ГЛАВА XII.
О процессѣ филаретовъ за послѣдніе годы такъ много писано, и изложеніе его отвлекло бы меня такъ далеко въ сторону отъ Мицкевича, который игралъ въ немъ весьма второстепенную роль, что я ограничусь лишь самымъ существеннымъ. Мицкевичъ былъ арестованъ въ ночь съ 23 на 24 октября 1823 г. и помѣщенъ въ упраздненномъ Базиліанскомъ монастырѣ, превращенномъ на этотъ случай въ тюрьму. Уже это указывало на второстепенное значеніе, которое придавала ему слѣдственная комиссія. Зана, который бралъ на себя всю отвѣтственность, съ цѣлью отвлечь вниманіе слѣдствія отъ Адама Чарторыйскаго, держали въ томъ самомъ помѣщеніи, гдѣ засѣдала комиссія. Очевидно, она понимала, что напала на слѣдъ какой - то серьезной организаціи, цѣлой сѣти школьныхъ и студенческихъ обществъ, объединенныхъ общей революціонной идеей, и теперь она выбивалась изъ силъ, чтобы, во - первыхъ, добраться до первоисточника «крамолы», Чарторыйскаго, съ которымъ Новосильцову давно хотѣлось свести счеты, а, во - вторыхъ, раздуть дѣло до такихъ предѣловъ, въ которыхъ подвиги слѣдователей представлялись бы уже въ свѣтѣ «спасенія отечества» и вели бы къ самой блестящей карьерѣ. Подходящихъ людей набралъ себѣ и Новосильцовъ: это были худшіе изъ намѣчавшагося уже тогда типа истинно - русскихъ сверхъ- патріотовъ, какіе потомъ наводнили и Польшу, и Западный край. Какъ это постоянно бывало въ Россіи, слѣдствіе велось съ ненужной жестокостью, съ запугиваніемъ, съ привлеченіемъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, съ искуснымъ раздуваніемъ мелочей, и озлобленіе польскаго общества было очень велико, озлобленіе и печаль: ссылали въ Сибирь, отдавали въ солдаты, забивали и засѣкали на допросаҳъ мальчиковъ; губили зря и жестоко массу молодыхъ жизней. Подробности этого процесса возмутительны; онѣ наполняли содроганіемъ и ненавистью души и Мицкевича, и его товарищей, филаретовъ, которые вдругъ опять оказались всѣ вмѣстѣ. Естественно, что польскіе историки этого процесса, отъ Лелевеля до нашихъ дней, могутъ только возмущаться, вспоминая о «дняхъ Новосильцова въ Вильнѣ». Я думаю, что при болѣе безпристрастномъ отношеніи къ этому процессу филаретовъ слѣдуетъ признать, что поводъ для тревоги правительства все - таки былъ, что стремленіе дойти по нити до узла, какимъ являлся попечитель Чарторыйскій, оправдывалось правильнымъ сыскнымъ чутьемъ Новосильцова, какими бы личными и безчестными побужденіями онъ ни руководился помимо того, и потому процессъ филаретовъ и родственныхъ школьныхъ организацій былъ не только ужаснымъ преслѣдованіемъ польскаго національнаго дѣла въ Литвѣ, но серьезнымъ политическимъ процессомъ. Именно эта серьезность, сознаваемая такими участниками его, какъ Занъ, Янковскій, Мицкевичъ и др., вызвала въ душѣ этого послѣдняго огромный нравственный переворотъ. 1 ноября 1823 года, по словамъ его, «умеръ Густавъ», и родился герой второй половины жизни Мицкевича, «Конрадъ».
Вмѣстѣ съ Мицкевичемъ въ Базиліанскомъ монастырѣ содержались лишь второстепенные участники процесса, ксендзъ Львовичъ (ксендзъ Петръ III части «Дѣдовъ), Янъ Соболевскій, Фрейендъ, Сузинъ, Александръ Ходько, Игнатій Домейко. Послѣдній и оставилъ въ своихъ мемуарахъ картину тюремной жизни арестантовъ. Все -таки это было другое время, другіе нравы, чѣмъ теперь. Мыслимо ли въ настоящее время, чтобы заключенные въ крѣпости, состоящіе подъ слѣдствіемъ, могли каждую ночь собираться другъ у друга и бесѣдовать до утра, обмѣниваясь впечатлѣніями минувшаго дня и вырабатывая отвѣты для комиссіи. Солдатъ - полякъ, приставленный сторожить арестантовъ, за соотвѣтствующую мзду разрѣшалъ имъ такія сборища. «Полночь бывала для насъ восходомъ солнца, — разсказываетъ Домейко, —мы собирались въ кельѣ Адама и до разсвѣта проводили ночь въ тихой, но не печальной бесѣдѣ. Фрейендъ устраивалъ чай и смѣшилъ насъ». Днемъ узники много читали; иные предавались сочинительству. То же самое происходило и въ другомъ монастырѣ, гдѣ сидѣлъ Одынецъ.
Здѣсь, въ этихъ тихихъ бесѣдахъ по ночамъ, напряженномъ чтеніи и размышленіяхъ днемъ, Мицкевичъ отрывался отъ личной драмы. Показанія его на слѣдствіи имѣли самый общій характеръ и, повидимому, не привлекли также особаго вниманія комиссіи: онъ представлялся просто неблагонамѣреннымъ, но, по сравненію съ Заномъ или даже Чечотомъ, не подлежалъ суровой карѣ. «Адамъ Мицкевичъ, читаемъ мы въ докладѣ комиссіи Новосильцову 20 апр. 1824 г., не принадлежалъ къ обществу Филаретовъ, а зналъ токмо о обществѣ томъ. Сей Мицкевичъ, находясь въ присутствіи слѣдственной комиссіи, изъявлялъ искреннее раскаяніе въ заблужденіи своемъ; хотя онъ и не принадлежалъ къ секретному обществу, а только, имѣя участіе въ бесѣдахъ, поступилъ тѣмъ неблагоразумно и могъ быть сочленомъ такимъ, что въ пылкости воображенія преступилъ обязанности неприличными рѣчами своими». Такъ, вѣроятно, было условлено въ ночныхъ собраніяхъ. Во время слѣдствія чувство солидарности было живо у всѣхъ. «Какъ прежде въ кружкахъ, такъ теперь по монастырямъ, гдѣ каждый сидѣлъ отдѣльно подъ замкомъ, усиленно охраняемый, филареты составляли союзъ болѣе тѣсный, чѣмъ когда - либо, - говоритъ Домейко. Днемъ насъ водили въ судъ, каждаго подъ стражей двухъ солдатъ съ ружьями, и тянули признанія инквизиціей съ всей русской (московской) формалистикой, съ угрозами, хитростью, подлавливаніемъ на словѣ, ложью и обманами... Ночью же мы подкупали стражу, которая позволяла намъ собираться и проводить болѣе веселые часы. За тюрьмой была зима, морозы, грозящая всѣмъ намъ Сибирь. Въ тюрьмѣ на собраніяхъ господствовали весна и надежда на будущее, хотя и отдаленное, Польши» (Домейко). Общество филаретовъ снова пробудило у Мицкевича даръ импровизаціи, и темы ея, конечно, не были теперь тѣми веселыми, задорными обращеніями къ товарищамъ, какія мы встрѣчаемъ въ первыхъ филаретскихъ импровизаціяхъ Мицкевича. Не были это, однако, и «откровенія въ бурю и грозу», какія поэтъ вложилъ впослѣдствіи въ уста своего Конрада, когда передъ нимъ раскрылись мессіаническія судьбы Польши. О настроеніи его мы знаемъ изъ стихотворенія «На новый годъ» (1824-й), содержаніе котораго, какъ указалъ проф. Калленбахъ, заимствовано отчасти изъ романа Жана Поля Рихтера «Siebenkäs», давшаго кое - какія черты и Густаву IV части «Дѣдовъ».
