| Quand un bon vin meuble mon estomac, Je suis plus savant que Balzac — Plus sage que Pibrac; Mon bras seul faisant l’attaque De la nation Cosaque, La mettroit au sac; De Charon je passerais le lac En dormant dans son bac; J’irais au fier Eac, Sans que mon coeur fit tic ni tac, Presenter du tabac. |
| Французскій водевиль. |
Что Пьеръ Бонъ-Бонъ былъ restaurateur съ необыкновенными достоинствами, — этого, я полагаю, не рѣшится отрицать никто изъ людей, посѣщавшихъ маленькое кафе въ cul de sac Лефебвръ въ Руанѣ. Что Пьеръ Бонъ-Бонъ былъ не менѣе выдающійся философъ своего времени, — это еще неоспоримѣе. Безъ сомнѣнія, его pâtés à la fois были безупречны; но какое перо способно воздать должное его опытамъ sur la Nature, его мыслямъ sur j’Ame, его наблюденіямъ sur l’Esprit? Если его omelettes, его fricandeaux были неоцѣнимы, то какой littérateur его эпохи не заплатилъ бы за «Idée de Bon-Bon» вдвое больше, чѣмъ за всѣ «Idées» всѣхъ остальныхъ «savants», вмѣстѣ взятыхъ? Бонъ-Бонъ рылся въ такихъ библіотекахъ, гдѣ никто другой не рылся, прочелъ столько, что никто другой не могъ бы даже представить себѣ такой груды книгъ, понялъ больше, чѣмъ всякій другой считалъ возможнымъ понять; и хотя въ эпоху его славы нашлись въ Руанѣ авторы, утверждавшіе, будто «его dicta не обладаютъ чистотой слога Академіи, ни глубиной Лицея», хотя его доктрины были поняты далеко не всѣми, но отсюда вовсе не слѣдуетъ, что ихъ было трудно понять. Я думаю, что многіе считали ихъ темными именно вслѣдствіе ихъ очевидности. Бонъ-Бону самъ Кантъ обязанъ своей метафизикой. Онъ не былъ Платоникомъ, ни, строго говоря, Аристотеліанцемъ; онъ не тратилъ, подобно новѣйшему Лейбницу, драгоцѣнныхъ часовъ, которые могли бы быть употреблены на изобрѣтеніе какого-нибудь fricaşée или facili gradu, на анализъ какого-нибудь ощущенія, — онъ не тратилъ ихъ на дерзкія попытки примирить масло и воду этическихъ споровъ. Вовсе нѣтъ. Бонъ-Бонъ былъ Іоніецъ, — Бонъ-Бонъ былъ также Италіецъ. Онъ разсуждалъ a priori, онъ разсуждалъ также a posteriori. Его идеи были врожденныя, или наоборотъ. Онъ вѣрилъ въ Георгія Трапезундскаго, вѣрилъ въ Бессаріона. Бонъ-Бонъ былъ рьяный Бонъ-Бонистъ.
Я говорилъ о философѣ, какъ о restaurateur. Но да не подумаетъ кто либо изъ моихъ друзей, что нашъ герой не достаточно цѣнилъ важность и достоинство профессіональныхъ обязанностей, доставшихся ему по наслѣдству. Далеко нѣтъ. Трудно сказать, какой стороной своей дѣятельности онъ больше гордился. По его мнѣнію, сила инстинкта имѣла тѣснѣйшую связь съ способностями желудка. Я, право, не знаю, сталъ-ли бы онъ спорить съ китайцами, по мнѣнію которыхъ душа помѣщается въ животѣ. Во всякомъ случаѣ, греки, по его мнѣнію, были совершенно правы, обозначая однимъ и тѣмъ же именемъ душу и грудобрюшную преграду[1]. Говоря это, я отнюдь не думаю намекнуть на его обжорство или какой-либо недостатокъ, предосудительный для метафизика. Если Пьеръ Бонъ-Бонъ имѣлъ свои слабости — какой же великій человѣкъ не имѣлъ ихъ тысячи? — если Пьеръ Бонъ-Бонъ имѣлъ свои слабости, то самыя невинныя, которыя въ другомъ человѣкѣ были бы, пожалуй, сочтены за добродѣтели. Объ одной изъ этихъ слабостей я не сталъ бы даже упоминать, если бы она не была крайне выдающейся чертой, въ высшей степени alto rilievo, въ его характерѣ. Онъ никогда не могъ удержаться, если представлялся случай что-нибудь купить или продать.
Онъ не былъ корыстолюбивъ — нѣтъ. Для нашего философа вовсе не требовалось, чтобы сдѣлка принесла ему выгоду. Лишь бы сдѣлка состоялась — какого угодно рода, на какихъ угодно условіяхъ, при какихъ угодно обстоятельствахъ, — и торжествующая улыбка въ теченіе многихъ дней озаряла его лицо, а лукавое подмигиванье свидѣтельствовало о его проницательности.
