ныхъ виновникомъ всякаго зла для какихъ-то своихъ собственныхъ цѣлей.
У нашего философа были и другія слабости, но врядъ-ли стоитъ разбирать ихъ серьезно. Такъ, напримѣръ, люди глубокаго ума въ большинствѣ случаевъ обнаруживаютъ пристрастіе къ бутылкѣ. Является-ли это пристрастіе причиной или доказательствомъ глубины — вопросъ тонкій. Бонъ-Бонъ, насколько мнѣ извѣстно, считалъ этотъ предметъ недоступнымъ детальному изслѣдованію, — я съ нимъ согласенъ. Но и отдавая дань этой истинно классической склонности, restaurateur не упускалъ изъ вида тонкаго вкуса, отличавшаго его essays и его omelettes. Свой часъ былъ для Бургонскаго, свое время для Côtes du Rhone. Въ его глазахъ Сотернъ относился къ Медоку, какъ Катуллъ къ Гомеру. Онъ придумывалъ силлогизмъ, прихлебывая Сенъ-Пере, разбиралъ доказательство за Клодвужо, топилъ теорію въ потокѣ Шамбертена. Хорошо было бы, если бы тоже самое чувство мѣры сопутствовало его склонности къ торговымъ сдѣлкамъ, о которой я уже упоминалъ, — но этого не было. Эта особенность философа Бонъ-Бона получила съ теченіемъ времени характеръ преувеличенный и мистическій и повидимому не чуждый diablerie его излюбленныхъ германскихъ авторовъ. Переступая порогъ маленькаго Cafè въ Cul-de-sac Лефебвръ въ Руанѣ, въ эпоху нашего разсказа, — вы входили въ sanctum геніальнаго человѣка. Бонъ-Бонъ былъ геніальный человѣкъ. Любой sous-cuisinier въ Руанѣ подтвердилъ бы вамъ, что Бонъ-Бонъ былъ геніальный человѣкъ. Даже его кошка знала это и не позволяла себѣ играть съ собственнымъ хвостомъ въ присутствіи геніальнаго человѣка. Его огромный водолазъ тоже понималъ значеніе этого факта и при видѣ Бонъ-Бона обнаруживалъ сознаніе собственнаго ничтожества почтительнымъ поведеніемъ и смиреннымъ опусканіемъ хвоста. Можетъ быть, впрочемъ, это почтеніе возбуждала самая наружность метафизика. Внушительная наружность дѣйствуетъ и на животныхъ; и я охотно соглашаюсь, что многія черты внѣшности restaurateur’а должны были дѣйствовать на воображеніе четвероногихъ. Есть особенное величіе въ наружности маленькаго гиганта — если позволено будетъ употребить такое двусмысленное выраженіе — величіе, котораго не могутъ сообщить одни крупные размѣры тѣла. И хотя Бонъ-Бонъ былъ всего трехъ футовъ ростомъ, хотя головка у него была очень маленькая, — за то при взглядѣ на его круглый животъ, вы испытывали впечатлѣніе великолѣпія, почти граничившаго съ возвышеннымъ. Въ его формѣ люди и собаки должны были усматривать символъ совершенныхъ познаній Бонъ-Бона, а громадные размѣры указывали на подходящее помѣщеніе для его безсмертной души.