Въ романѣ нѣмецкаго писателя мы находимъ «Мое новогоднее пожеланіе самой себѣ». Чувствительная, возвышенная героиня романа, Наталія, написала это пожеланіе стихами на англійскомъ языкѣ. Жанъ Поль Рихтеръ «рѣшается» представить его въ переводѣ прозой, а Мицкевичъ, такъ сказать, возстановляетъ его въ стихотворной формѣ. Вотъ переводъ текста Жанъ Поля. «Новый годъ открываетъ свои двери; судьба стоитъ на кучѣ пепла отъ закатившагося года между пылающими утренними облаками и солнцемъ и распредѣляетъ дни: о чемъ ты просишь для себя, Наталья? Не о радости. Ахъ, всѣ радости, какія только были въ моемъ сердцѣ, не оставили ничего, кромѣ черныхъ шиповъ, а благовоніе розъ разсѣялось такъ скоро; рядомъ съ солнечнымъ оком встаетъ тяжелая грозовая туча, И если вокругъ насъ сіяетъ свѣтъ, то это лишь взмахи блестящаго меча, который направляетъ на радующуюся грудь грядущій день. Нѣтъ, я не прошу радостей; онѣ дѣлаютъ такимъ пустымъ алчущее сердце, только печаль наполняетъ его. Судьба распредѣляетъ будущее. Чего ты желаешь для себя, Наталья? Не любви. О, тотъ, кто прижметъ къ своему сердцу колючую бѣлую розу любви, истекаетъ кровью, и теплая слеза радости, покоящаяся въ ея розовой чашечкѣ, скоро становится холодной и пересыхаетъ. Цвѣтущая, блистающая любовь покрываетъ утро жизни, какъ великая розовая заря - небеса. О, не вступай въ сѣрое облако. Оно состоитъ изъ тумана и слезъ. Нѣтъ, нѣтъ, не желай любви; умри отъ лучшей скорби, застынь подъ болѣе высокимъ ядовитымъ деревомъ, чѣмъ маленькая мирта. — Наталія, ты стоишь колѣнопреклоненная передъ судьбой. Скажи ей, чего ты желаешь? — Я не желаю больше и друзей. О, нѣтъ, всѣ мы стоимъ рядомъ у вырытыхъ могилъ, и если мы такъ любовно держали другъ друга за руки и такъ долго страдали вмѣстѣ, то раскрывается пустой могильный холмъ друга, и въ него скатывается блѣдная смерть (der Erbleichende rollt hinab), и я стою съ холодной жизнью одиноко, рядомъ съ зарытой ямой... Нѣтъ, нѣтъ! Но, если сердце безсмертно, если друзья когда -нибудь будутъ стоять рядомъ въ вѣчномъ мірѣ, о, въ такомъ случаѣ выше вздымайся, болѣе увѣренная грудь, радостнѣе плачьте, нетлѣнныя очи, и уста, которыя уже не могутъ поблекнуть, шепчите: теперь приди ко мнѣ, возлюбленная душа; теперь будемъ любить другъ друга, теперь мы уже не разлучимся. — О ты, покинутая Наталія, чего же ты просишь здѣсь, на землѣ? - Только терпѣнія и могилы, и больше ничего. Но въ этомъ ты не откажи мнѣ, безмолвная судьба! Осуши очи и потомъ закрой ихъ! Утиши сердце и потомъ разбей его. Да, нѣкогда, когда духъ возлетитъ на болѣе прекрасныя небеса, когда новый годъ взойдетъ въ мірѣ болѣе чистомъ и когда все воскреснетъ и оживетъ, тогда я скажу свои желанья... И себѣ я ничего не пожелаю тогда, ибо я была бы уже слишкомъ счастлива...»
Мицкевичъ читалъ «Зибенкеза» въ ту пору, когда писалъ или задумывалъ писать IV часть «Дѣдовъ», слѣдовательно, задолго до своего тюремнаго заключенія. Изъ трогательной жалобы Наталіи онъ запомнилъ, повидимому, лишь схему и общую мысль, но тюрьма, которая «сдѣлала его веселымъ», вернула ему утраченный идеалъ дружбы и научила его еще разъ отнестись критически къ земной любви. Общая мысль Жанъ Поля была близка и Мицкевичу: спокойствіе мечтательной жизни манило его грезить и въ отдаленіи любить міръ, жалѣть людей... Большимъ нравственнымъ утомленіемъ только и можно объяснить это настроеніе у такой кипучей, дѣятельной натуры, какой былъ Мицкевичъ. «Новый годъ» (мысль заимствована изъ Жанъ Поля Рихтера) 1823/4 Вильна». Вотъ точность, съ которой было озаглавлено это стихотвореніе, точно намѣренно подчеркивая условія, въ какихъ оно было написано. «Умеръ старый годъ; изъ его пепла встаетъ новый фениксъ; вотъ онъ уже распускаетъ на небесахъ свои крылья, и весь свѣтъ привѣтствуетъ его надеждой и пожеланіями. Чего же мнѣ пожелать для себя въ этомъ новомъ году? Можетъ быть, веселыхъ минутъ? Знаю я эти молніи. Когда онѣ раскрываютъ небо и золотятъ землю, мы ждемъ, что вознесемся на небеса, но еще болѣе мрачная ночь, чѣмъ прежде, затмеваетъ наши взоры. Можетъ быть, любви? Знаю я эту горячку молодости. Она уноситъ въ сферы Платона, къ образамъ рая, а потомъ низвергаетъ сильныхъ и веселыхъ въ область страданія и безсилія съ седьмого неба въ пустыню, въ холодныя скалы. Я болѣлъ, грезилъ, леталъ и упалъ. Я грезилъ о божественной розѣ, вотъ - вотъ готовъ былъ сорвать ее, и проснулся; сонъ исчезъ, нѣтъ у меня розы, въ пальцы вонзились только шипы. Нѣтъ, я не желаю любви! — Можетъ быть, дружбы? Кто жъ не пожелаетъ дружбы? Изъ богинь, которыхъ умѣетъ творить на землѣ молодость, вѣдь первой она, обыкновенно, создаетъ и послѣдней убиваетъ эту прекраснѣйшую дочь воображенія. О друзья, какъ вы счастливы, живя всѣ вмѣстѣ, словно въ пальмѣ Армиды! Одна заклятая душа одухотворяетъ цѣлое дерево, хотя каждый листочекъ кажется отдѣльной стихіей. Но когда по дереву ударитъ бурный градъ, или начнетъ его терзать жало ядовитыхъ насѣкомыхъ, какъ мучится невыносимо каждая вѣточка за себя и за другихъ. Нѣтъ, я не хочу дружбы! Такъ чего же мнѣ пожелать въ этомъ новомъ году? Одиночества въ затишьѣ, дубовой постели, съ которой я не видѣлъ бы ни блеска солнца, ни смѣха враговъ, ни слезъ друзей. Тамъ до самаго конца, и даже послѣ конца міра, я хотѣлъ бы въ непробудномъ снѣ мечтать, какъ промечталъ свои молодые годы: любить свѣтъ, желать ему добра, — вдали отъ людей».
Итакъ, еще вѣрный друзьямъ (какая боль за нихъ), Мицкевичъ смотрѣлъ уже на свою любовь какъ на событіе прошлой жизни, минувшей молодости. Онъ чувствовалъ себя теперь уже сложившимся, зрѣлымъ человѣкомъ, и общественныя страданія уже заглушали въ немъ личное горе. Это сказалось и на его отношеніяхъ къ Марылѣ, и на содержаніи импровизацій, которыя въ товарищескомъ кругу Мицкевичъ возобновилъ. Въ Вильнѣ, въ старое студенческое время, онѣ носили, какъ мы знаемъ изъ недавно найденныхъ образцовъ, шуточный характеръ. И въ базиліанской кельѣ возобновились импровизаціи Мицкевича. Слѣдствіе уже заканчивалось; Одынецъ былъ выпущенъ на свободу въ февралѣ 1824 года, въ апрѣлѣ, по ходатайству Лелевеля и на его поруки, былъ выпущенъ Мицкевичъ, поселившійся въ Вильнѣ; считавшіеся болѣе опасными преступниками и предназначенные къ высылкѣ въ Оренбургъ Занъ, Чечоть и Сузинъ содержались подъ стражей въ Базиліанскомъ монастырѣ, но свиданія съ ними разрѣшались безъ труда, такъ какъ процессъ филаретовъ заканчивался. Ничего важнаго открыть не удалось, но преступность филаретской организаціи прекрасно чувствовалась тогдашней реакціей и требовала искупительныхъ жертвъ. Участь другихъ филаретовъ еще не была извѣстна, но Мицкевичъ, задремавъ однажды въ своей кельѣ, слышалъ предсказаніе такой же скитальческой участи «въ видѣ какого то внутренняго голоса». И какъ онъ ни старался казаться своимъ знакомымъ, — въ томъ числѣ вѣрной и преданной ему Ковальской, устроившей поэта въ Вильнѣ у своей сестры Мацевичъ, — веселымъ и шутливымъ, на душѣ у него, навѣрное, было очень тяжело. И вотъ въ кельѣ Зана произошла однажды сцена, сильно запомнившаяся друзьямъ Мицкевича и очень важная для пониманія его тогдашняго настроенія и позднѣйшаго литературнаго творчества. Услышавъ бѣлорусскую пѣсенку Чечота: «Да лятуць, лятуцъ, да дзикіе гуси, да насъ повезуць до далекой Руси», Мицкевичъ пришелъ въ страшное возбужденіе. Передъ его умственнымъ взоромъ какъ будто пронеслись вереницы повозокъ, на которыхъ везутъ въ далекіе края ссыльную польскую молодежь. «О, милыя сестры, что же это будетъ, что это значитъ, о ужасъ! По всѣмъ дорогамъ, вездѣ, отовсюду, везутъ какихъ то юношей». Дальше импровизація отклоняется отъ позднѣйшаго видѣнія ксендза Петра въ III части «Дѣдовъ». Это везутъ крѣпостныхъ, которые пожаловались пану на эконома, и за это сосланы на дальніе хутора, чтобы косить траву и дѣлать кирпичъ. Здѣсь сильное воодушевленіе охватило поэта; лицо его преобразилось, голосъ сталъ удивительно звучнымъ. «Будутъ тамъ они косить цвѣты, будутъ дѣлать кирпичъ, но только далекое время угадаетъ, что сдѣлаютъ такія мастерскія. Для кого изъ этихъ кирпичей будетъ постройка, кому будетъ могила изъ нихъ, — объ этомъ моя душа сохранитъ про себя, и такъ она слишкомъ долго говорила». Слушатели были потрясены импровизаціей, долго никто не рѣшался ничего сказать, и самъ Мицкевичъ какъ будто бы былъ удивленъ своей пѣснью.
