ славы .... славы! ...
Да и славу Витольдъ принялъ въ обладанье:
Наша слава гаснетъ при его сіяньѣ.
Ударяя въ струны, вѣщій вайделотъ
Въ пѣснѣ вдохновенной славитъ и поетъ
Лишь его геройство; новаго Мендога
Въ Витольдѣ онъ видитъ, видитъ полубога;
Витольдово имя онъ къ потомству шлетъ,
Имя - жъ Литавора недостойно пѣнья
И умретъ, покрыто плѣсенью забвенья.
Но чужда мнѣ зависть: пусть онъ богатѣетъ
Въ почестяхъ и славѣ! Пусть онъ всѣмъ владѣетъ!
Но сдержи онъ звѣрской жадности порывъ:
Не бери онъ братій кровныхъ достоянья,
Не топчи ногами право обладанья!
Нѣтъ! Давно - ль, въ столицу онъ Литвы вступивъ,
Бѣднаго Скиргайлу, просто, яко сильный,
Вдругъ спихнулъ — и только: прочь съ престола Вильны!
Прочь! А самъ усѣлся. Такъ властолюбивъ,
Что черезъ гонца лишь броситъ повелѣнье,
Гдѣ князьямъ стать выше, гдѣ упасть подъ тронъ,
Да и ждетъ, чтобъ мигомъ было исполненье:
Не первосвященникъ, не кривейто жъ онъ!
Нѣтъ! пора покончить! ... Нѣтъ! покуда бьется
Здѣсь, въ груди, духъ жизни.... кровь покуда льется
У меня по жиламъ, и моя рука
Для держанья сабли и щита крѣпка ―
На себѣ мы ѣздить этакъ не позволимъ!
Нѣтъ! покуда конь мой.... конь съ крыломъ сокольимъ ...
Конь, что взялъ когда - то съ крымскихъ я полей,
Давъ тебѣ, какъ другу, точно же такого....
Конь, какихъ съ десятокъ для моихъ людей
У меня на стойлахъ для того, другаго....
Этотъ добрый конь мой .... онъ покуда живъ,
У него покуда ноги не ослабли,
Ржавчина не съѣла этой вѣрной сабли....
Конь мой.... конь мой.... сабля....“ Бѣшенства порывъ
Hè далъ кончить рѣчи, и съ крутымъ движеньемъ
Литаворъ вдругъ брякнулъ всѣмъ вооруженьемъ,
И своею саблей объ полъ такъ махнулъ,
Что, вспрыгнувъ высоко изъ-подъ звучной стали,
Какъ отъ звѣздъ падучихъ, искры засверкали,
И въ пустынной залѣ прокатился гулъ.
Сызнова настало мертвое молчанье,
Прерванное княземъ. „Праздное болтанье
Не пора ли кончить? Средь напрасныхъ словъ
Мы вторыхъ дождемся скоро пѣтуховъ,“
Онъ сказалъ Рымвиду: „Дѣло же не въ словѣ;
Ты все слышалъ, понялъ: будь же на-готовѣ!
Я три ночи не́-спалъ: лягу, отдохну,
Укрѣплюсь немного, чтобъ начать войну.
Знай, что дорога́ намъ каждая минута.
Пусть считаетъ Лиду княжествомъ своимъ
Витольдъ! Но сказалъ я: пепелъ, прахъ и дымъ —
Вотъ найдетъ что въ Вильнѣ гордый сынъ Кейстута!
Поскорѣй! Дорога будетъ намъ видна:
Ночь свѣтла; на прибыль движется луна.“
Высказавъ, захлопалъ онъ рукою въ руку:
Звукъ слугамъ призывный! Тѣ вошли по звуку.
Онъ велѣлъ постелю приготовить имъ —
Явно, чтобъ разстаться поскорѣй съ своимъ
Неотступнымъ гостемъ, а не съ тѣмъ, чтобъ сонной
Нѣгѣ предаваться. Тотъ, какъ неуклонный
Исполнитель долга, вышелъ, затрубилъ,
Вызвалъ всѣхъ, и внятно, громко объявилъ
Княжескую волю; но потомъ обратно
Въ замокъ порывался онъ неоднократно
И стоялъ въ раздумьѣ. Кажется, ему
Вновь итти хотѣлось къ князю .... Но къ чему?
Нѣтъ: онъ шагъ въ другую сторону направилъ;
Устремясь на лѣвый замка павильонъ,
Чрезъ особый мостикъ переходитъ онъ
И идетъ къ княгинѣ. Князя онъ оставилъ.
Что была за прелесть юная Гражина,
Дочь вельможи въ Лидѣ! Какъ жива, ловка!
Нѣмана роднаго свѣтлая долина
Украшалась блескомъ этого цвѣтка;
Нынѣ-жъ, хоть къ другому возрасту склонялась,
Все въ ней свѣжесть дѣвы съ зрѣлостью жены
Такъ непостижимо, чудно съединялась!
Тутъ, при лѣтнемъ зноѣ, былъ снѣжокъ весны,
Былъ тутъ жгучій полдень съ алыми чертами,
Что проводитъ въ небѣ утренній восходъ;
Взглянешь: это ― вѣтка съ вешними цвѣтами
И на той же вѣткѣ спѣлый, сочный плодъ
Но лицо.... Не вся тутъ красота княгини,
Нѣтъ: она и ходитъ поступью богини.
Ростъ ея чудесный возвышалъ красу.
На нее да князя какъ, бывало, взглянутъ ―
Всѣ кричатъ: „вотъ пара!“ А они, какъ встанутъ
Вмѣстѣ межъ народомъ, — кажется, въ лѣсу,
Лѣсъ тотъ перевысивъ, передъ общимъ взглядомъ,
Тополя два вмѣстѣ въ высь несутся рядомъ.
Одного съ нимъ роста, и лицомъ похожа
На него Гражина; даже суждено,
Чтобъ супруга князя духъ геройскій тоже
Царственно имѣла, съ княземъ за - одно.
Иглы, веретена за ничто считала
И порою ловко острый мечъ хватала,
Или, давъ медвѣжьей грубой епанчѣ
Тяжело повиснуть на своемъ плечѣ,
Въ лѣсъ неслась, оставивъ замокъ новогрудской,
Съ бойкими стрѣльцами, на лошадкѣ жмудской,
И обратно съ поля, гордо избочась,
Какъ проселкомъ ѣдетъ съ смѣлостью не женской, —
Кланяется низко людъ весь деревенской
И несетъ ей дани: думаютъ, что ― князь!
Съ княземъ все Гражина дѣлитъ — и забавы,
И заботы тягость и пріятность славы,
И его надъ краемъ княжескую власть.
Судъ, война, управа — часомъ то и это ―
Отъ ея зависитъ тайнаго совѣта:
Князь во всемъ княгинѣ предоставилъ часть,
Но не проникали постороннихъ взгляды
Въ этотъ ладъ домашній, и не изъ такихъ
Женъ была княгиня, мелкихъ и пустыхъ,
Что своимъ вліяньемъ выказаться рады.
Все и было скрыто. Но теперь Рымвидъ,
Кое-что смекая умною догадкой,
Видѣлъ лучъ надежды, хоть надежды шаткой,
Въ помощи Гражины. Ей онъ и спѣшитъ
Высказать, какое угрожаетъ горе;
Что въ своемъ тяжеломъ съ княземъ разговорѣ
Онъ узналъ, увѣдалъ, ей передаетъ,
Чтобъ она спасала князя и народъ.
Эта вѣсть Гражину привела въ волненье,
Но она сдержала внутренній порывъ,
И свое смятенье предъ Рымвидомъ скрывъ,
Выразила только тихое сомнѣнье,
И ни видъ, ни голосъ ей не измѣнилъ.
„Можно ли ― сказала ― чтобы князь склонилъ
Къ женскому совѣту властное внимание
Въ этомъ важномъ дѣлѣ ? Знаю я, что онъ
Слишкомъ стоекъ въ мысляхъ. Что мое вліянье?
Вздоръ! Своя лишь воля - у него законъ.
Впрочемъ, иногда онъ, вспыхнувъ, вдругъ рѣшится
И разгулъ дастъ полный гнѣву своему,
Но тогда не надо возражать ему:
Послѣ онъ утихнетъ самъ и вразумится;
Послѣ- жъ и забудетъ скоро обо всемъ.
Мы теперь оставимъ это: подождемъ!“
Нѣтъ, княгиня, это не такое слово
Вырвалось у князя, что потомъ готово
Скоро и забыться. Знаю я его.
Мнѣ ужъ не впервые! Было ясно слишкомъ,
Что нельзя причислить къ мимолетнымъ вспышкамъ
Этихъ словъ, столь рѣзкихъ. Я вѣдь у него
Лѣтъ двѣнадцать въ службѣ: никогда, ни разу
Не было такого грознаго приказу.
Тутъ не искры только, и не дымъ да паръ:
Тутъ - прямое пламя. Намъ грозитъ пожаръ!
Ждать ужъ я не смѣю. Приказалъ онъ строго
Выступить намъ ночью. Сборъ нашъ - гробъ Мендога.
Имъ рѣшенъ на Лиду роковой ударъ.
Ночь свѣтла, сказалъ онъ, и видна дорога.
„Какъ? Теперь же? Ночью? И пойдутъ литвины
Грудью брать на брата? Понимаю я:
Дѣло о приданомъ тутъ идетъ Гражины,
И рѣзня межъ братьевъ будетъ за меня!
