„Крымскіе сонеты“.
«Крымскіе сонеты» появились въ Москвѣ въ 1826 году, въ одномъ сборникѣ съ другими сонетами и эротическими стихотвореніями. Эти послѣднія предшествовали Москвѣ; они посвящены чувствамъ, которыя поэтъ переживалъ раньше, въ Литвѣ и въ Одессѣ. «Крымскіе сонеты» частью написаны въ самой Москвѣ, частью получили здѣсь окончательную отдѣлку, но въ основѣ ихъ также лежатъ личныя впечатлѣнія, почерпнутыя Мицкевичемъ во время его поѣздки по Крыму въ обществѣ Каролины Собанской и нѣсколькихъ знакомыхъ, а отчасти вдвоемъ съ проводникомъ. Появленіе «Крымскихъ сонетовъ» въ Москвѣ обязывало поэта, который уже былъ близокъ въ это время съ Пушкинымъ и признавался ихъ общими друзьями выше русскаго поэта. Скромный Пушкинъ охотно присоединился къ этому приговору. Какъ можно судить по послѣдующимъ замѣчаніямъ Мицкевича о Пушкинѣ, и самъ онъ считалъ себя выше. Разумѣется, при такихъ условіяхъ польскій поэтъ долженъ былъ особенно потрудиться надъ темой, которую выбралъ русскій соперникъ его для одного изъ своихъ лучшихъ произведеній. «Бахчисарайскій фонтанъ» былъ извѣстенъ Мицкевичу, который упоминаетъ объ этой поэмѣ, написанной «со свойственнымъ (Пушкину) талантомъ» въ одномъ изъ примѣчаній къ «Крымскимъ сонетамъ». Съ другой стороны, и сонеты сдѣлались сейчасъ же извѣстны русскому обществу, такъ какъ среди друзей и поклонниковъ Мицкевича были люди, владѣющіе польскимъ языкомъ. Такимъ былъ, напр., князь Вяземскій, переведшій всѣ сонеты и снабдившій свой переводъ тонкой и умной статьей. Естественно поэтому, что надъ «Крымскими сонетами» Мицкевичъ поработалъ особенно много. Въ альбомѣ, куда онъ заносилъ свои стихотворенія (въ т. наз. «Альбомѣ Мошинскаго», который черезъ М. Пясецкаго, одного изъ друзей Мицкевича, попалъ въ 1829 году къ графу Петру Мошинскому, находившемуся въ Петропавловской крѣпости), видна эта упорная работа. «Сравнивая варіанты крымскихъ сонетовъ, находящіеся въ альбомѣ, - говорить ихъ издатель, Б. Губриновичъ, - съ варіантами другихъ стихотвореній Мицкевича, поражаешься тѣмъ, насколько велико здѣсь число поправокъ сравнительно съ другими произведеніями». Но въ альбомѣ Мошинскаго всего 10 сонетовъ изъ 19 (считая и не доконченный, не помѣщенный въ московскомъ изданіи, сонетъ «Ястребъ»). Кромѣ этого альбома, у поэта была во время путешествія другая записная книжка. Возможно, что другіе сонеты попали сюда. Но наиболѣе вѣроятнымъ представляется предположеніе, что часть сонетовъ была и написана уже въ Москвѣ какъ по личнымъ воспоминаніямъ, такъ и по тѣмъ литературнымъ даннымъ, какія Мицкевичъ здѣсь нашелъ.