Такая странная особенность въ любую эпоху возбудила бы вниманіе и толки. А если бы она осталась незамѣченной въ эпоху, къ которой относится нашъ разсказъ, такъ это было бы истиннымъ чудомъ. Вскорѣ замѣтили, что во всѣхъ подобныхъ случаяхъ улыбка Бонъ-Бона рѣзво отличалась отъ добродушнаго смѣха, которымъ онъ сопровождалъ собственныя шутки или привѣтствовалъ знакомаго. Пошли тревожные слухи; разсказывались исторіи опасныхъ сдѣлокъ, заключенныхъ на скорую руку и оплаканныхъ на досугѣ; приводились примѣры необъяснимыхъ побужденій, смутныхъ желаній, противоестественныхъ наклонностей, внушенныхъ виновникомъ всякаго зла для какихъ-то своихъ собственныхъ цѣлей.
У нашего философа были и другія слабости, но врядъ-ли стоитъ разбирать ихъ серьезно. Такъ, напримѣръ, люди глубокаго ума въ большинствѣ случаевъ обнаруживаютъ пристрастіе къ бутылкѣ. Является-ли это пристрастіе причиной или доказательствомъ глубины — вопросъ тонкій. Бонъ-Бонъ, насколько мнѣ извѣстно, считалъ этотъ предметъ недоступнымъ детальному изслѣдованію, — я съ нимъ согласенъ. Но и отдавая дань этой истинно классической склонности, restaurateur не упускалъ изъ вида тонкаго вкуса, отличавшаго его essays и его omelettes. Свой часъ былъ для Бургонскаго, свое время для Côtes du Rhone. Въ его глазахъ Сотернъ относился къ Медоку, какъ Катуллъ къ Гомеру. Онъ придумывалъ силлогизмъ, прихлебывая Сенъ-Пере, разбиралъ доказательство за Клодвужо, топилъ теорію въ потокѣ Шамбертена. Хорошо было бы, если бы тоже самое чувство мѣры сопутствовало его склонности къ торговымъ сдѣлкамъ, о которой я уже упоминалъ, — но этого не было. Эта особенность философа Бонъ-Бона получила съ теченіемъ времени характеръ преувеличенный и мистическій и повидимому не чуждый diablerie его излюбленныхъ германскихъ авторовъ. Переступая порогъ маленькаго Cafè въ Cul-de-sac Лефебвръ въ Руанѣ, въ эпоху нашего разсказа, — вы входили въ sanctum геніальнаго человѣка. Бонъ-Бонъ былъ геніальный человѣкъ. Любой sous-cuisinier въ Руанѣ подтвердилъ бы вамъ, что Бонъ-Бонъ былъ геніальный человѣкъ. Даже его кошка знала это и не позволяла себѣ играть съ собственнымъ хвостомъ въ присутствіи геніальнаго человѣка. Его огромный водолазъ тоже понималъ значеніе этого факта и при видѣ Бонъ-Бона обнаруживалъ сознаніе собственнаго ничтожества почтительнымъ поведеніемъ и смиреннымъ опусканіемъ хвоста. Можетъ быть, впрочемъ, это почтеніе возбуждала самая наружность метафизика. Внушительная наружность дѣйствуетъ и на животныхъ; и я охотно соглашаюсь, что многія черты внѣшности restaurateur’а должны были дѣйствовать на воображеніе четвероногихъ. Есть особенное величіе въ наружности маленькаго гиганта — если позволено будетъ употребить такое двусмысленное выраженіе — величіе, котораго не могутъ сообщить одни крупные размѣры тѣла. И хотя Бонъ-Бонъ былъ всего трехъ футовъ ростомъ, хотя головка у него была очень маленькая, — за то при взглядѣ на его круглый животъ, вы испытывали впечатлѣніе великолѣпія, почти граничившаго съ возвышеннымъ. Въ его формѣ люди и собаки должны были усматривать символъ совершенныхъ познаній Бонъ-Бона, а громадные размѣры указывали на подходящее помѣщеніе для его безсмертной души.