Къ этому тяжелому періоду въ жизни Мицкевича относится одно письмо Марыли, адресованное по обыкновенію къ Т. Зану. Написано оно по французски, помѣчено «samedi, de mon bou-doir», и трудно сказать, къ какой именно минутѣ оно относилось. Да и все письмо какое то странное, искусственное; не прежняя Марыля, искренняя и тоскующая, сказывается въ немъ. «Дорогой Томашъ, — писала г жа Путкаммеръ, — примите эти нѣсколько словъ въ доказательство моей дружбы къ вамъ и будьте увѣрены, что ничто не перемѣнитъ дружескихъ чувствъ, которыми они внушены. Лишенная единственнаго счастья видѣть дорогихъ моему сердцу друзей, если бы я знала, по крайней мѣрѣ, какая минута насъ соединитъ и какое пространство насъ раздѣлитъ! Не забывайте, дорогой Томашъ, дорогой Томашъ, напоминайте себѣ иногда, что есть несчастное созданіе, существующее лишь для того, чтобы страдать; дни его сливаются въ одну непрерывную ночь. Ахъ, какая мука видѣть себя отлученной отъ предметовъ, съ которыми хотѣлось бы провести всю свою жизнь. Мои молитвы и мои мысли послѣдуютъ за вами повсюду, но, ради Бога, думайте о своемъ здоровьѣ, дорогой Томашъ; разъ потерявъ его, уже не вернешь. Послѣ этого маленькаго совѣта à la maman, мнѣ нужно спѣшить закончить это письмо, потому что я чувствую себя очень скверно; у меня большой жаръ со страшной головной болью; вотъ уже скоро два дня я лежу въ постели и не могу пошевелиться. Прощайте же, дорогой Томашъ. Будьте здоровы и вѣрьте, что солнце снова взойдетъ послѣ этого затменія; оно покажется еще болѣе блестящимъ. Прощайте еще разъ, не забывайте вашего отсутствующаго друга М.».
Какое впечатлѣніе произвело на Мицкевича это письмо, въ которомъ столько разсудочности, столько сантиментальности и такъ мало правдиваго чувства? Впервые обнародовавшій это письмо, Владиславъ Мицкевичъ разсказываетъ, что его отецъ ограничился тѣмъ, что послалъ Марылѣ единственное стихотвореніе, написанное имъ въ заключеніи, «Новый годъ». Отказъ отъ любви, которая оставила въ рукахъ только шипы, когда розу сорвалъ другой, желаніе подальше уйти отъ людей въ покой мечты: вотъ грустный отвѣтъ, который далъ поэтъ передъ разлукой навсегда повелительницѣ его юношеской поэзіи. Теперь начиналась суровая реальная жизнь. «Безразсудный польскій націонализмъ», въ которомъ винилъ филаретовъ высочайше утвержденный приговоръ, а также не менѣе тяжкое преступленіе, «даваніе совѣтовъ министру народнаго просвѣщенія», требовали возмездія; Мицкевичъ отдѣлался, сравнительно легко: вмѣстѣ съ другими онъ подлежалъ высылкѣ изъ польскихъ губерній и передачѣ въ распоряженіе министра народнаго просвѣщенія, который долженъ былъ назначить имъ мѣста служенія на нивѣ обученія русской молодежи всякимъ наукамъ.
Время между освобожденіемъ изъ тюрьмы и высылкой въ Россію Мицкевичъ провелъ въ Вильнѣ. О настроеніи его легко догадаться: неизвѣстное будущее, необходимость разстаться со всѣмъ любимымъ и привычнымъ, разлука съ друзьями и Марылей. Во всякомъ случаѣ, начинался совсѣмъ новый періодъ жизни, а человѣка, въ которомъ было такъ много нравственной энергіи, это не могло только пугать. Разсуждая a priori, можно думать, что Мицкевичъ не безъ интереса ждалъ, какъ развернется его жизнь дальше. До іюля, какъ сообщаетъ Одынецъ, часто происходили товарищескія собранія, на которыхъ Мицкевичъ не разъ импровизировалъ. Въ іюлѣ Занъ, Чечотъ и Сузинъ были вынуждены покинуть Вильну и ѣхать въ ссылку; друзья проводили ихъ до Острой Брамы, гдѣ путникамъ было разрѣшено помолиться. Въ началѣ сентября, вернувшись изъ деревни въ Вильну, Одынецъ нашелъ здѣсь уже совсѣмъ иное настроеніе, нежели то, которое существовало до отъѣзда оренбургскихъ ссыльныхъ. «Тогда была какъ будто весенняя веселость послѣ освобожденія отъ оковъ зимы; теперь туманная, угрюмая осень, которой вскорѣ опять угрожала зима». Получилось извѣстіе, что Мицкевичъ, Домейко, Пясецкій и др. уже скоро будутъ высланы изъ польскихъ губерній. «Время отъѣзда еще не было опредѣлено точно, однако, всѣмъ было приказано приготовляться въ дорогу. А ожиданія такого рода какъ то никого не настраивали на, веселый ладъ». По вечерамъ у Мацевичей, куда пріѣхала проводить своего друга и Ковальская, поэтъ любилъ поиграть въ карты, при чемъ немилосердно плутовалъ и приводилъ въ ужасъ старушку, мать Ковальской. «И вотъ 22 октября эта игра въ киксъ шла, пожалуй, еще веселѣе и продолжалась больше обыкновеннаго. Мы вышли около полуночи, и уже на дворѣ насъ удивилъ какой то свѣтъ во всѣхъ окнахъ нашей квартиры. Мы полагали, что у Ежовскаго (который поселился вмѣстѣ съ Мицкевичемъ) гости, но такихъгостей мы не ожидали. Это былъ капитанъ квартальный, Круковскій, который поджидалъ какъ разъ Адама, чтобы ему лично, какъ передъ тѣмъ Ежовскому, вручить для подписи распоряженіе властей, чтобы послѣзавтра утромъ онъ готовъ былъ въ путь, въ столицу имперіи. Это извѣстіе, которое было сообщено въ вѣжливой формѣ, Адамъ принялъ спокойно, подписалъ, и мы остались одни. Весь этотъ вечеръ, скорѣе ночь, я помню такъ хорошо, точно это было вчера. О снѣ не было уже и рѣчи. Но доказательствомъ душевной твердости Адама и ero настроенія въ эту минуту можетъ служить слѣдующая подробность. Игнатій Ходько, въ послѣднее свое пребываніе въ Вильнѣ, за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, просилъ и взялъ слово съ Адама, что передъ отъѣздомъ онъ напишетъ что - нибудь на память въ альбомъ его невѣстѣ, Людвикѣ Мацевичъ, и съ этой цѣлью оставилъ альбомъ у меня. Я не разъ намекалъ объ этомъ Адаму, но онъ всегда откладывалъ. Въ эту минуту мнѣ было вовсе не до альбома, но онъ самъ, набивъ трубку и покрывшись плащомъ, вышелъ въ другую комнату и, проспавъ съ полчаса у печи, пока мы разговаривали съ Ежовскимъ, вернулся и попросилъ меня дать альбомъ. Онъ сѣлъ въ другой комнатѣ и написалъ всѣмъ извѣстное теперь стихотвореніе: «Незнакомой, далекой я посылаю, неизвѣстный и дальній, въ ту минуту, когда судьба хочетъ разогнать насъ еще дальше, посылаю, чтобы одновременно познакомиться и проститься, два слова: Привѣтъ! Будь здорова навѣки! Такъ путникъ, заблудившись среди альпійскихъ луговъ, хочетъ пѣсенкой сократить скучный путь, и если нѣтъ у него, кому раскрыть свою сирую душу, онъ поетъ пѣсенку возлюбленной своего друга. Но, можетъ быть, вѣчный снѣгъ покроетъ путника еще раньше, чѣмъ эхо донесетъ пѣсенку въ эту сторону».