Я отправлюсь къ князю. Нѣтъ! онъ насъ не сгубитъ.
Я иду! Я брошусь къ княжескимъ стопамъ,
Я, его супруга! Онъ меня такъ любитъ!
Я во всемъ успѣю: ты увидишь самъ!“
Тутъ они разстались. И подъ темнымъ сводомъ
Та пустилась къ князю потаеннымъ ходомъ,
И невѣрный, робкій шагъ ея дрожалъ;
Тотъ дворомъ туда же; въ сѣни прибѣжалъ,
Въ дверь войти не смѣетъ, и, подкравшись глухо,
Къ щелкѣ приближаетъ онъ то глазъ, то ухо.
Не прошло минуты: щелкнуло въ замкѣ
Скрытой съ боку двери ... кто-то входитъ въ бѣломъ....
„Кто тамъ?“ князь окликнулъ, вставъ съ мечемъ въ рукѣ.
"Я!" отвѣтилъ кто-то голосомъ несмѣлымъ,
Но знакомымъ князю. Кажется, она!
И — потомъ не слышно: разговоръ сталъ тише;
Звуки, то глотала мертвая стѣна,
То они гасились глубью спальной ниши;
Иногда сильнѣе, ярче зазвучитъ
Голосъ тотъ иль этотъ, и промчится съ эхомъ;
Больше голосъ женскій слышенъ; тотъ молчитъ,
Или, какъ казалось, отвѣчаетъ смѣхомъ.
Словъ не слышно. Что же видно тамъ? Она
Стала на колѣни, трепетна, блѣдна.
Онъ ее скорѣе встать, казалось, проситъ,
Рѣчь свою съ движеньемъ жаркимъ произноситъ
И умолкъ. А бѣлый призракъ тотъ, въ рукѣ
Ключъ держа и къ тайной устремившись двери,
Тамъ исчезъ, и снова щелкнуло въ замкѣ.
Что-жъ? Успѣхъ тутъ дѣлу, или все въ потерѣ?
Смутный умъ Рымвида разгадать не могъ;
Все въ его мышленьѣ было такъ нестройно!
Отпустивъ княгиню, князь поспѣшно легъ
И уснулъ, казалось, крѣпко и спокойно.
Возвращаясь съ поста своего, Рымвидъ
Вдругъ случайно видитъ: въ лѣвомъ павильонѣ,
Тдѣ живетъ княгиня, стоя на балконѣ,
Пажъ съ посломъ нѣмецкимъ что-то говоритъ.
Вѣтеръ не давалъ хоть этой рѣчи звуку
Прилетать къ Рымвиду, но былъ внятенъ жестъ:
Пажъ стоялъ, къ воротамъ простирая руку,
Явно указуя рыцарю отъѣздъ.
Тотъ, въ порывѣ яромъ на коня кидаясь
И спѣша изъ замка, крикнулъ, обращаясь
Къ вѣстнику отказа: „Если-бъ не посломъ
Былъ я здѣсь тевтонскимъ, то, клянусь крестомъ,
Вмигъ я проучилъ бы здѣсь же Литавора!
Да, крестомъ клянусь я: этого позора
Не перенесла бы честь и кровь моя!
При посольствахъ выросъ межъ монарховъ я;
Но не смѣлъ ни цесарь, ни святѣйшій папа,
Чрезъ пажа простаго вдругъ сказать мнѣ: прочь!
Здѣсь, въ поганомъ замкѣ вашего сатрапа,
Подъ открытымъ небомъ я провелъ всю ночь!
И зачѣмъ вамъ было поднимать тревогу?
Съ умысломъ коварнымъ звать насъ на подмогу,
Въ Витольда чтобъ грянуть! Втайнѣ-жъ мысль у васъ
Вдругъ ударитъ вмѣстѣ съ Витольдомъ на насъ.
Нѣтъ! клянусь я: это не пройдетъ вамъ даромъ!
Сами подойдете къ нашимъ вы ударамъ,
Идолопоклонцы! Громъ нашъ васъ сразитъ,
И тогда самъ Витольдъ васъ не защититъ.
Ожидайте казней! Приготовьтесь къ карамъ!
Передай все князю! Самъ ему готовъ
Я сказать все то же, а изъ нашихъ словъ,
Рыцарскихъ, нельзя ужъ выбросить ни звука,
Словно изъ молитвы Божьей: „Отче нашъ;“
До послѣдней буквы все ты передашь,
Я же все исполню: небо въ томъ порука.
Въ яму, что копали для тевтонцевъ вы,
Вамъ же провалиться съ ногъ до головы!
Прежде, чѣмъ денница будетъ на восходѣ,
Это совершится. Я ― не кто иной,
Какъ комтуръ тевтонскій, Дитрихъ фонъ-Книпроде.
Объяви же князю! Всадники! за мной!"
Но еще онъ медлилъ, словно ждалъ призыва ...
Наконецъ пустился въ путь нетерпѣливо
И за нимъ тѣ двое. Издали, порой,
Ихъ вооруженья слышалось бряцанье,
Видѣлось на латахъ лунное мерцанье,
Дальше... меньше... тише... скрылись за горой.
„Убирайтесь!“ молвилъ, глядя вслѣдъ за ними,
Нашъ Рымвидъ съ усмѣшкой: „И впередъ, чтобъ вы
Ввѣкъ не приближались къ рубежамъ Литвы!
Добрая княгиня! Это все твоими
Пьемъ мы медъ устами. Вотъ, поди-жъ, узнай
Сердце человѣка! Князь упорный, мнилось,
Ни за что не сдастся: прочь! не возражай!
А пошла княгиня — все перемѣнилось.
Эхъ, забылъ я, старецъ, міровой законъ:
Вѣдь она прекрасна, и вѣдь молодъ онъ!“
Ждетъ Рымвидъ и смотритъ: нѣтъ ли ужъ и свѣту
Въ павильонѣ князя? Онъ не всталъ ли? Нѣту.
Вотъ онъ къ павильону, въ сѣни, да къ дверямъ:
Ничего не слышно, все спокойно тамъ.
Тщетно напрягаетъ онъ и слухъ и око:
Князь угомонился, спитъ себѣ глубоко.
„Все тутъ непонятно ― мыслитъ онъ ― все диво!
Князь кричалъ и рвался такъ нетерпѣливо,
Чтобъ сбиралось войско, торопилъ всѣхъ насъ,
Самъ же спитъ такъ долго: что съ нимъ сталось нынѣ?
Нѣмцевъ звалъ на помощь, а послу отказъ
Чрезъ кого- жъ объявленъ? Чрезъ пажа княгини!
Въ сценѣ той, хоть словъ я слышать и не могъ,
Мнѣ казалось, были тщетны всѣ моленья
Плачущей княгини: князя видъ былъ строгъ ...
Развѣ ужъ Гражина, всѣ его велѣнья
Преступивъ отважно, на себя взяла
Эдакую дерзость ― отпустить посла,
Прелестію женской послѣ полагая
Князя гнѣвъ разнѣжить, тучи разогнать;
Ей ужъ не впервые смѣло поступать;
Но не черезмѣрна-ль смѣлость въ ней такая?“
И Рымвидъ терялся, въ думы погруженъ;
Все ему казалось странною загадкой...
Вдругъ ему киваютъ, знакъ даютъ украдкой,
Чтобы шелъ онъ замка въ лѣвый павильонъ.
Женщина, что въ близкой службѣ при княгинѣ,
Вводить старца ... Что- то будетъ съ нимъ теперь!
Видитъ онъ, что снова предстоитъ Гражинѣ:
Ихъ осталось двое и закрылась дверь.
„Ну, почтенный другъ мой, намъ не удалось,“
Говоритъ Гражина: „Впрочемъ, дѣйствуй бодро!
Нынче непогда, завтра будетъ ведро.
Да смотри, тревоги чтобъ не поднялось
Въ войскѣ! Намъ здѣсь надо такъ распорядиться,
Чтобы князь отвѣта дать не поспѣшилъ
Нѣмцамъ чрезъ пословъ ихъ. Съ нѣмцемъ съединиться —
Онъ теперь, въ волненьи, дѣло такъ рѣшилъ,
А потомъ, быть можетъ, иначе разсудить,
Какъ поотдохнетъ онъ и спокоенъ будетъ.
Ничего не бойся! Что онъ повелѣлъ,
Послѣ то исполнимъ. Если въ прежнемъ словѣ
Будетъ князь упоренъ, войско на-готовѣ.
Но теперь же, ночью, онъ въ походъ хотѣлъ? ...
Вѣрить невозможно! Съ разумомъ несходно!
Съ боя онъ явился въ замкѣ лишь своемъ,
Чуть лишь латы сбросилъ, чтобъ дохнуть свободно,
И опять на битву! Полно! .. Подождемъ!"
― „Добрая княгиня! Въ этомъ насъ обманетъ
Легкая надежда: ждать ужъ князь не станетъ.
„Дорога минута!" мнѣ онъ прокричалъ,
Гнѣвно отвергая всѣ мои сужденья.
Но, моей княгини просьбы, убѣжденья ...
Что на нихъ, не знаю, князь мой отвѣчалъ!“―
Только лишь Гражина говорить хотѣла,
Разговоръ былъ прерванъ ... туча налетѣла.
Стукъ подковъ раздался: глядь! во весь опоръ
Юноша какой-то мчался черезъ дворъ.
