Адам Мицкевич (Погодин)/11

Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество : XI. „Дѣды“. Первая, вторая и четвертая части ихъ.
автор Александр Львович Погодин

Источник: Москва : Саблин, 1912.

ГЛАВА XI.
„Дѣды". Первая, вторая и четвертая части ихъ.

Въ томъ изданіи „Дѣдовъ“, которое Мицкевичъ выпустилъ въ 1823 году, было нѣчто странное: драматическая поэма состояла изъ пролога, изъ второй и четвертой частей, которыя въ своей совокупности давали цѣлое. Были ли написаны первая и третья части и сохранились ли онѣ хотя бы въ отрывкахъ? Самъ Мицкевичъ въ 1829 году сообщилъ К. Іенишъ, что, „прочитавъ двѣ другія части ( „Дѣдовъ“ ), онъ нашелъ ихъ такими слабыми и скучными, что бросилъ въ огонь“. Л. Ходько сообщалъ въ Біоgraphie Universalle et portative des contemporains ( Paris. 1830, t. III ), что Мицкевичъ написалъ четыре части „Дѣдовъ“ для виленскаго изданія, но только двѣ появились въ печати, „цензура не разрѣшила двухъ слѣдующихъ“. Изъ этихъ словъ вытекало бы, что неразрѣшенныя части слѣдовали за IV частью. Но это совершенно неправдоподобно. Да и вообще, въ біографіи Мицкевича, написанной Ходькой, было много недостовѣрнаго. За много лѣтъ раньше, въ ноябрѣ 1822 года, поэтъ писалъ друзьямъ, что немного исправляетъ первую часть „Дѣдовъ“ согласно съ указаніями Боровскаго. Въ 1844 году, издавая свои сочиненія, Мицкевичъ сдѣлалъ слѣдующее примѣчаніе. Если даже текстъ этого примѣчанія не принадлежалъ ему самому, то содержаніе его, во всякомъ случаѣ, не могло быть неизвѣстно автору и представляется достовѣрнымъ, такъ какъ Мицкевичъ оставилъ его въ изданіи своихъ сочиненій. Это примѣчаніе гласитъ слѣдующее: „Поэма „Дѣды“ составляетъ одно неразрывное цѣлое. Первая часть ея, написанная еще въ Ковнѣ, находится въ рукописи у автора, но, конечно, выйдетъ въ свѣтъ лишь впослѣдствіи, и тогда измѣнится порядокъ всей поэмы“. Одынецъ точно также зналъ, что первая часть была приготовлена для изданія. Всѣ эти факты, однако, еще не позволяютъ безъ дальнихъ разговоровъ отожествлять тѣ отрывки, которые были напечатаны въ 1860 г., уже послѣ смерти поэта, и съ тѣхъ поръ помѣщаются въ изданіяхъ его сочиненій въ видѣ фрагментовъ первой части, съ тѣмъ, что было написано въ Ковнѣ и, по словамъ самого Мицкевича, сожжено. Эти отрывки, какъ полагаютъ нѣкоторые изъ новѣйшихъ изслѣдователей поэта, I. Костка и Б. Хлѣбовскій, относятся къ болѣе позднему времени, къ московскому или швейцарскому періоду его жизни. Такимъ образомъ, желая прослѣдить эволюцію поэтическаго творчества Мицкевича, нельзя миновать и этого вопроса. Что касается III части, то никакихъ признаковъ существованія ея у насъ нѣтъ: можно догадываться о томъ, что было бы ея содержаніемъ, но это лишь догадки, болѣе или менѣе правдоподобныя.

Обратимся къ отрывкамъ первой части. Профессоръ Калленбахъ, изучившій ихъ рукопись, не дѣлаетъ никакихъ указаній на разновременное происхожденіе ихъ: напротивъ, они представляютъ по своему внѣшнему виду продуктъ одного времени и одного порыва творчества. Это 500 слишкомъ стиховъ, набросанныхъ на бумагу съ видимой поспѣшностью и безпорядкомъ: написавъ одну сторону листка, Мицкевичъ не переворачивалъ его, а бралъ новый; „борьба мысли со словомъ обнаруживается въ рукописи частыми перечеркиваніями и поправками“. Изъ этого слѣдуетъ, что вырвать отсюда тотъ или другой отрывокъ и относить его къ болѣе позднему времени, чѣмъ остальные, едва ли возможно. Дѣйствующія лица первой части не только говорятъ, но и поютъ. Такъ, „дитя“ поетъ балладу о Твардовскомъ, потомъ „хоръ юношей“ обращается къ Дѣвицѣ и къ Старцу: поетъ Густавъ, поетъ Черный охотникъ и т. д. Совершенно то же самое мы находимъ во второй части „Дѣдовъ“: хоръ „Ночныхъ птицъ“, хоръ крестьянокъ, дуэтъ гадателя и старца, дуэтъ его же и дѣвицы и т. п. Съ внѣшней стороны, такимъ образомъ, отрывки первой части примыкаютъ ко второй и, какъ это уже отмѣчено изслѣдователями филаретскихъ теоретическихъ взглядовъ Мицкевича - студента, соотвѣтствуютъ его тогдашнимъ представленіямъ объ оперѣ и драмѣ, о значеніи „речитатива“ и т. д. Ближайшая внутренняя связь этихъ отрывковъ съ ковенской эпохой въ жизни Мицкевича видна и изъ того, что среди нихъ мы находимъ балладу о Твардовскомъ, которымъ Мицкевичъ былъ занятъ какъ разъ тогда, когда собиралъ свой первый сборникъ балладъ и романсовъ, И изъ того, что вторая часть заключаетъ въ себѣ, въ сущности, именно рядъ балладъ; наконецъ, во время писанія этихъ отрывковъ Мицкевичь еще жилъ Среди своихъ произведеній, помѣщенныхъ въ І томѣ „Поэзіи“. При одномъ изъ хоровъ находится приписка: „см. Романтизмъ“, т.-е. балладу о Карусь. Совокупность этихъ данныхъ заставляетъ отнести отрывки первой части къ тому же времени, когда была написана вторая; тогда какъ четвертая представляетъ уже дальнѣйшій этапъ въ творчествѣ Мицкевича. Связь отрывковъ первой части съ чтеніями поэта въ Ковнѣ, съ его увлеченіемъ романомъ „Валерія“, который какъ разъ читаетъ героиня отрывковъ, несомнѣнна. Съ другой же стороны, всѣ домыслы I. Костки о томъ, что одинъ изъ огрывковъ, благословеніе старцемъ внука, относится къ швейцарскому періоду жизни Мицкевича и къ его дружбѣ съ младшимъ поэтомъ Б. Залѣсскимъ (въ 1840 г.), основаны исключительно на психологическихъ соображеніяхъ о душевномъ настроеніи Мицкевича; а изъ того, что поэтъ интересовался и въ Москвѣ однимъ изъ мотивовъ („Хоръ стрѣлковъ“), разработанныхъ имъ въ первой части „Дѣдовъ“, скорѣе всего можно сдѣлать выводъ, что онъ продолжалъ работу надъ мѣстомъ, болѣе ему понравившимся и къ тому же имѣвшимъ самостоятельное значеніе; извлечь отсюда „важнѣйшее ука-заніе на дату отрывковъ“, какъ хочетъ I. Костка, можно въ обоихъ направленіяхъ. Б. Хлѣбовскій въ брошюрѣ, посвященной хронологіи отрывковъ первой части, также исходить изъ швейцарскаго (лозаннскаго) настроенія Мицкевича и видить его отраженіе въ этихъ отрывкахъ, — методъ, слишкомъ субъективный, какъ мнѣ кажется. Для г. Костки „Старецъ и внукъ“ Мицкевичъ и Б. Залѣсскій, для г. Хлѣбовскаго-Мицкевичъ и его сынъ (1838); между тѣмъ оба изслѣдователя исходятъ изъ того же самаго матеріала Такъ же субьективно утвержденіе этого послѣдняго критика, что въ I части поэтъ только старается „возсоздать свои мысли и грезы изъ ковенской эпохи“. При нашемъ современномъ знакомствѣ съ душевнымъ складомъ Мицкевича въ Ковнѣ мы можемъ, я думаю, напротивъ смѣло утверждать, что отрывки первой части, дѣйствительно, отражаютъ ковенскій періодъ жизни Мицкевича, какъ отражаютъ его и баллады. Связь ихъ по содержанію и по внѣшней формѣ со II частью несомнѣнна, и рѣшительно ничто не указываетъ на то, что хронологически отрывки относятся къ разнымъ эпохамъ. Поэтому, какъ продукты одной и той же эпохи, я и разсмотрю ихъ въ дальнѣйшемъ изложеніи.

Мицкевичъ далъ нѣсколько группъ такихъ отрывковъ, которые указываютъ на общій планъ первой части. Однако, кое что въ нихъ остается неясно и послѣ реконструкцій проф. Калленбаха и другихъ изслѣдователей. Именно, сохранившіеся отрывки представляютъ четыре самостоятельныя сцены: монологъ дѣвушки, погруженной въ мечты о суженомъ, бесѣду старца съ ребенкомъ, обрядъ поминовенія усопшихъ предковъ, т.-е. „Дѣды“, и встрѣчу разочарованнаго юноши съ Чернымъ охотникомъ. Если „Дѣды“ справлялись уже въ первомъ дѣйствіи, то какое значеніе могло имѣть повтореніе того же обряда во второмъ? Если разочарованный перваго дѣйствія является самоубійцей, представшимъ передъ крестьянами во второмъ, то къ чему, вообще, сцены „Дѣдовъ“ въ первомъ дѣйствіи, которое должно было дать психологическое обоснованіе самоубійства, но, кажется, не нуждалось въ этой сценѣ обряда. Врядъ ли можетъ получить удовлетворительноеобъясненіе въ общей схемѣ поэмы и сцена между старикомъ И ребенкомъ. Она соотвѣтствовала настроенію разочарованнаго юноши, какъ и самого Мицкевича въ эпоху особенно интенсивной тоски, о которой мы знаемъ теперь по его письмамъ, но сама по себѣ эта сцена стоитъ особнякомъ. Можетъ быть, она должна была дать разочарованному пищу для новыхъ горестныхъ размышленій? Въ виду такой неясности не лишены интереса попытки различныхъ критиковъ распредѣлить отрывки первой части по ихъ содержанію и опредѣлить ихъ отношеніе ко всему замыслу „Дѣдовъ“. Прежде, чѣмъ, однако, перейти къ разсмотрѣнію ихъ, остановимся обстоятельнѣе на каждомъ ихъ отрывкѣ. Уже здѣсь я позволю себѣ высказать предположеніе, что не вѣ „отрывки первой части“, дѣйствительно, относятся къ первой: такъ, сцена „Дѣдовъ“ могла быть наброскомъ для второй части, могла быть однимъ изъ эскизовъ обряда, который позже былъ замѣненъ цѣлымъ рядомъ сценъ. Вѣдь въ самой рукописи нѣтъ указаній на то, въ какомъ отношеніи къ цѣлой поэмѣ стоять эти наброски. Если же сличить ихъ съ напечатанными 2 ой и 4 ой частями, бросается въ глаза принципіальное различіе ихъ: тамъ мы видимъ „поэму“, въ отрывкахъ „зрѣлище“ (widowisko) и наброски даютъ указанія относительно сценарія: „на правой сторонѣ театра“ (дѣвица), „лѣвая сторона театра“ (входятъ старецъ и дитя). Это именно первоначальный замыселъ, въ которомъ и самый обрядъ могънаходиться не въ томъ мѣстѣ драмы, какое онъ занялъ впослѣдствіи. Генеалогически наброски предшествуютъ второй части „Дѣдовъ“, но связаны съ ней очень тѣсно.

Передъ нами „дѣвушка“ въ комнаткѣ, обстановка которой едва ли не списана съ тугановичской комнаты Марыли: книжки, фортепьяно, лѣвое окно въ поле, съ правой стороны большое зеркало, На столѣ свѣча и развернутый романъ г- жи Крюденеръ „Валерія“, который Мицкевичъ читалъ осенью 1820 года, т.-е. еще до замужества Марыли. Въ этомъ романѣ описывается возвышенная любовь 20 - лѣтняго юноши, Густава Линара, къ Валеріи, молодой женѣ стараго графа, друга его покойнаго отца. Линаръ умираетъ отъ любви къ Валеріи, но передъ смертью велить сообщить ей о томъ, какъ долго и тайно онъ любилъ ее. „Дѣвушка“ Мицкевича вся подъ впечатлѣніемъ этого чувствительнаго ромаБесѣдка. Мицкевича

ТУГАНОВИЧЕЙ. ВИДЫ

Другой видъ на. бесѣдку Дома Тугановичахъ въ.

Береза, посаж. рукой поэта.

Садь въ Тугановичахъ.

Камень Филаретовъ на. „Валерія! Густавъ! О, ангелъ (anielski) Густавъ! Ахъ, такъ часто я грезила о васъ наяву!“ Въ длинномъ монологѣ экзальтированная дѣвушка выражаетъ свое отвращеніе къ реальной жизни. Другое дѣло -жизнь грезъ, навѣваемыхъ книгами. „Похоронимъ свои души еще при жизни въ этихъ страницахъ! Можно великолѣнно воскреснуть и послѣ такой кончины, и черезъ эту могилу ведетъ путь на Елисейскія поля; утрата скучной дѣйствительности возмѣстится для тѣхъ, кто поселится среди тѣней придуманнаго міра! Тѣней? " - спрашиваетъ она, и затѣмъ съ той же горячностью передаетъ смутную теорію „лучей" (promionkowa), которая такъ занимала нашего поэта какъ разъ осенью 1820 г., когда онъ читалъ и „Валерію“ (ср. два письма Мицкевича отъ октября 1820 г., №№ 36 и 37, въ новомъ изданіи проф. Калленбаха). Вотъ эта теорія въ устахъ „дѣвицы“ наброска: „Въ природѣ, всеобщей отчизнѣ тѣлъ и душъ, у всѣхъ созданій есть близкія имъ существа; каждый лучъ, каждый голосъ сочетается съ подобнымъ ему и создаетъ гармонію въ цвѣтахъ и тонахъ; невидимая пылинка блуждаетъ среди тѣлъ мірозданія въ поискахъ сердца другого атома. Такъ неужели одно только чувствительное сердце должно остаться въ сонмѣ твореній сиротой и тосковать до самой своей смерти? Это сердце мнѣ далъ Творецъ.. Хотя въ толпѣ обыкновенныхъ людей никто не можетъ его узнать, потому что никто его не понимаетъ, но есть и долженъ быть гдѣ -то, хотя бы на краю свѣта, нѣкто, кто несется мнѣ на встрѣчу взаимными мыслями“. Въ мечтахъ о такомъ соединеніи и расплывается дѣвица.

Слѣдующая сцена, разговоръ между старцемъ и ребенкомъ на, лѣвой сторонѣ театра“, представляетъ психологическую загадку: въ рѣчахъ старика такое глубокое утомленіе жизнью, что естественно и соблазнительно предположеніе (г. Костки и Б. Хлѣбовскаго) о позднѣйшемъ происхожденіи этой сцены. Между тѣмъ своими указаніями на сценарій она соотвѣтствуетъ вышеприведенной сценѣ, написанной, какъ заставляетъ думать развитая здѣсь „теорія лучей“ и романъ „Валерія“, въ октябрѣ или ноябрѣ 1820 года, когда поэтъ еще не утратилъ надежды на соединеніе съ Марылей. И приведенная здѣсь баллада о Твардовскомъ переноситъ насъ къ тому періоду въ творчествѣ Мицкевича, когда онъ еще писалъ баллады (именно о Твардовскомъ), когда вопросы любви занимали первенствующее мѣсто въ его духовной жизни. Это была весна поэта, не осень его послѣ „Пана Тадеуша“. Такимъ образомъ, и бесѣда старца съ ребенкомъ должна быть отнесена къ ковенской эпохѣ, — едва ли не къ тому же самому времени, когда и I - я сцена. Лишь силою воображенія Мицкевичъ возсоздалъ душевное состояніе старика, какъ и въ IV части „Дѣдовъ“ онъ далъ живой образъ старика - священника.

Дитя зоветь старика вернуться домой: ему страшно, что-то блеснуло у церкви, говорять, что въ эту ночь ходятъ умершіе. „Завтра пойдемъ на кладбище,- просить дитя: ты по своему обыкновенію думать, а я украшать кресты цвѣтами и зеленью (majem)“. Но его пугаетъ, что дѣдъ слабъ; вотъ уже двѣ недѣли, какъ онъ ослѣпъ, и слышитъ онъ плохо. Но старикъ хочетъ итти сегодня же. Онъ горько жалуется, что его всѣ покидаютъ. „Я пойду одинъ. Кто блуждаеть днемъ и не слышить живыхъ, тотъ видить ночью И знаетъ языкъ могильной тишины. Я не заблужусь. Вѣдь всякій годъ я ходилъ по этой дорогѣ, сначала, какъ и ты, мой сынъ, съ ребяческой тревогой; потомъ мальчикомъ, полный, любопытства и бодрости; а потомъ съ душевной болью, теперь же даже безъ горечи, безъ сожалѣнія. Что же влечеть меня? Какое -то новое стремленіе, темное предчувствіе; можетъ быть, это могильный инстинктъ? Я найду кладбище. Что- то въ глубинѣ души говоритъ мнѣ, что для обратной дороги мнѣ не нужно будетъ проводника. Но раньше, чѣмъ мы разстанемся, я награжу тебя за твою дѣтскую службу. Подойди, мой сынъ, встань на колѣни, сложи руки. Боже! Ты, который приказалъ мнѣ наполнить и выпить слишкомъ большой и слишкомъ горькій кубокъ жизни! Если достойно твоего милосердія терпѣніе, съ которымъ я осушилъ до дна эту горечь, я рѣшаюсь просить у Тебя единой, но величайшей награды: благослови моего внука, дай ему умереть молодымъ! Будь здоровъ! Встань и пожми еще разъ руку дѣда; дай мнѣ услышать твой голосъ, спой любимую пѣсенку, которую ты повторялъ столько разъ, о заклятомъ юношѣ, превращенномъ въ камень“. Слѣдуетъ баллада. Все это очень эффектно на сценѣ, въ представленіи, которое имѣетъ характеръ фееріи съ пѣніемъ, но въ поэмѣ излишне, такъ какъ отвлекаетъ вниманіе отъ развитія душевной жизни героя. Этотъ пріемъ былъ вполнѣ естествененъ для Мицкевича II части „Дѣдовь", но не для Мицкевича швейцарскаго періода. Въ балладѣ идетъ рѣчь о Литвѣ, объ Ольгердѣ... Передъ нами атмосфера, въ которой создалась „Гражина“, атмосфера, чуждая уже литовской поэмѣ, „Пану Тадеушу“. Заклятый юноша постепенно превращающійся въ камень, Порай! Онъ былъ влюбленъ въ Марылю, жилъ на берегахъ Свитязи! Послѣ открытія поэмы „Мѣшко“ можно ли сомнѣваться, какъ тѣсно сплелись эти отрывки первой части съ Новогрудкомъ и Марылей.

Слѣдующій — въ порядкѣ изданія, но не въ логическомъ развитій фееріи (widowisko) —отрывокъ переноситъ насъ въ атмосферу обряда „Дѣдовъ“. Совершитель обряда названъ здѣсь, какъи во II части, гусляромъ. Тамъ обрядъ долженъ былъ совершать, какъ предполагаютъ нѣкоторые и слѣдователи, священникъ, замѣненный гусляромъ изъ цензурныхъ соображеній, но вѣдь І часть Вовсе не подвергалась цензурѣ. Здѣсь гусляръ никого не замѣнилъ. Не указываетъ ли это на ошибочность предположенія, будто бы и во II части ему первоначально не было мѣста? Обѣ сцены стоятъ въ ближайшей связи между собой: отрывокъ I части рисуетъ отправленіе крестьянъ съ гусляромъ во главѣ на кладбище, во II части они уже на мѣстѣ и приступаютъ къ совершенію обряда. Въ I части гусляръ произносить короткія таинственныя рѣчи, на которыя хоръ отвѣчаетъ двустишіями; то же самое мы находимъ во II части. „Всюду мракъ, всюду ташь!“ (ciemno wszędzie, głucho wszędzie) — говоритъ гусляръ въ I части; эта фраза служить рефреномъ хора во II. Уже выше я высказь, валъ предположеніе, что этому отрывку мѣсто не въ I части, но во II, гдѣ въ связи съ дальнѣйшимъ онь далъ бы цѣльную картину обряда и объяснилъ бы нѣкоторыянеясности: такъ, дѣвушка въ траурѣ, которая не возбуждаєтъ никакого вниманія къ себѣ во II части до самаго появленія призрака, въ этомъ отрывкѣ получаетъ объясненіе: къ ней обращается хоръ юношей, отправляющихся на кладбище, съ просьбой не ломать ручекъ и не портить глазъ слезами; и къ старцу, который потомъ во II части уже вовсе не встрѣчается, хоръ юношей обращается сь такими же уговорами.