Въ крымской поэзіи Пушкина мы видимъ картины столкновенія двухъ культуръ, христіанской и мусульманской, или картины классическаго міра. «Бахчисарайскій фонтанъ» рисуетъ байроническую фигуру героя, который такъ трагически пережилъ конфликтъ Креста и Луны; онъ даетъ нѣжный женскій образъ христіанской плѣнницы, и лишь въ сочувствіи къ ней, лишь въ отдѣльныхъ указаніяхъ мы видимъ личность поэта. Даръ претворенія, даръ Пушкина, создаетъ живые образы старой татарской жизни, а самъ поэтъ остается за ними. Мицкевичъ со своей энергіей чувства, со своей обычной сосредоточенностью настроенія не можетъ стушеваться и здѣсь. Крымская природа даетъ лишь рамки для его душевныхъ переживаній; личность поэта доминируетъ надъ природой, его субъективное настроеніе претворяетъ эти картины природы такъ, что онѣ выражаютъ его собственное чувство. Крымъ давалъ такое разнообразіе пейзажа, какого только могъ пожелать поэтъ. Море, одно изъ самых б красивыхъ морей Европы, то безконечно спокойное, то бурное, готовое вотъ вотъ залить парусное судно; остатки прежнихъ гордыхъ царствъ и владыкъ, Гиреевъ, генуезцевъ; зеленыя горы, которыя не такъ высоки, чтобы производить подавляющее впечатлѣніе, но все таки внушительны и создаютъ высокую вершину въ Чатыръ Дагѣ. Крымъ былъ тогда иной, чѣмъ теперь: горныя деревушки лѣпились у опасныхъ обрывовъ; тамъ, гдѣ стелются теперь широкія шоссейныя дороги, вились горныя тропинки, по которымъ могла пройти только привычная татарская лошадь. Путешествіе по Крыму, дѣйствительно, представляло извѣстныя опасности; а населеніе еще хранило свой восточный колорить, еще жило воспоминаніями о независимости. Относящіяся къ тому же времени записки о Крымѣ А. С. Грибоѣдова полны археологическихъ описаній. И самая поѣздка по Черному морю на парусномъ суднѣ, значитъ, только во время вѣтра, должна была казаться опасной и въ человѣкѣ, соотвѣтственно настроенномъ, пробуждать байроническія чувства. Байронъ заинтересовалъ Европу Востокомъ, Гёте издалъ въ 1819 году сборникъ подражаній арабской поэзіи «West - östlicher Divan»; за годъ передъ тѣмъ извѣстный оріенталистъ Гаммеръ выпустилъ огромный трудь «Geschichte der schönen Redekünste Persiens», гдѣ были приложены сотни образчиковъ восточной поэзіи. Романтическій міръ бредилъ Востокомъ. Мицкевичъ зналъ и Гаммера, и Гёте. Будучи въ Петербургѣ, онъ познакомился съ польскимъ оріенталистомъ Сенковскимъ, трудомъ котораго («Collectanea изъ турецкихъ историковъ» 1824) пользовался для усвоенія татарской терминологіи, нужной ему въ качествѣ couleur locale. Такимъ образомъ «оріентализмъ» крымскихъ сонетовъ былъ своего рода знаменемъ романтизма. Но самъ поэтъ чуждъ Востоку; онъ только «странникъ» (пилигримъ, -pielgrzsym), который принесъ съ собою иныя чувства, иные замыслы. Море и горы, воспѣтыя словами восточной поэзіи, воспринимались все - таки настроеніемъ европейца, и этотъ дуализмъ, иногда подчеркнутый діалогомъ между татариномъ проводникомъ («мирза» въ терминологіи сонетовъ[1]) и поэтомъ - пилигримомъ, представляетъ одну изъ самыхъ яркихъ сторонъ сонетовъ. Онъ даетъ фонъ, на которомъ еще живѣе отражаются впечатлѣнія и мысли западнаго наблюдателя, какимъ явился въ Крыму поэтъ. Является еще вопросъ о формѣ этихъ картинокъ. Зачѣмъ Мицкевичу понадобилась такая неподвижная, чопорная форма, какой представляется сонетъ? Этотъ вопросъ разрѣшался различными критиками очень субъективно. Такъ, одинъ изъ изслѣдователей «Крымскихъ сонетовъ», проф. Виндакевичъ, полагаетъ, что сонетъ представляетъ удобнѣйшую форму для изліяній спокойныхъ, тогда какъ сонеты, описывающіе горы Таврическаго государства, напротивъ, полны движенія. «Сосудъ оказался слишкомъ филиграннымъ для нихъ», полагаетъ г. Виндакевичъ. Другой изслѣдователь, г. Бигелейзенъ, утверждаетъ, что въ «Крымскихъ сонетахъ» поэтъ «не играетъ формой, не показываеть какихъ - нибудь акробатическихъ фокусовъ, но создаетъ органическое цѣлое, нѣчто единое съ точки зрѣнія содержанія и формы» и т. д. Графъ С. Тарновскій идетъ еще дальше: онъ находитъ, что для цѣлей Мицкевича сонетъ давалъ наиболѣе подходящую форму. Лирическое и короткое стихотвореніе, какимъ является сонетъ, позволялъ поэту, по словамъ этого критика, обрисовать самый предметъ лишь бѣглыми чертами, одной линіей, только дать почувствовать впечатлѣніе, какое она производитъ. Самъ Мицкевичъ отдавалъ себѣ отчетъ въ тѣхъ трудностяхъ, какія представляетъ форма сонета; она способна, по его выраженію, «убить поэта». И тѣмъ не менѣе онъ пользовался ею въ самыхъ первыхъ наброскахъ сонетовъ, сдѣланныхъ еще во время самой поѣздки. Но только ли для изліянія своихъ крымскихъ впечатлѣній Мицкевичъ прибѣгъ въ эту пору. къ сонету? Нѣтъ, онъ пользовался имъ тогда также и въ своей любовной лирикѣ. Между «Крымскими сонетами» и тѣми, что написаны въ увлеченіи Д. Д., есть иногда близкая связь, и не было ли естественно, что въ одну и ту же форму, тогда полюбившуюся ему, онъ влилъ свои чувства, не соображаясь съ тѣмъ, въ какую рубрику войдутъ потомъ сонеты. Справился же Мицкевичъ съ этой формой, кажется, не вездѣ удачно: для діалога она совсѣмъ не подходитъ, перебивая потокъ риѳмъ; въ одномъ изъ сонетовъ поэту понадобилось даже прибавочное восклицаніе: «а - а!», чтобы стихотвореніе не обрывалось безъ отвѣта на разсказѣ проводника - мирзы. Для другихъ мотивовъ, каковы впечатлѣнія морской тиши и т. п., трудно найти болѣе подходящую, болѣе законченную форму, чѣмъ сонетъ. Любовная лирика одесскаго времени и письма Мицкевича достаточно ясно рисуютъ намъ психологическое состояніе, въ какомъ находился поэтъ во время поѣздки по Крыму. Перерабатывая свои наброски и приводя въ законченный видъ сонеты, Мицкевичъ сумѣлъ сохранить въ нихъ единство настроенія крымскаго времени. Это удалось ему, можетъ быть, потому, что и въ Москвѣ онъ былъ далекъ отъ душевнаго равновѣсія, которое такъ чуждо сонетамъ. Это именно «вулканическіе взрывы молодого романтика, который легко переходитъ отъ одной крайности къ другой, отъ ужаса къ восхищенію, отъ презрѣнія къ нѣжности, отъ горечи къ удовлетворенію» (Виндакевичъ). Природа составляетъ лишь аккомпанементъ для этой сложной музыки сердца; не ею объясняются измѣнчивыя душевныя настроенія поэта, но только они приводятся въ гармонію съ нею. Личная душевная жизнь самого Мицкевича: вотъ все, о чемъ говорять эти сонеты. Напрасно мы стали бы искать въ нихъ какойнибудь общественной или политической нотки. Какъ было поляку не затронуть этой нотки при видѣ разрушенныхъ царствъ Крыма, съ удивленіемъ спрашиваетъ польская критика, которая склонна объяснить этотъ индиферентизмъ поэта, его осторожностью, нерѣшительностью. Едва ли это такъ: политическая нотка внесла бы рѣзкій диссонансъ въ поэзію глубоко интимныхъ, лирическихъ настроеній, какой явились сонеты. Набросанные въ пору любви, когда душа его разрывалась между старой больной любовью къ Марылѣ и Литвѣ и новой бурной страстью къ Д. Д., нашедшей свое мѣсто и здѣсь, эти сонеты были чужды политикѣ. И, въ сущности, какая далекая связь между