То былъ пажъ княгини. Весь въ пыли, ворвался
Къ ней онъ съ донесеньемъ, что сейчасъ попался
Въ плѣнъ къ литвинамъ нѣмецъ; посланнымъ въ нарядъ.
Нѣмецъ тотъ литовскимъ былъ патрулемъ взятъ
По дорогѣ въ Лиду; отъ него-жъ узнали,
Что весь лѣсъ окрестный нѣмцы занимали,
Конница, пѣхота, — и при этомъ цѣль
Ихъ вождя, комтура, дерзкаго тевтонца,
Вдругъ на городъ хлынуть и на цитадель
Приступомъ ударить, при восходѣ солнца.
„Пусть Рымвидъ теперь же къ князю поспѣшитъ!“
Пажъ прибавилъ: „дѣло князь пускай рѣшитъ:
Ждать ли за стѣной намъ, иль, не медля болѣ,
Выходить и встрѣтить ихъ въ открытомъ полѣ.
Лучше бъ до прибытья ихъ бомбардъ, стрѣльцовъ,
Такъ сказалъ начальникъ нашего отряда,
Къ нимъ на встрѣчу выйти; чтобъ со всѣхъ концовъ
Насъ не обступили, намъ ударить надо.
Тѣ не ожидаютъ, чтобъ мы вышли къ нимъ;
Вдругъ мы ихъ откинемъ конницу къ болоту,
А потомъ, всей силой грянувъ на пѣхоту,
Этихъ скорпіоновъ всѣхъ мы истребимъ!"
И Рымвидъ, какъ громомъ, пораженъ. Гражинѣ
Эта вѣсть ужасна по иной причинѣ.
„Пажъ!" она вскричала: „гдѣ же тѣ послы?“
Пажъ, не отвѣчая, съ явнымъ удивленьемъ
Смотритъ на княгиню. Не ея-ль велѣньемъ
Онъ же отпустилъ ихъ? Тѣ какъ были злы!
― „Но, княгиня, вы мнѣ, въ этой самой залѣ,“
Говоритъ онъ робко: „какъ второй ужъ разъ
Пѣтухи запѣли, сами приказали
Объявить тевтонцу княжескій отказъ.“
"Да!" она сказала, видимо блѣднѣя,
„Да!“... ты правъ... забыла...“ и слова, коснѣя,
Какъ-то обрывались. „Да, ты правъ, мой другъ,
Такъ все это было... Я припоминаю ...
Я пойду... Позвольте ... Остаюсь... Не знаю ...
Нѣтъ, нельзя остаться...“ и замолкла вдругъ;
Разъ еще тревожно взорами обводитъ
Сумрачную залу, и склоняетъ ницъ
Бахрому пушистыхъ, трепетныхъ рѣсницъ;
По челу, казалось, облако проходитъ;
На туманномъ склонѣ этого чела
Мысль, казалось, зрѣетъ... Вотъ яснѣе стало!
Вотъ еще яснѣе! ... Мигъ — и засіяло:
„Рѣшено! Идите!" и она пошла.
„Я иду, чтобъ мужа разбудить, и скоро
Войско поведетъ онъ. Пажъ! сѣдлать коня!
Быть сейчасъ, въ минуту, всѣмъ на мѣстѣ сбора!
Мигомъ! Это слово вамъ не отъ меня;
Знайте: это слово - князя Литавора!
И Рымвидъ отвѣтитъ послѣ головой
За неисполненье. Планъ у насъ какой,
Пусть никто не знаетъ, пусть никто не видитъ!
Ожидайте князя тамъ, въ сѣняхъ: онъ выйдет.“
И Гражина вышла въ маленькую дверь,
А Рымвидъ: „что- жъ съ нами станется теперь?
И куда итти мнѣ?“ смутно разсуждаеть;
„Все въ походъ готово; войско ожидаетъ;
Но къ чему все это наконецъ ведеть?“
Самъ въ раздумьѣ тихомъ онъ идетъ, идетъ...
Вдругъ остановился, и по мыслей склону
Поворотъ онъ сдѣлалъ къ князя павильону.
„Спитъ онъ тамъ, не спитъ ли, я къ нему войду:
Надо объясниться. Вѣдь ужъ утро скоро!"
Такъ Рымвидь подумалъ. Но у всѣхъ въ виду
Вдругъ въ сѣняхъ явился образъ Литавора.
Золото и пурпуръ царственно блестятъ
На его прекрасной боевой одеждѣ;
Легкій панцырь занялъ мѣсто тяжкихъ латъ,
Что для битвъ опасныхъ надѣвалъ онъ прежде;
Плащъ немного спущенъ съ праваго плеча;
Перьями украшенъ шлемъ его батальный,
И, имѣя справа перевязь меча,
Лѣвою рукой онъ щитъ держалъ овальный.
Изнурень, казалось, гнѣвомъ иль трудами
Бывшаго похода, зыбкими шагами
Выступалъ онъ тихо. Гордо принялъ онъ
Войсковымъ начальствомъ сдѣланный поклонъ,
Слова не промолвилъ съ главными вождями,
И рукой невѣрной, и почти дрожа,
Лукъ съ колчаномъ принялъ онъ изъ рукъ пажа;
Даже мечъ свой славный, свой булатъ завѣтный,
Но ошибкѣ странной, справа прицѣпилъ,
И хоть всѣмъ былъ явенъ промахъ столь замѣтный,
Но съ поправкой къ князю кто бы подступилъ?
Изъ сѣней онъ вышелъ. Знамя золотое
Поднято; несется передъ нимъ оно.
На коня вскочилъ онъ: войско въ ратномъ строѣ
Крикнуть ужъ готово, грянуть въ трубы ... Но
Князь далъ знакъ рукою, что гремѣть не нужно.
Выступили тихо; у воротъ затворъ
За собой скрѣпили. Разный людъ прислужной
Выведенъ былъ за мостъ, на отдѣльный дворъ.
Вышли, взяли вправо съ главнаго пути
И межъ горныхъ склоновъ скрылись за кустами;
Послѣ-жъ, чтобъ къ дорогѣ накось перейти,
Имъ пришлось тянуться узкими мѣстами;
Съ двухъ сторонъ давилъ ихъ тѣсный косогоръ,
Но, по мѣрѣ хода, ширился просторъ.
Вотъ уже отъ замка разстоянье это
Было на нѣмецкій выстрѣлъ изъ мушкета.
Тутъ, струею тонкой, незамѣтно текъ
Міру неизвѣстный свѣтлый ручеекъ,
Змѣйкой серебристой по лѣсу блуждая
И хрустальнымъ устьемъ въ озеро впадая;
Озеро-жъ блестѣло чище серебра,
Справа, слѣва — рощи, впереди — гора.
Глядь: кирасы, каски подъ горой мелькаютъ,
Отражая лунный серебристый свѣтъ.
Искры тамъ сверкнули, прогремѣлъ мушкетъ
И тевтонцевъ тучи, тучи выступаютъ;
Всадники и кони, въ массѣ ихъ сплошной
Всгромоздившись, стали мѣдною стѣной.
По брегамъ гористымъ Виліи лѣса
Такъ стоятъ во время лунной ночи хладной,
А на нихъ подмерзнувъ крупная роса
Нижется жемчужной бахромой нарядной,
И , какъ путникъ входитъ въ этотъ край чудесъ —
Глядь: окристаллованъ, высеребренъ лѣсъ.
Князь, воспламененный жаромъ боевымъ,
Съ поднятою сталью кинулся на встрѣчу
Конницы тевтонской; многіе — за нимъ.
Какъ же онъ такъ странно начинаетъ сѣчу,
Не раздавъ приказовъ по войскамъ своимъ?
Гдѣ сосредоточить главныя усилья?
Кто быть долженъ въ центрѣ? Въ чьей командѣ крылья?
Вѣрно, волю князя вѣдаетъ Рымвидъ, —
Старый вождь, кѣмъ нѣмецъ былъ не разъ ужъ битъ:
Боевымъ порядкомъ, точно, онъ и правитъ,
Предъ горой своихъ онъ въ полумѣсяцъ ставитъ,
Латниковъ — въ средину, по бокамъ - стрѣлковъ:
На Литвѣ обычай былъ всегда таковъ.
Данъ сигналъ: подъемлясь копья задрожали!
Засверкали сабли. Начинай! Пора!
Луки зазвенѣли, стрѣлы завизжали.
„Iисусъ ! Марія! " ― Гопъ, гопъ, гопъ, ура! —
Всадники сцѣпились; копья на осадку
Къ стременамъ приткнули, и, грудь съ грудью въ схватку!
Все перемѣшалось, и со всѣхъ сторонъ
Звонъ и стукъ оружій, ломка сабель, стонъ.
Тѣ кричатъ въ паденьи, тѣ лежатъ ужъ нѣмы,
Сыплются, крутятся головы и шлемы;
Тотъ, кого безвредно обошелъ булатъ,
Конскими ногами стоптанъ и измятъ.
Князь гдѣ? Впереди онъ, въ свалкѣ самой бурной.
Вонъ, ― врагами узнанъ плащъ его пурпурный,
Шлемъ его пернатый, и его девизъ, ―
И назадъ отъ страха нѣмцы подались:
Онъ же все тѣснитъ ихъ, невоздержно пылокъ;
Тѣ бѣгутъ — онъ гонитъ, сѣвъ имъ на затылокъ ...
Хлещетъ по кирасамъ саблей, но зачѣмъ
Безъ малѣйшей пользы тратить столько жара?
Мечъ свой только тупитъ; ни одинъ, межъ тѣмъ,
Врагъ еще не падалъ отъ его удара;
Сталъ его то плашмя на врага падетъ,
То пустымъ размахомъ воздухъ разсѣчетъ.
И тевтоны, видя, что лишь страхъ великъ,
А вреда, нимало, ободрились вмигъ:
Съ крикомъ повернулись, стали, и всѣмъ вѣсомъ
Конницы тяжелой сдѣлали отпоръ,
Такъ-что былъ охваченъ тутъ же цѣлымъ лѣсомъ
Дротиковъ и копій слабый Литаворъ;
Страхъ иль утомленье эту слабость множитъ:
Ни мечемъ владѣтъ онъ, ни щитомъ не можетъ.
Тутъ бы и погибъ онъ, но одинъ отрядъ
Доблестныхъ литовцевъ врѣзался, вломился
Въ гущу этой свалки: быстро князь былъ взятъ
Ими въ охраненье, ими онъ прикрылся.
Тотъ свой щитъ подставилъ, чтобъ его сберечь;
Тотъ мечемъ проворно встрѣтилъ вражій мечъ.
Утро ужъ! Сквозь дымку утренняго пара
Рѣжутся съ востока первые лучи.
Битва роковая продолжалась яро;
Воины все были такъ же горячи.
Тѣ и эти — стойки. Богъ кровавой брани
Жертвы собираетъ тучныя со всѣхъ;
Ровно съ тѣхъ и съ этихъ требуетъ онъ дани;
Ровно тѣмъ и этимъ видится успѣхъ.
Такъ родной нашъ Нѣманъ, старецъ челноводный,
Повстрѣчавъ Румшиса вѣковой утесъ,
Прямо, снизу, съ боку , претъ волной холодной,
Но Румшисъ упорный крѣпко въ землю вросъю
Нѣманъ съ напряженьемъ бьется грудью въ стѣну
Мощнаго утеса: но стоитъ скала,
И утесъ не сдался, и рѣка, вся въ пѣну
Съ шумомъ обратившись, русло сберегла.
Ужъ тевтонъ, измученъ битвою напрасной,
Чтобъ покончить участь боевой игры,
На литовцевъ двинулъ свой отрядъ запасной:
Самъ комтуръ отрядъ сей въ бой ведетъ съ горы.
Это силъ нѣмецкихъ явно къ перевѣсу
Послужило разомъ ... Стойте! изъ-за лѣсу
Скачетъ новый рыцарь къ схваткѣ боевой.
Чу! Какъ мощно грянулъ голосъ громовой!
Спущено забрало. Кто онъ? Появленье
Грозно и внезапно. Всѣ въ недоумѣньѣ:
За кого онъ станетъ? Противу кого?
Широко развѣянъ черный плащъ его;
Онъ подъ шлемомъ чернымъ: цвѣта нѣтъ инаго;
Даже взялъ коня онъ къ бою воронаго;
Словно, весь одѣтъ онъ мракомъ. Такъ, порой,
Гдѣ покровомъ зимнимъ долы забѣлѣли,
Въ полѣ, надъ высокой снѣжною горой,
Стелется, чернѣя, тѣнь вѣтвистой ели.
Онъ летитъ на нѣмцевъ, прямо въ самый жаръ
Смертоносной битвы. Имъ - его ударъ!
Въ середину стычки не проникнешь глазомъ,
Многихъ сценъ кровавыхъ не обнимешь разомъ;
Только, гдѣ сильнѣе пораженныхъ стонъ
И гдѣ свалка гуще, тамъ ужъ вѣрно онъ!
Гдѣ валятся больше, при рѣзнѣ упорной,
Шлемы и штандарты - тамъ и рыцарь черный.
Такъ, порой, при рубкѣ, гордый лѣсъ трепещетъ,
Падаютъ — гдѣ сосны , гдѣ упрямый дубъ.
То топоръ тамъ звякнетъ, то пила скрежещетъ,
По стволамъ съ сучками проводя свой зубъ;
Послѣ- жъ въ просѣкъ видно, гдѣ сѣкира блещетъ
И межъ падшихъ бревенъ видѣнъ древорубъ;
Такъ себѣ, средь нѣмцевъ, средь толпы ихъ тѣсной,
Рубитъ путь къ литвинамъ рыцарь неизвѣстный.
Подвизайся, рыцарь! Бейся! Поспѣшай!
Бѣдные собратья изнемогутъ скоро.
Въ помощь имъ, не медля, руку простирай!
Гибнутъ; не сдержать имъ вражьяго напора!
Самъ комтуръ тевтонскій здѣсь изъ края въ край
Носится, и взоромъ ищетъ Литавора ...
Встрѣтилъ - и сглянувшись оба межъ собой,
Кинулись другъ къ другу на смертельный бой.
Князь лишь поднялъ мечъ свой, жребій совершился:
Нѣмецъ поражаетъ выстрѣломъ его;
Мечъ изъ длани выпалъ, шлемъ съ чела свалился,
И литовцы видятъ князя своего,
Какъ, съ сѣдла сползая, на бокъ онъ склонился,
Какъ всѣ ослабѣли члены у него,
И съ коня онъ долу навзничъ былъ низверженъ,
Поздно ужъ слугами вѣрными поддержанъ.
Черный рыцарь, страшнымъ ревомъ разразясь,
Вмигъ, подобно тучѣ, что въ догонку грому
Сыплетъ градъ свой крупный по лицу земному,
Бросился къ комтуру, кѣмъ низложенъ князь ,
Съ градомъ злыхъ ударовъ ... Мигъ — и вождь тевтонской
Раненъ, опрокинутъ, смятъ подковой конской.
И туда, гдѣ падшій князь со всѣхъ сторонъ
Окруженъ усерднымъ сборищемъ прислуги,
Какъ стрѣла, несется черный рыцарь. Онъ
Разрываетъ князю сѣть его кольчуги,
Прочь металлъ снимаетъ, гдѣ пристыла кровь,
Глубока ли рана - смотритъ осторожно,
Съ нѣжною заботой дѣлаетъ, что можно,
Раненому въ помощь. Но изъ раны вновь
Токъ кровавый хлынулъ, и отъ боли входитъ
Изнемогшій въ чувство: взорами обводитъ
Всѣхъ кругомъ стоящихъ, и наличникъ свой
На чело спускаетъ слабою рукой,
И потомъ, услуги прочихъ устраняя,
Старику Рымвиду руку протянулъ:
Кончено! Умру я!“ старцу онъ шепнулъ:
Грудь не открывать мнѣ, тайну сохраняя!
Но не здѣсь я душу небу поручу:
Въ замокъ! Тамъ я, въ замкѣ, умереть хочу!“
И Рымвидъ, внимая этой рѣчи звуку,
Вздрогнулъ, обезумѣлъ, потъ на лбу застылъ,
И ему предсмертно поданную руку
Онъ, обливъ слезами, тихо опустилъ.
Какъ же не узналъ онъ средь ночнаго сбора
Тамъ... вчера... То не былъ голосъ Литавора!
Между тѣмъ тотъ рыцарь, своего коня
Поручивъ Рымвиду и чело склоня,
Раненаго принялъ на руки, больное
Бремя это поднялъ, на обратный путь
Приказалъ Рымвиду къ замку повернуть,
И, усѣвшись, ѣдутъ съ поля битвы трое.
Ужъ окопы близко. Городской народъ
Къ нимъ идетъ на встрѣчу праздно-любопытный;
Тѣ же, сохраняя видъ возможно - скрытный,
Сквозь толпу проникли . Вотъ ужъ у воротъ! ...
Въѣхали... замкнулись ... Полно! Для народа
Стражей не дается выхода и входа.
Вотъ ужъ потянулось къ замку остальное
Княжеское войско, и хоть въ этомъ боѣ
Выиграно дѣло, но видна печаль
На туманныхъ лицахъ: людямъ князя жаль!
Воины въ тревогѣ , хлопцы ищутъ пана:
Что онъ? Гдѣ онъ? Живъ ли? Не опасна-ль рана?
Какъ развѣдать? Замка недоступенъ дворъ:
Ровъ глубокъ, мостъ поднятъ, глухъ воротъ затворъ —
Между тѣмъ драбанты мрачно хлопотали,
И, вцѣпясь въ кустарникъ, опускались въ ровъ,
Къ лѣсу шли съ желѣзомъ пилъ и топоровъ,
Дерева́ рубили, хворостъ набирали
И переправляли сушей и водой
Тотъ запасъ горючій. Вѣяло бѣдой.
Гдѣ стоялъ богъ молній съ богомъ бурь шумливыхъ,
И на алтаряхъ, ихъ посреди жрецовъ,
Кровь лилась вседневно: то коней ретивыхъ,
То сереброрунныхъ агнцевъ, то тельцовъ,
Тамъ костеръ воздвигнутъ. Тотъ костеръ былъ важенъ:
Занялъ онъ пространства ровно двадцать саженъ.
Дубъ по серединѣ этого костра.
Кто же этотъ всадникъ, весь вооруженный
И тройною цѣпью къ дубу пригвожденный?
То комтуръ, который былъ посломъ вчера,
Дерзкій вождь тевтонцевъ, знаемый въ народѣ,
Злой убийца князя, Дитрихъ фонъ Книпроде.