Жуткое, таинственное настроеніе прекрасно изображено и въ этомъ отрывкѣ: „Всюду мракъ, всюду тишь“, — начинаетъ гусляръ. „Съ чуткимъ слухомъ, съ зоркимъ окомъ поспѣшимъ въ обрядѣ тайномъ, съ тихимъ пѣньемъ, тихимъ шагомъ. Вѣдь поемъ мы не коляду, пѣсню жалобы и скорби; не въ усадьбу съ Новымъ Годомъ, но въ слезахъ идемъ къ могиламъ. Поспѣшимъ, пройдемъ потише за усадьбой и за храмомъ: ксендзъ гаданій (guslów) не позволитъ, панъ проснется, слыша пѣнье. Только мертвые стремятся, на призывъ летятъ къ гусляру; надъ живыми панъ помѣщикъ, надъ кладбищемъ власть костела“. Затѣмъ слѣдуютъ обращенія хора юношей къ дѣвушкѣ и къ старцу; дѣвушка - это, навѣрное, та самая, что читала „Валерію“, что уже успѣла пережить какую - то драму въ продолженіе перваго дѣйствія и идетъ на кладбище съ потрясенной душой. Она погубила юношу и страдаетъ отъ этого, какъ страдала Марыля послѣ разлуки съ Мицкевичемъ. О томъ же, что переживалъ юноша, Мы узнаемъ изъ послѣдняго отрывка I части. Вернемся, однако, къ продолженію пѣсни гусляра, которая выражаетъ завѣтное убѣжденіе Мицкевича, высказанное имъ уже въ балладѣ „Романтизмъ“ и потомъ, много лѣтъ спустя, приведшее его къ мистикѣ товяннзма. Это убѣжденіе, что жизнь чувства выше разума, что чувству доступно раскрытіе такихъ тайнъ, которыя замкнуты передъ разумомъ. „Кто, блуждая въ юдоли жизни, хотѣлъ итти прямымъ путемъ, хотя судьба, по своему обыновенію, всюду сѣяла на его дорогѣ терніи, кто, наконецъ, черезъ много лѣтъ, среди заботъ и въ тяжкомъ утомленій, забылъ о цѣли своего пути, чтобы отдохнуть послѣ трудовъ. Кто отъ земли обращалъ свой взоръ къ солнцу, измѣрилъ полеты неба и звѣздъ, и не знать земли до тѣхъ поръ, когда, наконецъ, упалъ въ бездну мрака; кто хотѣлъ своей скорбью воздвигнуть то, что исчезло въ лонѣ прошлаго; кто хотѣлъ своимъ стремленіемъ постигнуть будущее, которое заключено въ лонѣ тайны; кто слишкомъ поздно понялъ све заблужденіе, и уже не вѣритъ въ исправленіе, но смежаетъ очи, чтобы жить въ сновидѣніи тѣмъ, чего онъ искалъ на яву. Кто, постигнутый болѣзнью мечтательности, создаетъ самъ для себя пытки и напрасно стремится увидѣть передъ собою то, что живетъ только въ его душѣ; кто вспоминаетъ былыя минуты и кто мечтаетъ о будущихъ, тому мы говоримъ: иди отъ свѣта къ могилѣ, иди отъ мудрецовъ къ гуслярамъ. Насъ окружаетъ мракъ таинственнаго, насъ ведутъ впередъ поэзія и вѣра. Съ нами вмѣстѣ тѣ, кто отчаивается, кто вспоминаетъ, кто желаетъ!“

Обрядъ, описанный во II части поэмы, носитъ болѣе реалистическія черты, и гусляръ, совершая обрядъ и вызывая духовъ, не говорить о поэтическомъ міровоззрѣніи человѣка. Въ той болѣе реалистической обстановкѣ, которую даетъ вторая часть „Дѣдовъ“ приведенное воззваніе гусляра не было умѣстно; оно похожеименно на первоначальный замыселъ, когда въ сознаніи поэта еще не вполнѣ опредѣлилась общая схема его произведенія. Не потому ли эта сцена и была выкинута въ послѣдующей обработкѣ поэмы, при чемъ оказались уничтоженными и сцены съ дѣвушкой истарикомъ? Благодаря этому совершеніе обряда, какъ оно представлено во второй части, производитъ гораздо болѣе цѣльное впечатлѣніе; оно сконцентрировано около нравственнаго смысла тѣхъ явленій, которыя наполняютъ весь обрядъ, и самое появленіе призрака оказывается гораздо болѣе неожиданнымъ и страшнымъ, если мы не знаемъ, что среди присутствующихъ въ часовнѣ есть одна, которая ожидаетъ его. Именно, въ интересахъ художественной цѣльности все привходящее извнѣ было исключено, и сохранившіеся отрывки „первой части“ (не всегда, какъ видимъ, первой) бросаютъ свѣтъ на процессъ созданія, совершавшійся въ творчествѣ Мицкевича. И заключительный „хоръ молодежи" этой сцены представляетъ нѣкоторое несоотвѣтствіе съ предыдущимъ и послѣдующимъ: въ началѣ сцены гусляръ говоритъ объ умершихъ, которые поспѣшать явиться на его призывъ, въ самой сценѣ „Дѣдовъ“ весь обрядъ заключается въ вызываніи Духовъ умершихъ. Между тѣмъ, хоръ молодежи, отправляясь на обрядъ, хочеть остановиться на половинѣ дороги: „Тамъ на холмѣ лежить деревня, а тамъ кладбище въ дубравѣ“. Здѣсь молодежь намѣрена, праздновать Дѣды и сокращать ночь пѣсенками. Мы будемъ идущихъ привѣтствовать, возвращающихся спрашивать, пугливымъ разгонять тревогу, заблудившимся указывать дорогу“. Только то? Кто же справляетъ самый обрядъ? „Пусть же дѣти и отцы идутъ въ костелъ съ мольбой и съ хлѣбомъ, а мы, молодые, останемся на половинѣ дороги, подъ „Чистымъ небомъ“. Такъ кончается эта сцена.

Теперь передъ нами Густавъ, герой IV части „Дѣдовъ“, который въ видѣ призрака, безымяннаго привидѣнія, появляется передъ „дѣвушкой“ въ концѣ II части. Эта сцена I части, которой должно было предшествовать не написанное или не сохранившееся до насъ объясненіе влюбленныхъ, логически предшествуетъ вмѣстѣ съ тѣмъ всѣмъ дальнѣйшимъ появленіямъ Густава, и въ общей концепціи драмы ей, дѣйствительно, мѣсто въ первомъ актѣ. Густавъ и здѣсь, какъ позже, мечтатель, увлеченный „убійственными книгами“. Его пѣсня: „Средь горъ и овраговъ, долинъ и лѣсовъ " была впослѣдствій переработана Мицкевичемъ, какъ „хоръ охотниковъ,“ и напечатана въ 1827 году въ „Gazecie Polskiej“. И позже она подвергалась различнымъ перемѣнамъ. При этомъ самъ авторъ указалъ и мотивъ этои пѣсни, ссылаясь на „Freischütz“ Вебера^[1]. Эта опера была поставлена въ Берлинѣ въ іюнѣ 1821 года и имѣла громадный успѣхъ; изъ Берлина ея слава разнеслась быстро и въ Польшѣ, и въ домѣ Ковальскихъ или кого - нибудь изъ литовскихъ знакомыхъ поэтъ могъ познакомиться съ ней; для этого ему вовсе не было надобности самому услышать всю оперу. Изъ „Фрейшитца“ Мицкевичъ заимствовалъ и „Чернаго Охотника“; „Samiel невидимо сопровождаетъ намѣченныя имъ жертвы (Fr. Konarski)“. Роль „Чернаго охотника“ въ этомъ мѣстѣ „Дѣдовъ“ непонятна: Густавъ еще далекъ отъ самоубійства; его грусть безпричинна.

Въ сценѣ первой части Густавъ поетъ свою пѣсню и потомъ спохватывается, что такъ отсталъ отъ другихъ охотниковъ. Они веселы, они полны охотничьяго увлеченія. „А я? Почему я не таковъ, какъ они? Мы выѣхали вмѣстѣ, что же меня влечетъ на охоту? Ахъ, я не ищу развлеченія, я бѣгу отъ скуки. Я люблю не наслажденія охоты, но ея труды: по крайней мѣрѣ думаешь въ это время, мѣняешь мѣсто, и никто не слѣдить за моими мечтаніями, за пустыми слезами, которыя неизвѣстно почему выступають на очахъ, за безцѣльными вдохами, которые неизвѣстно куда несутся, навѣрное не къ сосѣдкамъ, но къ вѣтрамъ, рощамъ, грезамъ... Странная мысль! Вѣчно мнѣ кажется, что кто - то видить мои слезы и слышитъ вздохи, и вѣчно кружится около меня, подобно тѣни. Сколько разъ въ тихій день зашелестятъ на лугу, точно какія - то летящія ножки нимфы; взглянешь: качаются цвѣты, поднимаютъ головки, точно слегка задѣтые. Иногда въ своей комнатѣ я одиноко читаю книжку, вотъ книжка выпала изъ рукъ, взглянешь: въ зеркалѣ мелькнула какая- то легкая фигура, шелохнулась ея воздушная одежда. Иногда я грезилъ ночью; разлетается мысль, я вздыхаю, и что- то давало подобіе жизни вздохамъ. Сердце билось, и я чувствовалъ біеніе другого сердца: меня прославили повсюду безчувственнымъ удакомъ, Но кто же, если не они, отняли у меня чувство? Я помню время, когдая каждая красавица казалась молодымъ очамъ подобной сонной мечтѣ въ облакѣ грезъ, когда подъ внѣшнимъ блескомъ я готовъ былъ угадывать милліоны тайныхъ прелестей и достоинствъ и съ трепетомъ спѣшилъ къ чудесному образу; я приходилъ, говорилъ: довольно было одного слова, чтобы образъ, достойный помѣряться красотой съ небожителями, превращался въ статую, вырубленную изо льда. Какъ часто, когда душа летитъ къ устамъ, я хочу открыть тайны своего внутренняго міра; глазъ слѣдитъ въ очахъ за самымъ дномъ мысли, языкъ сердца ждетъ сердечнаго отвѣта, въ это время нѣмая бо. линя боится моихъ очей, моихъ словъ не слышитъ, потому что ей неприлично ихъ слышать, или, какъ эхо, повторяетъ ихъ окончанія, или краснѣетъ, или улыбается, и снова хочетъ втянуть меня въ обыкновенный разговоръ, вчерашній, третьегоднешній, прошлогодній! Пусть же родные своими совѣтами и своей властью продадутъ ee въ замужество хорошему покупателю: невинная, ничего не знающая, не видящая, глухая, какой она будеть? Стыдно сказать, хотя меня никто не слышитъ. О, души мелкія, скорѣе бездушные скелеты! Вы, которые почерпаете всю свою нравственность изъ этикета, чьи сожалѣнія и радость, воодушевленіе и охлажденіе измѣняются согласно съ модой; любезность и разговоры лучшаго тона, какъ нарядныя конфеты съ пола салона (jak cukierki przybrane z podłogi salonu). Часто даже слово неясное, глухо произнесенное, какъ пролетѣвшая ночная мушка, ласкаетъ мой слухъ“.

Остановимъ на минутку безсвязную, наскоро записанную рѣчь Густава. Она дышить ранней молодостью, той порой, когда человѣку кажется, что кто - то внимаетъ его мечтамъ. Нападки на семью Марыли: на этикетъ Тугановичей, на обычную уклончивость Марыли, — это все то, что мы еще услышимъ во II части. Очевидно, сценѣ въ лѣсу на охотѣ должно было предшествовать какое- то объясненіе Густава съ Марылей. Это объясненіе наполнило его отчаяніемъ. Но вотъ до слуха его доносится пѣсня „Черный охотникъ“ (Вебера) поетъ: „Слишкомъ высоко ты летаешь, пташка! Знаешь ли ты силу своихъ крылышекъ? Посмотри-ка на землю, которую ты такъ презираешь: сколько тамъ приманокъ, сколько силковъ“. На призывъ Густава отозваться Черный охотникъ отвѣчаетъ загадочно, предлагаетъ свою помощь. Робость охватываетъ Густава; онъ хочетъ уйти отъ страшнаго спутника, а тотъ продолжаетъ: „Если ты непонятливъ, я объяснюсь, если ты мнѣ не довѣряешь, буду правдивъ съ тобой, Знай прежде всего, что, куда бы ты ни ступилъ, повсюду надъ тобой будетъ извѣстное существо, которое не спускаетъ съ тебя глазъ; что оно захочетъ взглянуть на тебя, принявъ человѣческій образъ, если ты сохранишь ненарушимо то, что обѣщалъ...“ Густавь: „Боже мой! Что это значить? Не приближайся ко мнѣ!“

На этомъ обрывается сцена! О дальнѣйшемъ мы можемъ только догадываться, но трудно представить себѣ, что могъ обѣщать злой духъ Густаву, потому что при удачѣ: напримѣръ, при завладѣніи съ его помощью Марылей, дальнѣйшая личная драма Густава не могла получить правильнаго развитія. Онъ долженъ былъ погибнуть, а слѣдовательно побѣда надъ Марылей не могла имѣть мѣста въ драмѣ. Въ такомъ случаѣ къ чему же вся эта сцена, если она не простое подражаніе „Фрейшитцу“, привлекательное само по себѣ, своей таинственностью. Повидимому и самъ Мицкевичъ почувствовалъ, что онъ не выпутается изъ затрудненій, въ которыя вовлекаетъ его сцена съ чернымъ охотникомъ, и даже не докончилъ ее. На этомъ и кончается то, что извѣстно подъ названіемъ отрывковъ первой части „Дѣдовъ“. Посмотримъ, какъ ихъ толкуетъ критика?

По мнѣнію І. Третяка, всѣ отрывки первой части дѣлятся на двѣ группы: къ первой относятся сцены, въ которыхъ выступаетъ пара мечтателей, Густавъ и дѣвушка; другая группа, по его мнѣнію, не имѣетъ ничего общаго съ первой и, напротивъ, тѣсно связана со второй частью „Дѣдовъ“; между собой эти отрывки не соединены непрерывной цѣпью, но внутренняя связь между ними существуетъ. Столкновеніе Густава съ Чернымъ охотникомъ должно было отклонить героя отъ чистой, идеальной любви. Но вышеизложеннымъ соображеніямъ, я не могу согласиться ни съ однимъ изъ этихъ мнѣній І. Третяка: Густавъ выступаетъ передъ нами не какъ параллель къ мечтательной дѣвушкѣ, но уже послѣ сильныхъ переживаній, плодомъ которыхъ только и явилась охватившая его мечтательность: между сценой дѣвушки и сценой Густава должна была лежать исторія ихъ встрѣчи, любви и разлуки; послѣдняя сцена вошла въ IV часть, въ разсказъ Густава. Отрывки „другой группы“, по классификаціи Третяка, представляютъ или первоначальный набросокъ обряда, или какую - то сцену, которой было мѣсто, собственно, во второй части. Наконецъ, значеніе „ Чернаго охотника“ едва ли было ясно для самого Мицкевича, который увлекся красивой сценой у Вебера, но такъ и не могъ завершить ее. Проф. Калленбахъ также соединяетъ монологи Густава и дѣвушки, какъ „ выраженіе одного и того же чувства, юношеской экзальтаціи“, забывая при этомъ, что Густавъ жалуется на совершенно реальныя причины печали, на отказъ ему въ рукѣ дѣвушки, которой сулять лучшую партію; при этомъ и сама дѣвушка, подобно Марылѣ Верещакъ, подчиняется совѣту старшихъ. Какая же это экзальтація? Отправленіе крестьянъ на обрядъ Калленбахъ считаетъ возможнымъ совершенно отдѣлить отъ самаго обряда; это лишь прологъ, и пѣсня гусляра предсказываетъ появленіе Густава. Хмѣлевскій соединяетъ сцены Густава и дѣвушки, какъ это дѣлаютъ и другіе польскіе изслѣдователи, видитъ въ ихъ монологахъ „ неопредѣленныя мечты, безцѣльныя и безпредметныя исканія, порывы души къ какому - то невѣдомому идеалу, какіе пробуждаются у насъ въ періодъ созрѣванія и развитія инстинкта продолженія рода“. Двѣ другія сцены (хоры крестьянъ, гусляра, разговоръ старика съ мальчикомъ ) Хмѣлевскій склоненъ перенести въ другія части. „Ни та, ни другая сцена не могли входить въ первую часть, по крайней мѣрѣ, въ томъ случаѣ, если бы поэтъ захотѣлъ окончить ихъ по напечатаніи II и IV частей“. Съ этимъ утвержденіемъ я вполнѣ согласенъ. Нашлись однако энтузіасты, которые заявили, что первая часть „Дѣдовъ“ представляетъ законченное цѣлое. По увѣренію С. Матусяка, здѣсь есть все до послѣдняго слова: первая сцена-, Марыля передъ знакомствомъ съ Густавомъ“, третья - „Густавъ передъ знакомствомъ съ Марылей“, вторая сцена- „Марыля послѣ разлуки съ Густавомъ и Густавъ послѣ разлуки съ Марылей“. Какъ Ни далекъ этотъ оптимизмъ, по моему убѣжденію, отъ истины, и какъ ни произвольны толкованія С. Матусяка отрывковъ, въ родѣ сцены съ Чернымъ охотникомъ, я думаю, что въ одномъ онъ правъ: дѣйствительно, въ отрывкахъ первой части передъ нами Марыля и Густавъ уже послѣ разлуки. Дѣвушка, къ которой обращается хоръ, Марыля послѣ разлуки, и пѣсня хора даютъ ясные намеки на Путкаммера. Можно фантазировать на тему, что далъ бы Мицкевичъ въ I части, если бы написалъ ее цѣликомъ, но едва ли это дасть намъ пониманіе творчества ицкевича (напр., Матусякъ увѣряетъ, что, „чортъ довелъ героевъ до того съ помощью людей, что они разошлись“ и т. д.). Также сомнительно и другое утвержденіе этого автора, что Мицкевичъ уже выработалъ окончательный планъ всей поэмы, когда писалъ Пчасть. По моему мнѣнію, слѣдуетъ остаться при прежнихъ воззрѣніяхъ на эти отрывки: они написаны въ Ковнѣ или Вильнѣ, раньше II и IV частей или въ одно время съ ними, но не были ни закончены, ни отдѣланы. Это именно эскизы, наброски, которые сохранились случайно, какъ могли бы сохраниться и другіе, подобные имъ, — эскизы, однако, тѣмъ болѣе цѣнные, что они передають чуть не съ фотографической точностью душевный міръ поэта послѣ недавнихъ событій его личной жизни. Комнатка Марыли, ея мечты, ея чтенія, этикетъ въ домѣ Верещаковъ, уклончивость Марыли отъ объясненій съ пылкимъ влюбленнымъ поэтомъ, отчаяніе этого послѣдняго: все это нарисовано по свѣжимъ слѣдамъ событій. Мицкевичъ хотѣлъ сказать, что такое „призракъ“ (upiór) II части его "Дѣдовъ“, да такъ и не сдѣлалъ этого въ 1 части и замѣнилъ отрывки прологомъ, который, какъ мы знаемъ теперь точно, былъ написанъ въ февралѣ 1823 г.

