Эротика Мицкевича на югѣ Россіи и болѣе ранняго времени.
Въ концѣ 1826 года, уже въ Москвѣ, вышелъ новый сборникъ стихотвореній Мицкевича, заключавшій въ себѣ сонеты. Въ значительной своей части, — можно сказать, почти весь, — онъ передаетъ переживанія поэта на югѣ Россіи, въ Одессѣ и въ Крыму. Другой вопросъ — когда были написаны самые сонеты? Этотъ вопросъ разрѣшался разно, и въ настоящее время доминируетъ взглядъ, что въ числѣ эротическихъ сонетовъ сборника 1826 года тѣ, которые посвящены Марылѣ, восходятъ еще къ, ковенскому и виленскому творчеству Мицкевича; другіе, говорящіе о горячей чувственной страсти, имѣютъ въ виду г-жу Собанскую или другую одесскую красавицу; что же касается Крымскихъ сонетовъ, то они передаютъ живыя крымскія впечатлѣнія Мицкевича, но написаны уже въ Москвѣ. Такова точка зрѣнія, усвоенная Третякомъ, Хмѣлевскимъ и др. Принять ее, по моему мнѣнію, можно далеко не цѣликомъ: часть сонетовъ, дѣйствительно, восходитъ къ ковенскому періоду въ жизни Мицкевича, но это какъ разъ не тѣ, которые посвящены Марылѣ. Что же касается ихъ, то, мы знаемъ, что любовь къ Марылѣ, можетъ быть, уже переродившаяся въ любовь воображенія, еще долго отзывалась въ его поэзіи: и въ Одессѣ и за границей.
Какъ мы знаемъ изъ мемуаровъ Аера, самое воспоминаніе о Марылѣ вызывало у Мицкевича припадокъ неудержимой тоски. Это было уже въ Одессѣ. Въ Крымскихъ сонетахъ онъ вспоминаетъ о Литвѣ, мечтаетъ услышать голосъ оттуда. Психологически ничто не препятствуетъ отнести всѣ сонеты, посвященные Марылѣ, къ одесскому періоду въ жизни поэта. Однако, возражаютъ на это, Мицкевичъ переживалъ здѣсь совсѣмъ другого рода увлеченія. Развѣ могли уживаться рядомъ съ ними болѣзненныя, нѣжныя воспоминанія о Марылѣ. Въ настоящее время, когда съ исторіи отношеній его къ Ковальской сорвана «одежда невинности» (niewinności szata), мы знаемъ, что самая жгучая страсть къ Ковальской не препятствовала Мицкевичу переживать муки Густава и писать безумно тоскливыя письма самой Марылѣ, Зану и Чечоту, и въ то же время, какъ ниже увидимъ, создать великолѣпные сонеты, посвященные именно госпожѣ Ковальской. Сложна человѣческая душа, а душа поэта въ особенности!
Можно ли заставлять ее переживать только одно чувство, одну любовь? Любя и одновременно презирая и ненавидя Собанскую и ея соперницъ, Мицкевичъ, можетъ быть, именно поэтому особенно болѣзненно чувствовалъ утраченный прекрасный идеалъ Марыли и рвался къ нему, и писалъ нѣжные сонеты, ей посвященные. И, выполнивъ эту чистѣйшую обязанность сердца, онъ возвращался къ своимъ прекраснымъ любовницамъ- Данаидамъ и имъ пѣлъ въ вдохновенныхъ стихахъ о своей страсти. И есть еще признаки того, что почти всѣ сонеты, вошедшіе въ сборникъ 1826 года, написаны въ Одессѣ: это ихъ байронизмъ, уже отмѣченный мной въ воспоминаніяхъ поэта о пребываніи въ Крыму. Критика Мицкевича справедливо указала на то, что въ одномъ изъ сонетовъ въ честь Марыли (а значитъ, сочиненномъ будто бы ранѣе) упоминаніе о братоубійствѣ Каина восходитъ къ байроническимъ вліяніямъ. Что же касается Петрарки, то вѣдь именно въ Одессѣ Мицкевичъ снова принялся за итальянскій языкъ.
Однако, утверждая, что бо́льшая часть московскаго сборника восходитъ къ творчеству поэта на югѣ Россіи, необходимо отмѣтить наличность несомнѣнно болѣе раннихъ произведеній. Сонетъ «Къ Нѣману» былъ написанъ, по словамъ самого Мицкевича, еще въ Литвѣ, во время одного изъ пребываній въ Щорсахъ. О какомъ - то сонетѣ «Лаура», который Мицкевичу нравился, онъ пишетъ въ мартѣ 1823 года Чечоту. Можетъ быть, это и есть сонетъ «Къ Нѣману», въ которомъ поэтъ обращается къ Лаурѣ? Сборникъ 1822 года заканчивается также сонетомъ «Przypomnienie» (Напоминаніе), представлявшимъ близкое подражаніе Петраркѣ. Наконецъ, какъ указалъ проф. Третякъ, Мицкевичъ могъ еще въ Виленскомъ университетѣ хорошо познакомиться съ Петраркой, такъ какъ здѣсь итальянецъ Капелли читалъ по - французски исторію итальянской литературы, а въ 1816 году именно «Петрарку; какъ поэта, филолога, моралиста», Капелли избралъ темой для своей рѣчи на публичномъ засѣданіи университета. Такимъ образомъ, знакомство съ Петраркой могло восходить къ сравнительно далекому прошлому въ поэтическомъ развитіи Мицкевича, но въ годы душевной горячки отвлеченный и однообразный итальянскій поэтъ, вѣроятно, былъ довольно чуждъ влюбленному юношѣ. Рефлексія одесскаго времени позволила и любовь къ Марылѣ вылить въ форму сонета Петрарки, а страсти, промчавшіяся въ душѣ поэта въ этотъ годъ, не проникали въ нее слишкомъ глубоко, оставались прежде всего красивыми переживаніями и, какъ таковыя, удовлетворялись формой сонета. Однако духъ эротической поэзіи Мицкевича совсѣмъ иной, нежели у Петрарки. 96 сонетовъ Петрарки охватываютъ большой промежутокъ времени, передаютъ всѣ фазисы его любви и разрѣшаются философскимъ, универсальнымъ чувствомъ, котораго нѣть у Мицкевича. Петрарка воспѣвалъ умершую Лауру, польскій поэтъ не могъ отрѣшиться отъ реальнаго, живого образа Марыли, которая его любила и дѣлила съ нимъ часы радости ипечали. Поэтому обобщить свою любовь, сдѣлать ее общимъ чувствомъ любви къ міру и людямъ Мицкевичъ не могъ. «Onde i miei guai nel commune dolor s'incominciaro» («поэтому и мои страданія зачались въ общемъ страданіи міра» ), говорить Пе-трарка въ одномъ изъ первыхъ сонетовъ. Въ одномъ изъ послѣднихъ, оплакивая смерть Лауры, онъ опять придаетъ универсальный оттѣнокъ своему чувству.
Non la conobbe il mondo, mentre l'ebbe.
Connobil' io, ch'a pianger qui rimasi.
E'l ciel, che del mio pianto or si fa bello.
Не позналъ ея міръ, когда владѣлъ ею.
Я позналъ, которому выпало горе пережить ее,
И небо, которое обогатилось отъ моего горя.
Соотвѣтственно такому пониманію любви, въ сонетахъ господствуетъ рефлексія. «Если это не любовь, что же это такое, что я испытываю», спрашиваетъ себя поэтъ: «Но если это любовь, о, Боже, пусть я познаю ее! Если она благо (se buona), почему же она причиняетъ такія смертельныя муки? Если зло, почему же такъ сладостно все это мученье? А если я наслаждаюсь пылая, откуда эти стоны и рыданія? А если страдаю противъ воли, къ чему послужатъ эти стенанія? О, живая смерть, о, сладостное страданье, какъ вы взяли такую силу надо мной, если я на это не соглашаюсь. А если я соглашаюсь, то я совершенно несправедливо сѣтую. Безъ руля я оказался посреди моря въ утлой ладьѣ при противномъ вѣтрѣ...» Эти мысли Петрарка повторяетъ много разъ на разные лады, играя противорѣчіями и неожиданными выводами. Развѣ не игра словами такая строфа въ сонетѣ, гдѣ поэтъ самъ себя утѣшаетъ поэтической славой:
| Dolci ire, dolci sdegni, e dolci paci, | Сладостныя вспышки гнѣва, сладкое возмущеніе, сладкое примиреніе, |
| Dolce mal, dolce affanno, et dolce peso. | сладостное страданіе, сладостная печаль и сладкая тяжесть, |
| Dolce parlar, e dolcemente inteso, | сладостная бесѣда и сладкое свиданіе, |
| Or di dolce ora, or pien di dolci faci. | сладкія уста, сладостное лицо. |
При такомъ отношеніи къ Лаурѣ, которая такъ поразительно рѣдко упоминается въ сонетахъ подъ своимъ именемъ, a нe подъ названіемъ госпожи, Петрарка долженъ былъ видѣть нравственный смыслъ въ своей любви. «E son fermo d'amare il tempo, e lora, ch'ogni vil cura mi levar d'intorno» (Могу ли я не любить времени и часа, которые увлекли изъ моего сердца всѣ низкія заботы?), восклицаетъ онъ въ одномъ изъ первыхъ сонетовъ. Спустя 14 лѣтъ послѣ увлеченія Лаурой, поэть все еще исполненъ сознанія о высшемъ значеніи его любви. «La voglia e la ragion combattut'hanno sette, e sett'anni» (Страсть и разумъ боролись семь и семь лѣтъ), говоритъ Петрарка, вѣря, что любовь его побѣдить время. И онъ чувствуетъ себя лучшимъ оть этой безнадежной, рефлективной любви. Восхваляя духовную прелесть Лауры, ея нѣжныя и возвышенныя слова, вздохи, поэтъ заканчиваетъ сонетъ фразой, которая, видимо, вырвалась у него изъ сердца: «Этими чарами я былъ превращенъ». Въ восхваленіи внутреннихъ и внѣшнихъ прелестей Лауры Петрарка не знаетъ мѣры. Ангельская красота (ogni angellica vista), все прекрасное, чѣмъ восхищаются въ другихъ женщинахъ; «любовь, соединенная у нея съ честностью; изящная одежда съ природной красотой и жестъ, который говорить безмолвно»: все нравится поэту въ его госпожѣ. Узнавъ ее, онъ находитъ темными (oscura) всѣхъ другихъ красавицъ; почтительно и нѣжно онъ благодарилъ Лауру за то духовное превращеніе, которое она произвела въ немъ. Такова эта любовь, въ которой такъ мало реальнаго.