Рыцари, мѣщане, весь народный сборъ ―
Здѣсь. Но что - жъ здѣсь будетъ? Угадать боятся.
Страхъ, тоска, надежда, въ душу вдругъ тѣснятся.
Всѣ на замокъ грустный обращаютъ взоръ,
И тая волненье трепетнаго духа,
Напрягаютъ силу зрѣнія и слуха.
Чу! Гудитъ звукъ трубный съ башни замка дальной.
Мостъ опущенъ. Тихо выходъ погребальный
Движется, чернѣя, и героя прахъ
Воины выносятъ на своихъ щитахъ.
Ратное оружье праху служитъ рамой:
Мечъ, копье и стрѣлы падшаго бойца.
Это князь! Вотъ пурпуръ! Это плащъ тотъ самый...
Но наличникъ спущенъ: не видать лица.
„Это онъ!“ вскричали. „Равнаго подъ солнцемъ
Нѣтъ ему другаго. То нашъ князь младой,
Тотъ, что многократно былъ грозой тевтонцамъ
И не разъ съ нагайской вѣдался ордой,
Князь, водившій войско на погромъ и славу,
И творившій дома судъ намъ и расправу!
Отчего-жъ въ обрядѣ княжьихъ похоронъ
Дѣдовскій обычай здѣсь не соблюденъ?
Гдѣ конюшій князя? Трауромъ покрытый,
Всадника лишенный, гдѣ парадный конь?
Развѣ не пойдутъ съ нимъ на костеръ, въ огонь?
Гдѣ краса охоты, соколъ знаменитый?
Отчего не видно псовъ его лихихъ,
Этихъ вѣтрорѣзовъ, гончихъ и борзыхъ?“
Такъ толпа роптала. Смутный разговоръ
Вскорѣ и утихнулъ. Въ черныхъ одѣяньяхъ
Рыцари возносятъ тѣло на костеръ.
Вотъ ужъ, при протяжныхъ трубныхъ завываньяхъ,
Жертвенно ліется молоко и медъ.
Вотъ ужъ съ гимномъ смерти вышелъ вайделотъ!
Жрецъ взялъ ножъ и факелъ на обрядъ тлетворный...
Чу! остановитесь: Ђдетъ рыцарь черный.
„Кто онъ?“ вопрошаютъ. „Это-да! — тотъ самый,
Что въ бою на нѣмцевъ громы низвергалъ,
Тотъ, подъ чьимъ ударомъ палъ комтуръ упрямый,
Тотъ, что такъ усердно князю помогалъ,
Онъ, что спасъ литовцевъ въ томъ бою упорномъ:
Конь и плащъ — все тѣ же; весь онъ также въ черномъ.
Только и узнали. Но отколь? Зачѣмъ?
Кто онъ, какъ зовется? Вотъ постойте, скоро,
Скоро всѣ узнаютъ! „Снялъ онъ черный шлемъ
И народъ увидѣлъ ликъ знакомый всѣмъ:
То былъ ликъ печальный князя Литавора!
Весь отъ изумленья онѣмѣлъ народъ,
Обомлѣлъ; но радость быстро верхъ беретъ:
„Живъ нашъ князь!" вскричали, и неукротимый
Крикъ ударилъ въ небо: „Живъ онъ, нашъ родимый!“
Блѣдный и смущенный князь челомъ поникъ.
Онъ уныло принялъ сей народный кликъ.
Медленно потомъ онъ, взоръ свой поднимая,
Тихою улыбкой людямъ отвѣчалъ,
И, собранье взоромъ обводя, молчалъ.
То была улыбка, только не такая,
Что живитъ сердечно всѣ черты лица,
И въ очахъ сіяетъ; проявясь насильно,
Съ устъ улыбка эта смотритъ такъ могильно,
Какъ цвѣтокъ въ холодной длани мертвеца.
"Зажигайте!" вдругъ онъ произнесъ — и вспыхнулъ
Весь костеръ, и слезы градомъ изъ очей.
„Этотъ прахъ безцѣнный ― знаете ли чей?"
Онъ сказалъ, и шопотъ межъ людьми утихнулъ.
"Это — хоть оружье вкругъ ея чела
Воина и мужа — женщина была!“
Весь народъ склонился, напряженнымъ слухомъ
Предъ словами князя: „То былъ женщинъ цвѣтъ,
Съ прелестію женской и геройскимъ духомъ!
За себя отмстилъ я; но ея ужъ нѣтъ!“
Кончивъ рѣчь, исчезнулъ съ прахомъ онъ любимымъ
На кострѣ, объятый пламенемъ и дымомъ.
ЭПИЛОГЪ ИЗДАТЕЛЯ.
Читатель! Если терпѣливо
Прочелъ ты длинный сей разсказъ
И не доволенъ, то — не диво!
Неясность — горе, особливо
Гдѣ любопытство мучитъ насъ.
Князь, напримѣръ, зачѣмъ напрасно
Женѣ своей оружье далъ,
А самъ на битву опоздалъ?
Или Гражина самовластно
Шла вмѣсто мужа своего,
Совсѣмъ безъ вѣдома его?
Но какъ же онъ, о томъ не зная,
Вдругъ самъ на нѣмцевъ налетѣлъ?
Читатель! все бъ ты знать хотѣлъ,
Но авторъ, слухи собирая
Въ мѣстахъ при-нѣманскаго края,
Объ этомъ дѣлѣ что узналъ,
То вкратцѣ бѣгло записалъ, —
Сказавъ же то или иное,
Прошелъ молчаньемъ остальное,
Чтобъ въ историческую вѣсть
Досужихъ вымысловъ не ввесть.
Онъ умеръ; рукопись же эта
Досталась мнѣ: отъ взоровъ свѣта
Ее подъ спудомъ не тая,
Теперь издать рѣшился я,
И чтобъ дополнить, что неясно,
Я къ новогрудцамъ на распросъ
Кидался, рыскалъ, но напрасно:
Мнѣ ничего не удалось.
Одинъ Рымвидъ могъ вѣдать много,
Но онъ, какъ старый человѣкъ,
Уже давно свой кончилъ вѣкъ;
При жизни же молчалъ онъ строго,
Какъ будто клятвой связанъ былъ
Или подъ старость все забылъ.
Однако же въ краю томъ нынѣ,
Извѣстьемъ каждымъ дорожа,
Я отыскалъ того пажа,
Что былъ въ услугахъ при княгинѣ,
И онъ, какъ человѣкъ простой,
Весьма болтливый и пустой,
Что зналъ, сказалъ при первомъ шагѣ,
А я скорѣй — къ перу, къ бумагѣ.
Но я за вѣрность словъ его
Не поручусь: перо готово
Лишь передать здѣсь слово въ слово
Все, что я слышалъ отъ него.
„Княгиня долго, на колѣняхъ ―
Сказалъ онъ ― мужа своего,
При жалобныхъ упрекахъ, пеняхъ,
Просила на литовскій край
Не накликать враговъ опасныхъ,
Но онъ не слушалъ словъ напрасныхъ
И все твердилъ: оставь! ступай!
Порою - жъ отвѣчалъ лишь смѣхомъ.
Княгиня вышла съ неуспѣхомъ,
Надѣясь, видно, выбравъ часъ,
Счастливѣй быть въ другой ужъ разъ;
Пословъ же удержать, оставить
Въ стѣнахъ, иль какъ-нибудь отправить
Княгиня мнѣ дала приказъ.
Я ихъ отправилъ. За живое
Задѣлъ я нѣмца. Кутерьмы
Немало вышло: въ этомъ мы
Съ княгиней виноваты двое.
Комтуръ, поднявъ нѣмецкій носъ,
Сейчасъ въ мѣстахъ разставилъ скрытныхъ
Тму войскъ, орудій стѣнобитныхъ,
И я объ этомъ вмигъ донесъ
Княгинѣ. Я-ль не обнаружу
Нѣмецкихъ штукъ? Княгиня къ мужу,
А я за ней вошелъ тайкомъ.
Князь почивалъ глубокимъ сномъ;
Гражина стала возлѣ ложа,
Но побоявшись, можетъ быть,
Иль пожалѣвъ его будить,
Предприняла иное. Что же?
Она беретъ у князя мечъ,
Спѣшитъ на брови шлемъ надвинуть,
Грудь легкимъ панцыремъ облечь,
И пурпуръ княжескій накинуть
На бѣлизну прекрасныхъ плечъ;
Потомъ, скользнувъ подобно тѣни,
Замкнула дверь и вышла въ сѣни,
Не позабывъ мнѣ приказать
Языкъ на привязи держать.
Ужъ конь и все готово было,
Все: у воинственной жены
Лишь сабли съ лѣвой стороны
Недоставало ... Позабыла,
Иль уронила какъ-нибудь
Въ потемкахъ, отправляясь въ путь.
Туда, сюда я и обратно
Метался. Слышу стукъ воротъ:
Замкнули; войско ужъ идетъ.
Меня тутъ ужасъ непонятной
Вдругъ одолѣлъ . Какъ быть мнѣ здѣсь?
Что дѣлать? Я увязъ въ задачахъ,
И такъ мечусь, какъ будто весь
Я былъ на угольяхъ горячихъ.
Вдругъ дальній проблескъ! ... Чу! стрѣльба!
То нашихъ съ нѣмцами борьба:
Смекнулъ я, разумъ мой очнулся.
