Страница:Адам Мицкевич.pdf/329

литературѣ условныхъ и общихъ чувствъ и завоевалъ уваженіе для личнаго, реальнаго чувства всякаго человѣка. Такое завоеваніе соотвѣтствовало поступательному движенію народа на пути къ идеалу искренности и правды и было крупной общественной заслугой. Ее и выполнилъ Мицкевичъ въ IV части «Дѣдовъ». «Жилище ксендза; столъ накрытъ; только что поужинали; на столѣ двѣ свѣчки, лампада передъ образомъ Божьей Матери; на стѣнѣ часы съ боемъ». Вотъ обстановка, въ которую переноситъ насъ поэтъ. Старый уніатскій священникъ съ двумя дѣтьми сидитъ за столомъ. «Сегодня костелъ молится за души тѣхъ христіань, которые взяты отъ насъ и терпятъ въ чистилищѣ муки. Помолимся за нихъ», — говорить ксендзъ, развертывая книгу. И въ тотъ моментъ, когда дѣти приступаютъ къ чтенію, на порогѣ появляется «пустынникъ» въ странной одеждѣ. Дѣти перепуганы: «ахъ, трупъ, трупъ, привидѣніе!» Смущенъ и старикъ: «кто ты такой? зачѣмъ? на что?» Медленно и печально отвѣчаетъ пришелецъ: «да, трупъ, вы правы, дѣти!» — «Трупъ, трупъ, ахъ, не бери папу!» - «Мертвый? О нѣтъ, мертвый только для свѣта! Я пустынникъ, понимаете ли вы меня?» Ксендзъ: «Откуда ты приходишь такъ поздно? Кто ты? Какъ твое имя? Когда я къ тебѣ приглядываюсь, мнѣ кажется, что я видѣлъ тебя когда- то въ этихъ краяхъ. Скажи, брать мой, откуда ты родомъ?» На этомъ, въ сущности, и кончается вводная сцена. Въ дальнѣйшемъ роли ксендза и дѣтей ограничиваются отдѣльными репликами, которыя служатъ одной цѣли - созданію настроенія, цѣли современной драмы. И въ этомъ точно такъ же обнаруживается тонкій художественный инстинктъ Мицкевича, который въ области польскаго импрессіонизма является прямымъ предшественник эмъ Словацкаго. Тогдашняя драма этой игры настроеній не знала, и каждое дѣйствующее лицо служило развитію дѣйствія или учило зрителей своими монологами и высокими чувствами. Въ IV части «Дѣдовь» дѣйствія нѣтъ никакого; это исключительно душевныя изліянія пустынника, которыя, въ сущности, можно переставлять, какъ угодно. Попытки различныхъ критиковъ указать послѣдовательность въ развитіи чувства героя мнѣ представляются весьма произвольными: онъ уходитъ съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ является, его сердечная рана останется съ нимъ до Суднаго дня. И кто такой Густавъ: привидѣніе, покойникъ, или живой человѣкъ, — этого намъ, а, можетъ быть, и самому себѣ Миц-