И, тѣмъ не менѣе, Петрарка поэтъ реальнаго чувства; основатель индивидуализма въ европейской литературѣ, онъ умѣлъ придать своему отвлеченному чувству совершенно индивидуалистическія черты. «Одинокій, задумчивый, я брожу въ самыхъ глухихъ мѣстахъ, измѣряя ихъ медленными шагами, и внимательные взоры я бросаю вокругъ, чтобы узнать по слѣдамъ людей мѣста, особенно ими посѣщаемыя, и чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ избѣгнуть. Я не нахожу другого средства, чтобы скрыть отъ людей мою страсть...» Такихъ выраженій не придумаетъ тотъ, кто не испытываетъ настоящаго живого чувства. Оно гонитъ его отъ людей, заставляетъ искать одиночества. Какъ трогательна эта простая жалоба поэта!
| La sera desiar, odiar l'aurora | Желать вечера, ненавидѣть зарю |
| Soglion questi tranquilli e lieti amanti, | имѣютъ обыкновеніе спокойные и веселые любовники, |
| A me doppia la sera e doglia e pianti: | а у меня вечеръ удваиваетъ боль и тоску; |
| La mattina è per me più felice ora. | утро для меня болѣе счастливое время. |
Реализмомъ, хотя и нѣкоторой условностью, ведущей свое начало еще отъ временъ трубадуровъ, дышатъ и описанія природы, которыхъ такъ много въ сонетахъ Петрарки. «Возвращается зефиръ и ведетъ съ собой прекрасное время и свою милую семью (sua dolce famiglia), и цвѣты, и траву; защебетала ласточка (Progne), зарыдалъ соловей (pianger Filomena), появились первые бѣлые и красные цвѣточки; смѣются луга, яснѣе становится небо. Юпитеръ радуется, снова увидя свою дочь; воздухъ, земля и вода полны любви; весь животный міръ (ogni animal) только и думаетъ о любви». Великолѣпно описаніе ночи, когда «небо, земля и вѣтеръ безмолвны; и звѣри, и птицы подъ властью сна; и ночь странствуетъ въ своей колесницѣ по звѣдному небу, и недвижное море (il mar senz'onda) покоится въ своемъ ложѣ». А поэтъ горестно восклицаетъ: въ такую ночь «veggio, penso, ardo, piango» (бодрствую, грежу, горю и стенаю)! Въ такую ночь товарищемъ поэта является АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ .
(Съ портрета Вальковича). соловей. «E tutta notte par che m'accompagne, e mi rammente la mia dura sorte», съ отчаяньемъ восклицаетъ Петрарка.
Таковъ великій учитель всѣхъ влюбленныхъ поэтовъ. Природа, раскрывшаяся христіанской поэзіи, и личность, воспитанная на высокихъ идеалахъ древности, универсализмъ новой культуры и индивидуализмъ современнаго человѣка: все это есть у Петрарки, и все это выражено прекрасно.
Мицкевичь по своей натурѣ былъ очень далекъ отъ той мечтательной любви, которой жилъ и довольствовался въ продолженіе многихъмногихъ лѣтъ Петрарка. Его чувство было всегда дѣятельно, требовало примѣненія къ жизни, и душа его томилась особенно отъ невозможности проявить всю энергію чувства. И томленіе его въ годы увлеченія Марылей происходило совсѣмъ отъ иныхъ причинъ, чѣмъ у Петрарки. Характеренъ тотъ инстинктъ, который заставилъ Мицкевича найти у Петрарки немногія родственныя ему струны. Онъ заимствуетъ какъ разъ тѣ сонеты, въ которыхъ итальянскій поэтъ сумѣлъ воплотить свое реальное чувство. Это уже приведенный мною сонеть о вечерѣ и утрѣ. Сличеніе оригинала съ подражаніемъ обнаруживаетъ, однако, какъ и въ этомъ случаѣ Мицкевичъ былъ ближе къ реальному. Вотъ сонетъ Мицкевича: «Солнце сверкаетъ на востокѣ въ вѣнкѣ огненныхъ тучъ, а на западѣ омрачаеть свое блѣдное лицо мѣсяцъ; роза обращаетъ велѣдъ за солнцемъ свои развернутыя почки, фіалка стоитъ колѣнопреклоненная, согнувшись подъ каплями утренней росы. Въ окнѣ сверкнула Лаура. И я всталъ на колѣни на крыльцѣ, а она, теребя сплетеніе своихъ золотыхъ косъ, сказала: «Почему уже съ утра печальны ваши очи, о, мѣсяць и фіалка и ты, мой возлюбленный?» Вечеромъ пришлось насладитьСЯ новымъ зрѣлищемъ. Возвращается мѣсяцъ, его лицо полно и румяно, фіалка подняла листки, отрезвленные мракомъ. Снова стала въ окнѣ моя возлюбленная, еще въ болѣе прекрасномъ платьѣ и съ болѣе веселыми глазами. А я снова стою на колѣняхъ у ея ногъ и такъ же печаленъ, какъ утромъ». Поэтическій аппаратъ въ этомъ сонетѣ петрарковскій: розы, фіалки, нѣтъ только соловья. Но чувство гораздо правдивѣе, и сравненія менѣе изысканы. «Утро для меня болѣе счастливое время», говорить Петрарка и продолжаетъ: «Въ это время я вижу, какъ одновременно встаютъ два солнца, столь похожія другъ на друга красотою и блескомъ, что самое небо влюбляется въ землю ». Заканчивается сонетъ Петрарки заявленіемъ, что утро и вечеръ внушаютъ ему разныя чувства: утро даетъ ему успокоеніе, а вечеръ приносить томленіе и скуку. «А я такъ же печаленъ (вечеромъ), какъ и утромъ », заключаетъ Мицкевичъ гораздо правдивѣе и проще. А вслѣдствіе этого реализма настроенія польскій поэтъ, даже вдавшись въ рефлексію, выходить изъ нея несравненно скорѣе и проще, чѣмъ его итальянскій учитель. Старый польскій поэтъ XVII в., Андрей Морштынъ, любилъ въ своей эротикѣ такіе замысловатые вопросы, какъ Петрарка: «Если это не любовь...» Мицкевичъ гораздо менѣе склоненъ къ нимъ. «Когда чувствую пожатія твоихъ рукъ, когда изъ усть твоихъ я воспринимаю пламя, могу ли я, о, дорогая, назвать это страданіемъ? А когда наши лица орошаются слезами, когда остатки жизни уносятся во вздохахъ, могу ли я, о, дорогая, назвать это наслажденьемъ?» И даже сонетъ III, своимъ началомъ такъ напоминающій сантименталь ные звуки жалобъ Петрарки, обрывается такой живой вспышкой сердечнаго страданія, что передъ нами встаетъ вовсе не чувствительный поклонникъ Лауры, а уже знакомый образъ Густава. Такимъ образомъ сила Мицкевича, правдивость и энергія чувства, пролагающаго пути въ поэзіи помимо всякихъ условностей, находятъ себѣ выраженіе и въ тѣхъ первыхъ 13 сонетахъ, которые были посвящены Лаурѣ-Марылѣ.
Если бы Густавъ, переживъ «для науки» сцену самоубійства, захотѣлъ раскрыть своему старому учителю исторію не только печальныхъ, но и счастливыхъ мгновеній своей любви къ Марылѣ, онъ заговорилъ бы этими сонетами. Онъ вспомнилъ бы, съ какой нѣжностью обращался къ молодой дѣвушкѣ, прося ее не бояться своего чувства. «Едва я тебя увидѣлъ, я уже весь загорѣлся; въ еще незнакомыхъ глазахъ Я искалъ прежняго знакомства, И на твоихъ щекахъ расцвѣталъ взаимный румянецъ, точно роза, грудь которой раскрыло раннее утро. Едва ты запѣла пѣсенку, у меня полились слезы; твой голосъ проникалъ до сердца и хваталъ за душу; мнѣ показалось, что ангелъ назвалъ ее по имени, и часы небесъ прозвонили по его приказанію мгновеніе спасенья. О, дорогая! пусть твои глаза не боятся признаться! Если я взволную тебя своимъ взглядомъ, голосомъ, мнѣ будетъ все равно, что противъ насъ возстанутъ судьба и люди, что я буду долженъ бѣжать и любить безъ взаимности! Пусть земное обрученіе наградить другого твоею рукой, ты признай лишь одно, что Богъ обручилъ со мной твою душу!» ( II сонетъ. ) IV часть «Дѣдовъ» со своимъ эпилогомъ и съ тою тайной, которую точно подслушалъ ксендзъ въ сердцѣ Густава, дополняетъ смыслъ этого сонета. Онъ не могъ быть написанъ раньше, чѣмъ въ IV части «Дѣдовъ» поэтъ переболѣлъ свою любовь. Это, такъ сказать, ретроспективное чувство, примиреніе съ безнадежностью, — примиреніе, которое слишкомъ спокойно, чтобы быть близкимъ къ событіямъ. «Сонъ пропалъ, розы нѣтъ, а въ рукахъ остались одни шипы», писалъ Мицкевичъ на «Новый годъ» 1825. Теперь онъ не чувствуеть уже и этихъ шиповъ. Все это уже пережито, стало невозвратнымъ прошлымъ. Врядъ ли ранѣе Петербурга или Одессы могъ быть написанъ этотъ сонетъ, хотя въ хронологіи любви онъ какъ будто занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ.
Труднѣе опредѣлить, мнѣ кажется, психологическое состояніе автора III сонета. Онъ можетъ быть гораздо болѣе близкимъ къ событіямъ, хотя ясное вліяніе Петрарки (противъ чего высказывается проф. Третякъ) указывало бы скорѣе на позднѣйшее время. «Я говорю самъ съ собой, путаюсь въ разговорѣ съ другими; бурно колотится сердце, я не владѣю дыханьемъ; въ глазахъ искры, а лицо блѣдно; нерѣдко даже чужіе справляются о моемъ здоровьѣ или перешоптываются между собой о моемъ разсудкѣ. Такъ мучусь я весь день. Когда же бросаюсь на постель въ надеждѣ, что хоть во снѣ я украду мгновенье у страданій, сердце воспламеняетъ въ головѣ моей огненные призраки. И я срываюсь съ постели, бѣгу, подбираю въ памяти слова, которыми я буду корить твою жестокость, — слова, тысячу разъ подобранныя и вѣчно забываемыя. И когда я снова увижу тебя, я самъ не понимаю, почему я опять спокоенъ и холоднѣе камня, чтобы потомъ снова горѣть и попрежнему молчать». Какіе это были несправедливые, незаслуженные Марылей упреки, мы уже изъ IV части «Дѣдовъ». Но когда Мицкевичь переживалъ настроеніе, породившее этотъ сонетъ, онъ еще не освободился отъ желанія помучить Марылю насмѣшками и упреками. Изъ переписки ихъ, относящейся къ 1822 и 1823 годамъ, мы знаемъ, какія бурныя сцены происходили между ними, какое жгучее раскаяніе охватывало потомъ обоихъ. Во всякомъ случаѣ, картина душевнаго состоянія поэта, набросанная въ этомъ сонетѣ, можетъ относиться и къ болѣе позднему времени (1823 — 1824 г.), когда друзья не знали, «что дѣлать съ Адамомъ». Во всякомъ случаѣ, кажется, сонетъ относится къ эпохѣ до Одессы.