Межъ тѣмъ и князь, гляжу, проснулся;
Не знаю, такъ поднялся онъ,
Иль громомъ битвы пробужденъ;
Кричитъ, людей зоветъ, но тщетно:
Кругомъ все глухо, безотвѣтно;
Я- жъ въ князя комнату ползкомъ
Проникъ, и темнымъ уголкомъ
Доволенъ, въ уголъ тотъ забился,
Свернулся, сжался, притаился,
Смотрю: что станется теперь?
Князь бѣсится, колотитъ въ дверь,
И, словно вспомнивъ о княгинѣ,
Онъ къ лѣвой замка половинѣ
Понесся; тамъ онъ побывалъ,
Туда спустившись ходомъ скрытымъ, ―
И воротясь назадъ сердитымъ,
Дверь въ сѣни съ петлей онъ сорвалъ
И на дворѣ ужъ очутился,
А я къ окошку подмостился,
Чтобъ видѣть... (Дѣло шло къ зарѣ
И ужъ свѣтлѣло на дворѣ.)
Опять кричать онъ попытался:
И тутъ никто не отозвался;
Кричалъ онъ, какъ въ лѣсной глуши,
Не вызвавъ крикомъ ни души.
Что-жъ? ... Онъ къ конюшнямъ, и оттуда
Летитъ на ворономъ конѣ,
И самъ весь въ черномъ былъ онъ. Чудо,
Какимъ онъ тутъ явился мнѣ!
Глядь! На валу ужъ онъ высоко,
И въ даль свое вперяетъ око:
Гдѣ битва, слушаетъ, глядитъ ...
Да вдругъ, что молнія сверкнула,
Черезъ окопы, черезъ мостъ
Мелькнулъ мнѣ только конскій хвостъ,
И все въ туманѣ утонуло.
Я у окна сидѣлъ и ждалъ;
Что будетъ? думалъ да гадалъ.
Когда лучъ первый солнца вспыхнулъ,
Гулъ дальнихъ выстрѣловъ утихнулъ.
Вернулись Литаворъ, Рымвидъ
И на рукахъ у нихъ Гражина:
Страхъ вспомнить! На лицѣ кончина;
Изъ тяжкой раны кровь бѣжитъ...
Упала, и ея моленій
Послѣднихъ звуки слышалъя.
Кончаясь, госпожа моя
У мужа обняла колѣни,
Къ нему свой обратила взоръ,
И съ дрожью судорожной муки,
Къ нему протягивая руки,
Она сказала: „Литаворъ!
Твои лобзаю я колѣна.
Мой другъ! мой мужъ! прости меня!
Прости! Здѣсь первая моя,
Здѣсь и послѣдняя измѣна!“
Князь плакалъ. Онъ хотѣлъ поднять
Гражину, но она опять
Къ землѣ всей тяжестью склонилась;
Она была ужъ при концѣ;
Еще одна минута длилась...
Прошла — и смерть изобразилась
На измѣнившемся лицѣ
Князь всталъ, пошелъ, потомъ руками
Закрылъ глаза; они полны,
Казалось, были такъ слезами! ...
Я видѣлъ все со стороны.
Ввѣкъ не видать такого вида!
Потомъ, при помощи Рымвида,
Князь поднялъ прахъ своей жены,
Чтобъ помѣстить на смертномъ ложѣ
Гражины тѣло. Ну, а тамъ,
Что дальше было, мнѣ на что же
Разсказывать? Извѣстно вамъ."
Такъ пажъ повѣствовалъ объ этомъ
Событьи, прежде подъ секретомъ:
Рымвидъ велѣлъ ему молчать,
А послѣ, какъ того не стало,
Онъ не боялся ужъ нимало
О всемъ на кровляхъ прокричать,
И даже пѣсня о Гражинѣ
Давно въ краю томъ сложена:
Межъ новогрудскимъ людомъ нынѣ
Кому не вѣдома она?
Ее, гуляючи на волѣ,
Поютъ подъ дудку, гдѣ пришлось,
И прежней славой битвы поле
Литвинки полемъ нареклось.
ОБЪЯСНЕНІЯ КЪ ГРАЖИНЂ.
На одной изъ злачныхъ новогрудскихъ горъ.
Новогрудокъ — старинный литовскій городокъ, которымъ сначала владѣли ятвяги, а потомъ русины. Онъ былъ разрушенъ татарами во времена Батыя, а послѣ занятъ и возстановленъ литовскимъ княземъ Эрдивиломъ, о чемъ Стрыйковскій разсказываетъ слѣдующимъ образомъ: «Переправясь черезъ Нѣманъ и пройдя далѣе около четырехъ миль, литовцы встрѣтили на пути своемъ высокую, красивую гору, на которой стоялъ древній замокъ князей русинскихъ, разгромленный Батыемъ. Замокъ тотъ назывался Новогрудкомъ. Эрдивилъ установилъ здѣсь свою резиденцію и возобновилъ замокъ, причемъ овладѣлъ значительною частію земель русинскихъ безъ всякаго кровопролитія, такъ-какъ некому было ихъ оспаривать. Съ этихъ поръ Эрдивилъ сталъ именоваться великимъ княземъ новогрудскимъ.» Развалины замка донынѣ видны.
Вотъ съ тевтонской псарни песъ негодный! Вотъ!
Орденъ рыцарей креста, называвшійся также орденомъ страннопріимныхъ братій, маріанитовъ или тевтонскихъ рыцарей, основанъ былъ въ Палестинѣ, въ 1190 г., и призванъ былъ потомъ, около 1230 г., княземъ Мазовецкимъ, Конрадомъ, для обороны его владѣній, которымъ угрожали пруссы и литвины. Въ послѣдствіи рыцари эти сдѣлались страшнѣйшими врагами не только племенъ языческихъ, но и христіанъ, обитавшихъ въ странахъ сосѣднихъ. По единогласному свидѣтельству дѣеписателей того времени, они были жестоки, кровожадны и мало заботились о вѣрѣ Христовой. Епископы жаловались папѣ на то, что тевтонскіе рыцари служили препятствіемъ къ обращенію въ христіанство язычниковъ, что они грабили церкви и утѣсняли духовенство, чему можно было бы привести многія доказательства, указавъ на обвинительные акты, представленные противъ рыцарей папамъ и императорамъ; но для сомнѣвающихся достаточно привести здѣсь слова безпристрастнаго лѣтописца, Іоанна Винтертурскаго (Iohannes Witoduranus): «Около этого времени - говоритъ онъ - тевтонскіе рыцари, обладатели земель прусскихъ, объявивъ войну князю литовскому, отняли у него часть его владѣній. Мендогъ соглашался принять вѣру католическую, съ тѣмъ, чтобы ему возвращено было его достояніе; но, видя, что рыцари не расположены исполнить съ своей стороны даннаго слова, сказалъ: «Вижу, что у тевтонцевъ дѣло идетъ не о моей вѣрѣ, а только о моемъ имуществѣ; поэтому остаюсь язычникомъ.» Увѣряютъ даже, что рыцарямъ пріятнѣе было, когда тѣ или другія племена упорно оставались идолопоклонниками, потому что тевтонцы въ этихъ случаяхъ могли, подъ благовиднымъ предлогомъ усердія къ вѣрѣ, захватывать ихъ земли и облагать ихъ данью. Нѣмецкій писатель Авг. Коцебу, вообще нерасположенный къ Литвѣ и Польшѣ, въ своемъ сочиненіи: Preussens ältere Geschichte, сообщаетъ многія подробности о несправедливыхъ и жестокихъ поступкахъ рыцарей съ литвинами. Нельзя безъ содроганія читать описанія этихъ дѣйствій. Приведемъ одинъ примѣръ: въ концѣ XIV столѣтія, когда пруссы были уже совершенно подчинены ордену тевтонскому, великій магистръ ордена, Конрадъ Валленродъ, будучи раздраженъ противъ епископа курляндскаго, приказалъ отрубить правыя руки у всѣхъ поселянъ въ области епископа. Объ этомъ свидѣтельствуютъ Лео, Третеръ и Лукашъ Давидъ. Таковы были рыцари ордена тевтонскаго, состоявшаго единственно изъ нѣмцевъ. За эти-то поступки литовцы и славяне ихъ и ненавидѣли, называли ихъ псами. Бандтке полагалъ, что и песье-поле, памятное по тріумфу Болеслава III, названо такъ, потому что на немъ погибло много нѣмцевъ.
Подъ мостъ бы собаку! Сгнилъ бы тамъ въ болотѣ.
Ненависть пруссовъ и собратій ихъ литвиновъ къ нѣмцамъ укоренилась въ этихъ племенахъ до такой степени, что стала неотъемлемою чертою ихъ національнаго характера. Не только во времена язычества, но даже по принятіи христіанской религіи, когда хоронили литвина или прусса, плакалыщики обыкновенно произносили между прочимъ слѣдующія слова : «Иди, бѣдный усопшій, изъ этого презрѣннаго міра въ лучшій, гдѣ владычество принадлежать будутъ тебѣ надъ нѣмцемъ, а не ему надъ тобою!» Донынѣ въ глубинѣ прусской Литвы нельзя сдѣлать простолюдину большей обиды, какъ назвавъ его нѣмцемъ.
Слышалъ! И, хоть нѣмецъ, понялъ рѣчь людскую.