Слѣдующій день прошелъ въ дорожныхъ хлопотахъ; укладывалъ Мицкевича его другъ, Маріанъ Пясецкій, который въ 1829 году выполнилъ ту же роль въ Петербургѣ, когда поэтъ уѣзжалъ за границу. Самъ Мицкевичъ дѣлалъ прощальные визиты, при чемъ — слѣдуетъ отмѣтить — посѣтилъ и вдову профессора Бекю, незадолго до того убитаго громомъ. Впослѣдствіи Мицкевичъ горько обидѣлъ эту женщину и ея сына, великаго поэта Словацкаго, опозоривъ въ III части «Дѣдовъ» память Бекю. Теперь же онъ, очевидно, былъ еще далекъ отъ мистическаго толкованія его смерти. Нѣкоторые изъ этихъ визитовъ превращались въ раздирательныя сцены прощанья; но самъ Мицкевичъ хранилъ «спокойствіе статуи», а вечеромъ въ домѣ Мацевичей даже шутилъ и издѣвался надъ печалью друзей. Характерно однако, какъ уже въ это время у него вырывались учительскіе тона; будущій товянистъ сказывался и въ пророчествахъ, которымъ онъ придавалъ такое значеніе, и въ импровизаціяхъ. Простодушный Одынецъ такъ передаеть одну изъ характернѣйшихъ для будущаго Мицкевича сцену. «Послѣдняя ночь пребыванія въ Вильнѣ предназначалась для послѣдняго собранія и прощанія уѣзжающихъ товарищей съ остающимися. Это была настоящая древнехристіанская Агапе. Она была совершена въ квартирѣ Томаша Масальскаго, въ глубинѣ двора угрюмаго дома, почти около самой Острой Брамы. Заранѣе было условлено, чтобы она не была печальной. Пѣсни, ямбы и молоко должны были напоминать о самыхъ веселыхъ временахъ». Адамъ импровизировалъ вторую часть своей баллады «Паша». «Звонокъ къ примаріи въ Острой Брамѣ положилъ конецъ бесѣдѣ, и, навѣрное, каждый былъ радъ соединить въ одно цѣлое свои впечатлѣнія и закончить ихъ молитвой въ этомъ мѣстѣ, Адамъ слушалъ обѣдню на галлереѣ, стоя на колѣняхъ съ лицомъ, закрытымъ руками. Потомъ лицо его было блѣдно, но совершенно спокойно. Возвращаясь, онъ обратился къ намъ тономъ педагога съ рѣчами объ обязанностяхъ человѣка, о необходимости подчиняться рѣшенію Провидѣнія, которое не покидаетъ никого, кто довѣрится ему». Друзья долго слѣдовали пѣшкомъ за бричкой, въ которой поэтъ Литвы навсегда покидалъ свою родную страну, чтобы ѣхать въ чужой холодный Петербургъ, а оттуда начать новую скитальческую жизнь. На этотъ разъ онъ, дѣйствительно, могъ почувствовать себя мореплавателемъ, гонимымъ вѣтромъ въ невѣдомыя страны. Это настроеніе вылилось въ стихотвореніи «Морякъ», которое должно относиться къ этому времени.
Это стихотвореніе прекрасно отражаетъ тогдашнее настроеніе Мицкевича, неровное, колеблющееся между разными чувствами; и въ художественномъ отношеніи оно неровно: первыя семь строфъ лучше послѣднихъ пяти, вслѣдствіе чего возникъ, даже споръ объ ихъ принадлежности Мицкевичу и объ ихъ одновременномъ происхожденіи съ первыми строфами. Сомнѣнія, высказанныя по этому поводу I. Третякомъ, какъ мнѣ кажется, разсѣиваются тѣми данными, которыя привелъ Л. Мейетъ (доказавшій, что уже въ 1828 году, когда по цензурнымъ соображеніямъ были напечатаны лишь первыя семь строфъ, существовало уже всевсе стихотвореніе). И именно тѣмъ, что въ этой элегіи, какъ въ моментальной фотографіи, отпечатлѣлось не прикрашенное настроеніе поэта, она особенно интересна. «Развѣ можно такъ спѣшно бѣжать изъ родной земли, бѣжать съ улыбкой?» такъ упрекають моряка. «Слушай, сказалъ морякъ, много лѣтъ уже я наблюдалъ и этотъ край, и людей, и ни разу вь душѣ не пробудило радость то, что я видѣлъ. Я видѣлъ мужественную добродѣтель подъ гнетомъ, темноту въ головахъ толпы, стремленія къ наживѣ въ головахъ умныхъ, пустоту въ женскихъ сердцахъ. Я, котораго не манитъ собственное счастье, который ввѣрилъ родимой ладьѣ остатокъ мыслей, чувствъ и желаній, развѣ могъ прельщаться соблазнами жизни, когда видѣлъ послѣднія надежды въ послѣдней лодкѣ, готовой разбиться, если повѣетъ вихрь?» Это было настоящее разочарованіе. Но стихотвореніе записывалось въ альбомъ знакомой дамѣ, Людвикѣ Костровицкой, и поэтъ сразу мѣняетъ тонъ. Семья Костровицкихъ, очевидно, принимала дѣятельное участіе въ узникахъ, и благодарныя слова Мицкевича были заслужены ею. Уѣхать, не оставивъ въ альбомѣ ни одного слова благодарности, а только разочарованные, презрительные отзывы о пустыхъ женскихъ сердцахъ, просто не было вѣжливо, и потому естественно, что эти строфы, вызванныя необходимостью, холодны и неискренни. «Теперь я не буду грѣшить отчаяніемъ, говоритъ поэтъ: прежде, чѣмъ я отплылъ отъ этихъ береговъ, Богъ утѣшилъ меня повымъ зрѣлищемъ: я узналъ благородное семейство. Я узналъ мать съ сердцемъ спартанки (намекъ на драму Княжнина «Мать Спартанка»), польской спартанки, проливающей материнскія слезы; я узналъ дочь, подобную небожительницѣ, дѣвушку съ духомъ сарматки (амазонки?). Какъ святымъ исповѣдникамъ вѣры, осужденнымъ стать добычей львовъ, онѣ осмѣливались посылать намъ въ глубь пещеры облегченіе, утѣшеніе и поддержку, — несмотря на желѣзный лязгъ засововъ и тревожные крики толпы, на вой дикихъ звѣрей и въ сто разъ болѣе дикихъ стражниковъ я узналъ ихъ, и будущее меня не пугаетъ. Кормчій, поднимай паруса! ѣдемъ... не погибнетъ наша родина, пока у нея есть такія матери и дочери».