Какимъ то удивленіемъ, почему Марыля такъ притягиваетъ сердца людей, культомъ ея, напоминающимъ Петрарку и совсѣмъ чуждымъ тѣмъ письмамъ и разговорамъ между Марылей и Мицкевичемъ, о какихъ мы знаемъ, дышить слѣдующій IV сонетъ. Можетъ быть, только въ Одессѣ, среди свѣтскихъ ослѣпительныхъ красавицъ юга, Мицкевичъ впервые задумался надъ тѣмъ, чѣмъ же такъ сильно обаяніе его «госпожи»? Раньше въ Вильнѣдомъ Верещаковъ, какъ мы знаемъ и изъ воспоминаній друзей, и изъ такихъ произведеній, какъ «Dziady», «Warcaby» и т. д., казался Мицкевичу, напротивъ, очень важнымъ и аристократическимъ. Теперь не то: лишь душевной чистотой привлекаетъ людей Марыля, и въ одеждѣ пастушки она королева. Вовсе тутъ нѣть «слѣдовъ идиллической сентиментальности», которые находилъ Хмѣлевскій. Это было для самого себя оправданіе въ любви, оправданіе, для котораго краски были заимствованы у Петрарки. «Въ твоей внѣшности нѣтъ свѣтскости, не выдуманы твои слова, ни лицо, ни глаза не поражаютъ ничѣмъ особеннымъ, а между тѣмъ каждый радъ тебя увидѣть, радъ услышать тебя. Хоть и въ одеждѣ пастушки, видно, что ты королева. Вчера раздавались пѣсни и громкая бесѣда, произносились имена твоихъ ровесницъ, тотъ сыплетъ имъ комплименты, другой изощряется въ остроуміи: но ты вошла, и воцарилось благоговѣйное молчанье. Такъ во время пира, когда пѣвецъ обращается къ хору, танцующія пары, которыя кружились по залу, вдругъ останавливаются и замолкаютъ; каждый спрашиваетъ, но ни кто не знаетъ, почему онѣ стоятъ въ задумчивости. «Я знаю, — говоритъ поэтъ, — пролетѣлъ ангелъ». Почтили всѣ гостя, но не всѣ его узнали». Что значитъ это обращеніе пѣвца къ хору, о какомъ пѣвцѣ и о какомъ хорѣ идетъ здѣсь рѣчь: все это какъ то непонятно. Да и весь сонетъ съ его преувеличеннымъ изображеніемъ того культа, какимъ пользовалась «madonna» Мицкевича, представляетъ именно позднѣйшее, внушенное литературнымъ вліяніемъ Петрарки произведеніе.
Въ томъ же духѣ и слѣдующій V сонетъ. То, что выражено такъ просто, непосредственно въ жалобѣ Густава, въ его признаніи обь «одеждѣ невинности», облекшей всю эту любовь, здѣсь передано съ такимъ подчеркиваніемъ этой невинности и так холодно, что цѣлая пропасть отдѣляетъ этотъ сонетъ отъ «Дѣдовъ». Отнести это къ ковенской или виленской эпохѣ въ жизни поэта мнѣ кажется совершенно невозможнымъ. «Свиданіе въ рощѣ» изложено въ видѣ діалога. «Это ты — и такъ поздно?» — «Я заблудился среди лѣсовъ, а ты тосковала въ невѣрныхъ лучахъ мѣсяца?» — «Милый неблагодарный! Спроси меня, могу ли я думать о чемъ - нибудь другомъ?» — «Позволь пожать твои руки, поцѣловать твою ногу. Ты дрожишь! Отчего?» — «Не знаю. Бродя по рощѣ, я пугаюсь шороха листьевъ, крика ночныхъ птицъ. Ахъ, мы, должно быть, поступаемъ нехорошо, если вь моей душѣ тревога!» — «Взгляни мнѣ въ глаза, посмотри на лобъ: никогда къ такому челу не приступаетъ грѣхъ, тревога не глядитъ такъ смѣло. Боже мой, неужто наша вина лишь въ томъ, что мы сидимъ вмѣстѣ? Вѣдь я сижу такъ далеко, говорю такъ немного и такъ держусь съ тобой, мой земной ангелъ, какъ будто бы ты уже стала небеснымъ ангеломъ». Этотъ сонетъ не былъ написанъ по свѣжимъ слѣдамъ событій. Въ немъ мало страсти, но много разсудочности.
Въ область иныхъ отношеній вводитъ насъ слѣдующій, шестой сонетъ. Уже здѣсь мы слышимъ о странныхъ отношеніяхъ между молодыми влюбленными людьми, которые предоставленысудьбой обществу только другъ друга и долго скрываютъ отъ самихъ себя охватившую ихъ страсть. Эта серія сонетовъ восходить несомнѣнно къ ковенской эпохѣ и рисуетъ исторію любви поэта къ госпожѣ Ковальской. «Уединенныя стѣны (Samotno Sciany) были только въ Ковнѣ: ни въ Одессѣ, ни въ Тугановичахъ поэтъ не жилъ въ одиночествѣ. «Ханжа насъ осудитъ, развратникъ (rozpustnik) станетъ смѣяться надъ тѣмъ, что мы окру женные уединенными стѣнами, хотя она такъ молода, а я такъ влюбленъ, я опускаю глаза, а она льетъ слезы. Я борюсь съ увлеченіемъ, она же хочеть разсѣять надежды и бряцаетъ цѣпями, которыми связала наши руки горькая судьба. Мы сами не знаемъ, что дѣлается въ нашихъ сердцахъ. Что же это такое: страданіе или наслажденіе?..»
VII сонеть «Утро и вечеръ», такой сердечный и правдивый, былъ уже разсмотрѣнъ выше. Въ немъ Мицкевичъ обнаружилъ большую поэтическую самостоятельность, внеся въ сонетъ Нетрарки поправку, внушенную художественнымъ чутьемъ. Съ этимъ сонетомъ мы вступаемъ въ циклъ сонетовъ, представляющихъ или переводъ, или близкое подражаніе пѣвцу Лауры. Ихъ — четыре: «Утро и вечеръ », «Къ Нѣману», «Благословенье » (изъ Петрарки) съ эпиграфомъ «Senuccio i'vo'che sappi». У Петрарки есть два сонета, обращенные къ рѣкамъ. Въ первомъ изъ нихъ, обращаясь къ Ронѣ, поэтъ проситъ ее «поцѣловать ногу и руку (Лауры), бѣлую и прекрасную, сказать ей на своемъ языкѣ, что духъ бодръ, плоть же немощна». Во второмъ, написанномъ по поводу путешествія Петрарки по рѣкѣ По по направленію къ Ломбардіи, обращеніе къ рѣкѣ служить лишь предлогомъ для выраженія своей вѣрности Лаурѣ. Обращеніе Мицкевича къ Нѣману гораздо теплѣе и проще. Написанный еще въ Литвѣ сонетъ передаетъ хорошо намъ знакомое по письмамъ изъ Ковны душевное состояніе его, когда онъ такъ страстно ждалъ каждой строки отъ друзей и еще вѣрилъ въ свою Лауру. «Нѣманъ, домашняя рѣка! Гдѣ тѣ воды, которыя я нѣкогда черпалъ младенческими руками, по которымъ плылъ потомъ въ дикія страны (w dzikie ustronie!) искать успокоенія мятежному сердцу? Здѣсь Лаура, съ гордостью смотря на тѣнь своей статной фигуры, любила заплетать волосы и украшать голову цвѣтами; здѣсь не разъ я, молодой энтузіастъ, смущалъ слезами ея образъ, отражавщійся на серебряномъ лонѣ волны! О Нѣманъ, домашняя рѣка! Гдѣ теперь тѣ струи и вмѣстѣ съ ними гдѣ былое счастье, былыя надежды? Гдѣ милая радость дѣтскихъ лѣтъ? Гдѣ еще болѣе милыя тревоги бурной юности? Гдѣ моя Лаура? Гдѣ друзья? Все минуло... отчего же не проходятъ мои слезы?» Слѣдующій сонетъ «Благословеніе » представляетъ переводъ изъ Петрарки. Выборъ этого сонета, въ которомъ поэтъ благословляеть день и часъ и мѣсто, гдѣ «возлюбленная вдохнула въ поэта чувства, которыхъ она сама не раздѣляетъ», представляетъ одинъ изъ доводовь того примирительнаго, петрарковскаго настроенія, въ которомъ была написана большая часть сонетовъ Мицкевича, посвященныхъ уже отжитой любви, лишь иногда начинавшей снова ныть въ сердцѣ. Извѣстный сонетъ Петрарки «Senuccio, i'vo'che sappi, in qual maniera trattato sono, e qual vita è la mia» («Сенуччіо, я хочу, чтобы ты зналъ, какъ со мной обращаются и какова моя жизнь?») превращается подъ перомъ Мицкевича въ обращеніе къ друзьямъ и въ жалобу на свои страданія. Сличеніе оригинала съ переводомъ показываетъ, сколько личнаго и въ этотъ сонетъ внесъ Мицкевичъ.
«Сенуччіо, я хочу, чтобы ты зналъ...», говоритъ Петрарка. «Ровесники мои, вы хотите знать, какъ я страдаю», превращаетъ эту фразу Мицкевичъ. «Ровесники» это, конечно, друзья, филареты, Занъ, Чечотъ, къ которымъ поэтъ такъ часто писалъ, вѣря въ ихъ неизмѣнное участіе къ его душевнымъ страданіямъ. «Я пылаю и все еще таю (struggo), какъ и прежде (com’io solia): Лаура вертитъ мной, а я все тотъ же, что и раньше», продолжаетъ итальянскій поэтъ. Ничего подобнаго нѣть у Мицкевича. «Вы хотите знать, какъ я страдаю. Я нарисую вамъ это самымъ вѣрнымъ образомъ, какъ только сумѣетъ перо. До сихъ поръ среди храма воспоминаній я преслѣдую мыслью ея призракъ, и духъ мой грезитъ о прошломъ». Такъ и здѣсь просыпается обычный реализмъ Мицкевича. Онъ отлично отдаетъ себѣ отчетъ въ томъ, что лишь грезитъ, что живетъ воспоминаніями и оплакиваетъ только призракъ (mara). Слѣдующія строфы переданы Мицкевичемъ довольно близко къ оригиналу. Оба поэта жалуются на непостоянство своихъ возлюбленныхъ, но у Мицкевича тонъ гораздо болѣе интимный: онъ вспоминаетъ о томъ, какъ красавица, имя которой онъ не называетъ (у Петрарки, въ видѣ исключенія, выступаетъ Лаура, а не анонимная донна), то «звала его глазами, то становилась угрюмой; то жала его руку, то начинала съ нимъ бесѣду». Отдаленное обожаніе и восхищенное созерцаніе замѣняютъ у Петрарки эти простыя и жизненныя переживанія влюбленнаго юноши. Поэтому и конецъ сонета оказался у него гораздо болѣе простымъ, чѣмъ у итальянскаго поэта. Петрарка жалуется на Амура («il signor nostre Amore» — «господинъ нашъ Амуръ»), который день и ночь, муча его, поддерживаетъ въ немъ любовную тревогу. Мицкевичъ же кончаетъ такъ: «Ахъ, среди этихъ воспоминаній вѣчно мятется сердце и путаются мысли!» Какъ и въ монологахъ Густава, выступаетъ ясное сознаніе болѣзненности этого нежизненнаго, мечтательнаго чувства къ «призраку». Тѣмъ болѣе трудно опредѣлить время этого сонета. Настойчивое указаніе на то, что остались лишь воспоминанія, « храмъ воспоминаній», свидѣтельствуетъ, повидимому, объ отдаленности его отъ времени и мѣста событій, о той порѣ, когда поэть почему- то болѣзненно возвращался къ воспоминаніямъ, но уже ничего не ждалъ, ничего не хотѣлъ отъ Марыли. Кажется, это было въ Одессѣ.