Я могъ бы, если бы мнѣ вздумалось, распространиться о его костюмѣ и другихъ деталяхъ, относящихся къ внѣшности метафизика. Я могъ бы сообщить вамъ, что волосы нашего героя были острижены подъ гребенку и увѣнчаны конусообразнымъ бѣлымъ фланелевымъ колпакомъ съ кисточками, что его камзолъ цвѣта зеленаго горошка отличался по фасону отъ камзоловъ, носимыхъ обыкновенными restaurateurs его времени, что рукава его были нѣсколько просторнѣе, чѣмъ требовала тогдашняя мода, что обшлага не были сдѣланы но тогдашнему варварскому обычаю изъ матерій одного цвѣта и качества съ остальнымъ платьемъ, а изъ цвѣтнаго генуэзскаго бархата, что пунцовыя туфли съ курьезными узорами можно бы было принять за японскія, если бы не изящно заостренные носки и яркія краски вышивокъ и узоровъ, что его панталоны были изъ желтой матеріи въ родѣ атласа, называемой aimable, что его халатъ небесно голубаго цвѣта съ красными вышивками, въ родѣ капота, колыхался на его плечахъ, какъ туманъ утромъ, и что его tout ensemble вызвалъ со стороны Беневенуты, флорентійской импровизаторши, слѣдующее замѣчаніе: «трудно сказать, райская-ли птица Пьеръ Бонъ-Бонъ или воплощеніе райскаго совершенства». Я могъ бы, повторяю, распространиться обо всѣхъ этихъ деталяхъ, если бы мнѣ вздумалось, но я не хочу; предоставимъ подробности чисто личнаго свойства авторамъ историческихъ романовъ; онѣ не соотвѣтствуютъ моральному достоинству моего сообщенія.
Я сказалъ, «вступая въ Café въ Cui-de-Sac Лефебвръ, вы входили въ sanctum геніальнаго человѣка», но только геніальный человѣкъ могъ бы оцѣнить достоинства этого sanctum. Вывѣска, въ видѣ огромнаго фоліанта, висѣла надъ входомъ. На одной сторонѣ этого тома была нарисована бутылка, на противуположной — pâté. На корешкѣ большими буквами было написано. «Oeuvres de Bon-Bon.» Такъ изящно оттѣнялась двойная профессія хозяина.
Переступивъ порогъ, вы могли окинуть взоромъ всю внутренность зданія. Въ самомъ дѣлѣ, café состояло изъ одной длинной и низкой комнаты старинной архитектуры. Въ углу стояла кровать метафизика. Зановѣси и кушетка à la grecque придавали этому уголку классическій и комфортабельный видъ. Въ противоположномъ по діагонали углу помѣщались, въ полномъ семейномъ согласіи, принадлежности кухни и bibliothèque. Груда новѣйшихъ трактатовъ по этикѣ лежала подлѣ кастрюльки mèlanges. Томы германскихъ моралистовъ покоились рядомъ съ рашперомъ, вилка для поджариванія хлѣба бокъ о бокъ съ Евсевіемъ, Платонъ помѣстился на сковородѣ, куча рукописей на вертелѣ.
Въ другихъ отношеніяхъ Café de Bon-Bon не отличалось существенно отъ обыкновенныхъ restaurants того времени. Огромный каминъ разѣвалъ свою пасть прямо противъ двери. Направо отъ камина, въ открытомъ буфетѣ, виднѣласъ чудовищная армія бутылокъ съ ярлыками.
Здѣсь то, въ морозную зиму, около двѣнадцати часовъ ночи, Пьеръ Бон-Бонъ, прослушавъ комментаріи сосѣдей по поводу его странной наклонности, — здѣсь-то, говорю я, вытолкавъ гостей за дверь и съ ругательствомъ затворивъ за ними дверь, Пьеръ Бонъ-Бонъ, въ довольно сердитомъ настроеніи духа, кинулся въ мягкое кожаное кресло передъ ярко пылавшимъ огнемъ.
Была страшная ночь, одна изъ тѣхъ ночей, которыя случаются разъ или два въ столѣтіе. Снѣгъ валилъ, стѣны тряслись отъ вѣтра, который, пробираясь сквозь щели и трубы, колыхалъ пологъ кровати философа и нарушалъ порядокъ его кастрюль и бумагъ. Огромная вывѣска въ видѣ фоліанта, висѣвшая снаружи, страшно трещала и стонала, несмотря на крѣпкія дубовыя стойки.
Какъ я уже сказалъ, метафизикъ занялъ свое обычное мѣсто передъ каминомъ въ неособенно миролюбивомъ настроеніи духа. Рядъ непріятностей, случившихся въ этотъ день, нарушилъ его обычную ясность. Задумавъ des oeufs à la Princesse, онъ нечаянно состряпалъ omelette à la Reine; открывая новый этическій принципъ, опрокинулъ тушеное мясо; и въ довершеніе всего, ему помѣшали заключить одну изъ тѣхъ удивительныхъ сдѣлокъ, которыя всегда были его главной утѣхой. Но независимо отъ этихъ непріятностей, онъ не могъ не испытывать нервическаго безпокойства, которое всегда возбуждаетъ бурная ночь. Подозвавъ поближе своего огромнаго чернаго водолаза, о которомъ мы уже говорили, и безпокойно поворочавшись въ креслѣ, онъ невольно окинулъ подозрительнымъ взоромъ отдаленные уголки комнаты, непроглядную тьму которыхъ не могъ разогнать даже яркій огонь камина. Кончивъ этотъ осмотръ, цѣль котораго оставалась непонятной для него самого, онъ придвинулъ къ себѣ столикъ, заваленный бумагами и книгами, и вскорѣ углубился въ просматриваніе объемистой рукописи, которая должна была завтра отправиться въ печать.