На „Призракѣ“ сказалось уже вліяніе байронизма, тогда какъ въ самой поэмѣ герой стоитъ еще подъ знаменемъ Гёте и Руссо. То разочарованіе въ идеалѣ жизни, то презрѣніе къ человѣческому сочувствію, та тоска невѣріятоска невѣрія въ друзей, которыя такъ характерны для Мицкевича зимы 1822-1823 года, сказались здѣсь въ полной мѣрѣ. Этотъ прологъ развиваетъ ту же самую тему, что и монологь Густава въ отрывкѣ первой части. Онъ могъ бы разсматриваться, какъ передѣлка и дополненіе того, что тамъ сказалъ или хотѣлъ сказать Густавъ. Какъ превратился этотъ послѣдній въ привидѣніе (upiór, покойникъ, блуждающій послѣ смерти), мы не знаемъ. Густавъ въ IV части производитъ неопредѣленное впечатлѣніе: не то онъ живъ, не то только призракъ. Прологъ и долженъ былъ объяснить дальнѣйшее таинственное появленіе героя, который явился лишь для того, чтобы осудить свою безумную любовь, дать „предостереженіе“ инымъ, но самъ Мицкевичъ не могъ осудить ее. Передать эти страстныя жалобы трудно, какъ трудно пересказать и жалобы Густава, однообразныя и въ то же время такія богатыя оттѣнками скорби и гнѣва. Вотъ переводъ этого пролога:

„Сердце остановилось, грудь уже холодна, какъ ледь, плотно сжаты уста, и замкнуты очи: онъ еще на свѣтѣ, но уже не для свѣта. Что же это за человѣкъ? Мертвый! Смотри! Духъ надежды даетъ ему жизнь, звѣзда памяти удѣляетъ лучи, мертвый возвращается въ края молодости искать милое лицо. Снова задышала грудь, но она уже холодна, широко раскрыты уста и очи, снова онъ на свѣтѣ, но ужъ не для свѣта. Чѣмъ же сталъ этотъ человѣкъ? Привидѣніемъ! Тѣ, кто жили близко отъ кладбища, знали, что каждый годъ пробуждается это привидѣніе (упырь, upior), въ родительскую субботу онъ сбрасываетъ могильную плиту и бродитъ между людей. А когда зазвонятъ, на четвертую недѣлю, ночью онъ возвращается, лишенный силъ; съ окровавленной грудью, какъ будто сегодня только растерзанной, снова засыпаетъ въ могилѣ. Много слуховъ о ночномъ человѣкѣ: живы еще тѣ, что были на его погребеніи; говорятъ, что онъ погибъ въ молодомъ возрастѣ, будто онъ самъ себя убилъ. Теперь, навѣрное, онъ терпитъ въ наказанье вѣчныя муки, такъ жалобно онъ стонетъ и такъ пылаетъ пламенемъ. Недавно одинъ старый понамарь его увидѣлъ и подслушалъ. Онъ разсказываетъ, что упырь, когда Вышелъ изъ земли, обратилъ глаза на утреннюю звѣзду, заломилъ руки и холодными устами возопилъ такую жалобу: „ Проклятый духъ! Зачѣмъ ты зажигаешь огонь жизни среди овраговъ безчувственной земли! Проклятый блескъ, ты погасъ снова... Зачѣмъ ты снова мнѣ свѣтишь? O, справедливый, но страшный приговоръ! Снова увидѣть ее, узнать и разлучиться и каждый годъ заново страдать, какъ страдалъ, и кончить, какъ кончилъ! Чтобы найти тебя, я долженъ бродить въ толпѣ, выйдя изъ своего долгаго убѣжища, но мнѣ безразлично, какъ меня встрѣтятъ люди, достаточно всего я испыталъ въ своей жизни. Когда ты смотрѣла, я долженъ былъ, какъ преступникъ, отворачивать свое лицо; я Слышалъ твои слова, слышалъ каждый день и каждый день долженъ былъ молчать, какъ гробовая доска. Когда - то смѣялись молодые друзья, называли тоску мою чудачествомъ, преувеличеніемъ; а зрѣлые люди пожимаютъ плечи и уходятъ или надоѣдаютъ мудрыми совѣтами. Одинаково равнодушноя слушалъ насмѣшниковъ и совѣтниковъ, хоть и самъ, можетъ быть, не лучше другихъ: самъ бы себя я огорчилъ излишнимъ увлеченіемъ или смѣялся бы отъ слишкомъ долгой печали. А нѣкто другой полагалъ, что я тебя оскорбляю, что я задѣваю его дворянскую гордость, а все - таки подчинялся необходимости быть любезнымъ, дѣлалъ видъ, что не понимаетъ. Но я горжусь тѣмъ, что также понялъ его, хоть онъ меня не спрашиваетъ, хотя я умѣю молчать. Я говорилъ насильно, а когда онъ отвѣчалъ, я дѣлалъ видъ, что не понимаю. Но кто не могъ простить мнѣ грѣха, кто едва удерживалъ на устахъ оскорбленіе, недружелюбное лицо заставлялъ улыбаться и глазамъ придавалъ лживый видъ сожалѣнія, только такому я никогда не простилъ. Впрочемъ, никогда я не запятналъ своихъ устъ жалобами и не удостоилъ выразить презрѣніе, когда обращался къ нему съ улыбкой. И то же я испытаю, если изъ мрака я подниму напоказъ свѣту свой дикій образъ: одни будуть бичевать меня заклинаніями, другіе убѣгутъ, удивленные. Тотъ смѣшитъ надменностью, тотъ надоѣдаетъ жалостью, другой хочетъ скривить насмѣшливо глаза... Почему же я долженъ оскорблять или удивлять столькихъ людей, когда я иду къ одной? Что бы ни было, я пойду по прежнему пути: жалость лукавымъ, смѣхъ сострадательнымъ! Только, о, милая, только ты попрежнему привѣтствуй привидѣніе! Взгляни и промолви! Прости, мое маленькое преступленіе, что я осмѣливаюсь еще разъ вернуться къ тебѣ, что я осмѣливаюсь, какъ призракъ прошлаго, замутить на одинъ часъ твое теперешнее счастье. Можетъ быть, привыкшій къ. свѣту и солнцу не испугается головы трупа и, можетъ быть, ты согласишься терпѣливо выслушать до конца загробную рѣчь, слѣдить за мыслями, блуждающими по образамъ прошлаго, какъ плющъ, который разстилаетъ свои разросшіяся вѣточки на камняхъ стараго зданія“.

Благодаря такой замѣнѣ первой части „Прологомъ“ композиція поэмы достигла большей цѣльности, а вмѣстѣ съ тѣмъ вниманіе читателя сосредоточилось на чувствахъ влюбленнаго самоубійцы. Вѣдь въ первой части выступила и „дѣвушка“. Это было еще до свадьбы Марыли, когда поэтъ могъ отдаваться грезамъ о взаимности. Жизнь разрушила эту иллюзію въ февралѣ 1822 года, и тогда же, вѣроятно, у Мицкевича составилось намѣреніе совсѣмъ исключить изъ своихъ „Дѣдовъ“ образъ дѣвушки. Если III часть поэмы являлась прямымъ продолженіемъ II, то въ ней должно было происходить объясненіе между Густавомъ и Марылей,, предостереженіе“ той, которая всю жизнь забавлялась, никого не любя; сцена должна была соотвѣтствовать послѣдующему объясненію между Густавомъ и уніатскимъ священникомъ. Повидимому, однако, II дѣйствіе и не было вовсе написано: образъ равнодушной красавицы вошелъ во II часть; Марыля и ея чувства не были представлены вовсе, но тѣмъ выпуклѣе стала фигура героя, который явился передъ нами въ неизмѣнномъ образѣ „Призрака". На его „человѣческое" существованіе только легкій намекъ бросаетъ прологъ. Такъ достигается и болѣе сильное, и болѣе цѣльное, и болѣе жуткое впечатлѣніе; появленіе Густава въ IV части совершенно неожиданно. Знай мы изъ перваго дѣйствія прошлое Густава: какъ онъ любилъ, и какъ его любили, и какъ онъ погибъ, и изъ второго дѣйствія, почему онъ появился на „Дѣдахъ“, а изъ третьяго и четвертаго актовъ: какъ и почему онъ объяснился сначала съ дѣвушкой, потомъ съ ксендзомъ, получилась бы длинная, тягучая повѣсть, лишенная драматическаго эффекта. Теперь иное: въ прологѣ мы лишь узнаемъ о томъ, кто будетъ героемъ поэмы, и какъ онъ страдалъ: лишь одинъ намекъ, присутствіе на обрядѣ дѣвушки въ траурѣ, предсказываетъ, что „Дѣды“ не обойдутся безъ появленія того, по комъ дѣвушка носить трауръ: ничто не позволяетъ намъ предчувствовать вторженіе страшнаго, таинственнаго призрака въ скромный и чистый домикъ деревенскаго священника. И потому поэма читается съ захватывающимъ, не ослабѣвающимъ интересомъ, и, какъ она разовьется дальше, мы не знаемъ до послѣдней строки. Надо было много работать надъ замысломъ, надъ всѣми его деталями, художественно пережить поэму вмѣстѣ съ читателемъ, чтобы достигнуть такого единства плана. Здѣсь обнаруживается не только добросовѣстность истиннаго художника, но и большая зрѣлость таланта. Во всѣхъ этихъ отношеніяхъ „Гражина“ уступаетъ „Дѣдамъ“, и не даромъ Мицкевичъ снабдилъ свою „Литовскую повѣсть“ юмористическимъ эпилогомъ. „Дѣды“ въ томъ видѣ, какой они приняли въ результатѣ нѣсколькихъ лѣтъ работы, представляютъ, несомнѣнно, дальнѣйшій этапъ въ поэтическомъ развитіи Мицкевича сравнительно съ „Гражиной“.

II часть "Дѣдовъ“ полна мистики. Въ основѣ ея лежитъ народный обрядь, который описанъ Мицкевичемъ въ коротенькомъ предисловіи. По словамъ поэта, „такъ называется торжество, кото. рое совершаеть до сихъ поръ простой народъ (pospólstwo) во многихъ уѣздахъ Литвы, Пруссіи и Курляндіи, въ память дѣдовъ или, вообще, умершихъ предковъ. Своими началами это торжество восходить ко временамъ языческимъ, когда - то оно называлось пиромъ козла, на которомъ предсѣдательствовалъ козлярь (kozlarz), гусляръ (huślar, guślarz), въ одно и то же время жрецъ и поэтъ. Но такъ какъ просвѣщенное духовенство и землевладѣльцы старались искоренить обычай, сочетавшійся съ суевѣрными обрядами и нерѣдко съ порочными излишествами, то въ настоящее время простой народъ справляетъ Дѣды тайно, въ часовняхъ или пустыхъ домахъ, неподалеку оть кладбища. Обыкновенно тамъ устраивается ужинь изъ различныхъ кушаній, напитковъ и плодовъ и на пиру вызывають души усопшихъ. Слѣдуетъ отмѣтить, что обычай почитать умершихъ представляется общимъ для всѣхъ языческихъ народовъ: въ древней Греціи въ эпоху гомеровскую, въ Скандинавіи, на Востокѣ и до сихъ поръ на островахъ Новаго Свѣта. Наши Дѣды имѣютъ ту особенность что языческіе обряды здѣсь смѣшались съ представленіями, созданными христіанской религіей; особенно этому содѣйствовало то обстоятельство, что около времени этого торжества приходится и день поминовенія усопшихъ (dzień zaduszny). Простой людъ понимаетъ дѣло такъ, что кушаньями, напитками и пѣснопѣніями онь даетъ облегченіе душамъ, томящимся въ чистилищѣ. Столь важная цѣль празднества, уединенность мѣста, ночное время, фантастическіе обряды когда-то производили сильное впечатлѣніе на мое воображеніе, я слышалъ сказки, легенды, и пѣсни о покойникахъ, приходящихъ съ просьбами или предостереженіями, и во всѣхъ чудовищныхъ вымыслахъ можно было замѣтить извѣстное нравственное стремленіе и извѣстныя наставленія, представленныя, по обычаю народа, реально (zmysłowie). Предлагаемая поэма представить картины въ подобномъ духѣ, а обрядовыя пѣсни, чары и вызыванія душъ заимствованы, по большей части, вѣрно, а иногда и дословно изъ народной поэзіи“. Таково это предисловіе, доставившее не мало хлопотъ изслѣдователямъ Мицкевича.

Въ немь бросаются въ глаза два элемента: во - первыхъ, указаніе поэта на вѣрность его описанія, на подлинность приводимыхъ пѣсенъ и обрядовъ, указаніе категорическое и подтвержденное ссылкой на личныя наблюденія; второй элементъ— толкованіе обряда, который возводится къ языческимъ временамъ и объясняется, какъ пережитокъ культа предковъ. Въ этомъ толкованіи идетъ рѣчь и о культѣ козла (пиръ козла), и о происхожденіи слова гусляръ отъ слова козелъ (козляръ, отсюда гусляръ) „Культъ козла“, который не имѣетъ рѣшительно никакого отношенія къ обряду Дѣдовъ, очевидно, попалъ сюда по недоразумѣнію, вслѣдствіе того, что поэту припомнилось происхожденіе „козлиной пѣсни“ (трагедіи). Что же касается этимологіи слова гусляръ, то очевидно, она не имѣетъ ничего общаго съ козломъ. Далѣе, въ предисловіи идетъ рѣчь о душахъ, томящихся стилищѣ, которымъ и стремится помочь обрядъ; въ поэмѣ же передъ нами и нѣчто другое: гусляръ вызываетъ душу, томящуюся въ аду, и самъ знаетъ, что облегчить ея страданія безсиленъ. Души младенцевъ, порхающихъ у свода церкви, также не подходятъ подъ категорію „чистилищныхъ“. Еще одно недоумѣніе: обрядъ совершается, по словамъ Мицкевича, въ Литвѣ, въ Пруссіи и въ Курляндіи. Но въ Пруссіи живуть (или жили) литовцы и ихъ родственники, древніе пруссы, въ Курляндіи латыши, въ Литвѣ литовцы и бѣлоруссы. Послѣдніе и представлены въ этомъ обрядѣ. Принадлежалъ ли онъ всѣмъ названнымъ народностямъ? Вѣроятно. Мицкевичъ и не думалъ вовсе объ этихъ тонкостяхъ, когда писалъ эту фразу. Разсказы хронистовъ нѣмецкаго ордена дали ему рядъ подробностей о языческихъ обычаяхъ литовскихъ племенъ, и онъ обобщилъ ихъ и на обрядъ Дѣдовъ, и на всю ту область, которой касались сообщенія хронистовъ^[2]. Все это заставляетъ принимать не слишкомъ серьезно разсказъ Мицкевича о Дѣдахъ. Искать дѣйствительной этнографической достовѣрности здѣсь такъ же невозможно, какъ невозможно принимать въ серьезъ его ссылку на дословную передачу народныхъ пѣсенъ. Вспомнимъ, что и „Гражина“ записана будто бы со словъ народа, что въ первомъ томѣ „Романсовъ и балладъ“ цитировались несуществующіе народно-лирическіе сюжеты. Народность была плащомъ, подъ которымъ укрывался романтическій поэтъ, и увѣренія его, что онъ самъ видѣлъ обряды, совершающіеся до сихъ поръ, это просто licentia poetica въ оправданіе которой едва ли стоить перебирать груды этнографическаго матеріала. Однако интересъ къ народному быту у Мицкевича все же былъ. Въ статьѣ „Обрядовая основа Дѣдовъ“ проф. Калленбахъ указалъ на статью Чарновской, напечатанную въ „Виленскомъ Дневникѣ“ въ 1817 году и описывавшую весенній обрядъ поминовенія усопшихъ. Не къ этому ли времени относятся слова ребенка въ отрывкѣ первой части: „ты будешь, по своему обыкновенію, думать, а я украшать кресты цвѣтами и зеленью (majem)“? Вѣдь въ октябрѣ, когда справлялись осенніе „Дѣды“, цвѣтовъ уже нѣтъ. Въ эпоху Мицкевича и самый обрядъ могъ сохранить кое- какія черты древности, которыхъ не было уже спустя десятилѣтія, но развѣ только піэтизмъ могъ внушить профКалленбаху заявленіе, что „Дѣды“ имѣютъ „безусловную цѣнность и для этнографіи“. Обстоятельныя изслѣдованія Ст. Здзярскаго показали, какъ переработалъ этнографическій матеріалъ Мицкевичъ; прежде всего онъ перенесъ совершеніе обряда изъ домовъ, гдѣ хозяинъ передъ ужиномъ обрашается къ предкамъ съ приглашеніемъ: „Святые дѣды, приходите къ намъ вечерять, прошу васъ на вечеру“, — на кладбище, въ часовню; затѣмъ „фантастичностью и страшнымъ впечатлѣніемъ хорошо подобранныхъ контрастовъ“ ( слова Ст. Здзярскаго ) было многое измѣнено въ дѣйствительномъ бытовомъ обрядѣ. Такого рода отношеніе къ народности соотвѣтствовало, вообще, тогдашнимъ воззрѣніямъ на народную пѣсню и обрядъ.

И дѣйствіе „Дѣдовъ“ (Дѣды - такъ называется этотъ праздникъ у бѣлоруссовъ) вводить насъ сразу in medias res. На сценѣ хоръ крестьянъ и заклинатель, гусляръ. Хоръ поетъ, какъ поютъ и другія дѣйствующія лица: гусляръ дуэтомъ со старцемъ, гусляръ съ призракомъ дѣвушки; дѣвушка одна исполняетъ арію и речитативъ. Какъ показалъ Калленбахъ, Мицкевичъ находился подъ вліяніемъ вышедшей въ 1821 году книжки Круликовскаго „Prozodja polska, czyli o śpiewności i miarach języka polskiego z przykła dami w notach muzycznych“. У этого автора онъ заимствовалъ пониманіе различій между аріей и речитативомъ. „Речитативъ своимъ внутреннимъ складомъ отличается отъ аріи неровностью страсти, которая измѣняется, прерывается и не представляетъоднообразія... Арія подобна потоку, который течетъ все время одинаково“ и т. п. Музыкальная драма: воть былъ идеалъ Круликовскаго, идеалъ, который, по справедливому замѣчанію Калленбаха, поставилъ себѣ и авторъ „Дѣдовъ“. Это безспорно вѣрное указаніе польскаго изслѣдователя даетъ намъ, какъ terminus post quem сложилась II часть „Дѣдовъ“, такъ и вѣрное свидѣтельство о зависимости Мицкевича еще и въ эту пору отъ „правилъ“. До какой степени онъ еще не освободился въ эту пору и отъ тѣхъ сантиментальныхъ литературныхъ вліяній, которыя тамъ и сямъгосподствують въ первомъ сборникѣ стихотвореній, обнаруживаетъобразъ пастушки съ овечкой, выведенный во II части. И самыйсхематизмъ этой послѣдней, и самое дидактическое направленіе ея связываютъ созданіе картины обряда съ той эпохой въ творчествѣ Мицкевича, когда онъ писалъ свои баллады и романсы. Здѣсь тотъ же балладическій духъ, что и въ сборникѣ 1822 года, и въ отрывкахъ I части. „Дѣды“ были извѣстны еще Боровскому. Конечно, это была не IV часть, а I которая такъ тѣсно связана своимъ настроеніемъ и колоритомъ съ балладами. На то, что въ это жевремя писалась IV часть, или что она уже была задумана въ главныхъ чертахъ, бросаетъ свѣтъ близость литературныхъ источниковъ I и IV частей, близость, о которой рѣчь будетъ ниже.

Обрядъ „Дѣдовъ“, по изображенію Мицкевича, заключается въ вызываніи духовъ умершихъ: сначала призываются райскіе, невинные духи, потомъ по контрасту съ ними духъ, томящійся въ аду и не рѣшающійся, согласно народному представленію, появиться въ комнатѣ или церкви, но только заглядывающій въ окно; наконецъ духъ срединный, душа, находящаяся въ чистилищѣ. Въ „Бѣлорусскомъ календарѣ“ на 1912 г. (Беларускі календар) напечатано слѣдующее описаніе обряда: „Какъ весной на Радуницу наши бѣлоруссы идутъ на могилки съ ѣдой и питьемъ, чтобы подѣлиться съ дѣдами своей радостью по поводу наступившаго тепла, такъ и осенью, глядя на полныя гумна и скирды, бѣлоруссъ испытываетъ радость и старается подѣлиться этой радостью съ душами своихъ дѣдовъ. Только уже не идутъ на ихъ могилки, а, будучи гораздо богаче, чѣмъ весной, наготовивъ вся кой пищи, призываютъ души дѣдовъ къ себѣ въ хату на честную бесѣду слѣдующими словами:

Сьвятые дзяды, просімо васъ,
Хадзіце, ляціце до насъ
Есьці і піці, што Богъ дау,
Што я для васъ ахварявау.
Сьвятые дзяды, просімо васъ,
Хадзіце, ляціце до насъ.