Совсѣмъ не въ духѣ Петрарки XI сонетъ. Онъ передаетъ какой то реальный эпизодъ изъ душевной жизни Мицкевича, вѣроятнѣе всего, минутную жажду мести, охватившую его. Изъ писемъ Мицкевича, особенно тѣхъ, въ которыхъ онъ описываетъ свое посѣщеніе Тугановичъ послѣ свадьбы Марыли и свои послѣдующія свиданія съ ней, изъ «Дѣдовъ» и изъ сонетовъ знаемъ, что ненависти къ счастливому сопернику у Мицкевича, въ сущности, не было и что для нея не было и основаній. Но что минутами эта ненависть вспыхивала, можно ли въ этомъ сомнѣваться, зная гордую и гнѣвную душу поэта, который сътакимъ трудомъ и часто такъ неудачно настраивалъ себя на кроткій ладъ. Непонятно только, почему такую минуту Мицкевичу вздумалось запечатлѣть въ сонетѣ? Представляется вѣроятнымъ, что дѣло не обошлось безъ вліянія Байрона и его злобныхъ, мстительныхъ героевъ, его Каиновъ и корсаровъ. «Я видѣлъ, какъ весь день на солнечной жарѣ бродилъ молодой охотникъ. Вотъ онъ остановился у ручья, долго смотрѣлъ вокругъ и сказалъ со вздохомъ: «я хочу видѣть ее, прежде чѣмъ навсегда покину этотъ край; хочу видѣть, но быть, невидимымъ». Въ эту минуту изъ за рѣчки вылетаетъ на конѣ охотница, одѣтая въ одежду Діаны; она удерживаетъ коня, останавливается, оборачивается назадъ; навѣрное, вдали ѣхалъ за ней товарищъ. Охотникъ отступилъ, задрожалъ и горько улыбался, устремивъ на дорогу взоръ Каина. Дрожащей рукой онъ заряжаетъ ружье, хмурится и сосредоточивается... Вотъ онъ немного отошелъ въсторону, точно отказался отъ своей мысли. Но въ этотъ мигъ онъ увидѣлъ тучу пыли. Онъ беретъ въ руки ружье, прицѣливается. Облако пыли приближается, но никто не подъѣхалъ». Горькая усмѣшка, взоръ Каина — все это байронизмъ, но какойнибудь дѣйствительный случай долженъ лежать въ основаніи этого сонета. Слишкомъ ужъ онъ реаленъ. Тайну свою, однако, Мицкевичъ унесъ въ могилу. Не будемъ гадать, какъ онъ поступилъ бы, если бы соперникъ былъ передъ нимъ.
XII сонетъ, записанный въ т. наз. альбомъ Мошинскаго (о немъ см. ниже), врывается рѣзкимъ диссонансомъ въ сонеты любви, составившіе сборникъ 1826 года. Мицкевичъ не помѣстилъ его ни въ сборникѣ 1826 года, ни въ послѣдующихъ изданіяхъ. «Поэзія, гдѣ чудная кисть твоей руки?» спрашиваетъ поэтъ, томясь въ чужомъ краю. «Не только звукъ и краски, ангелы мысли, но и перо, чернорабочій невольникъ поэта, не признаютъ на чужой землѣ законовъ прежняго господина...» Такого томленія въ рабствѣ мы еще не находимъ въ одесскихъ произведеніяхъ Мицкевича. Оно соотвѣтствуетъ его позднѣйшему настроенію и, когда въ Москвѣ поэтъ поднесъ княгинѣ З. Волконской экземпляръ своихъ сонетовъ, было естественно, что въ посвященіи онъ написалъ именно его во французскомъ переводѣ. Марыля занимаетъ какое- то странное мѣсто въ этомъ сонетѣ. «Я пою, а она не услышитъ моего пѣнья; такъ соловей, царь пѣсни, не слышить ручья, который стонетъ въ подземной глубинѣ».
Циклъ сонетовъ, посвященныхъ Марылѣ, заканчивается внѣшнимъ образомъ XIII сонетомъ, заглавіе котораго по-польски — «Rezygnacya». Это трудно переводимое слово, обозначающее примиреніе со своей судьбой человѣка, отчаявшагося въ возможности счастья, но умѣющаго отказываться отъ него. Это стихотвореніе, несомнѣнно, относится къ тому времени, когда поэтъ былъ окруженъ женщинами, готовыми пойти навстрѣчу его любви; когда онъ старался забыться среди нихъ, найти наслажденіе въ новой любви, а память о «святой любви» къ «божеству» не давала ему забвенія даже въ минуты страсти. Это именно то настроеніе, которое должно было доминировать въ душевномъ состояніи Мицкевича въ Одессѣ и которое нашло выраженіе какъ въ разсказѣ Собанской о выходкѣ Мицкевича, когда она стала его разспрашивать о Марылѣ, такъ и въ извѣстномъ стихотвореніи, написанномъ передъ отъѣздомъ изъ Одессы. Тоны, заимствованные у Петрарки, уже совершенно отступаютъ въ сонетѣ «Rezygnacya» на задній планъ передъ реализмомъ жгучей тоски. «Несчастливъ тотъ, кто тщетно молитъ о взаимности; еще несчастнѣе, кого томитъ пустое сердце, но всего тяжеле тому, по - моему, несчастнѣйшему изъ людей, кто не любя не можетъ забыть, что любилъ». Это — цѣнное признаніе о разрывѣ съ прошлымъ, который совершался въ душѣ Мицкевича именно на югѣ Россіи. «Созерцая блестящіе глаза и безстыдные лбы, онъ отравляетъ воспоминаніями манящее его наслажденіе; а если прелесть и добродѣтель пробудятъ въ немъ чувство, онъ не смѣетъ итти съ отцвѣтшимъ сердцемъ къ ногамъ ангела. Онъ или презираетъ другихъ, или винитъ себя; минуетъ земную женщину, уступаетъ съ дороги богинѣ и, смотря на обѣихъ, прощается съ надеждой. А сердце его подобно былому храму, опустошенному чередой непогодъ и эпохъ, гдѣ божество жить не хочеть, a люди не смѣютъ». Такъ вылилась большая душевная мука, результатъ не одной неудачной любви, но и позднѣйшаго жизненнаго опыта. Это позднѣйшій изъ сонетовъ, посвященныхъ Марылѣ, и въ то же время начало чего -то новаго. Уже здѣсь мы находимъ рѣдкое выраженіе о «безстыдныхъ лбахъ», которое такъ близко къ презрѣнію къ «Данаидамъ». Только въ этомъ сонетѣ чувствуется еще не одно презрѣніе къ нимъ, а еще и тоска по идеалу, вѣра въ чистую любовь, стремленіе къ новому, живому идеалу, который принадлежитъ уже не царству воспоминаній, а дѣйствительно жизни. Точно какое - то новое чувство зарождается въ душѣ Мицкевича, и онъ самъ не считаетъ себя способнымъ на него. Не Собанская, не Гурьева возбуждали это чистое чувство, за которымъ послѣдовало болѣзненное признаніе самому себѣ въ банкротствѣ любви, въ потерѣ божества, которое покинуло свой храмъ. Для характеристики послѣдующихъ сонетовъ Мицкевича обратимся прямо къ его послѣднему «прости» Одессѣ и ея пустымъ забавамъ.
- «Ну, что же? Покину городъ, пропадутъ изъ глазъ его жители, которые ко мнѣ не привыкли сердцемъ; мой отъѣздъ никого не погрузитъ въ печаль, и я самъ не хочу оставить по себѣ ни одной слезы. Зачѣмъ же здѣсь у дверей стоитъ эта ненужная грусть? Еще разъ возвращаюсь въ пустыя комнаты, какъ будто что -то забылъ; блуждающій взоръ еще разъ возвращается, чтобы проститься съ дружественными стѣнами. Вѣдь столько разъ онѣ терпѣливо внимали и раннимъ утромъ, и среди ночи моимъ безцѣльнымъ вздохамъ. У этого окна я много разъ просиживалъ вечера, всматриваясь во что- то, самъ не знаю — во что. Усталъ. Утомила все та же картина. Шумъ моихъ одинокихъ шаговъ пробудилъ эхо. Снова отъ двери къ двери блуждаю безъ цѣли, считаю тактъ желѣзнаго хода часовъ, прислушиваюсь къ шопоту червячка, который, гдѣ- то притаившись, кажется, стучится въ двери къ своей женѣ. Скоро ужъ утро. Извозчики ждутъ и сердятся. ѣдемъ! Никѣмъ не встрѣченный я переступилъ этотъ порогъ, такъ одиноко и покидаю его: никто не пожелаетъ мнѣ добраго пути. Помню: бывало, въ молодые годы, изъ дорогихъ странъ, я уѣжалъ отъ любимыхъ друзей, отъ моей дѣвушки, ѣхалъ и смотрѣлъ, и изъ- за деревьевъ слышалъ голоса, видѣлъ, какъ махали платками. Я плакалъ. — Славно плакать, покуда молодая душа кипитъ. Въ сто разъ горше плачетъ равнодушный старецъ! Молодому легко умереть! Онъ не знаетъ свѣта, онъ думаетъ, что будетъ жить въ сердцѣ жены, друга, брата. А старикъ, который сорвалъ съ жизни покровъ обмана, который не вѣритъ ни въ человѣческія, ни въ сверхчеловѣческія чудеса, знаетъ, что онъ навѣки и весь цѣликомъ замкнется въ своей могилѣ. Такъ по равнинѣ, сверкающей всѣми цвѣтами радуги, одиноко летитъ душистый цвѣтокъ (mdły kwiatek pajęczy), сорванный вѣтромъ съ какой то далекой засохшей вѣтки; мертвой рукой онъ хватается за встрѣченную розу и хочетъ отдохнуть среди майскихъ почекъ. Напрасно: вѣтеръ снова срываетъ его и несетъ дальше. Такъ и я невѣдомое имя, чужеземное лицо носилъ по этимъ люднымъ улицамъ и площадямъ и каждый день встрѣчалъ цѣлые рои прекрасныхъ женщинъ. Онѣ хотѣли познакомиться со мной... Почему? Потому, что я здѣсь пришлый человѣкъ. Дѣти гонятся за бабочкой, пока она блестить вдали; поймаетъ дитя, взглянеть и стиснетъ: пусть себѣ летитъ дальше! Полетимъ же! Къ счастью еще остались крылья, чтобы вернуться. Полетимъ и не будемъ больше опускаться низко!»
Этимъ «прекраснымъ женщинамъ», которыя оставили такимъ равнодушнымъ и усталымъ сердце поэта, посвящены сонеты и отдѣльныя стихотворенія. Это «Данаиды», Д. Д., Каролина Собанская, безымянная героиня сонетовъ. Нѣтъ основанія относить любовные сонеты только къ одной изъ цѣлаго роя прекрасныхъ женщинъ, желавшихъ познакомиться съ «пришлымъ» поэтомъ, поразившихся «его лица нездѣшнимъ выраженьемъ». Рядомъ съ романомъ, который можно прослѣдить по сонетамъ, стоять другія увлеченія, можетъ быть, еще менѣе серьезныя, но все же возвышавшія сонеты и стихи. Вѣдь эти «Данаиды» и требовали стиховъ, по крайней мѣрѣ, отъ тѣхъ, кто не могъ платить дороже. «О прекрасный полъ! Гдѣ тотъ золотой вѣкъ, когда за полевые цвѣточки, за нарядъ, украшенный майскими колосьями, покупали дѣвичьи сердечки и чары любви, когда къ возлюбленной посылали сватомь голубя? Теперь времена стали болѣе дешевыми, а за любовь приходится платить дороже. Та, которой я плачу золотомъ, просить еще и пѣсенокъ, а та, которой я отдавалъ сердце, требовала моей руки; та же, которую я воспѣвалъ, спрашивала, богатъ ли я. О Данаиды, въ бездну вашей алчности я бросалъ дары, пѣсни и душу, растопленную въ слезахъ, теперь я превратился изъ щедраго въ скупого, изъ чувствительнаго въ лицемѣра. И хоть и теперь еще меня привлекаетъ смазливое личико, хоть все еще я принужденъ васъ воспѣвать и вамъ дарить, но прежде я все бы вамъ отдалъ, а теперь все — только кромѣ сердца».