восточнымъ ханствомъ Гиреевъ и Литвой, сохранившей столько своей государственной самобытности до 1830 года. Поэтъ «гражданской скорби» нашелъ бы эту связь и заставилъ бы себя вдохновиться политической участью крымскихъ ханствъ. Мицкевичъ въ эту пору былъ еще слишкомъ непосредственнымъ поэтомъ - романтикомъ, и лишь красота забытыхъ развалинъ, лишь легенды, съ ними связанныя, заставили забиться его сердце. Море и горы царятъ въ сонетахъ, не люди и не политика. И разныя чувства внушають они поэту: среди крымскихъ горъ онъ чувствуетъ себя властелиномъ. Онъ готовъ былъ бы произнести вмѣстѣ съ Пушкинымъ гордыя слова о горахъ, которыя разстилаются «подъ нимъ». Онъ можетъ заглянуть въ такія бездны, куда гибельно проникнуть человѣческому взору. А море - властелинъ надъ нимъ. Оно раскинется въ недвижномъ просторѣ, - и такое же спокойствіе снисходитъ въ тревожное сердце поэта. Бушуя, оно даетъ ему наслажденіе, опасности; онъ сливается въ мятежномъ чувствѣ со стихіей.
Мицкевичъ всегда оставался поэтомъ дѣйствительности. Чувство правды слишкомъ сильно говорило въ его душѣ; оно разбило кору условности, когда поэть еще признавалъ требованія условной поэзіи; и онъ заговорилъ о томъ, что дѣйствительно пережилъ. Это чувство правды, которое достигло могучаго выраженія въ монологахъ Густава, проникло эротику Мицкевича, которая съ какой - то совѣстливой точностью стремится передать переживанія любви. Описывая Крымъ, поэтъ такъ же точенъ, какъ въ описаніи родного дома (въ IV части «Дѣдовъ») или Новогрудскаго замка. Онъ старался даже карандашомъ закрѣпить въ памяти очертанія тѣхъ мѣстъ, которыя ему особенно нравились. Но рисункомъ Мицкевичъ владѣлъ еще въ меньшей степени, чѣмъ Пушкинъ, и друзья совѣтовали ему оставить чужое оружіе и взяться за свое, за стихъ. Къ ихъ радости они и застали поэта за набрасываніемъ стиховъ въ дорожный альбомъ. Но рисунокъ представлялъ хорошее мнемотехническое средство: занося неумѣлой рукой на страницы альбома контуры горъ, Мицкевичъ схватывалъ глазомъ и памятью воображенія то, чего не умѣла передать рука, и позже, уже въ Москвѣ, писалъ по нимъ сонеты, какъ художники рисуютъ по эскизамъ. И какъ художники сливаютъ нѣсколько эскизовъ въ одинъ образъ, такъ и поэтъ сочеталъ различные горные пейзажи въ одномъ сонетѣ. Такъ, сонетъ: «Дорога надъ пропастью въ Чуфуть-Кале», носитъ въ альбомѣ заглавіе: «Надъ пропастью Кикинеись Чуфутъ- Кале», а это едва ли указываетъ на Tomb общій пейзажъ, который сложился въ его памяти на основаніи созерцанія разныхъ мѣстъ. Но работѣ памяти помогли и позднѣйшія пособія. Какъ на главный источникъ, которымъ пользовался Мицкевичъ при обработкѣ сонетовъ, критика указала, съ его же словъ, на книжку Муравьева - Апостола «Путешествіе по Тавридѣ» (1823. Москва). Другимъ источникомъ, откуда взять рядь сравненій, былъ гётевскій «Диванъ», а въ примѣчаніяхъ, которыя должны были объяснять непонятныя татарскія слова или оправдывать смѣлость сравненій, поэтъ съ добросовѣстностью автора «Гражины» ссылается и на Сенковскаго, и на Гаммера. Но, что особенно характерно, это вліяніе стараго Трембецкаго, которое, прорвавшись черезъ романтизмъ, дало поэту и нѣкоторую вычурность въ описаніяхъ, и даже отдѣльныя слова (żyjatek — живое существо, выдуманное Трембецкимъ слово — żyjątko; szczeblować подниматься по лѣстницѣ взято также у этого ложноклассика станиславской эпохи). Все это указываетъ на то, что сонеты подверглись большой литературной обработкѣ, прежде чѣмъ приняли свою теперешнюю форму.