Хозяинъ садится въ куту, а вокругъ стола разсаживаетъ приглашенныхъ гостей. Въ углу, какъ и передъ калядами, стояла кутья, покрытая чистымъ полотенцемъ; на столѣ медовая сыта. Изъ кушаній первое мѣсто занимаютъ супъ изъ крови, оладьи и др. скоромныя блюда. Бесѣда велась серьезная, и пустыхъ рѣчей нельзя было говорить, ибо всѣ вѣрили, что за столомъ, за бесѣдой присутствовали души предковъ, дѣдовъ всего рода. А когда бесѣда кончалась, всѣ вставали, а хозяинъ говорилъ „выжень“ слѣдующими словами:

Сьвятые дзяды
Злеталісь сюды,
Есьці пад'елі,
Пиць — напіліся,
Чэсць i слава вам!
Цяпер скажыце нам,
Чаго вамъ трэба?
А лепей:
Ляціце у неба!
А кыш! а кыш! а кыш!“

Это описаніе во многомъ близко къ Мицкевичу. Къ сожалѣнію, не указано мѣсто, гдѣ записаны пѣсни. Смущаетъ также неожиданный переходъ разсказа изъ настоящаго времени въ прошедшее. Во всякомъ случаѣ, запись пѣсенъ производитъ впечатлѣніе достовѣрной.

Схематичность въ изложеніи этой сцены у Мицкевича вовсе не романтическая. Зато романтической въ полной мѣрѣ можетъ быть названа обстановка II части: полночь, кладбище, заброшенная часовня. Первыя же слова хора. „Всюду мракъ, всюду тишь, что - то будетъ, что- то будетъ?“ сразу вводятъ насъ въ тревожное настроеніе крестьянъ. Гусляръ отдаетъ спѣшныя приказанія: „Заприте двери часовни, встаньте вокругъ гробницы; ни свѣчи, ни лампы; завѣсьте стекла на окнахъ, чтобы блѣдный свѣтъ мѣсяца не проникалъ въ щели. Побыстрѣе, посмѣлѣе". Хорь отвѣчаетъ тѣмъ же рефреномъ, подымающимъ настроеніе пугливаго ожиданія. Гусляръ зажигаетъ горсть кудели и велитъ отдувать въ сторону пламя, начинаются заклятія, и вотъ подъ самой крышей часовни (которая здѣсь называется церковью, хотя это была не церковь, а лишь часовня съ могилой на кладбищѣ) появляются, трепеща золотыми крылышками, двое дѣтей. „Какъ голубокъ съ голубкою, играетъ ангельчикъ съ ангельчикомъ“. Одинъ изъ нихъ, обращаясь „къ одной изъ крестьянокъ“ (подробность, не лишенная значенія), разсказываетъ ей о себѣ и сестрѣ. Эта крестьянка — его мать. „Мы къ мамѣ летимъ, къ мамѣ. Что же, мама, ты не узнаешь Юзи? Это я — Юзя, это я самый, а это сестра моя Рузя“. Въ прелестной, мелодичной и нѣжной рѣчи, грація которой не передаваема въ переводѣ, дитя разсказываетъо своей райской жизни. Имъ хорошо, а все таки скучно и тревожно; закрыта для нихъ дорога на небо, хотя они и летаютъ въ раю. Нѣжно отзываются на эту дѣтскую жалобу хоръ и гусляръ. Чего не хватаетъ дѣтскимъ душкамъ? „Вотъ здѣсь пышки, пирожное, молочко, фрукты и ягоды“. Но не этого нужно душамъ: и при жизни однѣ радости, одно баловство сопровождали ихъ дни. „Мы прилетѣли на Дѣды не для молитвъ и не для бесѣды; не нужна намъ обѣдня; мы просимъ не пышекъ, не молочка, не хворосту; дайте намъ два зернышка горечи, и эта простая услуга важнѣе для насъ всякихъ богослуженій (odpusty)“. И здѣсь слѣдуетъ нравоученіе: „Ибо слушайте и взвѣсьте въ вашихъ душахъ, что, по Божьему велѣнью, кто не испыталъ ни разу горечи, не узнаетъ на небѣ и сладости“. И снова заклятіе гусляра, чтобы души младенцевъ скрылись. „Кишь, кишь!“ произноситъ онъ сакраментальную формулу заклинанія и за нимъ хоръ. Это „а kysz, а кузтъ“ дало досужимъ критикамъ изъ лагеря ложноклассиковъ обильную пищу для всякихъ издѣвательствъ. Они же (Осинскій) передѣлали и хоровой рефренъ: „Ciemno wszędzie, głucho wszędzie, co to będzie, co to będzie?“ въ „Ciemno wszędzie, głupio wszędzie“, т. е. „темно вездѣ и глупо (вм. глухо) вездѣ“.

По новому приказанію заклинателя, крѣпко - накрѣпко закладываютъ двери часовни; въ серединѣ ея ставятъ котелъ водки, ee зажигаютъ. „Взорвалось, закипѣло, погасло“, восклицаетъ старикъ, помогающій гусляру. "Что - то будетъ? " тревожно отзывается хоръ. Подъ окномъ, а не въ самой часовнѣ, согласно народному вѣрованію, появляется духъ, томящійся въ ожиданіи ада. Онъ былъ помѣщикомъ въ этой деревнѣ, тираномъ, издѣвавшимся надъ всѣми человѣческими чувствами крестьянъ. Такимъ образомъ, и этотъ призракъ имѣетъ ближайшее отношешеніе къ совершителямъ обряда. Эта сцена pаr excellense романтическая: она должна внушать мистическій страхъ, какъ баллада о чертяхъ и вѣдьмахъ, и въ то же время она представляетъ протесть противъ ужасовъ крѣпостного права. Съ чрезвычайной тщательностью отдѣланы здѣсь оба эти элементы. Еще ничего не видно, но за окномъ слышится страшный голосъ: „Эй, вороны, совы, орлицы! Проклятыя прожорливыя птицы! Пустите меня къ часовнѣ, пустите меня хоть на два шага!“ „Боже мой! Какой ужасъ!“ восклицаетъ гусляръ: „видите въ окнѣ призракъ? Онъ блѣденъ, какъ кость на полѣ. Смотрите, смотрите, какое у него лицо! Въ пасти дымъ и молнія, глаза вылѣзли на лобъ, горятъ какъ угли въ пеплѣ; растрепанные волосы свѣшиваются космами и какъ сухой кустъ терновника разбрасываетъ въ своемъ горѣніи цѣлые снопы искръ, такъ отъ головы осужденнаго сыплются съ трескомъ искры“. Дуэть гусляра и старца повторяетъ послѣднее сравненіе, пріемъ, обычный въ оперѣ, странный въ драмѣ. Послѣ этого начинаются жалобы страшилища, которое изъ - за окна обращается къ крестьянамъ, жителямъ бывшей его деревни. „Дѣти! Развѣ вы не узнаете меня, дѣти? Приглядитесь поближе, припомните хорошенько: дѣти, я вашъ покойный панъ! Вѣдь моя была деревенька! Теперь идеть всего третій годъ, какъ вы положили меня въ могилу. О, слишкомъ тяжела Божья рука! Я во власти злого духа, я терплю ужасныя мученія: когда ночь охватываетъ землю, я бреду въ поискахъ ночи, убѣгая отъ солнца; такъ Я скитаюсь вѣчно, и не будетъ конца моимъ мукамъ. Я отданъ во власть вѣчнаго голода. Кто захочетъ накормить меня? Рвуть меня на части прожорливыя птицы. Кто же будетъ моимъ защитникомъ? Нѣтъ, нѣтъ конца моимъ мукамъ!“ Хоръ опять повторяетъ послѣднія строки. Гусляръ предлагаетъ страшилищу для утоленія его голода молоко, и хлѣбъ, и плоды. „Скажи, что нужно душѣ, чтобы попасть на небо? Эти слова вызываютъ горькій отвѣтъ со стороны призрака: „На небо? Напрасно ты кощунствуешь! О нѣтъ, я не хочу на небо; я хочу лишь одного чтобы скорѣе изъ меня вышла душа. Въ тысячу разъ я предпочту пойти въ адъ, легко я вынесу всѣ муки; лучше мнѣ стонать на самомъ днѣ ада, чѣмъ съ нечистыми духами вѣчно бродить по землѣ, видѣть слѣды давнихъ утѣхъ, вспоминать о прошлой гнусности отъ восхода до захода, отъ захода до восхода, умирать отъ жажды и отъ голода и кормить хищныхъ птицъ. Но, увы! таковъ приговоръ: до тѣхъ поръ я долженъ влачить въ тѣлѣ осужденную душу, пока кто -нибудь изъ васъ, мои крѣпостные, меня не накормитъ и не напоитъ. О, какъ жжетъ меня жажда! Если бы хоть маленькую мѣрочку воды! Ахъ, если бы вы мнѣ подали хоть два зернышка пшеницы!“ На эту жалобу хоръ отвѣчаетъ четверостишіемъ, повторяющимъ, послѣднія просьбы привидѣнія. „Ахъ, какъ его жжетъ жажда! Если бы хоть самую маленькую мѣрочку воды! Ахъ, если бы мы ему подали хоть два зернышка пшеницы!“ Это -рефренъ, совершенно въ духѣ оперы. Хору крестьянъ отвѣчаетъ хоръ ночныхъ птицъ, терзающихъ осужденнаго. „Напрасно онъ молитъ, напрасно плачетъ! Мы здѣсь вьемся чернымъ хороводомъ, совы, вороны, сычи; прежде были мы, баринъ, твоими слугами; ты заморилъ насъ голодомъ; мы съѣдимъ кушанья, мы выпьемъ напитки. Эй, сычи, вороны и совы! Когтями, кривыми клыками разорвемъ тѣло на куски! И хоть бы ты уже взялъ въ пасть, и оттуда я достану когтями, доберусь до самой утробы. Не зналъ ты, баринъ, милости! Эй, сычи, вороны и совы, и мы не будемъ знать милости; растерзаемъ ѣду на куски, а когда ѣды не хватитъ, разорвемъ на куски и тѣло, пусть сверкаютъ голыя кости“. Эта сцена становится центральнымъ мѣстомъ обряда. Хотя передъ зрителемъ должны пройти представители трехъ степеней загробной жизни, но духи блаженные и духи, томящіеся въ чистилищѣ, проходятъ какъ будто вскользь, тогда какъ явленіе осужденнаго духа разработано съ чрезвычайной подробностью. Эта непропорціональность характерна для молодого творчества Мицкевича, который хотѣлъ излить хотя бы въ стихахъ все свое отвращеніе къ крѣпостному праву, отдававшему въ руки тирановъ тысячи человѣческихъ жизней. Но и здѣсь дѣло не обошлось безъ нѣкоторого внутренняго противорѣчія, какихъ вообще во II части "Дѣдовъ" не мало. Достаточно отмѣтить, что птицами, терзающими тѣло злого помѣщика, являются тѣ же самые крестьяне, братья которыхъ совершаютъ обрядъ; и они страдали отъ помѣщика, который умеръ такъ недавно, а между тѣмъ ничего, кромѣ состраданія къ осужденному, они не находять въ своихъ душахъ. Они рады облегчить страданія его, а ихъ братья, превращенные въ хищныхъ птицъ, мстятъ ему. Казалось бы естественнымъ, что появленіе передъ крестьянами жертвъ жестокости страшнаго пана вызоветъ и въ толпѣ воспоминаніе о погибшихъ, хоть какіе нибудь отзывы о нихъ. Ничего подобнаго, все вниманіе крестьянъ сосредоточено только на панѣ; его жертвы, которыхъ они не могли не знать и не жалѣть, какъ бы не существують для нихъ. И наконецъ: за что же наказаны эти жертвы, эти крестьяне, превращенные въ ночныхъ птицъ и нашедшіе послѣ смерти не покой, а только суровый приговоръ блуждать и терзать покойника.

Очевидно, эффектность сцены и тенденція заслонили передъ Мицкевичемъ всѣ другія соображенія, и нуженъ былъ его талантъ, чтобы и въ этомъ видѣ она производила сильное впечатлѣніе, особенно при представленіи на сценѣ.

Вслѣдъ за хоромъ ночныхъ птицъ страшныя проклятія и угрозы произносятъ отдѣльныя птицы: воронъ, вспоминающій, какъ, еще будучи крестьяниномъ, онъ былъ засѣченъ розгами за одно украденное яблоко, украденное, когда онъ не ѣлъ три дня. Горькую жалобу произноситъ послѣ него сова - крестьянка, которая была выгнана изъ дома съ груднымъ ребенкомъ и замерзла съ младенцемъ на дорогѣ. „Баринъ, молила я въ слезахъ, сжалься надъ сиротами! Мой мужъ уже на томъ свѣтѣ, дочь ты забралъ въ усадьбу, мать лежитъ больная въ хатѣ, у груди маленькое дитя! Баринъ, дай намъ подмогу, у меня нѣтъ уже больше силъ!“ Но баринъ велѣлъ ее выгнать, и она погибла. Снова угрозы и проклятія хора птицъ. Въ отчаяніи вопитъ призракъ. „Нѣтъ, нѣтъ для меня спасенья! Напрасно ты подаешь мнѣ тарелки, что дашь, отнимутъ птицы, не для меня, не для меня. Дѣти! Да, я долженъ мучиться во вѣки вѣковъ. Справедливъ Божій приказъ: кто ни разу не былъ человѣкомъ, человѣкъ тому и не поможетъ!“ Призракъ стоялъ за окномъ; окна были завѣшачтобы ни въ одну щель не проходилъ мѣсячный свѣтъ. Крѣпко - накрѣпко были заперты двери. Какъ же могли накормить покойнаго помѣщика, какъ могли увидѣть его за окномъ? Поэты не считаются съ прозаическими требованіями согласованности и правдоподобія, но надо сказать, что именно въ этой сценѣ особенно чувствуется отсутствіе законченности и отдѣлки. Страшный, яркій образъ явленія жестокаго тиранна, терзаемаго его жертвами, такъ плѣнилъ воображеніе поэта- романтика, охваченнаго идеалами свободы, что онъ не обратилъ вниманія на мелочи. А мелочи эти заключались въ томъ, что крестьяне не могли ни видѣть, ни пытаться накормить осужденнаго пана. Образъ охватилъ воображеніе поэта съ такой силой, онъ такъ поразилъ его своимъ мрачнымъ колоритомъ, что ничего, кромѣ него, Мицкевичъ не замѣтилъ. Сконцентрированный ужасъ этой сцены передается читателю.

Наконецъ, по заклятію гусляра, пропадаетъ призракъ осужденнаго пана. Крестьяне приступаютъ къ вызыванію духовъ среднихъ. Вернемся, однако, еще къ осужденному пану помѣщику. Откуда взялъ этотъ образъ поэтъ? Танталъ, вѣчно голодный, Прометей, терзаемый птицей, образы Дантовскаго „Ада“: все это слилось и создало новый образъ у Мицкевича. Сова, какъ злые духи, извѣстна и Данте (Jnferno XXI. 96 malvagio uccello). Можетъ быть вліяніе Дантовскаго „Ада“ отразилось и на слѣдующемъ образѣ, появляющемся въ, дѣдахь“. Вѣчно носимые вѣтромъ любовники, Франческа Римини и ея другъ, напоминають легкій, воздушный образъ Зоси. Но только эта послѣдняя пострадала отъ того, что она не знала любви ни къ кому, а не потому, что она узнала преступную любовь, какъ Франческа Римини. Когда гусляръ призываетъ духовъ среднихъ, которые „въ этой юдоли темноты и суеты жили вмѣстѣ съ людьми, но, свободные отъ людскихъ пороковъ, жили не для насъ и не для свѣта, какъ богородичная трава и проскурнякъ: нѣтъ отъ нихъ ни плода, ни цвѣта; и звѣрь не накормится, и человѣкъ не одѣнется; завитые въ душистые вѣнки, они висятъ высоко на стѣнѣ; такъ высоко, о, земныя жительницы, были ваши сердца и очи“. Почему именно такихъ духовъ, пребывающихъ въ чистилищѣ, призываетъ заклинатель, это одна изъ необъяснимыхъ загадокъ драмы. Тѣмъ не менѣе заклинаніе не остается безслѣднымъ: свѣтлый образъ, окутанный въ бѣлую одежду, появляется въ глубинѣ каплицы: его волосы развиваются отъ вѣтерка, на щекахъ играетъ улыбка, но въ глазахъ блеститъ слеза огорченія. Это идиллическая пастушка. „На головѣ ея красный вѣнокъ“, рисуетъ ея образъ заклинатель: „въ рукѣ зеленая тросточка, а передъ ней бѣжитъ барашекъ, а надъ ней порхаетъ мотылекъ. И она все время зоветъ барашка: бяшка, бяшка, барашекъ! Но барашекъ все далеко. Съ тросточкой она гонится за мотылькомъ, и вотъ вотъ уже держитъ его въ рукѣ: но мотылекъ все время отлетаетъ“. Тѣ же самыя слова, но только въ первомъ лицѣ, повторяетъ про себя пастушка. Для характеристики тогдашнихъ воззрѣній Мицкевича на идиллію вся эта сцена очень любопытна; она проникнута такимъ же сантиментализмомъ, какъ и нѣкоторыя изъ балладъ. Дѣвица поетъ „арію“, въ которой черезъ каждыя четыре строчки повторяется припѣвъ: „ля - ля, ля - ля!“ „Когда-то здѣсь, весною утромъ, она пасла барашковъ; она была красивѣе всѣхъ въ деревнѣ, прыгала и весело пѣла: ля - ля, ля -ля! Однажды за пару голубковъ Олесь хотѣлъ поцѣловать ее въ губки; но и просьбу, и подарокъ вышутила пустенькая дѣвушкаля-ля, ля-ля! Юзя далъ пастушкѣ ленту, Антось отдалъ свое сердце: но надъ Юзей, надъ Антосемъ смѣется вѣтреная Зося. Ля-ля! Ля- ля!" Арія переходитъ въ речитативъ, согласно требованіямъ прозодій Круликовскаго. Дѣвушка повѣствуетъ, что была именно этой Зосей, изъ этой самой деревни; „имя мое вамъ хорошо извѣстно“. Она была красива, но не хотѣла итти замужъ, провеселившись девятнадцатую весну, умерла, не узнавъ ни заботы, ни истиннаго счастья. „Она жила на свѣтѣ, но увы! не для свѣта". Посмертная участь Зоси соотвѣтствуетъ ея земной жизни. Она любила общество пастушковъ, которые восхищались ея красотой, но нини къ кому изъ нихъ не привязалась. „Зато, послѣ смерти, я не знаю, что дѣлается со мной. Я горю какимъ-то невѣдомымъ огнемъ, хотя забавляюсь вдоволь. Я лечу, куда меня понесетъ вѣтерокъ; ничто меня не печалитъ, ничто не огорчаетъ; я дѣлаю чудеса, какія пожелаю, я пряду кусочки радуги (przędę sobie z tęczy rabki), изъ прозрачныхъ слезъ ранняго утра я создаю мотыльковъ и голубковъ, но я не могу понять: откуда эта скука? Чуть что шелохнетъ, я кого -то жду. Ахъ, я всегда одна! Противно мнѣ, что безпрерывно вѣтеръ несетъ меня, какъ перышко, и я не знаю, на томъ ли я свѣтѣ, или на здѣшнемъ. Куда я ни приближусь, отовсюду отдаляетъ меня вѣтеръ, гонитъ меня вверхъ, внизъ, вкось; такъ, среди вѣтреной волны пролетая вѣчную дорогу, я не могу ни вознестись подъ небеса, ни прикоснуться къ землѣ ". Чего же нужно душѣ, чтобы подняться на небо, спрашишиваетъ гусляръ, и опять звучитъ тоскливо рѣчь дѣвицы: „Ничего, ничего мнѣ не нужно! Пусть подбѣгутъ юноши, пусть они схватятъ меня за руки, пусть къ землѣ притянуть меня, пусть бы я позабавилась съ ними минутку! Ибо услышьте и вдумайтесь въ мои слова: по Божьему велѣнью, кто ни разу не прикоснулся къ землѣ, тотъ никогда ни поднимется на небо“! Нѣсколько юношей спѣшатъ къ ней, хотятъ схватить ее за руки, но ловятъ только воздухъ. Но гусляръ утѣшаетъ ее: передъ его очами раскрыты будущія судьбы; еще два года пастушка должна носиться одна, а потомъ она станетъ у небеснаго порога, пусть же теперь она летитъ и оставитъ живущихъ. Дѣвица исчезаеть.