Какое впечатлѣніе произвела на поэта первая встрѣча съ Россіей? Нѣсколько лѣтъ спустя Мицкевичъ разсказалъ о своихъ впечатлѣніяхъ отъ Россіи въ «Эпизодѣ» (Петербургъ), посвященномъ «друзьямъ - москалямъ». Возможно, что онъ вспомнилъ тогда и кое -какія первыя впечатлѣнія свои отъ русскаго народа. До того времени Мицкевичъ Россіи совсѣмъ не зналъ, съ русскими людьми почти не встрѣчался. Слишкомъ большую душевную узость фанатика онъ проявилъ бы, если бы при первой встрѣчѣ съ неизвѣстнымъ ему народомъ онъ ощутилъ бы только ненависть и презрѣніе къ нему. Итакъ, откинувъ тѣ ноты, которыя вырвались позже, смягчивъ настроеніе и умѣривъ сарказмъ поэта, посмотримъ, что вынесъ при первомъ столкновеніи съ Россіей? «Я встрѣчаю людей съ широкими плечами, съ широкой грудью, съ толстой шеей; какъ звѣри и деревья Сѣвера, они полны свѣжести, здоровья и мощи, но лицо каждаго изъ нихъ, какъ и самая ихъ страна, — пустая, открытая, дикая равнина; до лицъ ихъ еще не достигъ огонь, пылающій въ ихъ сердцахъ, какъ въ подземныхъ вулканахъ; онъ еще не сверкаетъ въ ихъ разгорѣвшихся устахъ, еще не застываетъ въ глубокихъ морщинахъ чела, какъ на лицахъ людей Востока и Запада, гдѣ прошло уже столько преданій и событій, смѣнилось столько сожалѣній и надеждъ, что каждое лицо стало памятникомъ народа. Здѣсь глаза людей, какъгорода ихъ земли, велики и чисты, и никогда душевная буря Не промелькнеть въ ихъ очахъ непривычнымъ выраженіемъ; никогда не затуманитъ ихъ надолго и сожалѣніе. Издали смотришь, — какъ они прекрасны и величественны, подойдешь ближе, — увидишь, какъ они пусты и безлюдны. Тѣла этихъ людей подобны грубой ткани, въ которой томится душа бабочки, пока она не создастъ себѣ груди для летанія, и не выпрядетъ, не выткетъ, не разукраситъ крыльевъ. Но, когда сверкнетъ солнце свободы, какая бабочка вылетитъ изъ этого кокона? Поднимется ли надъ землею блестящій мотылекъ, или вылѣзетъ ночная бабочка, поганое отродье ночи?» И мѣстность поражала поэта своей загадочностью. «Страна пустая, бѣлая и раскрытая, точно страница, приготовленная для писанія. Что же начертитъ на ней перстъ Божій?» Дома казались ему странными. «Деревья, обрубленныя топоромъ, ободранныя отъ коры и сложенныя въ кучу, представляютъ удивительную фигуру, какъ будто бы крышу и стѣны, и люди ихъ кроютъ, и они называются: дома». Съ такой предвзятостью поэтъ смотрѣлъ и на предметы столицы, и на самый Петербургъ. Повсюду онъ видитъ слѣды жестокой тираніи, добычу насилія и обиды, «кровь Литвы, слезы Украйны, золото Польши». Въ Петербургъ поэтъ пріѣхалъ 9 ноября1824 года, т.е. на другой день послѣ знаменитаго наводненія, описаннаго Пушкинымъ. Тяжелое, зловѣщее впечатлѣніе произвелъ городъ на Мицкевича, и это впечатлѣніе не только не сгладилось, но еще усилилось послѣ возвращенія въ столицу Россіи съ юга и изъ Москвы. Мрачное описаніе Петербурга, относящееся въ этому позднѣйшему періоду въ жизни поэта, я приведу на своемъ мѣстѣ. Само собой разумѣется, что съ очень стѣсненнымъ сердцемъ Мицкевичъ въѣхалъ въ городъ, гдѣ его ждало такое неизвѣстное будущее. Его политическое прошлое, репутація человѣка, гонимаго правительствомъ, и польское происхожденіе облегчили ему пребываніе въ Петербургѣ, гдѣ и тогда было много поляковъ, гдѣ уже назрѣвало движеніе декабристовъ. Случай свелъ Мицкевича сейчасъ же послѣ пріѣзда въ Петербургъ съ однимъ изъ его университетскихъ товарищей, Пшецлавскимъ, и на слѣдующій день они пошли осматривать мѣста, наиболѣе пострадавшія отъ наводненія. Картина разрушенія и опустѣнія, представившаяся ихъ глазамъ, произвела, по словамъ Пшецлавскаго, чрезвычайно сильное впечатлѣніе на поэта. Присущій ему мистицизмъ нашелъ себѣ новую пищу въ этой картинѣ, которая такъ логически вѣрно завершила нить мыслей, развертывавшихся по дорогѣ. Кара Божья за деспотизмъ однихъ, за глупость другихъ. «Кто видѣлъ Петербургъ, тотъ скажетъ, что его строили должно быть дьяволы» (że budowały go chyba szatany). Гнѣвъ Господень долженъ разразиться надъ такимъ городомъ. «Спите спокойно, какъ глупые звѣри!»
Въ такомъ настроеніи Мицкевичъ черезъ своего виленскаго товарища встрѣтился съ человѣкомъ, о которомъ еще много лѣтъ позже онъ вспоминалъ съ какимъ - то суевѣрнымъ благоговѣніемъ. Это былъ полякъ Олешкевичъ, членъ Академіи Художествъ. «Но справедливѣе его назвать волшебникомъ (gušlarzem), говоритъ Мицкевичъ въ стихотвореніи, посвященномъ этому человѣку. - Онъ давно отвыкъ отъ красокъ и кисти; онъ изучаетъ только Библію и Кабалу и, говорятъ, бесѣдуетъ даже съ духами». Горячій патріотъ и ненавистникъ русскаго режима, Олешкевичъ былъ тѣмъ ближе виленскому изгнаннику, что вѣрилъ въ неминуемое Божье наказанье Россіи за раздѣлъ Польши. Пшецлавскій увѣрялъ, будто онъ предсказалъ даже само наводненіе 8 ноября, въ которомъ, конечно, видѣлъ «страшное, но непонятое» предсказаніе будущей участи Петербурга. Піетистъ, мистикъ, вдохновенный проповѣдникъ кротости и любви къ людямъ, знатокъ окультной литературы, Олешкевичъ произвелъ огромное впечатлѣніе на Мицкевича, который и самъ принялся за Якова Беме и С. - Мартена. Это вліяніе оставило слѣдъ на всей позднѣйшей жизни поэта.
Другое вліяніе шло совсѣмъ съ иной стороны. Мицкевичъ познакомился и сблизился съ русскими революціонерами, особенно съ Рылѣевымъ и Бестужевымъ, но къ дѣятельности ихъ не примкнулъ. Бестужева онъ зналъ еще, должно быть, по Вильнѣ, куда пріѣзжалъ русскій декабристъ во время процесса Филаретовъ. Одинъ изъ довольно легендарныхъ источниковъ, приведенный въ сочиненіи Владислава Мицкевича (I. 195), сообщаетъ, что поэта отталкивало фразерство декабристовъ, ихъ крики и угрозы, отъ исполненія которыхъ они были очень далеки. Если этотъ источникъ, нѣкій Леонардъ Реттль, говоритъ правду, то она не дѣлаетъ чести проницательности и чувству справедливости польскаго поэта, который, къ сожалѣнію, не былъ и позже справедливъ въ оцѣнкѣ своихъ русскихъ друзей (напр. Пушкина). Впрочемъ, въ посвященіи «Друзьямъ-москалямъ» своего «Петербурга» Мицкевичъ такъ горячо и сердечно вспоминаетъ о Бестужевѣ и Рылѣевѣ, что не хочется придавать вѣры высокомѣрному разсказу этого Реттля о необычайной глупости этихъ «россіянъ», лѣзшихъ къ Мицкевичу со своими объятіями и за то получавшихъ отъ него нравоученія и щелчки. Въ позднѣйшихъ своихъ лекціяхъ по славянской литературѣ, читанныхъ въ Парижѣ и окрашенныхъ товянизмомъ, Мицкевичъ высказываетъ такіе взгляды на декабристовъ, какихъ онъ не могъ высказывать въ 1824 году. Здѣсь онъ полагаетъ, что декабристы, «принимая за соединительное звено заговора общую ненависть, должны были въ концѣ концовъ поссориться и взаимно возненавидѣть другъ друга», но и въ это время онъ высоко цѣнилъ «честность всѣхъ заговорщиковъ. Почти пятьсотъ человѣкъ разнаго положенія, разныхъ ранговъ, принимало дѣятельное участіе въ заговорѣ, продолжавшемся десять лѣтъ подъ окомъ бдительнаго и подозрительнаго правительства, и никто его не выдалъ». Повидимому, уже тогда у Мицкевича могло сложиться впечатлѣніе, позже высказанное въ парижскихъ лекціяхъ. Ему казалось, что въ сношеніяхъ русскихъ революціонеровъ съ поляками обѣ стороны взаимно обманываютъ другъ друга: поляки только ждали случая, чтобы поднять возстаніе и освободиться отъ Россіи, а русскіе, хотя и обѣщали полякамъ независимость, совершивъ переворотъ, постарались