Онъ прозанимался такимъ образомъ нѣсколько минутъ, какъ вдругъ кто-то прошепталъ плаксивымъ тономъ:
— Мнѣ не къ спѣху, господинъ Бонъ-Бонъ.
— Чортъ! — воскликнулъ нашъ герой, вскакивая, опрокидывая столъ и осматриваясь въ изумленіи.
— Совершенно вѣрно, — спокойно отвѣтилъ тотъ же голосъ.
— Совершенно вѣрно? Что такое совершенно вѣрно? Какъ вы попали сюда? — воскликнулъ метафизикъ и взглядъ его упалъ на что-то растянувшееся во всю длину на его кровати.
— Я уже сказалъ, — продолжалъ незнакомецъ, не отвѣчая на вопросъ, — я уже сказалъ, что время терпитъ, что дѣло, по поводу котораго я взялъ на себя смѣлость явиться къ вамъ, не особенно спѣшное, словомъ, что я могу подождать, пока вы кончите свое Толкованіе.
— Мое Толкованіе! Вотъ тебѣ и разъ! Почемъ вы знаете? Кто вамъ сказалъ, что я пишу Толкованіе? Господи, Боже мой!
— Тсс… — прошипѣлъ незнакомецъ и, быстро соскочивъ съ постели, сдѣлалъ шагъ къ нашему герою, причемъ желѣзная лампа, привѣшенная къ потолку, судорожно отшатнулась при его приближеніи.
Изумленіе философа не помѣшало ему разсмотрѣть костюмъ и наружность нежданнаго гостя. Очертанія его фигуры, чрезвычайно тощей, но гораздо выше средняго роста, выступали очень рѣзко, благодаря потертой черной парѣ, плотно охватывавшей тѣло, но сшитой по модѣ прошлаго столѣтія. Эта одежда, очевидно, предназначалась для особы гораздо меньшаго роста, чѣмъ ея настоящій владѣлецъ. Руки и лодыжки высовывались на нѣсколько дюймовъ. Пара блестящихъ пряжекъ на башмакахъ противорѣчила нищенскому виду остального костюма. Голова его была безъ шляпы и совершенно лысая, за исключеніемъ затылка, на которомъ волосы были собраны въ видѣ длиннаго queue. Синіе очки защищали его глаза отъ свѣта и вмѣстѣ съ тѣмъ не позволяли нашему герою разсмотрѣть ихъ цвѣтъ и величину. Рубашки на немъ и признаковъ не было; за то былъ грязный бѣлый галстухъ, аккуратно повязанный вокругъ шеи, съ длинными концами, придававшими его фигурѣ (хотя я думаю неумышленно) видъ духовной особы. Впрочемъ, и другія особенности его костюма и манеръ могли внушить ту же мысль. За лѣвымъ ухомъ у него торчалъ, какъ у современныхъ конторщиковъ, инструментъ въ родѣ stylus’а древнихъ. Изъ кармана на груди выглядывала черная книжка съ стальными застежками. Случайно или нарочно книжка эта была обращена верхней стороной наружу, такъ что всякій могъ прочесть на переплетѣ заглавіе бѣлыми буквами: Rituel Catholique. Физіономія его отличалась интересной, свинцовой, даже мертвенной блѣдностью. Высокій лобъ былъ изборожденъ морщинами. Углы рта опускались внизъ съ выраженіемъ самаго покорнаго смиренія. Молитвенно сложенныя руки, глубокій вздохъ, общее выраженіе елейной святости невольно располагали въ его пользу. Послѣдняя тѣнь гнѣва сбѣжала съ лица метафизика и, осмотрѣвъ съ ногъ до головы посѣтителя, онъ привѣтливо пожалъ ему руку и предложилъ стулъ.
Выло бы, однако, величайшей ошибкой приписывать эту внезапную перемѣну въ настроеніи духа философа какой-нибудь изъ тѣхъ причинъ, которыя обыкновенно имѣютъ такое вліяніе. Насколько я знаю Пьера Бонъ-Бона, онъ менѣе чѣмъ кто-либо способенъ былъ поддаться обманчивой внѣшности. Такой тонкій наблюдатель людей и вещей не могъ не раскусить съ перваго взгляда, что за гость явился къ нему. Замѣчу, что нога посѣтителя была очень странной формы, что онъ держалъ надъ головой необычайной длины шляпу, что задняя часть его панталонъ какъ-то странно вздувалась и фалды фрака замѣтно шевелились. Судите же сами объ удовольствіи нашего героя, когда онъ увидѣлъ себя въ обществѣ особы, къ которой всегда питалъ глубочайшее почтеніе. Онъ былъ, однако, слишкомъ тонкій дипломатъ, чтобы выдать свои подозрѣнія хоть малѣйшимъ намекомъ. Въ его намѣренія вовсе не входило доказать, что онъ сознаетъ высокую честь, которой удостоился такъ неожиданно; ему хотѣлось завлечь гостя въ разговоръ и выудить отъ него какія-нибудь важныя этическія идеи, которыя могли бы, найдя мѣсто въ предполагаемомъ изданіи, просвѣтить человѣчество и обезсмертить его самого, — идеи, которыхъ смѣло можно было ожидать отъ посѣтителя въ виду его преклоннаго возраста и всѣмъ извѣстной опытности въ вопросахъ морали.