Зная реализмъ Мицкевича, я убѣжденъ въ томъ, что здѣсь имѣются въ виду три женщины: одна требовала подарковъ, другая хотѣла женить на себѣ Мицкевича, третья довольствовалась подарками, но хотѣла еще стиховъ. Ту, которой поэтъ «отдавалъ сердце», онъ любилъ, повидимому, болѣе серьезной любовью: но она требовала его руки; другое дѣло — двѣ остальныя: онѣ хотѣли одного и того же, подарковъ и пѣсенъ, но любовь одной покупалась подарками, другой стихами. Двѣ женщины, съ которыми поэтъ, вѣроятно, былъ близокъ, подразумѣваются въ этомъ сонетѣ. Въ «Прощаніи», презрительномъ сонетѣ, обращенномъ къ Д. Д., Мицкевичъ заявляетъ, что золота ей не даетъ, какъ и прежде не давалъ. Но теперь онъ открылъ ея тайну: «Ты хотѣла похвальныхъ стиховъ!» Такіе похвальные стихи, посвященные Д. Д. и написанные, очевидно, въ болѣе счастливую минуту, имѣются дѣйствительно. Слѣдовательно, эта Д. Д. была та изъ его любовницъ, которая была воспѣта поэтомъ. Но вѣдь, говорятъ «Данаиды», она интересовалась и матеріальнымъ положеніемъ Мицкевича. На это онъ и намекаетъ въ рѣзкой фразѣ «Прощанія» о золотѣ. Такимъ образомъ одна изъ красавицъ, привлекшихъ сердце поэта, намъ извѣстна. На основаніи того, что «Элегія къ Д. Д.» въ иномъ своемъ видѣ была записана Мицкевичемъ въ альбомѣ Каролины Собанской, проф. Третякъ дѣлаетъ выводъ, что эта Д. Д. и Собанская одно лицо.
Сонетъ XIV, обращенный къ безымянной героинѣ одного изъ нихъ, «къ ***», рѣзко отличается своимъ тономъ отъ послѣднихъ сонетовъ, посвященныхъ Марылѣ. Уже XIII -й говорилъ объ «ангелѣ», къ которому поэтъ не смѣетъ приближаться съ отцвѣтшимъ сердцемъ. Героиня XIV сонета такъ же добра и прекрасна. «Ты смотришь мнѣ въ глаза, вздыхаешь? Нагубно твое простодушіе! Бойся яда, который пылаетъ въ глазахъ змѣи; бѣги, прежде чѣмъ услышишь дыханіе отравы, если не хочешь проклясть остатокъ своей жизни. Искренность — вотъ единственная добродѣтель, которая еще осталась миѣ: знай, что въ груди моей ты зажигаешь недостойное пламя, но я умѣю жить одинокимъ, — къ чему же предъ смертью въ мою судьбу будетъ вмѣшиваться невинное созданіе? Я люблю наслажденіе, но соблазнять? Я слишкомъ гордъ для этого. Ты дитя, а меня испепелили страданія страсти. Ты счастлива, твое мѣсто въ кругу пирующихъ, мое же тамъ, гдѣ кладбище и могилы прошлаго. Молодой плющъ, обвивай зеленые тополя, а терніямъ оставь окружать могильныя колонны». Настроеніе этого сонета не похоже на одесскія настроенія Мицкевича, и едва ли онъ относится къ одесской эпохѣ. Байроническое презрѣніе къ людямъ, слова о близкой смерти и объ одиночествѣ соотвѣтствуютъ ковенскимъ письмамъ, проникнутымъ такимъ же байронизмомъ. Этотъ сонетъ составляетъ одно цѣлое съ шестымъ и переноситъ насъ въ Ковно, къ исторіи любви Мицкевича къ Ковальской. VI сонетъ посвященъ зарожденію любви, въ XIV героиня уже готова отдаться своему чувству: она жалѣетъ страдающаго поэта, хочетъ спасти его своей привязанностью, а онъ спрашиваетъ себя съ тревогой: неужели онъ соблазнитель, неужели онъ хочеть воспользоваться слабостью женщины? Слѣдующій сонетъ, XV, говоритъ, что неминуемое совершилось, но чувство осталось и послѣ сближенія ровнымъ и спокойнымъ. сколько
«Въ первый разъ я, невольникъ, радъ своей неволѣ», начинаетъ съ игры словъ Мицкевичъ: «Смотрю на тебя, съ чела не сходить спокойствіе; мыслю о тебѣ, изъ мысли не выходитъ свобода; люблю тебя, а сердце все- таки не болить. Не разъ я принималъ за счастье минуту каприза, не разъ вводили меня въ заблужденье молодое воображенье или обманчивыя слова, прелестная фигура, но тогда я ропталъ и на самое наслажденье. Даже тогда, когда я любилъ ту, ту небожительницу, слезъ, какое пламя, какая тревога когда-то и даже теперь какая грусть при одномъ упоминаніи ея имени! Съ тобою только я счастливъ, съ тобой, моя дорогая! Хвала Богу, что Онъ даль мнѣ такую возлюбленную, хвала и ей, что она учитъ меня восхвалять Господа Бога! » Характерно отнесеніе Марыли уже къ пережитому прошлому. Опять она божество, какъ въ XIII сонетѣ, небожительница, а «счастливъ » поэтъ только съ какой- то земной женщиной, которую можно любить спокойно, не теряя свободы, не страдая сердцемъ!
Совсѣмъ иное чувство встаетъ передъ нами въ XVI сонетѣ. Это отчаяніе послѣ паденія! И онъ, и героиня сонета боролись со своей страстью, мучились, когда оказались не въ силахъ противиться ей. Такого настроенія въ Одессѣ мы не знаемъ у Мицкевича. Ни къ одной изъ «Данаидъ» не подходитъ тотъ удивительно нѣжный, задушевный тонъ, въ которомъ онъ обращается къ безымянной возлюбленной, воспѣтой въ этомъ, въ трехъ предшествующихъ и трехъ послѣдующихъ сонетахъ. Если это была связь, то очень непохожая на одесскія: нѣтъ здѣсь никакого намека на подарки, на деньги и стихи, которыми онъ долженъ былъ платить за любовь. Напротивъ, долгіе разговоры, тихія женскія слезы тоски и неудовлетворенія жизнью, стыдливость прекрасной женщины, которая и отдаваясь сохраняла застѣнчивый стыдъ: вотъ черты, въ которыхъ выступаетъ передъ нами эта героиня любви Мицкевича. Внимательный читатель самъ замѣтитъ, несомнѣнно, какъ далеко этотъ тонъ отъ тона сонетовъ, писанныхъ въ Одессѣ для одесскихъ красавицъ.
«Милая, я вздыхаю!» такъ начинается этотъ сонетъ: «Минуты ужаснаго размышленія отравляють воспоминанія о божественной нѣгѣ. Ахъ, можетъ быть, твое сердце, которое столько страдало, можетъ быть — боюсь сказать — терзается угрызеніями? Милая, но развѣ ты виновата, что стрѣлы твоихъ глазокъ такъ жгучи, что твои уста улыбаются такъ мило? Ты слишкомъ довѣрилась моей добродѣтели, слишкомъ положилась на собственную свою силу, а Творецъ слишкомъ много огня влилъ въ наши души! Мы боролись много и дней, и недѣль, юные, вѣчно уединенные, всегда вдвоемъ, и долго мы были достойны другъ друга. Теперь же — ахъ, я пойду обливать слезами алтари, не буду умолять простить мое преступленіе, только пусть Богъ не наказываетъ меня твоей душевной тревогой». Можно ли сомнѣваться въ томъ, что эта «милая» не Каролина Собанская и что оплакиваетъ свое «преступленіе» уже вовсе не Густавъ «Дѣдовъ».
Затѣмъ идутъ три сонета, составляющіе какъ бы одно цѣлое. «Добрый день», «Доброй ночи», «Добрый вечеръ»; три изящные, граціозные привѣта, къ которымъ никакъ нельзя примѣнить характеристику проф. Третяка объ этой группѣ сонетовъ, будто они исходять «не изъ глубины, а съ береговъ сердца». Реализмъ этихъ сонетовъ — удивительный. Поэтъ нисколько не считается съ требованіями условной лжи выражаетъ свои чувства такъ же прямо и громко, какъ онъ звалъ филаретовъ къ добру или жаловался имъ на Марылю. Эта неспособность Мицкевича сгибаться составляла всегда его существенную особенность. Повидимому, эти три сонета составляютъ послѣдніе, съ которыми поэтъ обращается къ подругѣ своихъ одинокихъ дней. Страсть, иногда жгучая, иногда чарующе нѣжная, привлекала его къ той, которой онъ отдавалъ въ эти грустные дни свое сердце. «Добрый день! Не смѣю разбудить. О, прелестный образъ! Ея душа наполовину улетѣла въ райскіе края, наполовину осталась здѣсь, оживляя ея божественное лицо. Такъ солнце наполовину играетъ на небѣ, наполовину горитъ въ серебряномъ облакѣ. Добрый день! Она уже вздохнула, въ глазахъ сверкнулъ лучъ! День добрый! Свѣтъ уже тревожить твои глаза, устамъ надоѣдаютъ шалуньи - мухи. Добрый день! Солнце въ окнахъ, а я около тебя. Я несъ тебѣ болѣе горячій привѣтъ, но твоя спящая прелесть отняла у меня смѣлость. Сначала надо узнать: встаешь ли ты съ привѣтливымъ сердцемъ, съ освѣженнымъ тѣломъ? Добрый день! Ты не позволяешь поцѣловать руку? Велишь мнѣ уйти? Ухожу: вотъ твое платьи це, одѣвайся и выходи скорѣе. Я скажу тебѣ доброе утро!» (XVII). Прошелъ день, наступаетъ время прощаться и уходить. Подчеркнутая уже въ предыдущемъ сонетѣ близость, позволяющая поэту входить въ комнату спящей женщины, здѣсь выступаетъ еще опредѣленнѣе. «Доброй ночи! Сегодня довольно наговорились (bawili). Пусть ангелъ сна покроетъ тебя голубыми крыльями. Доброй ночи! Пусть отъ слезъ отдохнуть твои очи! Доброй ночи! Пусть сердце подкрѣпится покоемъ! Доброй ночи! Пусть отъ каждой минутки, которую ты проговорила со мной, останется отзвукъ, тихій и прелестный; пусть онъ звучить въ твоихъ ушахъ, а когда покроется мракомъ мысль, пусть мой образъ предстанетъ передъ твоими спящими глазами. Доброй ночи! Обрати ко мнѣ еще разъ свои глаза, дай мнѣ свое лицо. Доброй ночи! Ты хочешь позвать слугь? Дай мнѣ поцѣловать грудь... Доброй ночи... застегнута... Доброй ночи! Ты уже убѣжала и хочешь захлопнуть двери? Желаю тебѣ доброй ночи! Въ скважину двери. Увы! закрыта! Повторяя «доброй ночи», я не далъ бы тебѣ заснуть». (XVIII)[1]. Послѣ этихъ двухъ сонетовъ, которые говорять о большой физической близости, сонетъ ХІХ «Доброй ночи» представляется болѣе раннимъ: тамъ утромъ поэтъ входитъ въ комнату спящей возлюбленной, вечеромъ онъ хочетъ поцѣловать ея грудь. Очевидно преграды разрушены: это уже разгаръ страсти. Но только признаніе въ любви заключается въ послѣднемъ стихотвореніи, обращенномъ къ героинѣ этой группы сонетовъ. «Добрый вечеръ! Для меня это самое горячее пожеланье. Никогда, отдѣляетъ ли насъ передъ ночью закрытая дверь, или снова зоветъ меня къ тебѣ утренняя пора, я не прощаюсь и не здороваюсь съ такимъ восхищеньемъ, какъ въ эту минуту, ободренный вечерней тѣнью. И даже ты, любительница молчать, такъ часто краснѣющая (płonić się skora), когда услышишь пожеланіе добраго вечера, начинаешь говорить оживленнѣе и вздыхаешь громче. Пусть добрый день восходитъ для тѣхъ, что живутъ вмѣстѣ, пусть онъ освѣщаетъ трудъ, который соединяетъ ихъ руки, а добрая ночь пусть покрываетъ счастливыхъ любовниковъ, когда они пьютъ изъ чаши наслажденія утѣшеніе въ тревогахъ. А тѣмъ, кто любитъ другъ друга и скрываетъ свою любовь, пусть добрый вечеръ прикроетъ слишкомъ краснорѣчивые глаза». (XIX) На этомъ замыкается циклъ этихъ сонетовъ, въ которыхъ такъ полно нарисована исторія любви поэта къ его ковенской подругѣ. Зная о связи Мицкевича съ Ковальской, не трудно убѣдиться въ томъ, какъ соотвѣтствуеть обстановка XVI сонета ковенской жизни ихъ: «молодые, всегда одинокіе, всегда вдвоемъ», боролись долгіе дни и недѣли. О томъ, что Мицкевичъ въ Ковнѣ писалъ сонеты, Мы знаемъ. Вспомнимъ описаніе Ковальской, ея красоты и прелести, когда она «покоится въ своей спальнѣ », описаніе, приведенное Мицковичемъ такъ же просто и реально, какъ въ этихъ сонетахъ. Почему разошлись Мицкевичъ и Ковальская такъ скоро? Не потому, что она не хотѣла связи, но требовала, чтобы поэтъ женился на ней? Намекъ на это находимъ въ «Данаидахъ».