бы только покрѣпче прибрать Польшу къ рукамъ. Такое убѣжденіе могло сложиться у Мицкевича за все время его пребыванія въ Россіи, но неясность и неполнота декабристскихъ замысловъ по отношенію къ Польшѣ, должно быть, сразу поразили его и оттолкнули отъ болѣе тѣснаго сближенія съ заговорщиками. Впрочемъ, и внѣшнія обстоятельства спасли его отъ участія въ возстаніи 14 декабря 1825 года. Въ Петербургъ Мицкевичъ былъ привезенъ лишь на время, для представленія министру Шишкову и избранія новаго мѣста служенія. Шишковъ, какъ славянофилъ, не былъ настроенъ враждебно противъ поляковъ. Повидимому, и правительство не считало нужнымъ продолжать преслѣдованіе филаретовъ. Такимъ образомъ, уже въ декабрѣ 1824 г. судьба Мицкевича была рѣшена наилучшимъ образомъ, какого онъ только могъ желать[1]. Вмѣстѣ съ Ежовскимъ онъ былъ назначенъ преподавателемъ Ришельевскаго лицея въ Одессѣ, а Малевскій долженъ былъ поступить, въ канцелярію генералъ - губернатора въ томъ же городѣ. Это былъ хорошій исходъ дѣла. Малевскій писалъ домой восторженныя письма. Онъ долженъ былъ сознаться, что «пріемъ, какой онъ повсюду встрѣчалъ въ Петербургѣ, совершенно отличался отъ того, какой онъ себѣ предсказывалъ». Въ концѣ января 1825 года Малевскій, Мицкевичъ и Ежовскій отправились въ путь. Два послѣдніе получили отъ министерства народнаго просвѣщенія по 300 руб. сер. на дорогу «въ виду ихъ бѣднаго состоянія». Новыя знакомства и сложныя вліянія, новая среда, такая не похожая на виленскую, обстановка жизни въ громадномъ городѣ, въ какомъ впервые очутился Мицкевичъ: все это отрывало его отъ старыхъ воспоминаній, расширяло умственный горизонтъ и выдвигало въ его міровоззрѣніи на первый планъ общественные и философскіе интересы. Это уже не былъ прежній юноша- поэтъ, скромный и застѣнчивый провинціальный учитель, влюбленный въ недоступную Марылю. Мицкевичъ еще не завершилъ своего развитія, превратившаго его изъ пѣвца личнаго чувства въ эпика и поэта- гражданина, но онъ уже вступилъ на этотъ путь. Первый толчокъ къ такому развитію былъ данъ процессомъ филаретовъ, но это не былъ очень сильный толчокъ: вѣдь только черезъ восемь лѣтъ эти событія породили поэму, и для этого потребовались новыя необычайныя переживанія. Во всякомъ случаѣ, теперь Мицкевичъ хотѣлъ жить, чувствовать, страдать реальной радостью и страданіемъ, а не выдуманными, и онъ не безъ основанія говорилъ, что въ Вильнѣ, непремѣнно, выдумалъ бы себѣ новое мученіе и самъ себя терзалъ бы.
Путешествіе зимой по необъятнымъ равнинамъ Россіи, «съ сѣвера въ другой конецъ Европы», то на саняхъ, то въ тарантасѣ, черезъ Витебскъ и Кіевъ, было очень полезно для Мицкевича. Оно должно было обогатить его цѣлой массой новыхъ впечатлѣній. Въ Елизаветградѣ путешественники представились своему новому начальству, графу Витту, который совмѣщалъ должность попечителя учебнаго округа съ командованіемъ войсками Новороссійскаго округа. Попечитель отнесся къ ссыльнымъ полякамъ благожелательно. Хотя въ лицеѣ не было свободныхъ учительскихъ мѣстъ, онъ опредѣлилъ Мицкевича и Ежовскаго кандидатами на должность съ жалованіемъ отъ 600 до 750 руб. асс. и съ правомъ жить и столоваться въ самомъ лицеѣ. Въ февралѣ 1825 г. Мицкевичъ уже въ Одессѣ. Учительской должности Мицкевичъ не получилъ не только потому, что всѣ мѣста были заняты, но и потому, что правительство начинало все тревожнѣе смотрѣть на движеніе, происходившее въ южныхъ губерніяхъ имперіи. Витть уже имѣлъ отъ Шервуда свѣдѣнія о подготовлявшемся заговорѣ и долженъ былъ отправить его въ Петербургъ. Наплывъ такихъ неблагонадежныхъ элементовъ, какими были филареты, не могъ быть желателенъ власти, тѣмъ болѣе, что Одесса при своемъ тогдашнемъ интернаціональномъ характерѣ была довольно слабыми узами соединена съ Россіей. Уже въ февралѣ польскіе изгнанники получили увѣдомленіе, что Императоръ Александръ I не находить возможнымъ оставлять ихъ въ Одессѣ и что они должны искать себѣ мѣсто въ другихъ русскихъ губерніяхъ. Опять приходилось ѣхать, выбирать городъ и родъ службы. Мицкевичъ просилъ перевести его въ московскій архивъ коллегіи иностранныхъ дѣлъ и въ ожиданіи отвѣта остался въ Одессѣ. Этотъ періодъ въ его жизни, продолжавшійся съ февраля до конца октября 1825 года, имѣлъ огромное значеніе. Пестрая, еще совсѣмъ не установившаяся жизнь города доставляла яркія впечатлѣнія, а море, сверкающее и переливающееся у береговъ Одессы, давало такъ много живыхъ, вѣчно новыхъ картинъ; Мицкевичъ до тѣхъ поръ никогда не видалъ моря. И весь складъ жизни этого нерусскаго города, который былъ такъ чуждъ бюрократической нивеллировкѣ, представлялъ много простора для личности. Здѣсь блистали красотою прекрасныя женщины, о которыхъ ходили цѣлыя легенды; Здѣсь еще такъ недавно бралъ уроки чистаго атеизма Пушкинъ, здѣсь онъ влюблялся, волновался, наполнялъ своимъ остроуміемъ гостиныя этихъ полуитальянцевъ, полугрековъ, которые давали тонъ одесской жизни. И общество, привыкшее сорить деньгами, свободное отъ предразсудковъ, было до такой степени непохоже на чинную литовскую шляхту, на захолустныя традиціи Вильны. Мицкевичъ еще никогда не видалъ такого общества, гдѣ случайный выскочка, разбогатѣвшій сомнительными способами, братался съ родовитымъ аристократомъ, гдѣ женщины капризно и торопливо дарили свою любовь новому интересному пришельцу, чтобы завтра забыть о немъ. Въ такую атмосферу попалъ польскій поэтъ, слава котораго уже опередила его. А въ Одессѣ была довольно многочисленная и богатая польская колонія, въ которой выдѣлялась свое красотой, граціей, умственнымъ изяществомъ молодая Собанская, урожденная графиня Ржевуская. Пріѣздъ въ Одессу новаго лица, изгнанника съ сѣвера, поэта, не могъ остаться незамѣченнымъ. Мицкевича быстро втянули въ кругъ польскихъ знакомыхъ; его оригинальная красота пророка должна была особенно манить испорченныхъ женщинъ, соблазняя ихъ своей неразгаданностью, суровостью, недоступностью. «Черный охотникъ» первой части «Дѣдовъ» уже ждалъ со своими силками, чтобы уловить человѣка, который слишкомъ высоко леталъ.
Повидимому, эти силки не сразу уловили поэта. Какъ разсказываеть Аеръ со словъ престарѣлой Собанской (1898 ), Мицкевичъ сначала сторонился отъ этого общества, чувствовалъ себя въ немъ чужимъ, и оно, со своей стороны, не находило его достаточно свѣтскимъ. «II est original, mais tout de même, bon enfant»: такъ судили одесскія красавицы. Связи съ польскимъ обществомъ были завязаны черезъ посредство гостепріимнаго дома Залѣскихъ, съ хозяйкой котораго, серьезной и нравственной женщиной, Мицкевичъ очень сошелся. Повидимому, домъ Залѣскихъ составлялъ центръ польской колоніи въ Одессѣ, и отсюда легко было попасть повсюду. А Мицкевича старались залучить въ свою гостиную уже потому, что его даръ импро визаціи составлялъ постоянную приманку для избалованнаго общества. На этомъ пути онъ и встрѣтился съ красавицей Собанской, которая такъ мало походила на предметъ его перваго увлеченія, Ковальскую, не говоря уже о чувствительной и мечтательной Марылѣ. Ковальская оставила нѣжное и благодарное чувство въ душѣ поэта и тогда, когда страсть миновала; съ тоской и отчаяніемъ вспоминалъ онъ о Марылѣ. Презрѣніе къ женщинамъ, къ этимъ «Данаидамъ», вынесъ Мицкевичъ изъ своихъ одесскихъ исторій, въ которыхъ онъ, какъ писалъ годъ спустя, игралъ роль «паши».