Нѣмецъ - нѣмой, и потому какъ будто бы и непонимающій, въ противоположность славянину или слованину (отъ «слова»), т. е. человѣку говорящему. Не только о характерѣ, но даже и объ умственныхъ способностяхъ нѣмцевъ, пруссы и литвины имѣли самое невыгодное мнѣніе. Выраженіе: «глупъ, какъ нѣмецъ», вошло у нихъ въ поговорку. (См. Коцебу).
Новость мнѣ, что Витольдъ, этотъ панъ всесильный.
Витольдъ, сынъ Кейстута - одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей, представляемыхъ исторіею Литвы. О его воинскихъ и политическихъ подвигахъ, сверхъ того, что о нихъ говорится въ національныхъ лѣтописяхъ, упоминается и въ сочиненіи Коцебу, на которое мы выше ссылались, равно какъ и въ его исторіи Свидригайлы.
Утро чуть освѣтитъ славный гробъ Мендога.
Мендогъ, Миндовъ, Миндакъ иля Мандульфъ Рингольтовичъ, великій князь литовскій, былъ первымъ освободителемъ Литвы отъ ига чужеземнаго. Сдѣлавъ литовцевъ опасными для сосѣдей, онъ принялъ христіанскую вѣру и, съ соизволенія папы, короновался въ Новогрудкѣ и принялъ титулъ короля литовскаго въ 1232 году. Недалеко отъ Новогрудка показываютъ донынѣ мѣсто, гдѣ, какъ полагаютъ, зарытъ прахъ этого героя.
И припасовъ разныхъ, вдоволь дичи, меду.
Дичь и медъ въ древней Литвѣ были двумя главными предметами угощенія.
Обѣщаль гросмейстеръ дать мнѣ подкрѣпленье.
Орденъ тевтонскихъ рыцарей управлялся великимъ магистромъ (гросмейстеромъ), который избираемъ былъ орденскимъ капитуломъ. Послѣ него самымъ важнымъ лицомъ былъ великій комтуръ, или казначей ордена; далѣе слѣдовали маршалъ и комтуры, или командоры мѣстныхъ округовъ при городахъ и замкахъ.
Глянь на звѣзды! Прежде, чѣмъ Гіады тамъ.
Литовцы особеннымъ образомъ означали времена года, мѣсяцы и часы дня или ночи. Упоминаемое здѣсь созвѣздіе (Гіады) у нихъ называлось Retis .
Тысячи три разомъ, да пѣхоты вдвое.
Войско тевтонское состояло, во-первыхъ, изъ рыцарей, или братій, потомъ - изъ конюшихъ, или служителей, состоявшихъ при орденѣ, изъ рейтаровъ или всадниковъ, служившихъ волонтерами, или набраннымъ изъ вассаловъ, и изъ пѣхотинцевъ, состоявшихъ на жалованьѣ и называвшихся ландскнехтами, фусскнехтами или просто кнехтами.
Наши передъ ними — мелочь; то — громады.
Пря описаніи битвъ между орденомъ и литовцами, лѣтописцы свидѣтельствуютъ, что нѣмцы превосходили литовцевъ ростомъ и силою. Нельзя было противостоятъ ударамъ ихъ копій. Кейстутъ и Наримундъ были при поединкахъ съ нѣмцами выбиты изъ сѣделъ ударами нѣмецкихъ копій.
Иззубрилъ на нѣмцахъ отпускъ топора.
Топоры и палицы были страшнѣйшимъ оружіемъ въ рукахъ литвиновъ.
Онъ, вѣнкомъ свернувшись, перси обвивалъ.
Литовцы чтили ужей, которыхъ пріучали къ дому и кормили. Іоаннъ Лазицкій (Ioannes Lasicius Polonus) говоритъ «de diis Samogittarum»: «nutriunt etiam, quasi deos penates, nigri coloris obesos et quadrupedes serpentes quosdam, givoitos vocatos». Еще и Стрыйковскій въ свое время видѣлъ остатки этихъ обычаевъ у латышей, равно какъ и Гвагнинъ, въ четырехъ миляхъ отъ Вильно.
Oнъ ― одно сегодня, завтра онъ ― другое.
Все, что говоритъ Литаворъ о Витольдѣ, есть вѣрное изображеніе мнѣній, которыя имѣли о немъ удѣльные литовскіе князья того времени.
Въ дичь, на Русь, къ варягамъ, къ финнамъ — и ступай!
Здѣсь разумѣются страны, прилегавшія къ морю Варяжскому, или Нормандскому, что нынѣ Балтійское море. Въ политику великихъ князей литовскихъ входилъ обычай раздавать роднымъ земли, отнятыя у непріятеля. Монтвилъ, Мендогъ и Гедиминъ пользовались этимъ феодальнымъ правомъ.
У хазаръ, у финновъ - отъ моря до моря.
Отъ Балтійскаго до Чернаго. Послѣднее называлось тогда Хазарскимъ моремъ.
На его столицу, гдѣ онъ панъ-владыка.
Мѣсто съ двумя замками, изъ которыхъ одинъ построенъ былъ на острову, посреди Троцкаго озера, называлось Троки. Здѣсь была столица Кейстута, а потомъ Витольда (см. Коіаловича). Развалины замка еще существуютъ.
Видѣлъ я всю прелесть ковенской долины.
Въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Ковна тянется между горами долина, испещренная цвѣтами и пересѣкаемая рѣкою. Это — одно изъ прелестнѣйшихъ мѣстъ въ Литвѣ.
Ударяя въ струны, вещій вайделотъ.
Вайделотами, сигонотами, лингустонами назывались жрецы, которыхъ обязанностію было повѣствовать о дѣлахъ предковъ или воспѣвать ихъ при всѣхъ торжественныхъ случаяхъ. Что литвины и пруссы любили поэзію, доказательствомъ тому служитъ множество древнихъ пѣсенъ, сохранившихся въ народѣ и донынѣ. Стрыйковскій разсказываетъ, что, при погребеніи князей, вайделотъ обыкновенно выступалъ съ пѣснью, въ которой прославлялись дѣла почившаго. Любопытнѣйшія по этому предмету подробности можно найти въ сочиненіи: «Versuch einer Geschichte der Hochmeister. Berlin 1798.» Авторъ этой замѣчательной книги, Беккеръ, ссылается на древнюю хронику Винцента Могунтщика, который былъ капелланомъ у великаго магистра Дусенера фонъ-Арберга и описывалъ событія своего времени (съ 1346 г.). Тамъ между прочимъ разсказывается, что при пиршествѣ, бывшемъ по случаю избранія въ великіе магистры Винриха фонъ-Книпроде, пѣлъ одинъ нѣмецкій миннезингеръ, который за свое пѣніе былъ осыпанъ похвалами и награжденъ золотымъ кубкомъ. Такой почетъ, оказанный поэту, соблазнилъ одного прусака, которому имя было Ризелусъ: этотъ, испросивъ позволеніе пропѣть что-нибудь на своемъ литовскомъ языкѣ, прославилъ въ пѣсни своей дѣянія перваго короля литовскаго Вайдевута. Великій магистръ и нѣмецкіе рыцари, не понимавшіе и нелюбившіе языка литовскаго, осмѣяли поэта и поднесли ему въ подарокъ тарелку пустыхъ орѣховъ. Коцебу и Богушъ никакъ не шутятъ, когда говорятъ, что литовская литература была богата поэтическими произведеніями, гдѣ воспѣвались историческія событія и подвиги героевъ, хотя до насъ дошли изъ этихъ произведеній весьма немногія. Рыцари креста воспретили употребленіе языка литовскаго всѣмъ служащимъ и близкимъ ко двору, даже выгнали, вмѣстѣ съ цыганами и жидами, вайделотовъ и бардовъ литовскихъ, которые одни только и могли знать и воспѣвать все, что было тогда популярно. Да и въ самой Литвѣ, со введеніемъ христіанства и языка польскаго, древніе обычаи и національное нарѣчіе стали приходить въ упадокъ и забвеніе. Простой народъ, обращенный въ рабство и употребленный на обработываніе земли, отвыкнувъ отъ оружія и дѣла ратнаго, забылъ и пѣсни рыцарскія, которыя замѣнились другими, болѣе соотвѣтствующими положенію народа: послѣднія имѣли уже характеръ идиллическій или элегическій. Если и оставалось еще что-нибудь отъ старыхъ народныхъ преданій и героическихъ пѣсенъ, то это имѣло мѣсто развѣ только подъ кровомъ домашнимъ или при особыхъ церемоніяхъ, и то при соблюденіи глубокой тайны. Грюнау, бывъ въ XVI столѣтіи въ Пруссіи, случайно видѣлъ празднованіе агнца, и потомъ, для спасенія своей жизни, долженъ былъ дать поселянамъ клятву не открывать ничего изъ видѣннаго и слышаннаго. При этомъ празднованіи, по совершеніи извѣстнаго обряда, вайделотъ началъ воспѣвать подвиги древнихъ литовскихъ воиновъ, присоединяя къ тому молитвы и нравственныя поученія. Грюнау, совершенно понимавшій литовскій языкъ, говоритъ, что никогда не чаялъ слышать ничего подобнаго изъ устъ литвина: столько тутъ было красоты и выразительности!
Вдругъ спыхнулъ ― и только: прочь съ престола Вильны.
Витольдъ выгналъ изъ Вильны Скиргайлу Ольгердовича и самъ завладѣлъ великимъ княжествомъ. Скиргайло былъ братъ Ягеллона.