Подстрекаемый такими просвѣщенными планами, нашъ герой предложилъ гостю стулъ, подкинулъ въ огонь вязанку хвороста, поднялъ столъ и разставилъ на немъ нѣсколько бутылокъ mousseux. Затѣмъ усѣлея на креслѣ vis-à-vis съ посѣтителемъ и ожидалъ, пока тотъ начнетъ бесѣду.
— Я вижу, вы меня знаете, Бонъ-Бонъ, — сказалъ гость, — ха! ха! ха! — хе! хе! хе! — хи! хи! хи! — хо! хо! хо! — ху! ху! ху! — и отбросивъ личину набожности, разинулъ ротъ до ушей, обнаруживъ рядъ острыхъ, страшныхъ зубовъ, закинулъ назадъ голову и закатился долгимъ, громкимъ, безстыднымъ, оглушительнымъ хохотомъ. Черная собака, припавъ на заднія лапы, весело принялась вторить, а пестрая кошка, выгнувъ дугою спину, завизжала въ отдаленнѣйшемъ углу комнаты.
Философъ молчалъ: онъ былъ слишкомъ свѣтскій человѣкъ, чтобы смѣяться подобно собакѣ, или визгомъ обнаруживать неприличный испугъ, подобно кошкѣ. Надо сознаться, онъ нѣсколько удивился, замѣтивъ, что цвѣтъ и смыслъ бѣлой надписи «Rituel Catholique», на книжкѣ въ карманѣ гостя мгновенно измѣнились, и черезъ нѣсколько секундъ на мѣстѣ прежняго заглавія засіяли ярко красными буквами слова «Régistre des Condamnés». Этимъ поразительнымъ обстоятельствомъ объясняется нѣсколько смущенный тонъ философа, когда онъ отвѣтилъ на замѣчаніе гостя:
— Видите-ли, сэръ… правду сказать… мнѣ кажется… мнѣ сдается… что вы прокл… то есть… я думаю… я подозрѣваю… у меня явилась смутная… да, смутная мысль… о высокой чести…
— Охъ!.. ухъ!.. да!.. ладно!.. — перебилъ его величество, — довольно… я понимаю въ чемъ дѣло… Говоря это, онъ снялъ очки, тщательно вытеръ стекла рукавомъ и спряталъ въ карманъ.
Если происшествіе съ книгой поразило Бонъ-Бона, то теперь его изумленіе достигло крайнихъ предѣловъ. Онъ съ живѣйшимъ любопытствомъ взглянулъ въ глаза своему гостю, и убѣдился, что они вовсе не черные, какъ онъ ожидалъ, — и не сѣрые, какъ можно бы было думать — и не каріе, и не голубые, и не желтые, и не красные, и не пурпуровые, и не бѣлые, и не зеленые, и вообще никакого изъ цвѣтовъ, имѣющихся на небеси горе, или на землѣ низу, или въ водахъ подъ землею. Короче сказать, Пьеръ Бонъ-Бонъ, убѣдился, что у его величества вовсе нѣтъ глазъ и, повидимому, никогда не было, такъ какъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они обыкновенно помѣщаются, оказалась совершенно гладкая кожа.
Разумѣется, метафизикъ не преминулъ освѣдомиться о причинѣ столь страннаго явленія, и отвѣтъ его величества отличался прямотой, достоинствомъ и убѣдительностью.
— Глаза! любезный Бонъ-Бонъ, — глаза! говорите вы? о! а! понимаю! Нелѣпые рисунки, распространенные среди публики, дали вамъ совершенно ложное представленіе о моей наружности, правда? — Глаза!.. да! Глаза, Пьеръ Бонъ-Бонъ, должны находиться на своемъ мѣстѣ, то есть въ головѣ, скажете вы? — правда въ головѣ червя. Вамъ тоже необходимы эти оптическіе аппараты, но, увѣряю васъ, мое зрѣніе острѣе вашего. Вонъ я вижу кошку въ углу, — хорошенькая кошечка, взгляните на нее, вглядитесь хорошенько! Что же, Бонъ-Бонъ, видите вы ея мысли, мысли? Я подразумѣваю идеи, размышленія, которыя зарождаются подъ ея черепомъ? Вѣдь нѣтъ, не видите? Она думаетъ, что мы восхищаемся длиной ея хвоста и глубиной ея ума. Сейчасъ только она рѣшила, что я въ высшей степени представительная духовная особа, а вы самый поверхностный изъ метафизиковъ. Какъ видите, я не вовсе слѣпъ; но при моей профессіи глаза, о которыхъ вы говорите, были бы только помѣхой; они каждую минуту рисковали бы быть выколотыми желѣзнымъ шестомъ иди вилами для поджариванія грѣшниковъ. Но вамъ эти оптическіе приборы необходимы. Ну и пользуйтесь ими, Бонъ-Бонъ, какъ можно лучше; — мое же зрѣніе душа.