Внѣшняя жизнь Мицкевича за это время шла, кажется, недурно: братъ его сообщалъ знакомымъ, что Адамъ хорошо перенесъ путешествіе и здоровъ; море вдохновляло поэта и вызывало у него импровизаціи; матеріальное положеніе было сноено. На свободѣ Мицкевичъ принялся за итальянскій языкъ, читаль и переводилъ Петрарку и Данте; нашли и англичанина, у котораго стали брать уроки англійскаго языка; часто посѣщали оперу, видѣли веберовскаго «Фрейшютца». Вь апрѣлѣ Ежовскій и Малевскій, которые переводились въ Москву, уѣхали на сѣверъ; Мицкевичъ же получилъ отвѣтъ, что въ архивѣ коллегіи иностранныхъ дѣлъ всѣ мѣста заняты, и подалъ прошеніе о назначеніи его въ канцелярію московскаго военнаго губернатора. Предстояло провести въ Одессѣ цѣлое лѣто. Судя по стараніямъ Собанской внушить Аеру (Ржонжевскому), что съ Мицкевичемъ ее соединяла чисто братская дружба, такъ какъ, во первыхъ, она была замужемъ, а, во вторыхъ, за ней уже ухаживалъ генералъ Витть (особенно, если неизвѣстную Д. Д., героиню самыхъ пламенныхъ одесскихъ сонетовъ Мицкевича, слѣдуеть отожествить, какъ полагаетъ проф. Третякъ, именно съ Собанской) — судя по этимъ даннымъ, можно утверждать, что между одесской «львицей» и польскимъ поэтомъ установились далеко не братскія отношенія. Бурная, безумно ревнивая страсть охватила Мицкевичана югѣ Россіи, въ періодъ неизвѣстности и бездѣятельности; и позже, въ 1831 году, въ такихъ же условіяхъ невѣдѣнія завтрашняго дня, какой то нравственной распущенности онъ ушелъсамъ отъ себя въ такую же ненужную, чуждую его нравственной природѣ связь съ замужней женщиной. Но никогда такія страсти не давали радости Мицкевичу. Различные эпизоды этой любви, ея торжество и рѣзкій конецъ, Мицкевичъ воспѣлъ въ «Любовныхъ сонетахъ», которымъ я посвящу слѣдующую главу; здѣсь же я ограничусь исторіей мѣсяцевъ, проведенныхъ поэтомъ на югѣ Россіи. Самъ онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на время нравственнаго паденія, и покидая Одессу, давалъ себѣ слово впредь не опускаться въ своемъ полетѣ слишкомъ низко къ землѣ, но въ исторіи польской поэзіи эти мѣсяцы странной, причудливой жизни, мѣсяцы бурныхъ страстей были въ высшей степени плодотворны: они обогатили польскую литературу еще невѣдомымъ ей великолѣпіемъ эротическихъ сонетовъ, отражавшихъ живыя радости и страданія реальной любви великаго индивидуалиста, и внесли въ нее поэтическое описаніе природы, которое осталось надолго недосягаемымъ образцомъ для польскихъ поэтовъ. Такимъ образомъ, ни имена, ни личности женщинъ, прошедшихъ черезъ жизнь Мицкевича, не могутъ быть безразличны для его толкователей. Госпожа Собанская подъ старость, когда она дѣлилась своими воспоминаніями съ журналистомъ Аеромъ, прикидывалась благочестивой и вѣрной супругой, которая питала къ молодому поэту почти материнское чувство. На самомъ же дѣлѣ, это была опасная кокетка, окруженная поклонниками, питавшими къ ней далеко не платоническія чувства, пустая женщина, проводившая всю жизнь въ пріемахъ и развлеченіяхъ, изучавшая практически науку страсти нѣжной и умѣвшая увидѣть подъ скромной внѣшностью Мицкевича интересъ опасной и увлекательной игры. И странно встрѣтились въ ея домѣ соперники: губернаторъ, генералъ Виттъ, въ распоряженіе котораго былъ командированъ молодой изгнанникъ изъ Литвы, и Мицкевичъ. Сохранились анекдоты о томъ, какъ влюбленный старикъ переносилъ капризы и разсѣянные промахи фаворита Собанской. Насколько можно судить по воспоминаніямъ о времени, проведенномъ Мицкевичемъ въ Одессѣ, это уже не быль прежній застѣнчивый юноша, для котораго деревенскій домъ Верещаковъ былъ верхомъ аристократизма. Уже увѣренный въ себѣ, уже носившій въ душѣ ту святую ненависть, которой онъ жилъ въ послѣдующіе годы, Мицкевичъ держался гордо и рѣзко отвѣчалъ на безтактности зазнавшихся баръ. Можно повѣрить свидѣтельству Собанской, что Марыля продолжала жить въ его сердцѣ, какъ идеальный образъ, какъ неприкосновенная святыня, которая не смѣшивалась съ жизненной суетой, стояла выше плотскихъ увлеченій и паденій поэта. Онъ рѣзко обрывалъ всякія попытки постороннихъ проникнуть въ его чувства къ Марылѣ и однажды на нѣсколько дней исчезъ изъ дома Собанскихъ, когда неосторожно задѣли это чувство.
Въ концѣ лѣта Собанскіе съ обычной своей свитой, въ которую входилъ и генералъ Виттъ, предприняли поѣздку по Крыму. Поѣхалъ и Мицкевичъ, который впервые оказался на морѣ, 17 августа 1825 года Черное море было бурно, какъ обыкновенно въ августѣ. Небольшое парусное судно, на которомъ ѣхало общество, трепало такъ сильно, что чуть не всѣ подверглись морской болѣзни. Только Мицкевичъ, по словамъ его младшей дочери, Маріи, записывавшей позднія отеческія воспоминанія, уцѣлѣлъ. Онъ «долго восхищался великолѣпнымъ зрѣлищемъ разбушевавшихся водъ, но потомъ напрасно принялся искать, чѣмъ бы удовлетворить голодъ, такъ какъ вода залила кухню, а волны на глазахъ у него унесли ящикъ съ съѣстными припасами и корзину съ курами. Буря все усиливалась; наконецъ и самъ капитанъ началъ уже сомнѣваться, удастся ли спасти судно, и тогда поднялся общій плачъ». Наконецъ добрались до Севастополя, гдѣ общество раздѣлилось: Собанскіе уѣхали въ Евпаторію, а Мицкевичъ частью одинъ, частью въ обществѣ двухъ товарищей совершилъ рядъ экскурсій по Крыму. Насколько сильныя впечатлѣнія произвели на него эти экскурсіи, видно изъ того, что онъ разсказывалъ о нихъ еще много лѣтъ спустя, чуть не черезъ 30 лѣтъ. Нѣкоторые изъ этихъ разсказовъ, которые собраны съ благоговѣйной тщательностью его сыномъ Владиславомъ, чрезвычайно характерны какъ по господствующему въ нихъ духу недружелюбія къ русскимъ, такъ и по романтическому отпечатку тогдашнихъ стремленій поэта. Подобно тому, какъ Пушкинъ провелъ нѣсколько дней въ цыганскомъ таборѣ, Мицкевичъ спѣшилъ уйти въ лоно первобытной культуры татарской деревни. «Однажды я заблудился въ степи, — разсказывалъ онъ впослѣдствіи старшему сыну, - и попалъ въ татарскій аулъ. Я просилъ начальника его принять меня къ себѣ, и тотъ согласился, и я нѣсколько дней провелъ въ его шатрѣ (?). Уѣзжая, я подарилъ ему нѣсколько монетъ за ѣду и хлопоты, которыя надѣлалъ ему. Онъ былъ такъ благодаренъ, что подарилъ мнѣ, со своей стороны, серебряный кубокъ, украшенный татарскими надписями, довольно значительной цѣнности. Нѣкоторое время я берегъ его, а потомъ отдалъ пріятелю». Вѣроятно, въ этомъ разсказѣ есть недоразумѣніе: щедрый подарокъ татарскаго князька не былъ выраженіемъ какой-то особенной благодарности за нѣсколько полученныхъ монетъ. Это былъ актъ восточной любезности, не понятый Мицкевичемъ, который, видимо, хотѣлъ почувствовать себя въ обстановкѣ первобытной жизни, среди «шатровъ», которыхъ вовсе и не было въ Крыму. Ренэ и начезы стояли передъ его воображеніемъ, и татары въ шатрахъ должны были замѣнить ихъ.