Вотъ одинъ изъ самыхъ изящныхъ, интимно нѣжныхъ образовъ, какіе были созданы музой Мицкевича. И вмѣстѣ съ тѣмъ одинъ изъ самыхъ загадочныхъ. Подъ понятіе „дѣдовъ“ Зося подходитъ еще менѣе, чѣмъ призракъ помѣщика. Какъ и ангельчики, парящіе въ первой сценѣ, такъ и Зося совершенно не соотвѣтствуетъ бѣлорусскимъ „дѣдамъ“, которые означаютъ дѣдовъ, стариковъ, родителей и т. п. Къ культу предковъ ни Зозя, ни ангельчики младенцы не имѣютъ никакого отношенія. Но эти ангельчики были все-таки связаны съ присутствующими, среди которыхъ находилась ихъ мать.

Что же привлекло Зосю? И почему гусляръ вдругъ оказывается пророкомъ, когда появляется Зося? На эти вопросы едва ли можно отвѣтить иначе, какъ предположеніемъ, что Зося была близка поэту. Проф. Третякъ (въ статьѣ "Dwie Zosie Mickiewicza)" думалъ видѣть въ ней одну изъ сестеръ пріятеля Мицкевича, Фр. Малевскаго, но предупредилъ, что не вызоветъ на дуэль тѣхъ, кто ему не захочетъ повѣрить. Думаю, что и дѣйствительно это не вѣрно: Зося должна была имѣть отношеніе къ Марылѣ. Возрастъ, когда Марыля встрѣтилась съ Мицкевичемъ, соотвѣтствовалъ тому, въ которомъ умерла беззаботная, ко всѣмъ равнодушная Зося. Ея горькое томленіе по человѣкѣ. который могъ бы своей любовью привлечь ее на землю, едва ли не было настроеніемъ Марыли передъ знакомствомъ съ Мицкевичемъ, а эти письма ея, которыя мною были приведены выше, наполнены той тоской неизвѣстности, въ раю ли она или на землѣ, какая слышится въ письмахъ. Маріи. И, наконецъ, торжественное утѣшеніе гусляра, которое такъ отличается отъ обычнаго нейтральнаго тона этого послѣдняго, должно имѣть объясненіе въ личной драмѣ Маріи и поэта. Для него, для гусляра, явилась „дѣвица“; и ее именно онъ вызывалъ въ своемъ странномъ обращеніи къ „срединнымъ духамъ“. Но въ драмѣ этотъ эпизодъ такъ и остается какимъ-то случайнымъ.

Обрядъ конченъ: духи, бродящіе по землѣ, носящіеся по небу, не предки, не духи рая, чистилища и ада, но духи, еще не получившіе окончательнаго рѣшенія своей судьбы, появились передъ крестьянами, чтобы возвѣстить имъ Божью волю. Эти сентенціи довольно плохо вяжутся съ видѣніями. Кто ни разу не былъ человѣкомъ, тому человѣкъ и не поможетъ“; произноситъ осужденный тиранъ. Но развѣ люди помогли младенцамъ - ангеламъ, дѣвушкѣ, носившейся между небомъ и землей? Никому изъ нихъ всѣ тѣ кушанья и напитки, которые такъ радушно предлагаются крестьянами, не оказали ни малѣйшей помощи. Но сентенціи были нужны; онѣ отвѣчали тѣмъ требованіямъ, какія предъявлялъ къ поэзіи еще въ эту пору Мицкевичъ.

Обрядъ оконченъ, гусляръ велитъ открыть двери, зажечь лампы и свѣчи, „закончено странное жертвоприношеніе, пора припомнить дѣла отцовъ“. Въ это время появляется новый призракъ. Крестьяне испуганы. Мракъ повсюду, глухо всюду. Что-то будетъ, что-то будетъ?“ Духъ стоитъ неподвижно. Гусляръ, обращаясь къ одной изъ крестьянокъ, — къ той, которая довела Густава до гибели, — говоритъ ей: „Пастушка, вонъ та, что въ траурѣ... Встань, или мнѣ только кажется, что ты сѣла на могилѣ? Дѣтки, смотрите, ради Бога! Вотъ опускается полъ, и поднимается блѣдный призракъ... Обращаетъ стопы къ пастушкѣ. Какъ снѣгъ послѣ Новаго года, бѣлы его лицо и саванъ; взоръ дикъ и угрюмъ, онъ не отрываетъ глазъ отъ ея очей. Смотрите, ахъ, смотрите на сердце! Словно пунцовая полоса, словно пунцовая лента или какъ шнуръ коралловъ, она идетъ отъ груди до ногъ. Что же такое, я не могу понять! Вотъ онъ показалъ рукой на сердце, но ничего не говоритъ пастушкѣ“. Хоръ повторяетъ послѣднія фразы гусляра, а тотъ опять обращается къ призраку: „Чего же тебѣ нужно, молодой духъ! Просишь ли ты небесной славы? Или освященной пищи? Вдоволь здѣсь молока и хлѣба, есть плоды и ягоды. Въ чемъ ты нуждаешься, молодой духъ, чтобы достичь неба?“ Но призракъ молчитъ, заклинанія гусляра безсильны: призракъ не отвѣчаетъ и не исчезаетъ. Вотъ раскрытый полъ; откуда вышелъ, туда и вернись; я прокляну тебя во имя Бога“. Безграниченъ ужасъ толны и заклинателя. „Это нѣчто выше человѣческаго ума!“ восклицаетъ гусляръ: „Пастушка, ты знаешь, кто это? Здѣсь должны быть страшныя вещи... По комъ ты носишь трауръ? Вѣдь здоровы твой мужъ и семья? Что же ты не говоришь ни слова? Посмотри, отзовись! Что же ты, дитя мое, развѣ мертва? Почему, почему ты улыбаешься? Что же ты въ немъ видишь веселаго?" Марыля (ибо мы имѣемъ дѣло, конечно, съ ней; вѣдь и ея семья, и ея мужъ благоденствовали, а она носила въ своей душѣ печаль) — Марыля молчитъ. Снова пробуетъ гусляръ отогнать привидѣніе, и опять его усилія безплодны. Въ страхѣ спѣшатъ уйти крестьяне съ обряда. „Боже мой! и привидѣніе пошло за нами. Куда мы съ ней, онъ всюду съ нами. Что-то будетъ, что - то будетъ?“ Этими тревожными восклицаніями хора заканчивается II дѣйствіе.

Много лѣтъ спустя, въ Дрезденѣ, слагая III часть „Дѣдовъ“, Мицкевичъ вернулся къ обряду. На кладбищѣ гусляръ и женщина, та самая женщина, для которой когда -то явился призракъ. Женщина, какъ прежде, въ траурѣ. Она не хочетъ итти въ церковь, куда собираются на „Дѣды“ крестьяне. „Я не пойду туда, гусляръ. Я хочу остаться на кладбищѣ; хочу увидѣть лишь одинъ разъ того, кто много лѣтъ тому назадъ появился послѣ моей свадьбы и среди толпы духовъ вдругъ предсталъ, кровавый, блѣдный, и не отрывалъ отъ меня дикаго взора, и не говорилъ ни слова“. Отвѣтъ гусляра очень важень для того пониманія послѣдней сцены II части, которая составилась у Мицкевича черезъ 10 лѣтъ послѣ написанія ея. Какъ и мы, онъ хотѣлъ понять, почему явился незванный призракъ и былъ ли живъ Густавъ, и какъ объяснить его двойственность? Отвѣтъ поэта, вложенный въ уста заклинателя, соотвѣтствовалъ его тогдашнему мистическому настроенію: „можетъ быть, онъ еще жилъ, когда я его разспрашивалъ; и потому онъ не отвѣчалъ. Ибо на собраніе духовъ, въ таинственную ночь на Дѣды, можно вызывать и тѣни живыхъ. Тѣла будуть на пирушкѣ, или за игрой, или въ бою и тамъ будутъ пребывать въ покоѣ; а душа, призываемая по имени, появляется въ видѣ легкой тѣни; но пока живетъ, она безгласна, стоитъ бѣлая, глухая, нѣмая!“. — Что означала рана на груди?“ спрашиваетъ женщина. — „Видно, что душа его была изранена“. Итакъ, это была лишь аллегорія! Отъ оккультизма Мицкевичъ былъ очень далекъ въ Ковнѣ, и дрезденское толкованіе „Дѣдовъ“ напоминаетъ тѣ позднія мистическія объясненія „Ревизора“, какія давалъ Гоголь въ сороковыхъ годахъ.

Первая часть „Дѣдовъ“ тѣсно связана съ четвертой литературными вліяніями. Эти послѣднія выясняютъ литературное родство героя драмы съ созданными въ концѣ XVIII вѣка типами чувствительныхъ людей. Руссо, Гёте, Жанъ Поль Рихтеръ, Тикъ, Шиллеръ, Шатобріанъ: вотъ тѣ писатели, которые оказали болѣе или менѣе значительное вліяніе на созданіе образа чувствительнаго Густава. Не остались безъ вліянія и нѣкоторые польскіе писатели; неизвѣстный авторъ статьи „О романахъ“ ( въ журналѣ Cwiczenia naukowe Warszawa, 1818) опредѣляетъ для романистовъ совершенно утилитарную задачу „исправленія нравовъ“ и разрѣшаетъ имъ выводить безумныя страсти только „для наставленія молодого возраста“. Въ 1820 году появилась двухтомная повѣсть Бернатовича „Неразумный бракъ“ (Nierozsadne sluby), который оказалъ также несомнѣнное вліяніе на творчество Мицкевича въ эпоху „Дѣдовъ“. Какъ всѣ эти вліянія слились и какъ они сошлись съ переживаемой поэтомъ дѣйствительностью, и какъ, въ концѣ концовъ, получился глубокоправдивый, оригинальный психологическій образъ, отвѣчавшій личности автора: объ этомъ слѣдуетъ поговорить послѣ разбора IV части. Здѣсь же я хочу указать лишь на тѣсную литературную связь, соединяющую эту часть съ первой, къ которой надо вернуться, чтобы понять ея отношеніе къ IV части „Дѣдовъ“.

Какъ отмѣтилъ г. Петцольдъ, на нѣкоторыя сцены обѣихъ частей поэмы, гдѣ выступаетъ молодой мечтатель, оказалъ значительное вліяніе разказъ Тика „Der Runenberg". Сдѣланныя г. Петцольдомъ указанія, дѣйствительно, ставять внѣ всякаго сомнѣнія этотъ фактъ, который вводитъ насъ въ лабораторію творчества Мицкевича. Романтики были отличные разсказчики; повѣсти Тика, Новалиса, Жанъ Поль Рихтера, Гофмана захватываютъ читателя до сихъ поръ. Разсказъ о замкѣ Руненбергъ, написанный въ 1802 году, принадлежитъ къ числу лучшихъ въ сборникѣ Phantasus“. Передъ нами молодой мечтатель, который покинулъ своихъ родителей и родную деревню, чтобы вырваться изъ круга, возвращающейся обыденности“ или, какъ скажетъ Густавъ въ IV части „Дѣдовъ“, „не вынеся скучнаго круговращенія земныхъ вещей“. Какъ молодой охотникъ II части, онъ удалился въ горы, однако, не для охоты, какъ этотъ послѣдній, а въ порывѣ страннаго влеченія къ горамъ, безднамъ и стремнинамъ. Здѣсь въ одиночествѣ онъ поетъ „охотничью пѣсню“ (Jägergesang). Эта пѣсня по своему общему то, у и отдѣльнымъ вырыженіямъ очень близка къ той, что поетъ Густавъ, и что была въ передѣлкѣ помѣщена въ сборникѣ стихотвореній подъ названіемъ „Хоръ охотниковъ". Христіанъ, герой разсказа Тика, блуждалъ по горамъ, рвалъ растенія и случайно вырвалъ чудесный корень мандрагоры, имѣвшій оккультное значеніе: онъ издавалъ стоны, въ которыхъ изливалась вся скорбь земли и отъ которыхъ люди сходили съ ума. Христіанъ спѣшилъ удалиться отъ проклятаго мѣста и вдругъ увидѣлъ за собой какого-то страннаго человѣка, который дружески заговорилъ съ нимъ и предложилъ ему итти вмѣстѣ. Молодой отшельникъ разсказывалъ по пути о своей жизни: „точно какая -то посторонняя сила вырвала меня изъ круга моихъ родныхъ и родственниковъ, мой духъ не владѣлъ собой; какъ птица, пойманная въ сѣти и тщетно рвущаяся изъ нихъ, душа моя запуталась, въ удивительныхъ представленіяхъ и желаніяхъ... Дни и ночи я грезилъ и воображалъ себѣ высокія горы, бездны и сосновые лѣса; моя фантазія создавала громадныя скалы, я слышалъ мысленно шумъ охоты, рога, лай собакъ и крики звѣрей; всѣ мои сны были исполнены ихъ, и я нигдѣ не могъ найти себѣ покоя... Мнѣ казалось, что люди вокругъ меня прозябаютъ въ жалкомъ невѣжествѣ, и что всѣ чувствовали бы и думали бы, какъ я, если бы хоть разъ въ жизни это сознаніе своего бѣдственнаго существованія встало въ ихъ душѣ. Такъ я терзался, пока въ одно прекрасное утро не принялъ рѣшенія навсегда покинуть домъ родителей“. Изъ этой длинной исповѣди я извлекъ только нѣсколько фразъ, которыя особенно напоминаютъ мечтательное и тревожное настроеніе героя „Дѣдовъ“. Дальнѣйшая судьба его уклоняется отъ „Дѣдовъ“. Христіанъ былъ завлеченъ своимъ таинственнымъ спутникомъ въ дикую непроходимую мѣстность; онъ былъ покинутъ здѣсь и неожиданно оказался у окна таинственныхъ развалинъ стараго замка Руненбергъ, о которыхъ ходили страшныя вѣсти. Въ залѣ этого замка ходила великолѣпная красавица громаднаго роста; она совершала какія -то заклинанія на доскѣ, усѣянной драгоцѣнными камнями. Разоблачившись, она навела свѣтъ этой каменной доски на Христіана и провела на ней какія- то магическія линій, а тотъ, очарованный и неподвижный, точно вбиралъ въ свою душу эти заклятія. Потомъ все исчезло; великанша вручила Христіану доску, и онъ поспѣшно спустился съ горъ. Онъ оказался въ прелестной деревнѣ; здѣсь вошелъ въ церковь, гдѣ увидѣлъ хорошенькую дѣвушку. Дѣло окончилось тѣмъ, что онъ женился; и все шло наилучшимъ образомъ. Но злая сила не дремала. Странный человѣкъ, тотъ самый, который однажды предсталъ передъ Христіаномъ (онъ не узналъ его, но смутно чувствовалъ, что когда-то видѣлъ), пришелъ въ деревню; онъ поселился въ домѣ Христіана и сблизился съ его семьей, а уходя просилъ сохранить до его возвращенія крупную сумму денегъ. Если онъ не вернется черезъ годъ, пусть эти деньги возьметъ себѣ Христіанъ въ награду за гостепріимство. Старикъ исчезъ, а деньги не давали покоя Христіану. И старое поднималось передъ его глазами. Длинный, подробный, фантастическій разсказъ тихо повѣствуеть о постепенной побѣдѣ страсти къ золоту, охватившей душу Христіана, надъ всѣми его другими чувствами. Онъ гибнетъ, покидаетъ семью и уходитъ въ горы, гдѣ его уже ждетъ страшная женщина. А деньги, проклятыя деньги злой силы, быстро уплываютъ изъ семьи; она впадаетъ въ полное разореніе, и бѣдная женщина вторично выходить замужъ, но этотъ бракъ несчастенъ. „У нихъ осталось лишь нѣсколько овецъ и одна корова, которыхъ Елизавета пасла часто сама съ дѣтьми. Такъ однажды она сидѣла, съ работой на колѣняхъ, на лугу, Леонора держалась около нея, а у груди дремалъ грудной младенецъ. И вотъ она увидѣла вдали какую-то странную фигуру. Это былъ человѣкъ въ совершенно разорванной одеждѣ, босой, съ лицомъ, которое отъ солнечныхъ лучей превратилось въ темнокоричневое; его длинная вьющаяся борода придавала ему еще болѣе странный видъ; голова его не была ничѣмъ защищена, но только въ волосы онъ вплелъ вѣнокъ изъ зеленыхъ листьевъ, который придавалъ его дикому образу еще болѣе странный и необычный характеръ. На спинѣ, въ крѣпко завязанномъ мѣшкѣ онъ несъ тяжелую ношу, а идя онъ опирался на молодую сосну“. Эта послѣдняя подробность еще болѣе сближаетъ безумнаго отшельника, пришедшаго (въ IV части) въ домъ священника, съ героемъ разсказа нѣмецкаго романтика: Густавъ въ своемъ скитаніи несетъ съ собой именно сосну; причудливый образъ Тика, очевидно, сильно поразиль воображеніе Мицкевича.

Христіанъ открывается Елизаветѣ, высыпаетъ изъ мѣшка свои драгоцѣнности, которыя оказываются простымъ шлакомъ и каменнымъ углемъ, а потомъ оправдывается, что ему надо спѣшить назадъ, прощается съ плачущей женой и торопливо удаляется въ лѣсъ, гдѣ его уже поджидаетъ „лѣсная женщина“. Съ тѣхъ поръ его уже никогда больше не видѣли. Романтики любили вносить фантастическое въ реальное. Тикъ объясняетъ безуміе своего героя не просто развитіемъ его страннаго влеченія въ уединеніе, въ горы, но дѣйствительнымъ вторженіемъ нечистой силы въ человѣческую жизнь. Его „лѣсная женщина“ видна не одному Христіану, но и постороннимъ людямъ, которые видятъ ее на опушкѣ лѣса поджидающей Христіана. Это смѣшеніе реальнагосъ фантастическимъ проникаетъ и „Дѣды“, особенно IV часть ихъ. Образъ героя, томящагося среди сказки обыденной жизни, быль схваченъ Мицкевичемъ; но дальнѣйшій разсказъ Тикъ развилъ, а Мицкевичъ сразу оборвалъ сцену встрѣчи своего героя съ представителемъ этой злой силы. Онъ оборвалъ эту сцену уже потому, что центръ тяжести для него лежалъ не въ приключе-ніяхъ Густава, но въ его любовной драмѣ, въ его безумной и нѣжной страсти къ Марылѣ. Къ чему ему была эта „лѣсная женщина"?