Тутъ посѣтитель взялъ бутылку, налилъ стаканъ Бонъ-Бону и попросилъ его пить безъ всякаго стѣсненія и вообще быть какъ дома.
— Умную книгу написали вы, Пьеръ, — продолжалъ его величество, дружески хлопнувъ по плечу нашего пріятеля, который межь тѣмъ осушилъ стаканъ, согласно приглашенію гостя. — Умную книгу вы написали, честное слово. Она мнѣ очень понравилась. Изложеніе, впрочемъ, могло бы быть лучше, и многіе изъ вашихъ взглядовъ напоминаютъ Аристотеля. Этотъ философъ былъ моимъ закадычнымъ другомъ. И любилъ его за невозможный характеръ и смѣлое вранье. Во всѣхъ его писаніяхъ есть только одна вѣрная мысль, да и ту я подсказалъ ему, сжалившись надъ его глупостью. Полагаю, Пьеръ Бонъ-Бонъ, вы знаете, о какой божественной моральной истинѣ я говорю.
— Не могу сказать, чтобы я…
— Въ самомъ дѣлѣ! такъ вотъ: это я надоумилъ его, что чихая люди высмаркиваютъ изъ носу лишнія мысли.
— Безъ сомнѣнія, это — уэ (икаетъ) — совершенно вѣрно, — сказалъ метафизикъ, наливая себѣ еще стаканъ, и предлагая гостю табакерку.
— Былъ тамъ еще Платонъ, — продолжалъ его величество, скромно отклоняя табакерку и комплиментъ, — былъ тамъ еще Платонъ, къ которому я тоже чувствовалъ дружеское расположеніе. Вы знакомы съ Платономъ, Бонъ-Бонъ? — ахъ, да, виноватъ. Однажды онъ встрѣтился со мною въ Афинахъ, въ Парѳенонѣ и признался, что ему смертельно хочется раздобыть идею. Я посовѣтовалъ ему написать ο νους εστιν αυλος. Онъ обѣщалъ сдѣлать это и пошелъ домой, а я полетѣлъ къ пирамидамъ. Но совѣсть мучила меня за то, что я сказалъ истину, хотя бы ради друга. Я вернулся въ Аѳины и явился къ философу въ ту самую минуту, когда онъ писалъ «αυλος». Толкнувъ пальцемъ ламбду (λ) я опрокинулъ ее вверхъ ногами. Вышло «ο νους εστιν αυλος» положеніе, ставшее, какъ вамъ извѣстно, основной доктриной метафизики.
— Были вы когда-нибудь въ Римѣ? — спросилъ restaurateur, — прикончивъ вторую бутылку шампанскаго, и доставая изъ буфета Шамбертенъ.
— Только разъ, monsieur Бонъ-Бонъ, только разъ. Это случилось, — продолжалъ дьяволъ, точно цитируя изъ книги, — это случилось въ эпоху анархіи, длившейся пять лѣтъ, когда республика, оставшись безъ должностныхъ лицъ, управлялась исключительно трибунами, не облеченными притомъ исполнительной властью. Въ это-то время, monsieur Бонъ-Бонъ, и только въ это время я былъ въ Римѣ, такъ что очевидно не могъ познакомиться на землѣ съ его философіей[2].
— Что вы думаете… что вы думаете… уэ!.. объ Эпикурѣ?
— О комъ? — съ удивленіемъ переспросилъ дьяволъ, неужто вы рѣшитесь въ чемъ-нибудь упрекнуть Эпикура? Что я думаю объ Эпикурѣ? Поймите меня, сударь, — вѣдь «я» и есть Эпикуръ! Я тотъ самый философъ, написавшій триста трактатовъ, о которыхъ упоминаетъ Діогенъ Лаэрцій.
— Это ложь! — сказалъ метафизикъ, — которому вино немножко ударило въ голову.
— Очень хорошо! — очень хорошо, сударь! прекрасно, сударь! — отвѣчалъ его величество, повидимому крайне польщенный.
— Это ложь! — повторилъ restaurateur авторитетнымъ тономъ, это — уээ — ложь!
— Хорошо, хорошо, будь по вашему! — сказалъ дьяволъ миролюбиво; — а Бонъ-Бонъ, въ виду такой побѣды надъ его величествомъ, счелъ своимъ долгомъ прикончить вторую бутылку Шамбертена.