Въ предисловіи, которымъ князь Вяземскій снабдилъ свой прозаическій переводъ «Крымскихъ сонетовъ», высказано нѣсколько очень вѣрныхъ замѣчаній о восточномъ колоритѣ, наведенномъ на сонеты, о нѣкоторой искусственности ихъ. «Крымскіе сонеты всѣ переведены нами потому», говорить Вяземскій, «что въ каждомъ изъ нихъ болѣе или менѣе встрѣчаются красоты безусловныя, цѣльныя. Можетъ быть, нѣкоторымъ изъ русскихъ читателей, вообще довольно робкихъ и старообрядныхъ, покажется страннымъ яркій восточный колорить, наведенный на многіе изъ Сонетовъ. Замѣтимъ для этихъ сѣверныхъ читателей, что поэть переносить ихъ на востокъ и, слѣдовательно, что должны они вмѣстѣ съ нимъ поддаться Вдохновеніямъ восточнаго солнца, что наивосточнѣйшія сравненія, обороты вложены поэтомъ въ уста Мурзы, проводника пилигрима польскаго, и еще, держась мнѣнія, изложеннаго выше, напомнимъ, что нѣкоторый отблескъ восточныхъ цвѣтовъ есть колоритъ поэзіи вѣка, что кисти Байрона, Мура и другихъ первоклассныхъ поэтовъ современныхъ напоены его радужными красками. Мы сами почти готовы сознаться, что въ иныхъ мѣстахъ, хотя и очень рѣдко, польскій поэтъ увлекается въ выраженіяхъ и сравненіяхъ своихъ гиперболическою смѣлостью, сбивающеюся на дерзость въ глазахъ нашего гиперборейскаго благоразумія, что въ нѣкоторыхъ употребленіяхъ, оборотахъ встрѣчается у него что-то похожее на принужденіе, изысканность и т. д.». Эти строки показываютъ, что въ русском обществѣ Москвы Мицкевичъ нашелъ литературную среду, достойную его. Если сравнить современные отзывы польской критики, о которыхъ еще будетъ рѣчь ниже, то бросится въ глаза разница между этой тонкой и благожелательной оцѣнкой и пристрастіемъ польскихъ ложноклассиковъ, съ одной стороны, и польскихъ романтиковъ, съ другой. Естественно, именно это московское произведеніе польскаго генія подверглось такой тщательной, внимательной отдѣлкѣ. На первоначальную основу налегла масса позднѣйшихъ нарощеній и измѣненій, которыя бросаютъ свѣтъ на процессъ поэтическаго творчества Мицкевича. На этомъ процессѣ и слѣдуетъ остановиться теперь.