На этомъ обрываются сонеты, посвященные старой жизни Мицкевича. Передъ нами развертывается новая жизнь его, бурная, суетная, среди красавицъ, которыя возбуждали не нѣжное ласковое чувство, какъ Марыля, какъ Ковальская, а только самыя жгучія страсти и ревность. Героиней многихъ изъ этихъ эротическихъ стихотовреній и сонетовъ, написанныхъ на югѣ Россіи, является, какъ мы уже знаемъ, Каролина Собанская. Въ ея альбомъ Мицкевичъ занесъ стихотвореніе, которое замѣчательно въ двухъ отношеніяхъ: во - первыхъ, оно посвящено не Собанской, а Ржевской, т.е. озаглавлено дѣвичьей фамиліей героини, а, во -вторыхъ, проникнуто тѣмъ горькимъ чувствомъ, какое мы находимъ и въ «Данаидахъ», хотя здѣсь нѣтъ упрековъ. «Была безъ радости любовь, разлука будетъ безъ печали» можно было бы написать эпиграфомъ на этомъ стихотвореніи. «Разной судьбою брошенные на волны міра, мы встрѣчаемся другъ съ другомъ, какъ двѣ различныя ладьи. Твоя сверкаетъ свѣжими красками и обивкой, хватаетъ вѣтеръ, грудью разсѣкаетъ поверхность моря. А моя брошена на волю бури и морскихъ страшилищъ, безъ руля, съ жалкими остатками парусовъ. Когда тайный червь насквозь прогрызетъ ея грудь, когда звѣзды закроются тучами, я брошу въ море компасъ. Разстанемся. Когда то мы снова пойдемъ одной дорогой? Ты не захочешь снова искатъ меня, а я тебя не могу». Это стихотвореніе производитъ впечатлѣніе написаннаго передъ разлукой, передъ вынужденнымъ отъѣздомъ Мицкевича изъ Одессы. Почему же не Собанской, а Ржевуской оно посвящено? Можетъ быть потому, что ревнивому мужу ея ( см. Ө. Е. Коршъ, «Пушкинъ и его современники» IV. 57—59 ) было непріятно соединеніе имени Каролины съ фамиліей чужого ему человѣка, какимъ былъ Мицкевичъ.
Собанской предназначено среди одесской эротики этого послѣдняго нѣсколько стихотвореній, которыя относятся къ двумъ моментамъ: къ господству страсти въ ихъ отношеніяхъ и къ холодной разлукѣ, оставившей въ душѣ поэта чувство горечи. Эти моменты отражаются въ трехъ сонетахъ (XX, XXI и XXII), въ стихотвореніяхъ «Въ альбомъ Каролинѣ Ржевуской», «къ Д. Д.», «Элегіи къ Д. Д.» и наконецъ еще въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ, которыя лишь предположительно можно отнести къ той же возлюбленной Мицкевича. Это - «Разговоръ», элегія «Часъ» и, можетъ быть, «Сонъ». Рядомъ съ ними къ одесскому времени принадлежать и такія произведенія, которыя несомнѣнно обращены къ одной изъ «Данаидъ», той, «которая спрашивала, богатъ ли я». Это не Д. Д., не Собанская, а какая-то дѣвушка, надъ которой дрожать маменька (mamunia) и дядя. Къ ней поэть обращается съ презрительнымъ стихотвореніемъ «Кокетство» (Zaloty). Гдѣ же то «воспѣваніе», о которомъ Мицкевичъ говорилъ дважды въ «Данаидахъ» и въ «Кокетствѣ»? Слѣдовъ его осталось очень мало. Напротивъ, сохранилось гораздо больше «похвалъ» Д. Д., которой именно въ «похвальныхъ стихахъ» поэтъ и отказывалъ потомъ такъ гнѣвно и презрительно. Быть можетъ, лишь незначительная часть эротики, написанной въ Одессѣ, дошла до наст.. Возможно, что посвященіе «Въ альбомъ» («Въ разныя стороны протянуты наши руки...»), «Два слова», «Пловецъ», относятся къ этому эпизоду въ жизни Мицкевича. Поэтъ запутался среди женщинъ, утомился ими, почувствовалъ душевную пустоту и нравственное паденіе и сталъ рваться къ своей прежней сосредоточенной, одинокой и чистой жизни: вотъ тотъ Выводъ, къ которому приводить изученіе одесской эротики. И здѣсь рѣзко отличается отъ нея то, отъ чего вѣетъ еще ковенскими переживаніями. Такъ, прекрасное стихотвореніе, положенное на музыку, «Неизвѣстность» (Niepewność), котораго каждая строфа заканчивается вопросомъ: «Дружба ли это или любовь?», едва ли не обращено къ госпожѣ Ковальской: вѣдь именно этотъ вопросъ задавалъ себѣ Мицкевичъ, когда, любя Марылю и отчужденный отъ Ковальской, не желавшей быть на второмъ планѣ, Мицкевичъ не хотѣлъ удовольствоваться одной дружбой и томился «фатальными запутанными отношеніями» къ ней, а съ другой стороны чувствовалъ, что настоящей любви къ ней у него уже нѣтъ.
Такова эротика Мицкевича, которая восходить ко времени пребыванія его на югѣ Россіи и такъ или иначе съ нимъ связана. Это такое разнообразіе переживаній, такая сложная игра чувствъ, которая дѣлаетъ Мицкевича въ высшей степени современнымъпоэтомъ. Однимъ шагомъ онъ оставилъ безконечно далеко за собой всю прежнюю польскую эротику, Карпинскаго, Княжнина и др. Онъ оставилъ за собою и самого Густава «Дѣдовъ», который переживалъ сильное и искреннее чувство, но однообразное, еще тѣсно связанное и съ литературными вліяніями. Теперь же школажизни, черезъ которую поэтъ прошелъ въ Одессѣ, сдѣлала его поэзію многогранной призмой, въ которой переливаются яркими цвѣтами самыя разнообразныя чувства. Стихотворенія къ Д. Д. начинаются съ коротенькаго посвященія, написаннаго въ «Альбомѣ» Мошинскаго подъ заглавіемъ «A la donna Giovanna» и изданнаго въ 1829 году. Какъ отмѣтилъ В. Брухнальскій въ львовскомъ изданіи сочиненій Мицкевича, эта «Donna Giovanna» (вліяніе дантовской «Vita nuova»), къ которой обращается одинъ изъ крымскихъ сонстовъ, «Ястребъ на вершинѣ горы Кикинейсъ», можетъ быть только Собанской, и самыя буквы Д. Д. являются лишь начальными буквами въ польской передачѣ этого имени (Донна Джіованна). «Вь веселую минутку моя малютка (pieszczotka), принявшись щебетать, ворковать и распѣвать (kwilić) такъ мило щебечетъ, воркуетъ, поетъ, что я боюсь потерять хоть одно словечко, не смѣю прервать, не смѣю отвѣчать, и все бы только хотѣлъ слушать, слушать и слушать. Но когда живой разговоръ зажжетъ ея глазки, и ярче разгорятся щеки, и среди коралловъ блеснуть жемчужные зубки, ахъ въ это время я смѣлѣе смотрю ей въ глаза, уста замыкаю и не хочу слушать. Лишь цѣловать, цѣловать, цѣловать!» Какъ показываетъ это стихотвореніе, которое так граціозно въ оригиналѣ и такъ проигрываетъ въ прозаическомъ переводѣ, отношеніе Мицкевича къ Собанской не было серьезно: она была для него лишь щебетуньей, мотылькомъ, который летаетъ по цвѣтамъ жизни. Такое же отношеніе къ этой женщинѣ сказывается и въ «Элегіи», посвященной Д. Д. Поэтъ дѣлаетъ какую - то попытку заинтересовать ее своимъ душевнымъ міромъ и чувствуетъ тщетность этого: его терзають бури въ духѣ Байрона, его внѣшность можетъ отпугнуть, но глубина его души такъ привлекательна! «Если бы ты хоть одинъ день побыла въ моей душѣ», начинаетъ Мицкевичъ, повторяя свою давнишнюю мысль о томъ, что надо быть въ немъ, а не съ нимъ, чтобы судить о немъ. «Зачѣмъ цѣлый день? Нѣтъ, такой муки я тебѣ не желаю, если бы только на одинъ часъ, счастливое созданіе, ты побыла въ моей душѣ, о, ты узнала бы сейчасъ же, что такое страданье! Мои мысли пригвождены къ пыткамъ, въ моихъ чувствахъ буря: то гнѣвъ бушуетъ въ моемъ сердцѣ, покрывая тучею мое чело, то грусть погружаетъ меня въ угрюмую задумчивость, то вдругъ затуманитъ глаза горячая слеза печали. А ты или съ возмущеніемъ убѣгаешь отъ моего гнѣва, или боишься соскучиться съ навязчивымъ меланхоликомъ». Поэтъ пробуетъ объяснить себя суетной красавицѣ: «Ты не знаешь меня, страсть сдѣлала темнымъ мое лицо, но загляни вглубь моей души! Ты найдешь въ ней сокровища чувствительности, самопожертвованія, кроткой доброты и воображенія, которое золотитъ земную долю. Теперь ты ихъ не можешь видѣть. Вѣдь когда гудить вѣтеръ и горитъ молнія, развѣ ты увидишь на днѣ волны красныя раковины, жемчужныя ягоды? Чтобы составить мнѣніе обо мнѣ, жди солнца и погоды!» Собанская скучала съ разочарованнымъ поэтомъ, но онъ старался обезоружить ee: «О, если бы у меня была увѣренность, что я любилъ, если бы хоть на минуту я изгналъ изъ сердца страхъ перемѣны, которымъ пугаетъ меня не разъ испытанная измѣна! О, пусть я буду счастливъ, ты будешь мной довольна». Мицкевичъ обѣщаетъ сдѣлать довольной свою возлюбленную: « хоть гордость запрещаетъ признаться», онъ былъ бы ей слугой, угадывалъ бы всѣ ея желанія. А за это онъ требуетъ такъ немного: «чтобы ты соглашалась побыть со мной лишнюю минутку, носить платье и причесываться по моему вкусу, отказывалась отъ мелкихъ домашнихъ хлопотъ для того, чтобы выслушать старыя признанья и новыя пѣсенки; мнѣ вовсе не нужно, чтобы ты все это проявила въ великихъ заботахъ: мнѣ довольно одного часа терпѣнія, получаса скуки или хоть минутки притворства. Когда я буду воображать, что ты внимаешь моимъ риѳмамъ, ты можешь подремать; хотя твои глаза будутъ выражать совсѣмъ иныя чувства, я хочу читать въ нихъ добро, объяснять все въ лучшую сторону. Вручивъ тебѣ мою будущую судьбу, я сложилъ бы на твоей груди свой разумъ,. чтобы никогда ничего не чувствовать отдѣльно отъ тебя. Тогда бы безумная буря, которая кидаетъ меня до сихъ поръ, выпала изъ души, какъ изъ носящейся по волнамъ лодки падаетъ тотъ неправедный, изъ-за котораго поднимается буря и пѣнятся волны. Мы тихо плыли бы по поверхности жизни, хотя бы судьба возносила грозныя волны; какъ сирена, я поднимался бы надъ ними и пѣлъ».