Обратимся къ другимъ литературнымъ вліяніямъ, связывающимъ II и IV части „Дѣдовъ“. Въ очень детальномъ изслѣдованіи 3. Матковскій разсмотрѣлъ зависимость ихъ отъ „Эмиля“ Руссо. Чрезвычайно длинное философское и педагогическое разсужденіе Pycco,Émile ou de l'education“, въ которомъ романическій элементъ пропадаетъ за множествомъ трактатовъ по вопросамъ дѣтской и общей психологіи, за множествомъ политическихъ афоризмовъ и т. д., видимо, изучалось Мицкевичемъ внимательно и прилежно. Литовскій поэтъ схватилъ и общую идею женевскаго философа, его проповѣдь чувствительности и воображенія. Онъ заимствовалъ и цѣлый рядъ подробностей, которыя могли дать характеристику такого чувствительнаго. Такова, между прочимъ, теорія „воображаемой“ любви, которую Руссо развиваетъ очень подробно. (Цитирую по изданію 1822 г., т. IX, 163—170.) Предостерегая какъ отъ излишней суровости, такъ и отъ потаканья страстямъ молодости, философъ обращается къ своему воображаемому слушателю: „Твое сердце, говорю я ему, нуждается въ подругѣ; пойдемъ же искать ту, которая къ тебѣ подходитъ; можетъ быть, намъ не легко будетъ найти ее, истинныя заслуги всегда рѣдки, но не будемъ спѣшить и не станемъ отчанваться. Нѣтъ сомнѣнія, что такая найдется (il en est une), и наконецъ мы найдемъ ее или ту, которая наиболѣе подобна ей. Съ предположеніемъ, столь привлекательнымъ для него, я ввожу его въ свѣтъ. Нужно ли говорить больше? Развѣ вы не видите, что я уже все сдѣлалъ? Рисуя ему возлюбленную (la maitresse), которую я для него назначаю, неужели я не сумѣю заставить его слушать меня и не сдѣлаю для него дорогими и прілтными тѣ качества, которыя онъ долженъ любить, неужели я не пріобрѣту возможности располагать всѣми его чувствами, поскольку онъ долженъ чегонибудь избѣгать или желать? Я долженъ быть самымъ безтолковымъ (maladroit) изъ людей, если я не сдѣлаю его заранѣе влюбленнымъ еще неизвѣстно въ кого (passionné sans savoir de qui)“. Такова теорія любви, которая предпочитаетъ дѣйствительности химеру, обманъ, иллюзію и довольствуется, воображаемымъ объектомъ“, Именно такая безпредметная любовь ради любви внушаетъ дѣвицѣ " II дѣйствія „Дѣдовъ“ ея ожиданія кого -то, кто стремится к ней. Эмилю соотвѣтствуеть идеальный образъ Софи (Sophie-Зося), относительно которой Руссо (I. 340) категорически утверждаетъ, будто бы онъ придумалъ лишь ея имя, но „ея воспитаніе, нравы, характеръ и самая фигура взяты изъ дѣйствительности. Эта Софи своимъ настроеніемъ (le seul besoin d'aimer la dévore; Софи обладаетъ слишкомъ большой чувствительностью, чтобы сохранять полное душевное равновѣсіе“ и т. д.) очень напоминаетъ чувствительную героиню Мицкевича. Изслѣдованіе 3. Матковскаго даетъ такія несомнѣнныя параллели между „Эмилемъ“ и обѣими частями „Дѣдовъ“, что невозможно сомнѣваться въ зависимости послѣднихъ отъ перваго.

Не вдаваясь въ дальнѣйшія подробности, которыя заставили бы просто повторить изслѣдованіе 3. Матковскаго, я ограничусь лишь однимъ яркимъ примѣромъ этой зависимости и приведу общія соображенія этого критика. Съ монологомъ «Дѣвицы“ во II дѣйствіи нельзя не сопоставить жалобъ Софи, которая, испытывала потребность любить и не видѣла никого, кто бы ей нравился“. — „Дайте мнѣ, говорила она, человѣка, проникшагося моими у ѣжденіями, или такого, котораго я могла бы привести къ нимъ, и я выйду за него замужъ. Но теперь почему же вы порицаете меня? Пожалѣите меня. Я несчастна, а не безумна. Развѣ серд це зависитъ отъ воли? Развѣ мой отецъ не утверждалъ противнаго? Моя ли вина, что я люблю того, кто не существуетъ? Я вовсе не сомнамбула (visionnaire); я вовсе не хочу принца, я не ищу Телемака; я знаю, что онъ только продуктъ воображенія; я ищу кого-нибудь, кто походилъ бы на меня (co do mnie myślami wzajemnemi wzlata, переводить Мицкевичъ). И почему же не можетъ, въ дѣйствительности, существовать этотъ кто- нибудь (jesti musi być kędyś, говорить Мицкевичь), разъ существую я, которая чувствуетъ, какъ подобно мое сердце его сердцу. Нѣтъ, не будемъ такъ унижать человѣчество (nie mogeprzrodzenia ta myśla obrażać); не будемъ думать, что любезный и добродѣтельный человѣкъ есть лишь химера. Онъ существуетъ, онъ живетъ, можетъ быть, онъ ищетъ меня; онъ ищеть душу, которая бы сумѣла любить его. Но кто онъ? Гдѣ онъ?» Такихъ сопоставленій можно сдѣлать очень много, и они проходятъ не только черезъ монологъ «дѣвицы» во II дѣйствіи, но и черезъ всю IV, лишній разъ подтверждая, что эти части написаны въ одну ту же эпоху творчества Мицкевича, подъ одними и тѣми же литературными вліяніями. Нѣкоторые мотивы, едва намѣченные Βb «Дѣдахъ», достигають полнаго развитія въ «Эмилѣ». Густавь въ IV части осуждаетъ «обманчивыя книжки», которыя доводять людей до гибели. Такъ и Софи въ «Эмилѣ» (Н. 345) взваливаетъ вину своихъ странностей на книжку: «вы хотите знать причину? Вотъ она, сказала она, бросая на столъ книгу». Эта книга «Les Aventures de Télémaque», Софи влюбилась въ Телемака, сдѣлалась «соперницей Эвхарисъ». Мицкевичъ, который заставляетъ своего героя бросать слова и мысли, не доканчивая ихъ, не называетъ, кѣмъ вообразить себя Густавъ, но только книжкамъ приписываетъ чрезмѣрное развитіе въ немъ чувствительности. Образъ священника- учителя (бѣдный уніатскій ксендзъ долженъ былъ развить чувствительность у Густава, воспитать его на французскихъ романахъ!) заимствованъ также изъ «Эмиля», и вообще безграничную подчиненность чувству и воображенію герой «Дѣдовъ» заимствовалъ изъ Руссо. Но у него — только чувство, у Густава сильна и рефлексія. Откуда онъ взялъ ее?

Конечно, и Эмиль мастеръ и большой любитель поразсуждать, но что значить вся его рефлексія передъ разъѣдающимъ анализомъ Вертера, который уже совсѣмъ лишенъ способности дѣйствовать и занимается только самонаблюденіемъ и подглядываніемъ за малѣйшими проблесками своихъ мыслей и чувствъ. Герой Мицкевича въ этомъ отношеніи далеко уступаетъ ему: и онъ грѣшитъ, излишней рефлексіей, но не она, а порывъ отчаянія губитъ его. Тѣмъ не менѣе Вертеръ сильно запечатлѣлся въ воображеніи поэта. Поводовъ для этого было достаточно. «Страданія молодого Вертера» (появившіяся въ ихъ нынѣшнемъ видѣ въ 1783 году) представляли поразительную аналогію съ тѣмъ, что пережилъ самъ Мицкевичъ. Вертеръ познакомился съ Лоттой, когда она была уже невѣстой другого, Альберта, человѣка почтеннаго, благороднаго, но едва ли понимающаго всю сложность ея души. Онъ увидѣлъ Лотту, окруженную сіяніемъ женственности, когда она кормила ужиномъ младенцевъ братьевъ и сестеръ; мы знаемъ, какое впечатлѣніе дѣвичья прелесть платья Марыли произвела на автора «Пана Тадеуша». Лотта подружилась съ Вертеромъ; ихъ дружбѣ покровительствовалъ женихъ Лотты, Альберть, который умѣлъ понять глубокое и чистое чувство Вертера. Въ февралѣ, какъ и Марыля, Лотта вышла замужъ; Вертеру оставалось одно утѣшеніе, писать длинныя письма Вильгельму, который въ романѣ Гёте играетъ роль Зана, т.е. принимаетъ душевныя изліянія отчаявшагося юноши. Потомъ Вертеръ не выдерживаеть борьбы съ собой и стрѣляется, тогда какъ Мицкевичъ мужественно справился со своимъ чувствомъ. Душевныя страданія молодого Вертера напоминаютъ переживанія Мицкевича въ такой же мѣрѣ, какъ и слагавшееся у нихъ обоихъ, подъ вліяніемъ одиночества и разочарованія, міровоззрѣніе. Многія мѣста изъ писемъ Вертера точно живьемъ взяты изъ мицкевичевскихъ писемъ или, наоборотъ, перенесены Мицкевичемъ въ свои письма изъ Гёте. Эти постоянныя сѣтованія молодого ковенскаго учителя на забвеніе друзей отвѣчають жалобамъ Вертера на то, что человѣкъ «такъ быстро исчезаетъ изъ сердецъ и воспоминанія своихъ ближнихъ, стоитъ ему лишь отъ нихъ удалиться». И вотъ у Вертера складывается глухое раздраженіе противъ общества, какъ это было и съ Мицкевичемъ. Лотта упрекала своего пылкаго друга, что онъ «родился съ печальной способностью относиться ко всему съ такой необузданной страстностью»; но въ томъ же самомъ упрекала Марыля Мицкевича, а онъ ни въ чемъ не могъ упрекнуть ее, какъ и Вертеръ Лотту. Оба они могли въ раздраженіи наговорить обидныхъ словъ своимъ возлюбленнымъ, и оба сознавали, что онѣ выше упрековъ; «дѣтская невинность» ихъ любви возвышала ихъ въ собственныхъ глазахъ; но въ жизнь Лотты любовь Вертера внесла такое же тяжелое раздвоеніе, какъ и въ судьбу Марыли ея роковая встрѣча съ Мицкевичемъ, «Ея чистая, прекрасная душа, всегда такъ легко успокаивавшаяся сама въ себѣ, теперь уже не находила покоя, сердце ея было сжато, надежда на счастье померкла, передъ глазами клубилась темная туча»^[3].

Въ душѣ Мицкевича новое чувство изгнало старыя литературныя симпатій. Онъ забросилъ своихъ ложноклассиковъ, забросилъ и писателей древностей и перешелъ къ Оссіану, Шиллеру, Гёте. «Оссіанъ побѣдилъ въ моемъ сердцѣ Гомера!» патетически восклицаетъ Вертеръ и услаждаетъ Лотту чтеніемъ своего перевода Оссіана. Такъ и Марыля съ Мицкевичемъ зачитывались сантиментальными романами. «Слезы ручьемъ полились изъ глазъ Лотты, облегчая ея измученное борьбою и тревогой сердце. Вертеръ пересталъ читать, отбросилъ тетрадь, схватилъ ея руку и тоже горько зарыдалъ (при чтеніи Оссіана). Лотта достала свободной рукой платокъ и закрыла имъ лицо. Оба были глубоко взволнованы». Что долженъ былъ чувствовать Мицкевичъ при чтеніи этой сцены, которая въ современномъ читателѣ вызоветь развѣтолько снисходительную улыбку. И какъ героя «Дѣдовъ» погубили книги, такъ и герой Гёте даже въ послѣднюю минуту своей жизни не могъ обойтись безъ чувствительнаго романа: когда онъ застрѣлился, на письменномъ столѣ его нашли чувствительную комедію Лессинга «Эмилію Галотти». Она была раскрыта: очевидно, Вертеръ передъ смертью читалъ ее.

Какъ Мицкевичъ, Вертеръ посѣтилъ въ самую грустную минуту своей жизни родной домъ, онъ уѣхалъ на родину «съ религіозностью истиннаго пилигрима», его обуяли странныя, неожиданныя мысли; цѣлый рой воспоминаній дѣтства охватилъ его. И много еще, сходнаго со своей судьбой молодой Мицкевичъ долженъ былъ найти въ безсмертной повѣсти Гёте. Герой ея ока. залъ несомнѣнное вліяніе на разработку IV части «Дѣдовъ». Это вліяніе, которое много разъ подвергалось изслѣдованію польских критиковъ, новѣйшій критикъ, К. Войцеховскій, опредѣляетъ въ слѣдующихъ словахъ: «Какія именно изъ представленій, мыслей, чувствъ Густава возникли подъ вліяніемъ чтенія «Die Leiden des jungen Werthers», этого мы не прослѣдим, но очевидно, что сходныхъ пунктовъ очень много и что о зависимости «Дѣдовъ» отъ Вертера говорить, прежде всего, самый фактъ введенія въ поэму тѣхъ же самыхъ, такихъ многочисленныхъ и разнородныхъ мотивовъ. Основное сходство заключается, какъ указалъ Хмѣлевскій, въ одинаковомъ пониманіи любви, а мы прибавимъ, что оно заключается также въ развитіи «теоріи» самоубійства и въ техникѣ разсказа Густава». Разумѣется, въ ту пору жизнь кишѣла большими и маленькими Вертерами, влюбленными въ небожительницъ Эмилями, страдающими отъ любви безумцами. Могъ ли не попасть въ ихъ число и герой Мицкевича?

Сцену возвращенія героя домой послѣ долгихъ лѣтъ странствованій и горькихъ разочарованій, сцену, которую, какъ мы знаемъ теперь, Мицкевичъ пережилъ лично, онъ нашелъ не въ одномъ «Вертерѣ». Шатобріань, котораго Мицкевичъ, несомнѣнно, хорошо зналъ, заставилъ своего героя Ренэ пережить подобныя же впечатлѣнія. Ренэ посѣщаетъ свой домъ случайно. Онъ ѣхалъ къ своей сестрѣ Амеліи, которая мучила его своими письмами, исполненными какихъ - то полупризнаній, какой- то тайны. По дорогѣ, случайно, онъ заѣхалъ въ свой домъ. «Когда я замѣтиль лѣса, среди которыхъ прошли единственныя счастливыя минуты моей жизни (говорить Ренэ), я не могъ удержаться отъ слезъ, я не былъ въ состояніи отказаться отъ искушенія сказать имъ послѣднее прости». Какъ это напоминаетъ настроеніе Мицкевича, когда онъ заѣхалъ въ свой родной домъ въ Новогрудкѣ. И картина, которую засталъ Ренэ, совершенно отвѣчала тому впечатлѣнію, которое это посѣщеніе произвело на нашего поэта. Ст. Добржицкій, обратившій вниманіе на сходство извѣстной сцены въ «Дѣдахъ» съ эпизодомъ «Ренэ», удивляется, почему именно этотъ эпизодъ отразился въ блужданіяхъ Густава. Теперь, когда мы знаемъ реальную подкладку этой сцены въ «Дѣдахъ», намъ становится ясно, что Мицкевича должно было поразить совпаденіе. Оно особенно говорило его сердцу еще потому, что не одному Ренэ были дороги эти развалины. Сестра его, Амелія, пылавшая къ нему тайной любовью, также посѣщала ихъ. Она упала въ обморокъ, увидя родной домъ. Марыля любила поэта такъ же безнадежно и скорбно, какъ Амелія, и образъ послѣдней дѣлалъ для Мицкевича особенно дорогимъ романъ Шатобріана, и если теперь его отрицаніе культуры не отразилось на «Дѣдахъ», то впослѣдствіи его культъ возвышеннаго сердца не прошелъ безслѣдно. «Я попалъ въ замокъ по длинной аллеѣ изъ елокъ; пѣшкомъ я прошелъ по пустымъ дорожкамъ; я остановился взглянуть на закрытыя или полувыбитыя окна, на волчецъ, росшій у основанія стѣнъ, на листья, которыми былъ усыпанъ порогъ дверей, на безлюдное крыльцо, на которомъ я такъ часто видѣлъ отца и его вѣрныхъ слугъ. Ступеньки были уже покрыты мохомъ, между ихъ дрожащими и раздвинувшимися камнями росла желтая гвоздика. Незнакомый сторожъ грубо распахнулъ двери... Закрывъ глаза платкомъ, я вступилъ подъ сѣнь моихъ предковъ. Я пробѣжалъ черезъ гулкія комнаты, гдѣ раздавался лишь шумъ моихъ шаговъ. Комнаты едва были озарены слабымъ свѣтомъ, проникавшимъ черезъ закрытыя ставни; я посѣтилъ ту комнату, гдѣ разсталась съ жизнью матушка, произведя меня на свѣтъ... Повсюду залы были запущены, и въ заброшенныхъ углахъ паукъ вилъ свою сѣть».

Такимъ образомъ, связь IV части «Дѣдовъ» съ цѣлымъ рядомъ современныхъ писателей можетъ быть доказана непосредственными ссылками. Но ближе всего Мицкевичъ все - таки къ нѣмецкой романтикѣ. Чѣмъ болѣе изслѣдуются ея вліянія, тѣмъ ярче встаетъ передъ нами вліяніе этого культа гордой сильной личности, еще не байроновской, егде не презирающей міра, но проникнутой чувствительностью и рефлексіей, на творчество польскаго романтика, перваго польскаго писателя, который пережилъ «страданія молодого Вертера» и воплотилъ ихъ въ своемъ творчествѣ. Я уже ссылался на одну работу Э. Петцольда, посвященную вліянію Тика на Мицкевича. Теперь укажу на другую его статью, въ которой отмѣчается связь «магическаго самоубійства», совершеннаго надъ собой одной изъ трагических героинь Клейста («Penthesileä»), съ заявленіемъ Густава о смертельной ранѣ, которую онъ носитъ въ душѣ, хотя кажется здоровымъ. Этотъ послѣдній мотивъ у Мицкевича такъ своеобразенъ, что его литературное происхожденіе представляется вѣроятнымъ, а совпаденіе не случайнымъ. Пентезилея, убивъ въ безуміи Ахиллеса, хочетъ лишить себя жизни, но не, земнымъ оружіемъ. «Я нисхожу въ бездны своего лона, какъ въ подземный рудникъ, я рою здѣсь уничтожающее меня чувство, холодное, какъ желѣзо. И это желѣзо я закаляю въ пламени своей скорби, и оно становится твердо, подобно стали; палящимъ ядомъ раскаянія я пропитываю его и несу на вѣчную наковальню надежды; и изъ него я выковываю себѣ кинжаль, и теперь этому кинжалу я подставляю грудь. Такъ, такъ! Еще разъ, теперь все хорошо!» До такой замысловатости Мицкевичъ не дошель. Его герой заявляетъ, что до страшнаго суда его кинжалъ будетъ въ ножнахъ. «О ранахъ нечего безпокоиться; вѣдь я кажусь здоровымъ». Ксендзъ изумленъ, но Густавъ успокаиваетъ его: «Есть драгоцѣнное оружіе, остріе котораго глубоко пропикаетъ и тонетъ въ самой душѣ, хотя видимо оно не вредитъ тѣлу. Такимъ оружіемъ я былъ пронзенъ дважды... Такимъ оружіемъ бываютъ глаза женщины, а послѣ смерти раскаяніе терзающагося грѣшника».

Такъ авторъ «Дѣдовъ» проникся литературой нѣмецкаго романтизма (и предшественниковъ его). Онъ схватывалъ родственные сюжеты, учился у родственныхъ писателей романтически претворять дѣйствительность, заимствовалъ то странное, что поражало въ нихъ его (сосну, какъ палку путника, у Тика; магическое самоубійство у Клейста). Не прошелъ безслѣдно въ созданіи образа Густава и популярнѣйшій писатель начала XIX вѣка, Жань Поль Рихтеръ.

Въ спеціальной работѣ, посвященной анализу IV части «Дѣдовь», проф. Калленбахъ отмѣтилъ сильное вліяніе одного изъ романовъ Жанъ Поль Рихтера «Blumen, - Frucht - und Dornenstücke, oder Ehestand, Tound Hochzeit des Armenadvokaten F. St. Siebenkäs». Романъ этотъ появился въ 1796 году, второе изданіе его вышло въ 1818 году. Герой романа принадлежитъ къ типу излюбленныхъ въ то время странныхъ людей, носителей оригинальной, чрезвычайно развитой индивидуальности, которая заставляетъ ихъ чудачиться и презирать будничную жизнь. «Презрѣніе къ возведеннымъ въ санъ благородства дѣтскимъ выходкамъ жизни, отвращеніе къ мелочности, соединенное съ умѣніемъ щадить малыхъ, ненависть къ безчестному себялюбію, насмѣшливость, естественная въ прекрасномъ сумасшедшемъ домѣ земли, глухота къ голосамъ людей, но не чести»^[4]: такова характеристика этого причудливаго героя, которая такъ соотвѣтствовала тогдашнимъ идеальнымъ воззрѣніямъ Мицкевича и нашла такое опредѣленное выраженіе въ рѣчахъ Густава. Къ этому надо присоединить чувствительность, которая часто вызывала у него слезы, и особое какое - то ироническое отношеніе къ себѣ, весьма обычное у романтиковъ, которые не умѣли относиться просто даже къ самимъ себѣ: «ни надъ кѣмъ онъ не смѣялся такъ часто, какъ надъ самимъ собой» (I. 35 ). И наружность Зибенкеса отвѣчала его постоянной душевной бурѣ: глаза его сверкали, а лицо было покрыто землистой блѣдностью; онъ быль высокъ, и очень худъ. О такомъ лицѣ Жанъ Поль справедливо выражается, какъ объ «игрѣ » (Naturspiel ähnlicher Gesichter ist häufiger, als man glaubt).