Не первосвященникъ, не кривейто жъ онъ.
Правленіе въ древней Литвѣ было отчасти теократическое. Жрецы имѣли на дѣла сильное вліяніе. Главный жрецъ, или первосвященникъ, назывался криве-кривейто. Лѣтописцы, приписывавшіе литовцамъ римское или греческое происхожденіе, полагали, что это названіе возникло отъ Κυρίος, Κυρίοτατος. Мѣстопребываніе этой духовной особы было въ Пруссіи, тамъ, гдѣ нынѣ селеніе Гейлигенбейль. Тамъ, подъ тѣнію святаго дуба, криве-кривейто принималъ жертвы и отдавалъ повелѣнія свои вайделотамъ и сигонотамъ, которые потомъ объѣзжали всѣ мѣста со знаками своей миссіи и всюду объявляли волю первосвященника:
Съ бойкими стрѣльцами, на лошадкѣ жмудской.
Жмудскія лошади считались у литовцевъ для верховой ѣзды весьма годными. Надобно полагать, что порода этихъ лошадей была прежде не такъ слаба, какъ нынѣ. Кстати помѣщаемъ здѣсь (въ переводѣ съ польскаго) старую литовскую пѣсню о конѣ князя Кейстута:
«Пусть у нѣмцевъ славны брони,
У татаръ отличны кони:
Добрый коникъ есть и тутъ,
На немъ ѣздитъ князь Кейстутъ.
Да и сабелька Кейстута
Изъ желѣза тутъ же гнута.
Жмудскій конь ― неваженъ ростъ!
Видъ литовской сабли простъ;
Отъ кейстутовой же бурки
Бѣгутъ нѣмцы, бѣгутъ турки;
Нѣмца хитраго булатъ
Съ саблей встрѣтиться не радъ:
Булатъ славится разрѣзомъ,
Да не справится съ желѣзомъ
На конѣ нашъ князь, нашъ панъ —
Убирайся, крымскій ханъ!
Отъ кейстутовой погони
Не спасутъ татарски кони!
Знать могучая рука
Силу льетъ въ металлъ клинка,
Съ нимъ сплавляясь въ жизнь едину,
И въ конѣ на половину
Бьется сердце ѣздока!
Іисусъ! Марія! Гопъ, гопъ , гопъ, ура!
«Hop, hop, dastich und poss!», кричали обыкновенно нѣмцы, кидаясь на непріятелей.
Повстрѣчавъ Румшиса вѣковой утесъ.
Неподалеку отъ мѣстечка Румшишекъ, есть въ Нѣманѣ огромная, небезопасная для пловцовъ скала, называемая гигантомъ.
Гдѣ стоялъ богъ молній съ богомъ бурь шумливыхъ.
Перкунасъ - богъ грома въ Литвѣ и Похвистъ— богъ бурнаго вѣтра и ненастья на Руси. Въ Новогрудкѣ до сихъ поръ показываютъ мѣсто, гдѣ стояли жертвенники этихъ идоловъ. Теперь тутъ костелъ базиліанцевъ.
Злой убийца князя, Дитрихъ фонъ Книпроде.
Литвины, въ честь богамъ своимъ, сжигали военноплѣнныхъ, особенно нѣмцевъ. Для такихъ жертвъ избирались изъ плѣнниковъ преимущественно тѣ, которые отличались знатностію рода или подвигами; если же такихъ было много, то между ними дѣлали выборъ по жребію. Послѣ пораженія, которое литвины нанесли рыцарямъ въ 1315 г., по разсказу Стрыйковскаго, «литвины и жмудь, въ благодарность богамъ за одержанную ими побѣду и захваченную добычу, приступили къ совершенію молитвъ и жертвоприношеній и возвели на огромный костеръ почтеннаго воина, Герарда Рудда, бывшаго старостою (войтомъ) въ области самбійской, вмѣстѣ съ боевымъ конемъ его. Конь былъ во всей сбруѣ, а воинъ въ полномъ вооруженіи. Рудда былъ живой преданъ пламени костра; душу его приняло небо, а вѣтры разнесли пепелъ.» Въ концѣ того же столѣтія пруссы, уже воспріявшіе крещеніе, разбивъ при возстаніи 4,000 нѣмцевъ, схватили и сожгли мемельскаго комтура (Лукасъ Давидъ).
Жертвенно ліется молоко и медъ.
Обычай сжиганія тѣлъ, общій почти всѣмъ народамъ древности, соблюдался въ Литвѣ до самаго введенія христіанства. Лѣтописцы и въ этомъ усматривали доказательство, что литовцы происходятъ отъ грековъ или римлянъ. Стрыйковскій описываетъ подробно погребальные обряды ихъ, особенно церемоніалъ погребенія Кейстута. «Тѣло его, говоритъ онъ между прочимъ, было препровождено въ Вильну Скиргайлою, братомъ, Ягеллона, со всѣми подобающими почестями. Тамъ, на обычномъ мѣстѣ, сложенъ былъ большой костеръ изъ сухаго дерева и сдѣланы всѣ приготовленія къ сожженію тѣла по языческимъ правиламъ. Потомъ надѣли на покойнаго всѣ его княжескія облаченія, придали ему всѣ воинскіе доспѣхи: копье, саблю, лукъ и проч., и вознесли на костеръ, причемъ тутъ же обрекли сожженію вѣрнаго его слугу, коня во всей парадной сбруѣ, пару соколовъ, пару гончихъ собакъ и разныхъ другихъ псовъ; тутъ были медвѣжьи и рысьи кости, охотничій рогъ и проч. Послѣ этого совершены были молитвы и принесены жертвы; потомъ воспѣты были подвиги покойнаго князя, а затѣмъ зажгли костеръ; по сгорѣніи тѣла пепелъ и обгорѣлыя кости собрали и сложили въ приготовленный для нихъ гробъ. Такъ совершилось погребеніе славнаго князя Кейстута.»
Съ прелестію женской и геройскимъ духомъ.
Характеръ и дѣйствія Гражины могутъ показаться фантастическими и несходными съ духомъ того времени, такъ какъ историки представляютъ положеніе женщинъ древней Литвы вовсе не въ цвѣтущихъ краскахъ. Эти несчастныя жертвы варварства и утѣсненія дѣйствительно жили въ презрѣніи и осуждены были на исполненіе рабскихъ обязанностей; но, съ другой стороны, у тѣхъ же самыхъ историковъ мы находимъ черты, показывающія иногда совсѣмъ противное. По свидѣтельству Шютца (Kotzebue Belege und Erläuterungen), на древнихъ монетахъ и знаменахъ прусскихъ находили изображеніе коронованной женщины, изъ чего заключить можно, что женщина была здѣсь нѣкогда владычицею края. Въ преданіяхъ болѣе достовѣрныхъ и болѣе близкихъ къ нашему времени, сохраняются имена Гезаны и Кадины, двухъ знаменитыхъ жрицъ, возбуждавшихъ религіозное къ себѣ благоговѣніе. Реликвіи ихъ сохранялись потомъ въ храмахъ, обращенныхъ въ христіанскіе костелы. Свѣдущій во всемъ, что касается народныхъ древностей, П. Онацевичъ сообщаетъ, что по древней волынской хроникѣ одно изъ мѣстъ Литвы славилось женщинами, которыя, по отправленіи мужей на войну, сами защищали городскія стѣны, и, будучи наконецъ не въ силахъ противостоять непріятелю, предпочли добровольную смерть позору плѣна и рабства. Нѣчто подобное разсказываетъ Кромеръ (Polonia sive etc.), повѣствуя о замкѣ Пулленъ. Эти, по-видимому, противорѣчащія одно другому извѣстія могутъ быть соглашены, если сообразимъ, что литовцы состояли изъ двухъ искони соединенныхъ, но все же различествующихъ между собою поколѣній, т. е. изъ туземцевъ и пришельцевъ, вѣроятно нормановъ; эти послѣдніе конечно, и сохранили чувство уваженія къ женщинамъ, составлявшее коренную черту ихъ характера. Даже по древнимъ уставамъ и обычаямъ литовцевъ , женщины этого поколѣнія были особенно уважаемы. Вообще униженіе женскаго пола въ томъ краю надобно отнести ко временамъ, предшествовавшимъ той эпохѣ, къ которой принадлежитъ повѣсть о Гражинѣ и въ которую духъ рыцарства и романическихъ похожденій имѣлъ уже значительную силу. Князь Кейстутъ нѣжно любилъ свою Бируту, которая была дѣвушкою простаго происхожденія, посвященною на служеніе богамъ. Кейстутъ, подвергая себя большой опасности, исторгнулъ ее изъ этой должности и сдѣлалъ своею женою. Въ послѣдующее время супруга Витольда своею ловкостію и неустрашимостію освободила мужа своего изъ заключенія и избавила его отъ угрожавшей ему смерти.
На кострѣ, объятый пламенемъ и дымомъ.
Литвины, въ тяжкихъ болѣзняхъ или при большихъ несчастіяхъ, имѣли обычай сжигаться живыми въ домахъ своихъ. Подобную смерть принялъ первый король ихъ и первосвященникъ Вайдевутъ, и примѣру его слѣдовали его преемники, сжигая себя на кострѣ добровольно. На такое самосожженіе народъ смотрѣлъ съ особеннымъ уваженіемъ, какъ на самый почетный родъ смерти.