Если бы охарактеризовать нѣсколькими словами то душевное чувство, сложное и стыдливое, которое лежитъ въ основаніи этой горькой элегіи, можно было бы назвать его душевнымъ утомленіемъ. Прежняя требовательность, которой дышить каждое слово Густава, уступила мѣсто примиренію съ дѣйствительностью. Пусть притворство, съ одной стороны, сознательный самообманъ, съ другой, только бы не быть такимъ одинокимъ, только бы имѣть человѣка, на котораго можно было бы излить всю накопившуюся нѣжность и ласку. И тогда полились бы новыя пѣсни надъ волнами житейскаго моря. Мицкевичу было уже 27 лѣтъ; онъ искалъ уже не минутной страсти, а подругу, съ которой можно было бы всю жизнь « тихо плыть по волнамъ этого моря». Попросту говоря, ему пора было и хотѣлось жениться и создать собственный уголъ, и въ то же время онъ сознавалъ, что «Донна Джіованна», привыкшая только веселиться и роскошествовать, не подходящая для него пара, и все - таки онъ обманывалъ себя. Впрочемъ, недолго. Среди сонетовъ, напечатанныхъ въ 1826 году, три (XX — XXII) несомнѣнно относятся къ Собанской. Въ нихъ мы видимъ какъ разъ нарастаніе гнѣвнаго и презрительнаго чувства, которое внушало ему невѣрная и легкомысленная красавица по мѣрѣ того, какъ первый пылъ увлеченія замѣнялся болѣе глубокимъ чувствомъ. Особенно докучали поэту, который хотѣлъ бы наговориться съ ней досыта, постоянные визитеры. Въ шутливой формѣ, но съ досадой, онъ говоритъ въ сонетѣ «Визитъ» о томъ, какъ хотѣлъ бы окружить домъ Д. Д. волчьими ямами, лисьими капканами, коваными цѣпями, чтобы только отвадить визитеровъ, непрерывнымъ потокомъ стремящихся въ домъ Собанской. «Едва одинъ за ворота, другой уже входить въ воротѣ». И не слишкомъ любезно Мицкевичь отзывается объ этихъ визитерахъ: «О, проклятый надоѣдала! Какъ преступникъ, котораго ждетъ послѣдняя мука, я считаю минуты, а ты плетешь всякій вздоръ о вчерашнемъ балѣ... Ну, вотъ берешь перчатки, ищешь шляпу: теперь я вздохну немножко, опять будеть душа на мѣстѣ. О, боги, снова садится, сидитъ, какъ прикованный!» Какъ смѣялась, должно быть, донна Джіованна на этотъ траги - комическій сонетъ.
Не менѣе выразителенъ и слѣдующій сонетъ, представляющій уже прямо обращеніе къ визитерамъ и отличающійся простодушнымъ реализмомъ. «Ты хочешь быть пріятнымъ гостемъ? Прочитай мои наставленія: недостаточно войти и сейчасъ же приняться сообщать то, о чемъ всѣ знаютъ, что сегодня тамъ-то танцуютъ, а тамъ-то даютъ обѣдъ, что дешевъ хлѣбъ, что идетъ дождь, а въ Греціи разбои. Если ты увидишь, что въ гостиной сидитъ парочка, смотри внимательно, какъ съ тобой раскланяются, заговорятъ, далеко ли они сидятъ другъ отъ друга, все ли на своемъ мѣстѣ, въ порядкѣ ли ихъ одежда? Если хозяйка готова разсмѣяться на всякое слово, хотя ея уста вовсе не желаютъ смѣяться, а молодой человѣкъ поглядываетъ искоса и то и дѣло вынимаетъ и прячетъ часы, и на устахъ его любезность, а въ глазахъ горить какой-то злой огонекъ, знаешь ли ты, какъ тебѣ слѣдуетъ ихъ привѣтствовать? Словами: до свиданія! Знаешь ли, когда тебѣ слѣдуетъ снова ихъ навѣстить? Черезъ годъ!» Ясный намекъ на то, какъ проводили время между докучными визитами влюбленные. Между чистымъ и возвышеннымъ тономъ элегіи, которая просить у возлюбленной лишь сердечнаго участія, лишь попытки пониманія, а не объятія и не поцѣлуевъ, — между этой разобранной выше элегіей и немного циничнымъ сонетомъ цѣлая идейная пропасть. Госпожа Собанская оказалась плохой подругой сердца, но то, что она могла дать, физическое обаяніе, она дала. Поэтъ влюбленъ, но уже и тѣни того настроенія нѣтъ въ этомъ сонетѣ. И естественно вслѣдъ за этимъ охлажденіе, можетъ быть, взаимное, можетъ быть, вызванное какимънибудь грубымъ намекомъ нечуткой и недоброй кокетки. Наступаетъ разрывъ, воспѣтый въ сонетѣ «Прощаніе», который не безъ жестокости посвященъ Д. Д. Издатель сонетовъ, В. Брухнальскій, напоминаетъ восторженный отказъ Петрарки воспѣть Лауру: сколько разъ онъ ни начиналъ, и перо, и рука, и разумъ его останавливались передъ невыполнимостью этой задачи (XVIII сонетъ: Piu volte incominciai di scriver versi: Ma la penna e la mono e l'intelleto Rimaser vinti nel primiero assalto). Эти восторженныя строки Мицкевичъ перефразируетъ такъ, что получается особенно оскорбительный смыслъ. «Ты меня отталкиваешь?» спрашиваетъ онъ съ ироніей. «Или я уже потерялъ твое сердце? Но я никогда и не имѣлъ его! Или на защитѣ твоей стоить добродѣтель? Однако ты нѣжно любишь (pieścisz ) другого! Или потому, что я не даю тебѣ золота? Но я и прежде не Даваль его; однакоже обладалъ тобою. О, и не даромъ! Правда, драгоцѣнностей я передъ тобою не клалъ, но я покупалъ каждую твою ласку на вѣсъ моей души, спокойствіемъ жизни. Такъ почему же ты меня отталкиваешь? Праздный вопросъ. Теперь я открываю въ твоемъ сердцѣ новую алчность: ты хотѣла, оказывается, хвалебныхъ стиховъ! О, пустой дымъ похвалъ! Значить, изъ- за нихъ ты играешь счастьемъ и спокойствіемъ ближнихъ? Не купить музы! Я скользилъ на каждой риомѣ, когда шелъ на Парнасъ вѣнчать тебя лавровымъ вѣнкомъ, да и теперь, едва я вспомнилъ твое имя, сразу окостенѣлъ мой стихъ». Это былъ разрывъ, а на себя клевета: стихи, посвященные Собанской, особенно «Элегія», представляютъ настоящее сокровище въ польской поэзіи.
Кромѣ стихотвореній, носящихъ иниціалы Д. Д., есть нѣсколько другихъ, которыя, по всей вѣроятности, относятся къ ней же; на это указываетъ близость ихъ содержанія къ вышеразсмотрѣннымъ мотивамъ. Всѣ вмѣстѣ они образуютъ группу, чрезвычайно важную для изученія душевнаго склада и поэтическаго творчества Мицкевича въ такую переходную для него эпоху, какой была жизнь на югѣ Россіи. Разрушились старые вѣрованія и планы, не намѣтились еще новые, и нужно было чѣмъ - нибудь наполнить душевную пустоту, томившую его, человѣка высшихъ стремленій. И вотъ она наполнена одной любовью, вѣрнѣе влюбленностью (kochanie, а не miłość, которую поэтъ питалъ къ Марылѣ). «Возлюбленная моя, къ чему разговоры?» восклицаетъ онъ, забывая, что именно безконечныя бесѣды съ близкой и дорогой женщиной были ему такъ нужны (сонеты къ Ковальской, элегія къ Д. Д.). «Почему я не могу, когда хочу, раздѣлить съ тобою свои чувства, просто перелить свою душу въ твою? Для чего нужно дробить ее на слова, которыя, еще не достигнувъ твоего слуха и сердца, превращаются въ вѣтеръ на устахъ и стынуть въ воздухѣ? Ахъ, я люблю, люблю - повторяю я сотни разъ, а ты становишься печальна и начинаешь сердиться, что я не умѣю, какъ слѣдуетъ, высказать, выразить, воспѣть свою любовь (тотъ же мотивъ, что въ сонетѣ «Прощанье»); и, какъ одержимый летаргіей, я не нахожу средства проявить признаки жизни, чтобы спастись отъ могилы. Я утомилъ уста напрасными попытками, теперь хочу слить ихъ съ твоими устами и разговаривать только біеніемъ сердца, и вздохами, и поцѣлуями, и такъ говорить цѣлые часы, дни и годы, до конца міра и послѣ конца міра». Ityko całować, całować, całować, какъ оканчивается стихотвореніе, посвященное Д. Д. Но здѣсь и другой мотивъ: желаніе совсѣмъ уйти въ любовь, заснуть въ любви навѣки, до конца міра и послѣ него. Больше, какъ будто, и нечѣмъ жить. Еще сильнѣе эта душевная мука выражена въ элегіи «Сонъ», напечатанной вмѣстѣ съ «Разговоромъ» въ петербургскомъ изданіи 1829 года. Тамъ только страсть, здѣсь же тревожное сознаніе, что рано или поздно наступитъ разрывъ, еще болѣе жгучая тоска пустоты и одиночества. Характерна еще и вѣра въ свою любовь, убѣжденіе, что возлюбленная не сама «броситъ» его, но можетъ быть вынуждена къ этому. Чѣмъ? Условіями жизни, замужествомъ съ другимъ человѣкомъ. Только глубокій Душевный переворотъ, вызванный любовью, можетъ нарушить эти условія, но опытъ Марыли былъ слишкомъ горекъ, и Мицкевичъ уже не вѣрилъ въ такіе перевороты. Вотъ смыслъ стихотворенія, приведеннаго ниже. «Хотя ты будешь вынуждена покинуть меня, если не перемѣнишь своего сердца въ любви, но, покидая, не желай меня огорчить и разставаясь не говори о разлукѣ! Пусть еще вечеромъ передъ нерадостнымъ утромъ послѣдняя минутка промчится въ ласкахъ. Когда же настанетъ пора разлучиться, тогда ты дай мнѣ нѣсколько капель яда. Къ устамъ твоимъ я прижмусь устами; я не хочу закрывать глаза, когда смерть покроетъ ихъ мракомъ, пусть сладострастно (rozkosznie) я засну навѣки, цѣлуя твое лицо, смотрясь въ твои очи. И много дней или много лѣтъ спустя, когда мнѣ прикажуть покинуть могилу, ты вспомнишь о своемъ спящемъ другѣ и сойдешь съ небесъ, чтобы разбудить его. Снова положишь меня на свою бѣлую грудь, снова обниметъ меня любимая рука, и я проснусь, воображая, что задремалъ на мигъ, цѣлуя твое лицо, смотрясь въ твои очи».