Такимъ образомъ, конецъ XVIII и начало XIX вѣковъ создали цѣлую галлерею героевъ чувствительности и индивидуальности; всѣ они переживаютъ драму любви, отъ которой гибнутъ, или одержимы странными необычными стремленіями; свою личность они ставятъ превыше общественной мѣрки, прилагаемой къ страстямъ и желаніямъ: напротивъ, они неудержимы въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ, въ своихъ радостяхъ и страданіяхъ. Такихъ людей, навѣрное, не мало было и въ жизни; взаимодѣйствіе между жизнью и литературой особенно ясно проявляется именно въ такія эпохи, когда литература извлекаетъ изъ жизни образы могучей индивидуальности. Эти образы обратно идутъ въ жизнь, но надѣленные уже литературными чертами. Печоринъ, Вертеръ, Чайльдъ Гарольдъ взяты изъ жизни и вернулись въ жизнь, гдѣ отъ нихъ пошли самые искренніе Вертеры, Печорины и Чайльд Гарольды.

Въ началѣ 20 - хъ годовъ, когда у Мицкевича складывался образъ его Густава, Мицкевичъ, несомнѣнно, переживалъ самымъ искреннимъ образомъ страданія Вертера и Эмиля, разочарованіе въ нашей книжной культурѣ Ренэ, странныя стремленія къ одиночеству и чудесному героевъ Тика, вѣру въ могучее воздѣйствіе психики на физическую сторону жизни, культъ своего чувства. Это заставляло его говорить громко и открыто, какъ бы навязывая свое чувство людямъ, о неудачной любви къ Марылѣ, чѣмъ не мало шокировались друзья Мицкевича. Можно сказать, что до тѣхъ поръ въ польской жизни еще не было такой яркой и могучей лирической индивидуальности, какой былъ Мицкевичъ, и интересъ къ ней уже пробудился, вкусъ къ сильнымъ чувствамъ въ личной жизни уже образовался въ польскомъ обществѣ. Нужно было только, чтобы кто -нибудь великій узаконилъ права индивидуальности, низвергъ господство въ литературѣ условныхъ и общихъ чувствъ и завоевалъ уваженіе для личнаго, реальнаго чувства всякаго человѣка. Такое завоеваніе соотвѣтствовало поступательному движенію народа на пути къ идеалу искренности и правды и было крупной общественной заслугой. Ее и выполнилъ Мицкевичъ въ IV части «Дѣдовъ». «Жилище ксендза; столъ накрытъ; только что поужинали; на столѣ двѣ свѣчки, лампада передъ образомъ Божьей Матери; на стѣнѣ часы съ боемъ». Вотъ обстановка, въ которую переноситъ насъ поэтъ. Старый уніатскій священникъ съ двумя дѣтьми сидитъ за столомъ. «Сегодня костелъ молится за души тѣхъ христіань, которые взяты отъ насъ и терпятъ въ чистилищѣ муки. Помолимся за нихъ», — говорить ксендзъ, развертывая книгу. И въ тотъ моментъ, когда дѣти приступаютъ къ чтенію, на порогѣ появляется «пустынникъ» въ странной одеждѣ. Дѣти перепуганы: «ахъ, трупъ, трупъ, привидѣніе!» Смущенъ и старикъ: «кто ты такой? зачѣмъ? на что?» Медленно и печально отвѣчаетъ пришелецъ: «да, трупъ, вы правы, дѣти!» — «Трупъ, трупъ, ахъ, не бери папу!» - «Мертвый? О нѣтъ, мертвый только для свѣта! Я пустынникъ, понимаете ли вы меня?» Ксендзъ: «Откуда ты приходишь такъ поздно? Кто ты? Какъ твое имя? Когда я къ тебѣ приглядываюсь, мнѣ кажется, что я видѣлъ тебя когда- то въ этихъ краяхъ. Скажи, брать мой, откуда ты родомъ?» На этомъ, въ сущности, и кончается вводная сцена. Въ дальнѣйшемъ роли ксендза и дѣтей ограничиваются отдѣльными репликами, которыя служатъ одной цѣли - созданію настроенія, цѣли современной драмы. И въ этомъ точно такъ же обнаруживается тонкій художественный инстинктъ Мицкевича, который въ области польскаго импрессіонизма является прямымъ предшественник эмъ Словацкаго. Тогдашняя драма этой игры настроеній не знала, и каждое дѣйствующее лицо служило развитію дѣйствія или учило зрителей своими монологами и высокими чувствами. Въ IV части «Дѣдовь» дѣйствія нѣтъ никакого; это исключительно душевныя изліянія пустынника, которыя, въ сущности, можно переставлять, какъ угодно. Попытки различныхъ критиковъ указать послѣдовательность въ развитіи чувства героя мнѣ представляются весьма произвольными: онъ уходитъ съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ является, его сердечная рана останется съ нимъ до Суднаго дня. И кто такой Густавъ: привидѣніе, покойникъ, или живой человѣкъ, — этого намъ, а, можетъ быть, и самому себѣ Мицкевичъ такъ и не захотѣлъ выяснить. Онъ все время играетъ словами: «мертвый для свѣта», но этотъ мертвый только для свѣта совершаетъ поступки, какіе живымъ не проходятъ даромъ. Привидѣніе можетъ, вѣроятно, пробить себя кинжаломъ и потомъ преспокойно удалиться; оно можетъ магически тушить свѣчи и вызывать пискъ загробныхъ душъ; но съ живыми людьми такихъ вещей не бываетъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ Густавъ, несомнѣнно, живой человѣкъ, который живетъ только земными чувствами и ни въ чемъ ни на іоту не отрѣшился отъ земли. Въ этой двойственности его образа, въ недоконченности рисунка тоже заключается «настроеніе», и едва ли не намѣренно Мицкевичъ не начертилъ болѣе ясныхъ контуровъ.

Перейдемъ къ монологамъ Густава, которые представляютъ цѣлую гамму любви. Пустынникъ не хочетъ отвѣтить прямо на вопросы ксендза. Правда, онъ былъ здѣсь, но «давно, въ молодости, передъ смертью, уже года три тому назадъ»; своего имени онъ не хочетъ сказать: еще рано. «Я иду издалека, не знаю, изъ ада или изъ рая, и спѣшу въ ту же самую страну. Ксендзь, если знаешь, покажи дорогу». Но ксендзы исправляютъ только ложные пути; они никому не указываютъ путей смерти. Съ раздраженіемъ, характернымъ для тогдашняго антирелигіознаго настроенія Мицкевича, Густавъ напускается на священника: «Другіе заблуждаются; а ксендзъ въ маленькомъ, но собственномъ домѣ, ни о чемъ не тревожась, сидитъ себѣ съ дѣтьми у камина, а на свѣтѣ миръ или военныя бури, упадаетъ народъ, гибнетъ влюбленный; ему все равно, а я мучусь въ грязную, темную погоду. Слышишь, какой вѣтеръ на дворѣ, видишь, какъ сверкаетъ молнія? (оглядывается). Благословенна жизнь въ маленькомъ собственномъ домѣ! (поетъ пѣсенку о счастливой жизни въ такомъ домикѣ)». Ксендзъ принимаетъ иронію за чистую монету и простодушно предлагаетъ пришельцу сѣсть у огня и погрѣться, чѣмъ вызываетъ съ его стороны новый взрывъ гнѣва. «Погрѣйся! добрый ксендзъ, архи прекрасный совѣтъ» (опять архи, -arcy, которое Мицкевичъ любилъ въ извѣстную пору своей жизни). И опять Густавъ поетъ, сначала показывая на свою грудь, потомъ на каминъ, «Ты не знаешь, какое пламя здѣсь пылаетъ, и при дождѣ и въ холодъ, всегда пылаетъ. Иногда я хватаю снѣгъ и ледъ и прижимаю къ горячей груди: и снѣгъ таетъ, и ледъ таетъ, отъ груди паръ валитъ, огонь пылаетъ! Онъ растопилъ бы металлы и камни (показывая на каминъ), хуже этого въ тысячу разъ, въ милліонъ разъ! И снѣгъ таетъ, и ледъ таетъ, изъ груди жаръ валитъ, огонь пылаетъ!» По этому поводу между пустынникомъ и ксендзомъ начинается обмѣнъ репликами: «я свое, а онъ свое», резюмируетъ эту странную бесѣду деревенскій священникъ, который принимаетъ своего страннаго гостя за сумасшедшаго. «Покажи: вѣдь ты хорошо это знаешь, дорогу къ смерти!»- говоритъ Густавъ. «Хорошо, я готовъ на всякую услугу, но вѣдь отъ твоего возраста до могилы чрезвычайно далекій путь» (gościniec arcy - długi, опять это arcy - архи). Желая пригрѣть и накормить бѣднаго, прсзябшаго и промокшаго гостя, который дрожитъ всѣмъ тѣломъ, ксендзь выходитъ распорядиться, оставляя его дѣтямъ. А тѣ съ удивленіемъ разсматриваютъ прохожаго: его странную одежду изъ разныхъ кусковъ матеріи, траву и листья на головѣ, кинжалъ, висящій на шнуркѣ. «Право, вы похожи на привидѣнье (na stracha)», заключаютъ со смѣхомъ дѣти. Тогда пустынникъ вздрагиваетъ, какъ будто припоминаетъ, «что когда- то и онъ видѣлъ такую же несчастную, какъ онъ самъ теперь; на головѣ листья, на тѣлѣ лохмотья; всѣ смѣялись издѣвались надъ ней. И онъ засмѣялся, и кто знаетъ, не за это ли Богъ наказалъ его теперь». Такъ могъ говорить и чувствовать только живой, страдающій человѣкъ. Ксендзъ возвращается, приглашаетъ юношу сѣсть за столъ, но тотъ поглощенъ своими мыслями, напѣваетъ пѣсенку. «Ахъ, уѣхать отъ нея скучно, а пріѣхать къ ней трудно» и, полный своихъ литературныхъ воспоминаній, продолжаетъ, вынимая книжки изъ шкапа: «Ксендзъ, а знаешь ли, ты жизнь Элоизы, знаешь огонь и слезы Вертера? (поетъ). Столько я вытерпѣлъ, столько я выстрадалъ (изъ Гёте, прим. Мицкевича)! Развѣ смерть утолитъ мои печали? Если я оскорбилъ пустымъ увлеченіемъ, это оскорбленіе я искуплю своей кровью» (вынимаетъ кинжалъ). Ксендзъ удерживаетъ его: Безумецъ, возможно ли это? Отнимите у него желѣзо, разожмите ему кулаки. Вѣдь ты христіанинъ! Какая безбожная мысль! Знаешь ли ты Евангеліе? Пустынникъ: «А знаешь ли ты несчастіе? (прячетъ кинжалъ). Пусть такъ! Не надо браться за него слишкомъ рано. (Смотритъ на часы.) Стрѣлка на девяти, и горятъ три свѣчки (опять поетъ, потомъ продолжаетъ). Ахъ, если ты знаешь Гёте въ оригиналѣ... Если бы къ тому же ея голосокъ и звуки фортепьяно. Впрочемъ, ты думаешь только о Божьей славѣ, преданный только обязанностямъ своего сана (быстро просматриваегь книги). Вотъ какъ, ты любишь свѣтскія книги; ахъ, эти убійственныя книги! (сжимаетъ книжку). О, небо и пытки моей юности! Онѣ свихнули основу моихъ крыльевь и выломали ее, поднявъ вверхъ, и съ этихъ поръ я уже не могу исправить свой полетъ книзу. Влюбленный въ грезы, видѣнныя лишь во снѣ, не вынося скучнаго оборота земныхъ вещей, презирая существа обычпой природы, я искалъ, ахъ, я искалъ той божественной возлюбленной, какой не было въ подлунномъ мірѣ, которую создало лишь изъ пѣны волнъ воображеніе, восторгъ увлеченія, а страсть убрала въ собственные цвѣты. Но въ это холодное время нѣтъ идеала, и черезъ теперешнее я улетѣлъ въ золотые вѣка: я носился по небу, выдуманному поэтами, преслѣдуя и блуждая, неутомимый преслѣдователь въ блужданіи. И наконець, напрасно изрыскавъ далекіе края, я начинаю падать и уже бросаюсь въ грязныя рѣки наслажденій; но прежде чѣмъ броситься, я оглядываюсь еще разъ вокругъ себя... О, наконецъ, я нашелъ! Я нашелъ ее около себя, я нашелъ ее, чтобы потерять навѣки!» Со свойственнымъ простодушному деревенскому священнику любопытствомъ ксендзъ разспрашиваетъ гостя, давно ли онъ потерпѣлъ свою утрату. Пустынникъ отказывается отвѣчать, но проситъ позволенія ввести въ домъ своего спутника. Черезъ минуту онъ возвращается, таща вѣтку елки, какъ герой тиковской повѣсти опирается на цѣлую елку. Дѣти испуганы: не разбойникъ ли это, который хочеть убить ихъ отца дубиной; смущенъ и ксендзъ, а гость представляетъ своего пріятеля и извиняется за него: «неловокъ онъ, въ лѣсу воспитанъ; ну, кланяйся!» Подробность, найденную у одного изъ романтиковъ, Мицкевичъ сумѣлъ выдвинуть и подчеркнуть для того, чтобы образъ его героя сталъ еще болѣе страннымъ и прихотливымъ. Новый монологъ пустынника: «Это - елка? Ахъ, ученый ксендзъ! Ахъ, ты, голова, голова. Вглядись хорошенько; вѣдь это вѣтвь кипариса! Это память о разлукѣ, это символъ моей участи. (Беретъ книжки.) Возьмика книгу да прочитай исторію прошлыхъ вѣковъ; два дерева считались священными у грековъ. Тотъ, кто любилъ, взаимно любимый, радостно украшалъ свою голову миртовой зеленью. (Пауза.) Кипарисовая вѣтвь, сломанная ея рукой, постоянно напоминаетъ мнѣ послѣднее прости! Я взялъ ее и спряталъ, и до сихъ поръ она мнѣ вѣрно служить! Безчувственная, она лучше этихъ будто бы чувствующихъ людей! Мой плачъ ея не забавляетъ, мои жалобы не надоѣдаютъ ей; она одна осталась со мной, изъ всего множества друзей. Она владѣетъ всѣми тайнами моей души! Если хочешь узнать что -нибудь обо мнѣ, спроси ее, мой другъ. Я оставлю васъ наединѣ, поговори съ ней. (Къ вѣткѣ.) Скажи, какъ давно я оплакиваю такую тяжкую утрату... Это должно было случиться давно, много лѣтъ тому назадъ. Я помню, какъ взялъ изъ ея рукъ кипарисъ, это былъ маленькіймаленькій листикъ; я унесъ его, посадилъ его вдалекѣ на пескѣ и поливалъ горячей рѣкою слезъ. Смотри, какая вѣтка выросла изъ этого листка, какъ высокая и густая! Когда послѣдняя печаль добила меня, не желая глядѣть на разгнѣванныя небеса, я покрылъ свою могилу тѣнью этихъ косъ. (Съ кроткой улыбкой.) Ахъ, какъ разъ такого цвѣта волосы, какъ эти вѣточки кипариса! Хочешь, покажу (ищетъ и тянеть на груди). Не могъ отвязать завязку. (Все съ большими усиліями.) Мягкая завязка... изъ дѣвичьей косы... Но едва я положилъ на грудь, она опоясала меня, точно власяница; она вонзается въ грудь, проникаетъ въ тѣло, въѣдается все глубже и скоро не позволитъ мнѣ вздохнуть! Ахъ, какъ я страдаю! Ахъ, велики и грѣхи мои!» Таковъ одинъ изъ самыхъ типичныхъ монологовъ Густава. Было бы утэмительно въ пересказѣ прослѣдить всѣ эти однообразные монологи, развивающіе то философію романтической любви съ вѣрой въ предназначеніе душъ носиться по одной окружности, такъ какъ онѣ привязаны цѣпью къ одному центру, то цѣлую гамму любовныхъ страданій. Въ этихъ монологахъ, какъ и въ болѣе раннемъ своемъ творчествѣ, Мицкевичъ не знаетъ мѣры; онъ расплывается въ своихъ изліяніяхъ, отчего страдаетъ прежде всего энергія чувства. Съ жалобами на неудачную любовь сплетаются воспоминанія, очень реальныя и дорогія Мицкевичу: прощанія съ Марылей, посѣщенія родного дома и т. п. Часть этихъ картинъ была уже приведена мною раньше въ изложеніи біографіи Мицкевича. Поэтому, не возвращаясь къ нимъ, я остановлюсь на дальнѣйшемъ развитіи поэмы. Въ увѣщаніяхъ ксендза успокоиться, въ его мистической вѣрѣ въ загробное сліяніе душъ, разлученныхъ на землѣ, Густавъ узнаетъ все то, что онъ слышалъ отъ своей возлюбленной. «Какъ, ты знаешь обо всемъ, ты измѣннически подслушалъ насъ, ты обманомъ добылъ тайну, укрытую на самомъ днѣ сердца, о которой не знають самые близкіе друзья: положивъ одну руку на кипарисовое дерево, а другую на грудь, мы поклялись молчать, и никто не знаетъ о ней». Безуміе все болѣе охватываетъ героя поэмы. Но разрѣшается оно все тѣми же воспоминаніями любви, горькими переживаніями одиночества и безутѣшной тоски. Сердце надрываютъ эти жалобы безумнаго, въ которыхъ такъ много реальной, живой скорби молодого ковенскаго учителя, томившагося вдали отъ Марыли, вдали отъ друзей въ скукѣ занятій съ тупыми «жмудскими головами». Съ этими жалобами смѣшивается мистика, которая точно такъ же становилась уже тогда нечужда Мицкевичу. Густавъ разсказываеть о томъ, какъ однажды утромъ, проплакавъ всю ночь, онъ бродилъ въ саду. «Дождь лилъ, какъ изъ ведра, дулъ рѣзкій вѣтеръ»; а онъ прижался головой къ мокрому кусту и повѣдалъ свою душевную боль маленькому червячку, который ползъ у его головы. Ксендзъ и дѣти не знаютъ, какъ понять его: развѣ червяки говорятъ такъ, какъ люди? «А развѣ нѣтъ», отвѣчаетъ пустынникъ: «Подойди сюда, мальчикъ, наклонись къ столу, приложи ушко; здѣсь бѣдная душка просить твоей молитвы. Ага, ты слышишь, какъ онъ возится?» И затѣмъ идетъ разсказъ о томъ, какимъ скупцомъ - ростовщикомъ былъ при жизни этотъ маленькій червячокъ, буравящій дерево; и при жизни душа его лежала на днѣ конторки, у мѣшка съ золотомъ. Реальность этой сцены доходить до того, что дитя, дѣйствительно, слышитъ «пискъ зло-. го духа». Изъ области фантастики мы вступаемъ уже въ область настоящихъ «явленій духовъ», и этотъ переходъ, апеллирующій къ мистическому настроенію читателя, неминуемо произведеть непріятное, просто комическое впечатлѣніе на читателя, не расположеннаго вѣрить въ пискъ злыхъ духовъ. Но этимъ не ограничивается мистическая окраска «Дѣдовъ»: отъ 9 часовъ до 12 пустынникъ переживаетъ свои душевныя страданія, приведшія его къ самоубійству, и сама собой гаснетъ черезъ каждый часъ одна изъ трехъ свѣчей. Ergo, умозаключитъ читатель, Густавъ дѣйствительно явленіе изъ области сверхъестественнаго, и его приходъ сопровождается сверхъестественными событіями. Однако, онъ мертвъ лишь для міра, онъ живетъ реальными чувствами, и вода охлаждаетъ его, и отъ дождя онъ мокнетъ, что едва ли случается съ безплотными «привидѣніями».