— Какъ я уже сказалъ, — продолжалъ посѣтитель, — какъ я замѣтилъ нѣсколько минутъ тому назадъ, многое въ вашей книгѣ черезчуръ outré, monsieur Бонъ-Бонъ. Что вы порете, напримѣръ, о душѣ? Скажите пожалуйста, сударь, что такое душа?
— Душа, — уэ, — душа, — отвѣтилъ метафизикъ, заглядывая въ свою рукопись, — безспорно…
— Нѣтъ, сударь!
— Безъ сомнѣнія…
— Нѣтъ, сударь!
— Неоспоримо…
— Нѣтъ, сударь!
— Очевидно…
— Нѣтъ, сударь!
— Неопровержимо…
— Нѣтъ, сударь!
— Уэ!
— Нѣтъ, сударь!
— И внѣ всякихъ споровъ…
— Нѣтъ, сударь, душа вовсе не то! (Тутъ философъ, бросивъ на собесѣдника злобный взглядъ, поспѣшилъ положить конецъ спору, осушивъ разомъ третью бутылку Шамбертена).
— Въ такомъ случаѣ — уэ, — скажите, пожалуйста, что же, что же такое душа?
— Ни то ни се, monsieur Бонъ-Бонъ, — отвѣчалъ его величество задумчивымъ тономъ. — Я пробовалъ, то есть, я хочу сказать, знавалъ очень плохія души и очень недурныя. — Тутъ онъ причмокнулъ губами и, машинально схватившись за книжку, высовывавшуюся изъ кармана, страшно расчихался.
Потомъ продолжалъ:
— Душа Кративуса была такъ себѣ; Аристофана вкусна; Платона превосходна, не вашего Платона, а комическаго поэта, отъ вашего Платона стошнило бы Цербера — фа! Затѣмъ, позвольте! были тамъ Невій, и Андроникъ, и Плавтъ, и Теренцій! Были Люцилій и Катуллъ, и Назонъ, и Квинтъ Флаккъ, милый Квинтикъ, какъ я называлъ его, когда онъ распѣвалъ seculare для моей потѣхи, а я поджаривалъ его — такъ, шутки ради — на вилкѣ. Но у этихъ римлянъ не хватаетъ букета. Одинъ жирный грекъ стоитъ ихъ дюжину, къ тому же онъ не скоро портится, чего нельзя сказать о квиритахъ. — Попробуемъ-ка вашего Сотерна.
Между тѣмъ Бонъ-Бонъ оправился и, порѣшивъ nil admirari, досталъ нѣсколько бутылокъ Сотерна. Онъ, однако, услышалъ странный звукъ: точно кто-то махалъ хвостомъ. Философъ сдѣлалъ видъ что не замѣчаетъ этого крайне неприличнаго поведенія его величества и ограничился тѣмъ, что далъ пинка собакѣ и велѣлъ ей лежатъ смирно. Посѣтитель продолжалъ:
— Я нахожу, что Горацій сильно отзывался Аристотелемъ. Я, знаете обожаю разнообразіе. Теренція я не могъ бы отличить отъ Менандра. Назонъ, къ моему изумленію, оказался тотъ же Никандръ, подъ другимъ соусомъ. Виргилій напоминалъ Теокрита, Марціалъ Архилоха, а Титъ Ливій былъ положительно вторымъ Полибіемъ.
— Уэ! — отвѣтилъ Бонъ-Бонъ, а его величество продолжалъ:
— Но я питаю склонность, monsieur Бонъ-Бонъ, — я питаю склонность къ философамъ. А съ вашего позволенія, сударь, не каждый чортъ, я хочу сказать, не всякій джентльменъ съумѣетъ выбрать философа. Длинные не хороши, и самый лучшій если его не облупить хорошенько, отзывается желчью.
— Облупить!
— То есть вынуть изъ тѣла.
— А какъ вы находите, уэ! врачей?
— И не говорите! тьфу! тьфу! (его величество вырвало). — Я разъ только попробовалъ одного, эту шельму Гиппократа, и вонялъ же онъ ассофетидой!.. Я простудился, промывая его въ Стиксѣ, и въ концѣ концовъ схватилъ холеру.
— Жалкая — уэ! — тварь, — воскликнулъ Бонъ-Бонъ, — микстурное отродье! — и философъ уронилъ слезу.
— Въ концй концовъ, — продолжалъ посѣтитель, — въ концѣ концовъ если чор…, если джентльменъ хочетъ оставаться въ живыхъ ему нужно таки поработать головой; полное лицо у насъ — явный признавъ дипломатическихъ способностей.
— Какъ такъ?
— Видите-ли, намъ приходится подчасъ терпѣть крайній недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ. Въ нашемъ знойномъ климатѣ душа рѣдко остается въ живыхъ долѣе двухъ-трехъ дней; а послѣ смерти, если не посолить немедленно (соленыя же души не вкусны), она начинаетъ… припахивать… — понимаете, э? Когда души достаются намъ обыкновеннымъ путемъ, больше всего приходится опасаться гніенія.