Въ письмахъ Лелевелю, написанныхъ года два спустя послѣ поѣздки (въ январѣ 1827 года), Мицкевичъ байронизировалъ, вспоминая свои крымскія впечатлѣнія: «Я топталъ тучи на Чатыръ-Дагѣ, спалъ на диванахъ гиреевъ и въ лавровой рощѣ игралъ въ шахматы съ ключникомъ покойнаго хана». Конечно, Крымъ со своими невысокими живописными горами, на вершинѣ которыхъ такъ рѣдко удается «топтать тучи», плохо подходилъ къ романтическимъ требованіямъ, но зато онъ давалъ много эстетическихъ впечатлѣній. «Часть Крыма между горами и моремъ, — вспоминалъ Мицкевичъ подъ старость, — представляетъ одну изъ прекраснѣшихъ мѣстностей въ мірѣ. Небо такъ же чисто и климатъ такъ же мягокъ, какъ въ Италіи, но зелень красивѣе. Попадаются лѣса и тѣнь, которыхъ такъ мало въ Италіи». Въ Крыму поэтъ провелъ всю осень, до 15 октября. Вернувшись въ Одессу, онъ нашелъ отвѣтъ на свою просьбу о переводѣ въ Москву. Этотъ фактъ опровергаетъ достовѣрность одного изъ мемуаровъ, относящихся ко времени пребыванія поэта на югѣ. Н. Малиновскій разсказываетъ, будто бы «по возвращеніи въ Одессу Мицкевичъ былъ окруженъ все возраставшей толпой поклонниковъ; объ этомъ дошелъ слухъ до Вильны, и Вацлавъ Пеликанъ (ректоръ Виленскаго университета, главный врагъ филаретовъ) донесъ объ этомъ Новосильцову» и т. д. На самомъ дѣлѣ, уже 12 октября былъ посланъ приказъ отправляться въ Москву, на что предназначалось 161 руб. на лошадей и 100 р. на дорожные расходы. 10 ноября 1825 г. Мицкевичъ снова уже былъ въ дорогѣ[2].
Въ исторіи пребыванія его въ Одессѣ, о которомъ мы знаемъ такъ мало достовѣрнаго, всего опредѣленнѣе выступаютъ на первый планъ любовныя увлеченія, совершенно отличныя отъ первыхъ юношескихъ, виленскихъ и ковенскихъ. На ряду съ Собанской, мы встрѣчаемъ и другія имена. Такъ, еще къ 1828 году относится влюбленное письмо къ нему его первой одесской покровительницы и почитательницы, Залѣской, которой Мицкевичъ поручилъ взять у Собанской его письма. Это нѣжное посланіе, въ которомъ молодая женщина заявляетъ, что «бываютъ чувства, принадлежащія болѣе небу, чѣмъ землѣ», не оставляетъ сомнѣнія о томъ, что она уже давно и горячо любила поэта. Она умоляетъ сообщить ей, «будетъ ли она имѣть радость когда- нибудь еще увидѣть здѣсь», въ Одессѣ, Мицкевича, проситъ немедленно отвѣтить ей: однимъ словомъ, говоритъ языкомъ экзальтированной любви. Разрывъ съ Собанской, о которомъ говорятъ, и это требованіе вернуть письма, и рѣзкій тонъ стихотворенія «Прощанье», трудно при нашихъ данныхъ пріурочить къ опредѣленному времени. Надо имѣть въ виду, что сама Собанская (Лакруа) старалась запутать слѣды, разсказывая Аеру о пребываніи Мицкевича въ Одессѣ. По ея словамъ выходило, что она - то и затѣяла поѣздку по Крыму, и поэтъ былъ «ей послушенъ какъ ребенокъ» и даже при всемъ желаніи не пошелъ проститься съ Д. Д. Между тѣмъ, эта Д. Д. и есть сама Собанская. Но потомъ, послѣ поѣздки по морю, она осталась въ Евпаторіи, и «такъ какъ она все время болѣла или, можетъ быть, только притворялась больной, то въ хлопотахъ о ней мужъ и генералъ Виттъ до такой степени усердствовали, что для третьяго опекуна уже не оставалось мѣста». Не заключается ли въ этихъ простодушныхъ словахъ нашего источника, который, вообще, не мудрствуя лукаво, передаетъ разсказы г- жи Лакруа, что отношенія ея съ Мицкевичемъ уже были порваны. Но объяснить взаимное охлажденіе слѣдовало дипломатически, и вотъ на сцену выступаетъ Яго въ лицѣ красавицы - соперницы и интриганки. Для тогдашней атмосферы бездѣлія и сытой праздности, въ которой - такъ непривычно для него — очутился Мицкевичъ, легендарныя розсказни г -жи Собанской представляютъ характерныя черты. «Его отношенія съ Д. Д., повѣствуетъ со словъ г- жи Собанской Аеръ, подъ роскошнымъ небомъ юга, при отсутствіи жизненныхъ заботъ, безъ ежедневныхъ необходимыхъ занятій, можетъ быть, продолжались бы очень долго, если бы не интрижки и женскія сплетни, объясняющіяся простой ревностью». Новая попытка очернить соперницу. Въ Одессѣ нашлась эта соперница въ лицѣ графини Гурьевой. «Происходя отъ французскихъ родителей и, можетъ быть, уже въ самой крови нося зародыши легкомыслія, она уже была испорчена столичной петербургской жизнью и чувствовала себя тѣмъ болѣе свободной, что мужъ ея былъ старъ. Мицкевичъ произвелъ на нее съ перваго раза сильное впечатлѣніе, и, едва познакомившись съ нимъ, она начала дѣлать ему очень явные авансы. Такъ какъ нашъ поэтъ въ эту пору своей жизни былъ большимъ мастеромъ говорить комплименты и ухаживать за женщинами, онъ, навѣрное, нашептывалъ въ ея маленькія ушки не мало любезностей, а такъ какъ она была испорчена столичными тріумфами, то она была уже увѣрена, что держитъ его, какъ раба, въ своихъ оковахъ». Вотъ характеристика женщины, данная другой женщиной. Ея желчность, не исчезнувшая за много- много лѣтъ, показываетъ, что «интрижки» графини Гурьевой увѣнчались успѣхомъ. Разрывъ, которому предшествовали бурныя объясненія, отразившіяся въ одесскихъ сонетахъ, долженъ былъ произойти еще передъ поѣздкой въ Крымъ, потому что послѣ нея Мицкевичу врядъ ли было дѣло до всѣхъ этихъ «Данаидъ». Можетъ быть, и самая- то поѣздка была предпринята г-жей Собанской для возвращенія поэта въ «повиновеніе», которымъ она такъ дорожила (не Даромъ отмѣтила и въ признаніяхъ Аеру). Но цѣль не была достигнута: г - жа Собанская, «притворяясь больной» (отъ кого, какъ не отъ нея самой, могъ узнать объ этомъ Аеръ), осталась въ Евпаторіи, на рукахъ мужа и генерала Витта, а Мицкевичъ путешествовалъ по Крыму. Въ ноябрѣ онъ покинулъ Одессу съ непріятнымъ чувствомъ нравственнаго паденія, озлобленный и непріязненный къ русскимъ. Какъ далека отъ филаретскихъ идеаловъ оказалась одесская жизнь! Онъ рвался къ новой жизни, на сѣверъ.
- ↑ «Мы, Осипъ Ежовскій и Адамъ Мицкевичъ, желаемъ отправиться въ Одессу или въ Харьковъ и опредѣлиться тамъ на службу, которой бы соотвѣтствовали способности наши», и дальше: «Нижеподписавшійся объявилъ желаніе служить при Ришельевскомъ лицеѣ». См. документы у Вержбовскаго 25—26.
- ↑ Невинный рисунокъ, изображавшій «планъ Черноморскаго королевства и посланный (Софіи Малевской), какъ повелительницѣ его», былъ перехвачен на почтѣ и пересланъ Новосильцевымъ Вел. Кн. Константину. «Тайный, иносказательный смысль» этого рисунка вызвалъ Высочайшее повелѣніе о переводѣ филоматовъ подальше отъ Польскихъ губерній. Рисунокъ Ежовскаго изображаль будто бы «Польскую державу, страну отечественной славы и неотъемлемое достояніе польскаго народа отъ береговъ Каспійскаго до береговъ Чернаго моря». См. отъ всей этой исторіи Н. Mościcki: «Przyczynek do pobytu Filomatów w Odessie». Kwartalnik Historyczny за 1905 г.