Разлука произошла однако не такъ поэтично. Для поэтическихъ выступленій Каролина Собанская, перемѣнившая трехъ мужей и неизвѣстное число поклонниковъ, была куда менѣе пригоднымъ матеріаломъ, чѣмъ Марыля или Ковальская. Повидимому ей просто-напросто надоѣла эта игра въ какую - то возвышенную любовь и наскучило положеніе ангела, которому суждено сойти съ небесъ для того, чтобы разбудить въ концѣ міра спящаго поэта. На небесахъ -то былъ онъ, а она парила очень близко къ землѣ. И въ элегіи «Часъ » ( Godzina) Мицкевичъ уже отдаетъ себѣ отчетъ въ нравственныхъ качествахъ своей героини и, уже отрезвляясь отъ страсти, возвращается къ своему душевному міру, міру одинокихъ грезъ. «Лишь часъ тому назадъ, не отрывая глазъ отъ часовъ, ты хотѣла ускорить глазами движеніе стрѣлки, и напряженнымъ слухомъ ты распознавала среди городского шума, издалека, шумъ моихъ шаговъ. Въ день былъ одинъ часъ мнѣ дорого вспомнить объ этомъ, когда не у одного меня сердце билось сильнѣе. А я, вплетенный вѣчной пыткой въ этотъ часъ, какъ Иксіонъ, кружился вокругъ него со своей душой, и пока онъ наступалъ, я ждалъ его весь день, а когда миновалъ, я цѣлый день думалъ о немъ, увлекаясь множествомъ мелкихъ, но милыхъ воспоминаній. Какъ ты меня встрѣтила? Съ чего начала разговоръ? Какъ иногда вырывалось непріятное слово, за нимъ споръ, потомъ еще болѣе милое примиреніе. Я становился печальнымъ, ты по глазамъ угадывала причину; приходилъ съ просьбами, ты однѣ предупреждаешь, другія не позволяешь выговорить; откладываю на завтрашній день, а завтра опять не рѣшаюсь; иногда влетаю сердитый, ты обезоруживаешь улыбкой, а когда въ гнѣвѣ я заходилъ слишкомъ далеко, ты сердилась, и тогда уже я просилъ прощенья. Ахъ, каждое твое слово, каждый взглядъ, ласки и надежды и общія страдапія: все это сохраняетъ память въ вѣрныхъ образахъ. И я держу ихъ передъ глазами души, какъ скряга, которому удалось найти кладъ, смотритъ и сохнетъ, и не можетъ оторвать глазъ. Этимъ часомъ я соединялъ прошлое съ моимъ будущимъ[2], съ него я началъ болѣе счастливые дни и на немъ окончилъ ихъ; онъ одинъ блеснулъ, какъ одна золотая нитка въ темной (запачканной, zbrukanêm paśmie) лентѣ моей жизни; и я схватился за нее, какъ крылатый мотылекъ (jak prządek skrzydłaty), обвилъ ее вокругъ себя и въ ней замкнулся навѣки, какъ въ склепѣ. Солнце вступило въ ту самую часть неба, пробилъ тотъ же часъ! Гдѣ же ея глаза? Гдѣ же ея мысли? Теперь, невѣрная, въ чувствительной рукѣ она держить чужую руку и прижимается устами къ чужому лбу, и слеза ея падаетъ на чужое лицо, и сердце отвѣчаетъ біенію чужой груди. Теперь, можетъ быть, этой новой пары не раздѣлила бы сама молнія, которая ударила бы въ меня у порога». Такъ, потрясенный измѣной, поэтъ возвращается въ свой міръ. «Уединеніе, забытое, оставленное въ этотъ же самый часъ, я возвращаюсь въ твое святилище, какъ возвращается къ своей нянѣ плачущее дитя, обманутое и заманенное лакомствомъ. Прости меня, соблазнъ счастья всегда слишкомъ силенъ, и слишкомъ трудно убѣдиться въ томъ, что онъ всегда обманчивъ. Можетъ быть мнѣ еще удастся заглушить этотъ недостойный огонь; вѣдь я еще могу надѣяться на время и на безмолвную гордость. Но прочь надежды! Сегодня погода манитъ искать забвенія въ поляхъ, въ пебѣ, въ волнахъ. Пора итти гулять. Почему же я все не выхожу? И при каждомъ движеніи двери все жду отъ нея посланца; то читаю измѣненный почеркъ ея руки, то хватаюсь безъ всякой надобности за часы. Однажды я вскочилъ съ мѣста, остановился на порогѣ: ахъ, это былъ тотъ часъ. Велика сила привычки! Такъ тотъ, у кого смерть отняла дорогого человѣка, иногда забываетъ на мгновеніе о своей утратѣ, несмотря на томящую его грусть и долгій трауръ, и погруженный въ свои мысли счастливое заблужденіе! — бѣжитъ и до такой степени увлекается самообманомъ, что уже переступаетъ порогъ, и вдругъ заливает ся слезами». Эта элегія представляетъ, несомнѣнно, точное изображеніе душевнаго состоянія, которое переживалъ Мицкевичъ послѣ разрыва съ Собанской, разрыва, вызваннаго, какъ мы видимъ, не имъ, а ею. Несмотря на рѣзкое выступленіе противъ одной изъ Данаидъ, поэтъ съ большой горечью пережилъ этотъ разрывъ. Исторія его недолгой любви, блаженства и разлуки выступаетъ передъ нами очень ярко въ эротическихъ сонетахъ и стихотвореніяхъ, представляя цѣнный матеріалъ для біографіи Мицкевича.
О другой любви мы узнаемъ изъ нѣсколькихъ стихотвореній, которыя, повидимому, могутъ быть отнесены къ одному лицу. Если жениться на Собанской Мицкевичъ не могъ и мечтать, но все же позволялъ себѣ строить планы о совмѣстномъ счастливомъ существованіи, то по отношенію къ особѣ, воспѣтой имъ въ этой группѣ эротики, онъ питалъ, повидимому, опредѣленныя матримоніальныя намѣренія. Изъ стихотворенія «Кокетство» это вытекаетъ очень ясно. Характерно, что намекъ на кого-то хорошо извѣстнаго одесскому обществу былъ такъ ясенъ, что ни въ петербургскомъ изданіи 1829 года, ни въ другихъ изданіяхъ, вышедшихъ при жизни поэта, его нѣтъ. Мицкевичъ издѣвается надъ тревогой, которая охватила родню дѣвушки, когда онъ «вздохнулъ по ея сердцу и рукѣ». Сейчасъ же посыпались вопросы объ его имущественномъ положеніи, «мама болтаетъ о деревенькахъ и о душахъ, дядя о чинахъ и доходахъ, а горничная разспрашиваетъ лакея о моихъ любовныхъ приключеніяхъ». Рѣзкимъ сарказмомъ отвѣчаетъ на это Мицкевичь: «Мама и дядюшка! Душа у меня только одна, а помѣстья мои на Парнасѣ; добывать доходы я долженъ своимъ перомъ, а мой чинъ въ потомствѣ». Въ доказательство же того, что любить онъ умѣетъ, поэтъ проситъ въ этомъ убѣдиться: «брось лакея, кошка - горничная, приди вечеромъ ко мнѣ въ комнату». Мало такихъ презрительныхъ и грубыхъ вещей среди произведеній Мицкевича.
Самолюбіе его было задѣто самымъ чувствительнымъ образомъ. Указаніемъ на то, что стихотвореніе относится къ одесской эпохѣ, а не къ Марылѣ и ея роднѣ, служитъ фактъ записи его въ «Альбомъ» Мошинскаго, куда Мицкевичемъ занесенъ цѣлый рядъ именно одесскихъ стихотвореній. Однако полной увѣренности относительно этого не можетъ быть уже потому, что сюда же попала впервые и «Неувѣренность» (Niepewność), которой каждая строфа кончается вопросомъ: «Что же это такое, любовь или дружба?» и которая общимъ своимъ тономъ особенно соотвѣтствуетъ позднѣйшему отношенію Мицкевича къ Ковальской, когда связь прекратилась, а осталась, по настоянію Ковальской, лишь дружба. «Я не вздыхаю, не плачу, когда не вижу тебя; а когда увижу, не теряю разума; однако, когда я долго бываю безъ тебя, чего-то мнѣ не хватаетъ, кого - то я хочу увидѣть, и, тоскуя, я часто задаю себѣ вопросъ: что же это такое, дружба или любовь?» Такъ начинается это удивительно нѣжное, изящное стихотвореніе, которое тону одесской лирики, мятежной, страстной и сладострастной, совсѣмъ не отвѣчаетъ. Безъ колебанія я его отношу къ той группѣ, къ какой относятся сонеты «Доброе утро», «Добрый вечеръ» и т. п. А разъ они восходятъ къ ковенскому періоду, то и «Кокетство» ( Zaloty) можетъ относиться къ нему же. Неглубокое стихотвореніе «Два слова», «варіаціи» котораго повторяютъ все тѣ же два слова: «Люблю тебя», можетъ относиться къ любому изъ увлеченій, однако, вѣроятнѣе всего, именно одесскихъ. Мицкевичъ хотѣлъ бурь и тревогъ, когда пріѣхалъ въ Одессу. Въ стихотвореніи «Пловецъ», написанномъ 14 апр. 1825 г., значитъ, вскорѣ послѣ пріѣзда, онъ обращается къ какой-то женщинѣ, — должно быть, къ Залѣской, — съ просьбой не тревожить свое «ангельское сердце» тревогой и отчаяніемъ при видѣ опасности, которой подвергается среди разбушевавшихся волнъ «барка странника». Вѣдь «эту барку вихрь отбилъ отъ корабля, на который пловецъ возложилъ всѣ свои надежды, и если все становится жертвой бездны, чего же ему плакать, оже ему плакать, о чемъ тревожиться? Лучше ему, среди стихій анархій (żywiołów bezrządu), бороться то и дѣло съ новыми приключеніями, нежели выбраться на сушу и оттуда смотрѣть на море и считать свои потери?» Этихъ приключеній одесская жизнь послала Мицкевичу не мало, но они не удовлетворили его. Сердце устало любить и презирать; потеря вѣры въ «корабль, на который были возложены всѣ надежды», чувствовалась такъ же горько и болѣзненно, какъ и раньше, и нечѣмъ было замѣнить ее; напротивъ, къ ней присоединилось еще чувство недовольства собой. Но сильная душа выпрямилась: поэтъ почувствовалъ стремленіе опять къ одинокимъ горнымъ вершинамъ. Въ Москву онъ пріѣхалъ уже инымъ, чѣмъ въ Одессу.