— Уэ! — уэ! — Боже мой! какъ же вы изворачиваетесь?
Тутъ желѣзная лампа закачалась съ удвоенной силой, а дьяволъ подскочилъ на стулѣ; однако, слегка вздохнувъ, оправился, и только замѣтилъ въ полголоса нашему герою:
— Послушайте, Пьеръ Бонъ-Бонъ, вы не должны употреблять такихъ выраженій!
Хозяинъ осушилъ еще стаканъ въ знакъ согласія и пониманія, и посѣтитель продолжалъ:
— Изворачиваемся различными способами: иные голодаютъ, иные питаются солеными душами, я же покупаю ихъ живьемъ, vivente corpore — въ такихъ случаяхъ онѣ прекрасно сохраняются.
— А тѣло! уэ! — тѣло!!!
— Тѣло, тѣло, — причемъ же тутъ тѣло? — а! — да! — понимаю. Изволите видѣть, тѣло ничуть не страдаетъ при такихъ сдѣлкахъ. Я заключилъ ихъ безчисленное множество, и никогда продавцы не терпѣли ни малѣйшаго ущерба. Такъ было съ Каиномъ, Немвродомъ, Нерономъ, Калигулой, Діонисіемъ, Пизистратомъ, и съ тысячами другихъ, которые какъ нельзя лучше обходились безъ души значительную частъ своей жизни. А вѣдь эти люди были украшеніемъ общества, милостивый государь. Да вотъ хоть бы нашъ общій знакомый А—. Развѣ онъ не владѣетъ всѣми своими способностями, духовными и физическими? Кто пишетъ болѣе колкія эпиграммы? Кто разсуждаетъ съ такимъ остроуміемъ? Кто… но позвольте! Его условіе при мнѣ.
Говоря это, онъ досталъ красный кожаный бумажникъ, въ которомъ оказалась пачка документовъ. На нѣкоторыхъ изъ нихъ Бонъ-Бонъ замѣтилъ начала словъ Макіа, Маза, Робесп, и слова Калигула, Георгъ, Елизавета. Его величество выбралъ изъ пачки узенькій листокъ пергамента и прочелъ въ слухъ слѣдующее:
— За нѣкоторыя умственныя преимущества и тысячу луидоровъ, я, въ возрастѣ одного года и одного мѣсяца, уступаю предъявителю этой росписки всѣ права распоряженія, пользованія и владѣнія тѣнью, которая называется моей душой. Подписано А—[3]. Тутъ его величество прочелъ фамилію, которую я не считаю себя вправе приводить здѣсь.
— Умный малый, — прибавилъ онъ, — но, подобно вамъ, monsieur Бонъ-Бонъ, заблуждался насчетъ души. Душа тѣнь, какъ бы не такъ! Душа тѣнь! Ха! ха! ха! хе! хе! хе! хо! хо! хо! Подумайте только — фрикассе изъ тѣни!
— Подумайте только — уэ! — фрикассе изъ тѣни! — воскликнулъ нашъ герой, душевныя способности котораго значительно просвѣтились глубокомысленнымъ разговоромъ его величества.
— Подумайте только — уэ! — фрикассе изъ тѣни!! Чортъ побери! — уэ! — ухъ! — Я не такой — уэ! — олухъ! Моя душа, сударь…
— Ваша душа, monsieur Бонъ-Бонъ!
— Да, сударь — уэ! — моя душа не…
— Что такое, милостивый государь?
— Не тѣнь, чортъ побери.
— Вы не хотите сказать…
— Моя душа — уэ! — будетъ очень вкусна — уэ!
— Что такое?
— Душоная.
— Ха!
— Шинкованная.
— Э!
— Рубленая.
— Право?
— Въ видѣ рагу или соуса и знаете-ли что, милѣйшій? Я готовъ вамъ уступите ее — уэ! — При этомъ философъ шлепнулъ его величество по спинѣ.
— Не имѣю ни малѣйшаго желанія, — отвѣчалъ послѣдній спокойно, вставая со стула. Метафизикъ выпучилъ глаза.
— Я уже запасся душами, — сказалъ его величество.
— Уэ! — э? — сказалъ философъ,
— Да я и не при деньгахъ.
— Что?
— Къ тому же было бы некрасиво съ моей стороны…
— Милостивый государь!
— Пользоваться.
— Уэ!
— Вашимъ отвратительнымъ и недостойнымъ порядочнаго человѣка состояніемъ.
Гость поклонился и исчезъ — какимъ образомъ, никто бы не могъ объяснить — но когда хозяинъ запустилъ въ «проклятаго» бутылкой, она задѣла цѣпочку, на которой висѣла лампа и эта послѣдняя грохнулась на полъ, сваливъ по пути метафизика.
