взаимности! Пусть земное обрученіе наградить другого твоею рукой, ты признай лишь одно, что Богъ обручилъ со мной твою душу!» ( II сонетъ. ) IV часть «Дѣдовъ» со своимъ эпилогомъ и съ тою тайной, которую точно подслушалъ ксендзъ въ сердцѣ Густава, дополняетъ смыслъ этого сонета. Онъ не могъ быть написанъ раньше, чѣмъ въ IV части «Дѣдовъ» поэтъ переболѣлъ свою любовь. Это, такъ сказать, ретроспективное чувство, примиреніе съ безнадежностью, — примиреніе, которое слишкомъ спокойно, чтобы быть близкимъ къ событіямъ. «Сонъ пропалъ, розы нѣтъ, а въ рукахъ остались одни шипы», писалъ Мицкевичъ на «Новый годъ» 1825. Теперь онъ не чувствуеть уже и этихъ шиповъ. Все это уже пережито, стало невозвратнымъ прошлымъ. Врядъ ли ранѣе Петербурга или Одессы могъ быть написанъ этотъ сонетъ, хотя въ хронологіи любви онъ какъ будто занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ.
Труднѣе опредѣлить, мнѣ кажется, психологическое состояніе автора III сонета. Онъ можетъ быть гораздо болѣе близкимъ къ событіямъ, хотя ясное вліяніе Петрарки (противъ чего высказывается проф. Третякъ) указывало бы скорѣе на позднѣйшее время. «Я говорю самъ съ собой, путаюсь въ разговорѣ съ другими; бурно колотится сердце, я не владѣю дыханьемъ; въ глазахъ искры, а лицо блѣдно; нерѣдко даже чужіе справляются о моемъ здоровьѣ или перешоптываются между собой о моемъ разсудкѣ. Такъ мучусь я весь день. Когда же бросаюсь на постель въ надеждѣ, что хоть во снѣ я украду мгновенье у страданій, сердце воспламеняетъ въ головѣ моей огненные призраки. И я срываюсь съ постели, бѣгу, подбираю въ памяти слова, которыми я буду корить твою жестокость, — слова, тысячу разъ подобранныя и вѣчно забываемыя. И когда я снова увижу тебя, я самъ не понимаю, почему я опять спокоенъ и холоднѣе камня, чтобы потомъ снова горѣть и попрежнему молчать». Какіе это были несправедливые, незаслуженные Марылей упреки, мы уже изъ IV части «Дѣдовъ». Но когда Мицкевичь переживалъ настроеніе, породившее этотъ сонетъ, онъ еще не освободился отъ желанія помучить Марылю насмѣшками и упреками. Изъ переписки ихъ, относящейся къ 1822 и 1823 годамъ, мы знаемъ, какія бурныя сцены происходили между ними, какое жгучее раскаяніе охватывало потомъ обоихъ. Во всякомъ случаѣ, картина душевнаго состоянія поэта, набросанная въ этомъ