Вернемся къ страданіямъ молодого Густава. Бьютъ часы, поетъ пѣтухъ, гаснетъ одна свѣча; пустынникъ оглядывается и становится спокойнѣе и тише; онъ узнаетъ старика - священника, и тотъ вдругъ узнаетъ въ немъ своего любимаго ученика, Густава. Казалось бы, теперь рѣзкій тонъ пустынника по отношенію къ ксендзу долженъ былъ измѣниться. Если раньше могли представляться естественными его замѣчанія, что природа не открываеть своихъ тайнъ мудрецамъ и священникамъ, что старики не слышать голоса природы и т. д., то теперь всѣ эти нападки звучать странно. «О, старикъ! А если я начну тебя обвинять, проклинатъ твои наставленія, скрежетать зубами отъ одного вида тебя? Ты меня убилъ, ты научилъ меня читать! Читать прекрасныя книги и прекрасную природу! Ты для меня сдѣлалъ землю адомъ (съ сожалѣніемъ и улыбкой)... и раемъ. (Сильнѣе и съ презрѣніемъ. ) А это только земля!» Теперь Густавъ, увлеченный воспоминаніями дѣтства, торопливо и волнуясь, разсказываетъ своему старому учителю о томъ, какъ онъ посѣтилъ недавно домъ покойной матери. Вспоминаетъ онъ и дѣтскіе годы, первое чтеніе, военныя игры... Цѣнныя автобіографическія воспоминанія Мицкевича, которыя уже давно использованы его біографами. Къ нимъ присоединяются и болѣе новыя, мучительныя, растравляющія всю Душевную боль воспоминанія о мѣстѣ послѣдней разлуки съ Марылей. Мы знаемъ, что поэтъ не былъ на ея свадьбѣ, но силой воображенія онъ перенесся на свадебный пиръ; Густавъ подслушиваеть у дверей привѣтствія новобрачнымъ, бѣшенство охватываетъ его. «Я хотѣлъ высадить окно и упалъ безъ души... Думалъ, что безъ души, а только безъ разума. Какъ одинокій трупъ, рядомъ со свадебной толпой, я лежалъ на травѣ, орошенной горькими слезами, столкновеніе послѣднихъ на свѣтѣ ласковыхъ словъ (pieszczot) и мученій! Очнувшись, я увидѣлъ кровавый лучъ восхода. Я жду одно мгновеніе, нигдѣ ни свѣта, ни шума. Ахъ, эта минута долга, какъ вѣчность, и мгновенна, какъ молнія. Развѣ на Страшномъ судѣ будетъ еще подобная ей! (пауза, медленно). Тогда Ангелъ смерти вывелъ меня изъ райскаго сада». Ксендзь старается успокоить Густава обычной ссылкой на Божью волю, и это вызываетъ со стороны его собесѣдника длинный монологъ, который можно разсматривать, какъ кульминаціонный пунктъ поэмы. Въ страшномъ возбужденіи отъ охватившихъ его воспоминаній Густавъ заново переживаетъ сцену самоубійства. Онъ пронзаетъ себя кинжаломъ и потомъ спокойно вынимаетъ его къ ужасу священника, который начинаетъ догадываться, что имѣетъ дѣло съ загробнымъ жителемъ. Въ страхѣ онъ подзываеть къ себѣ дѣтей; онъ готовъ заклять ужасный призракъ, который, въ свою очередь, вызываетъ изъ неодушевленныхъ предметовъ голоса духовъ. И тутъ обнаруживается странная цѣль прихода Густава: ему будто бы необходимо было внушить духовенству уваженіе къ старому обряду дѣдовъ, который въ глазахъ ксендзовъ оказывается преступнымъ языческимъ праздникомъ. «Они просятъ черезъ меня, и я сердечно совѣтую: верни намъ Дѣды. Тамъ, у престола Всемогущаго, когда чаши вѣсовъ точно измѣряють нашу жизнь, тамъ больше вѣситъ слеза одного слуги, искренно пролившаго ее надъ тобой, когда ты умеръ, нежели лживыя сожалѣнія, о которыхъ трубитъ печать, нежели нанятая толпа провожающихъ и одѣтыя въ трауръ процессіи. Если, жалѣя о смерти добраго помѣщика, народъ ставитъ на его могилѣ купленную имъ свѣчу, эта свѣча ярче горитъ въ мракѣ вѣчности, нежели тысяча лампадъ, зажженныхъ въ неискренней печали. Если онъ принесетъ кусокъ медовыхъ сотовъ, скромный горшокъ молока и посыпетъ могилу горстью муки, онъ накормитъ душу лучше, о, гораздо лучше! чѣмъ родные моднымъ баломъ, устроеннымъ на поминкахъ». И снова диспутъ между ксендзомъ и Густавомъ, который упрекаетъ священника въ томъ, въ чемъ никакъ нельзя было упрекать ксендза, заявившаго свое исповѣданіе вѣры согласно ученію Церкви. Никогда ксендзъ не отрицалъ существованія душъ, и ироническое замѣчаніе Густава: «Итакъ, духовъ нѣтъ? Этотъ міръ бездушенъ? Живетъ, но живетъ только, какъ голый скелетъ, который врачъ приводитъ въ движеніе тайной пружиной?» — это замѣчаніе бьетъ мимо цѣли. Оно характерно только для тогдашняго суроваго отношенія самого Мицкевича къ раціонализму и духовенству, но вовсе не отвѣчаетъ настроенію чувствительнаго священника, который именно фантастическими романами «убиль» Густава. Характеренъ для поэта и тонъ глубокаго демократизма, проникающій его нападки на суету тщеславія, на богатыхъ и знатныхъ. Въ этомъ тонѣ проведенъ и заключительный монологъ Густава, который начинается съ мистическаго раскрытія тайнъ загробной жизни и постепенно переходитъ въ примиреніе съ судьбой, въ апоѳеозъ высокой любви, въ яркій идеализмъ вѣры, въ милосердіе и правосудіе Бога. И наконецъ слѣДуетъ «наставленіе». Густавъ выступаетъ въ роли одного изъ призраковъ второй части «Дѣдовъ», и «хоръ» подтверждаетъ его слова. Что это за хоръ, мы не знаемъ. По связи съ цѣлой сценой онъ долженъ состоять изъ ксендза и его дѣтей, но можетъ быть Мицкевичъ предполагаетъ хоръ высшихъ силъ, внимавшихъ Густаву. Вся эта заключительная сцена такъ характерна для зародышей мистицизма въ душѣ будущаго вождя польскаго Мессіанизма, что я приведу ее цѣликомъ. Идеалы филаретовъ, глубокая примиренная любовь къ Марылѣ, вѣра въ свое назначеніе - все слилось въ этой удивительной сценѣ, гдѣ Мицкевичъ обнаружилъ особенно отчетливо великій душевный перевороть, совершившійся въ немъ: онъ примирился со своей сердечной драмой для того, чтобы итти въ жизни дальше, не поддаваясь любви, но служа инымъ идеаламъ. Романтическая индивидуальность, впервые въ польской литературѣ нашедшая себѣ яркое выраженіе въ лицѣ героя «Дѣдовъ», сама себя осудила и разрѣшилась въ романтизмъ общественной борьбы, человѣческаго служенія. Она не погрязла въ личномъ чувствѣ, но перешагнула черезъ него на пути къ высшимъ задачамъ человѣка. Для развитія польскаго народа это было спасительно, и Мицкевичъ самой эволюціей своего Густава показалъ, къ чему долженъ вести свой народъ поэтьвождь. Не бѣжать, какъ Ренэ, не стрѣляться, какъ Вертеръ... Вотъ эта сцена. Густавъ ловить около свѣчки мотылька и показываетъ его ксендзу: «А, это ты, господинъ мотылекъ! Этотъ крылатый рой, тѣснящійся въ темнотѣ къ пламени, при жизни гасиль каждый лучъ просвѣщенія, за это послѣ Страшнаго суда ихъ охватитъ мракъ... А пока, блуждая съ осужденной душой, они, и не любя свѣта, должны летѣть въ свѣтлую полосу! Воть самое тяжкое мученіе для темныхъ душъ. Смотри, воть этотъ мотылекъ, разодѣтый въ цвѣтныя одежды, былъ какимъ- нибудь царькомъ или богатымъ бариномъ и, широко раскрывъ свои крылья, покрывалъ мракомъ цѣлые города и уѣзды. А этотъ другой, поменьше, черный и пузатый, былъ глупымъ цензоромъ книгъ и, летая надъ изящными цвѣтами искусствъ, чернилъ каждую красоту, какую только высматривалъ, высасывалъ всякую сладость своимъ отравленнымъ языкомъ или змѣинымъ зубомъ выгрызалъ изъ самаго зародыша зерна науки и прибивалъ ихъ къ землѣ. А тѣ, что носятся тамъ говорливой толпой, это льстецы надменнымъ, бумагомаратели; на какія нивы прогнѣвался ихъ господинъ, туда летить эта проклятая туча и, подобно саранчѣ, истребляетъ Л.

МИЦКЕВИЧЪ .

въ 1829 г. жатву, или едва всходящую, или уже дозрѣвшую. За нихъ за всѣхъ, милыя дѣти, не стоитъ произнести даже единаго Ave Maria!.. Есть другія существа, достойныя состраданія, и между ними твои друзья, твои ученики, которыхъ ты научилъ высоко уноситься воображеніемъ, въ которыхъ врожденное пламя ты разжегъ искусственно... Я показалъ тебѣ, какъ тяжело они платились за это еще при жизни; а преступивъ порогъ вѣчности, я сжалъ свою жизнь въ три короткіе часа и снова перестрадалъ ее въ поученіе тебѣ (dla twojej przestrogi). Имъ старайся облегчить участь молитвой и богослуженіемъ (mszalną ofiarzą, жертвой мессы). А для себя я не прошу ничего, кромѣ воспоминанія. Моя жизнь была уже достаточной карой за грѣхъ, и теперь я самъ не знаю, награду или искупленіе я несу, ибо тотъ, кто на землѣ позналъ райское блаженство (rajskie pieszczoty), кто нашелъ другую половину своего существа, кто, подымаясь превыше мірской жизни, утопаетъ душой и сердцемъ въ возлюбленной, думаетъ ея мыслями, дышитъ ея дыханіемъ, тотъ и послѣ смерти теряетъ свою самобытность, но, притянутый дорогимъ образомъ, становится только его тѣнью. Если при жизни онъ былъ преданъ святому господину, то онъ раздѣляетъ съ нимъ небесную славу, или, низвергнутый вмѣстѣ со злымъ въ вѣчную гибель, становится товарищемъ его печальной судьбы. Къ счастью, Богъ сдѣлалъ меня подданнымъ ангела: будущее радостно улыбается и ей, и мнѣ. А пока, блуждая тѣнью за прелестью возлюбленной, я бываю то на небесахъ, то въ адскихъ мукахъ. Когда она вспомнитъ обо мнѣ, вздохнетъ и прольетъ слезинку, я приближаюсь къ ея губкамъ, развиваю бѣлые волосы, сливаюсь съ ея дыханьемъ и проникаю въ нее и бываю на небесахъ! Но когда внемлите вы, которые любили, - о, какимъ пламенемъ сожигаетъ зависть! Долго еще придется блуждать по свѣту, пока Богъ не призоветъ ее въ свои объятія, а тогда, вслѣдъ за милымъ ангеломъ, на небеса прокрадется и моя блуждающая тѣнь. (Часы начинаютъ бить, Густавъ поетъ.) Ибо внемлите и взвѣсьте въ своей душѣ, что, по Божьему приказанію, кто при жизни хоть разъ былъ на небѣ, тотъ по смерти не сразу войдетъ въ рай. (Часы кончаютъ бить, пѣтухъ поетъ, гаснетъ передъ образомъ лампада; Густавъ исчезаетъ.) Хоръ: «Вонмемъ и взвѣсимъ въ своей душѣ, что, по Божьему приказанью, кто при жизни хоть разъ былъ на небѣ, тотъ по смерти не сразу войдетъ въ рай!»

Такъ кончается этотъ странный апоѳеозъ несчастной любви. Оригинальный конецъ, которому едва ли найдется аналогія въ романтической литературѣ. Благословляя Шарлотту, умираеть Вертеръ, но его смерть не представляетъ лишь начала новой блаженной, раздѣленной любви, какъ въ «Дѣдахъ». А эта вѣра въ мистическое единеніе душъ послѣ смерти, во исполненіе тайной клятвы, вѣра Мицкевича придаетъ особый характеръ и всей драмѣ любви Густава. Она служитъ лишь предостереженіемъ для тѣхъ, кто предается излишней чувствительности, но вѣдь участь Густава завидна: свѣтлое будущее ожидаетъ его. О какомъ же предостереженьѣ можетъ быть рѣчь? Невольно чувствуется противорѣчіе въ самой постановкѣ вопроса: «не убивайте себя, несчастные влюбленные», говоритъ Густавъ. «Однако, въ конечномъ исходѣ васъ ждетъ высшее блаженство», добавляетъ онъ. Едва ли самъ Мицкевичъ замѣтилъ это противорѣчіе: онъ освободился, создавая образъ Густава, отъ подчиненія единому чувству любви и отчаянья. Не замѣтили этого и современники: классики скрожетали зубами, отмалчивались и лишь про себя вышучивали и пародировали поэму; Казиміръ Бродзинскій, хранилъ упорное молчаніе, но среди молодежи слава Мицкевича росла быстро: 2-й томъ «Поэзіи» разошелся по предварительной подпискѣ въ числѣ 338 экземпляровъ, что для того времени было цифрой значительной. Въ альманахѣ «Астрея» за 1823 годъ появилась осторожная похвальная статья Гржималы, писателя, стоящаго на рубежѣ между романтиками и классиками: онъ находилъ у Мицкевича «всѣ достоинства, необходимыя для поэта», хотя не считалъ возможнымъ рекомендовать безусловное подражаніе ему. Иначе судила молодежь, выразителемъ которой явился черезъ нѣсколько лѣть вождь демократической партіи повстанцевъ 1830 года, Мохнацскій. Отнесясь равнодушно ко. II части «Дѣдовъ», онъ превознесъ четвертую, въ которой видѣлъ «потокъ чистѣйшаго вдохновенія, высочайшее лирическое пареніе». При этомъ Мохнацкій безъ дальнихъ словъ отожествилъ Густава съ Вертеромъ. Былъ ли онъ правъ? Позднѣйшая польская критика отмѣтила существенное различіе между этими двумя представителями чувствительности, рефлективнымъ Вертеромъ и жаждущимъ дѣятельности Густавомъ. Страстное обличеніе зла во имя идеала человѣколюбія и справедливости, неудержимое стремленіе къ борьбѣ съ тираніей и эгоизмомъ являются самыми существенными особенностями героя Мицкевича, какихъ мы не найдемъ у его чувствительныхъ родственниковъ, Вертера или Эмиля, или Санъ - Пре, или Ренэ. Густавъ — и самъ «филаретъ», какимъ былъ его авторъ, и передъ нимъ длинный путь блужданій по землѣ въ поискахъ идеала. «Weltschmerz'a, отвращенія къ жизни, какъ бездѣльному существованію, въ немъ нѣтъ вовсе; свѣтъ совсѣмъ не кажется ему всепоглощающимъ чудовищемъ, но представляется ему поприщемъ славы, заслуги и стремленія къ идеаламъ. Если онъ страдаетъ, доходя до безумія, если онъ борется съ міромъ, то дѣлаетъ это потому, что люди не понимаютъ или противятся божественнымъ цѣлямъ, что они стали на пути къ осуществленію союза двухъ душъ, которыя самъ Богъ цѣпью увлеченія сковалъ другъ съ другомъ навѣки». Такъ характеризуетъ это различіе между Густавомъ и Вертеромъ проф. Третьякъ. Однако, замѣчаетъ другой писатель, Адамъ Белциковскій, «той энергіи, той эластичности души, которая позволяетъ высвободиться изъ -подъ всякой тяжести, въ авторѣ « Дѣдовъ» не было. Не могъ онъ сказать себѣ, какъ Гёте, что не хочетъ страдать и отдѣлаться отъ страданья, какъ Гёте, разъ это послѣднее парализовало дѣятельность его духа». И потому, продолжаетъ тотъ же авторъ, характеръ Густава не развивается, не растетъ; онъ одинаковъ съ первой до послѣдней минуты. Въ статьѣ, посвященной «Дѣдамъ», Ст. Тарновскій справедливо отмѣчаетъ еще одну яркую особенность душевнаго склада мицкевичевскаго героя: Густавъ отличается отъ Вертера, отъ Линара «Валеріи» и подобныхъ имъ героевъ тѣмъ, что «не теряетъ сознанія того, что въ немъ является болѣзненнымъ»; развивая эту мысль въ своей исторіи польской литературы, Тарновскій (IV. 30) замѣчаетъ, что «въ пониманіи поэта, даже въ собственномъ своемъ пониманіи, Густавъ далекъ отъ правды, дѣйствуетъ вопреки требованіямъ справедливости, и потому, хотя самъ онъ, какъ образъ, принадлежитъ къ числу болѣзненныхъ героевъ, однако въ цѣломъ поэма, четвертая часть «Дѣдовъ», таковой не представляется». Этотъ обзоръ взглядовъ польской критики на Густава я заключу, какъ выводомъ, слѣдующими словами проф. Калленбаха изъ его статьи о IV части поэмы: «На возникновеніе четвертой части «Дѣдовъ» оказали вліяніе два могучіе элемента, безпредѣльная любовь и эти «убійственныя» книжки. Первая была живымъ огнемъ, упавшимъ съ неба, послѣднія — обильно собраннымъ горючимъ матеріаломъ, Густавь - Геркулесъ взошелъ на костеръ; онъ сгорѣлъ, чтобы когда - нибудь встать изъ пепла инымъ, обновленнымъ».

Таково было литературное значеніе «Дѣдовъ». Еще выше былъ ихъ нравственный смыслъ, какъ для общества, такъ и для самого поэта, пережившаго всю горечь отчаянія и сумѣвшаго понять, что у человѣка есть высшія цѣли, нежели личная любовь. Жизнь очень скоро подтвердила этотъ выводъ. Въ ея суровой школѣ Мицкевичъ, какъ онъ самъ признавался, научился быть веселымъ. Къ этому перевороту въ личной жизни поэта мы и перейдемъ теперь.

---

1. Припомнимъ у Пушкина („Евгеній Онѣгинъ“, гл. II, стр. ХХХI ): „Или разыгранный Фрейшицъ перстами робкихъ ученицъ“. Въ варіантѣ „Разыгранный Моцартъ иль Дицъ“. Побѣдилъ однако, „Freischütz“. Эта глава была закончена въ октябрѣ 1824 года.
2. Что это было въ дѣйствительности такъ, видно изъ сопоставленія хроники Стрыйковскаго, которой Мицкевичъ занимался во время писанія „Гражины", съ предисловіемъ къ „Дѣдамъ“. - „Въ Курляндской и Симландской земляхъ и въ Пруссіи,— говоритъ Стрыйковскій (IV. 4, стр. 150 по изд. 1845 г.), — когда справляютъ память по умершимъ, идутъ изъ костела прямо въ корчму или вь какой- нибудь домъ, гдѣ дѣлаютъ сборъ на варку пива, жены приносять за ними въ корзинкахъ холодную жареную или вареную рыбу; ѣдятъ безъ ножей, а жены имъ прислуживаютъ“ и т. д. У Стрыйковскаго же находимъ основанія для странной этимологіи: Козелъ - гусляръ. Въ описаніи октябрьскаго праздника Земенника (бога плодородія полей) Стрыйковскаго разсказываетъ, что, среди другихъ животныхъ, приводили и козла. Потомъ ихъ „жрецъ (wieszcrek), или языческій священникъ, простой крестьянинъ, произнеся молитвы, согласно обычнымъ заклятіямъ ( według zwykłych gusłów )“ и т. д. Итакъ, здѣсь та же географія обряда, что у Мицкеви а, неоднократное упоминаніе о „guslach“, какъ въ предисловіи къ „Дѣдамъ“ и т. д. Это ставить замыселъ II части „Дѣдовъ“ въ хронологическую связь съ „Гражиной".
3. Цитирую «Страданія юнаго Вертера» въ переводѣ О. И. Хмѣлевой (изданіе М. Ледерле. 1893) .
4. I. 27. «Verschmähung der geadelten Kinderpossen des Lebens, Anfeindung des Kleinlichen bei aller Schonung des kleinen, Ingrimm gegen den ehrlosen Eigeunutz, Lachlust in der schönen Irrenanstalt der Erde, Taubheit gegen die Stimme der Leute, aber nicht der Ehre» .