Нѣкоторые изъ сонетовъ отражаютъ какъ будто непосредственность впечатлѣнія. Таковъ, напр., сонетъ «Байдары», переведенный поэтически, хотя и не близко къ подлиннику, А. Майковымъ. Кн. Вяземскій перевелъ этотъ сонетъ такъ: «Пускаю на вѣтеръ коня и не щажу ударовъ; лѣса, долины, скалы, то порознь, то вмѣстѣ (wkolei, w natłoku), уплываютъ изъ - подъ ногъ моихъ, теряются, какъ волны потока, хочу обезумѣть, упиться (этимъ) вихремъ образовъ. А когда покрытый тѣнью конь не слушается (ближе: перестаетъ слушаться), когда міръ утрачиваетъ свои краски подъ саваномъ мрака, тогда въ моемъ разгорѣвшемся окѣ (w mém spiekłém okie, въ моихъ разгоряченныхъ глазахъ), какъ въ разбитомъ зеркалѣ, мелькаютъ привидѣнія (mary, призрачные образы) лѣсовъ, долинъ и скалъ. Спитъ земля, но мнѣ не спится. Кидаюсь въ лоно морское. Черный, вздутый валъ стремится къ берегу; склоняюсь къ нему челомъ, протягиваю руки. Волна разламывается надъ головой, меня окружаетъ хаосъ; жду, пока мысль, какъ челнъ, попавшій въ водоворотъ, завертится и на мгновеніе погрузится въ забвеніе ». Въ этомъ сонетѣ передъ нами одинъ моментъ изъ поѣздки по Крыму: бѣшеная скачка, остановка у морского берега, прыжокъ въ море. Плавная и спокойная форма сонета не соотвѣтствуетъ приподнятому, нервному настроенію его, обуревающей поэта тревогѣ, желанію задурманить меня (odurzyć się) скачкой, забыться на мигъ подъ волной, расколовшейся надъ головой. Въ непосредственности настроенія, кажется, нельзя дальше итти, а между тѣмъ едва ли этотъ сонетъ написанъ подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ отъ Байдаръ. Его нѣтъ въ «альбомѣ Мошинскаго», что можетъ служить лишь косвеннымъ указаніемъ на время написанія сонета. Важнѣе, мнѣ кажется, непольское выраженіе «mnie snu niema», которое встрѣчается здѣсь. Это руссицизмъ, проникшій въ поэзію Мицкевича, вѣроятнѣе всего, подъ вліяніемъ постояннаго общенія съ русскими. Самая картина неясна: отъ Байдаръ до моря вовсе не такъ близко, спускъ былъ бы, во всякомъ случаѣ, такъ крутъ, что скакать къ морю бѣшено на конѣ едва ли было возможно. Но поэтъ своимъ воображеніемъ создалъ такую яркую, живую картину, что, кажется, будто она создана подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ пережитого. Между тѣмъ черты ея такъ общи, что ничего характернаго для Байдарскихъ воротъ здѣсь нѣтъ. Почему именно къ Байдарамъ Мицкевичъ пріурочилъ эту бурную скачку къ морю? Не потому ли, что здѣсь вдругъ открывается широкая перспектива моря и къ морю потянуло поэта. Въ какомъ случаѣ у него осталось только общее воспоминаніе о Байдарахъ, и Мицкевичъ какъ бы самъ свидѣтельствуетъ о позднемъ происхожденіи сонета, который представляется на первый взглядъ такимъ непосредственнымъ. Для характеристики творчества Мицкевича этотъ фактъ, я думаю, не лишенъ значенія.
Такое же впечатлѣніе непосредственности производить сонетъ «Пилигримъ». Откуда взялось это слово въ поэтическомъ словарѣ Мицкевича, слово, съ которымъ онъ связывалъ потомъ, во времена польской эмиграціи въ Парижѣ, такія мистическія представленія? Странникъ, идущій къ какой - то далекой цѣли — вотъ пилигримъ. Но раньше Мицкевичъ не называлъ себя пилигримомъ. Въ альбомѣ Мошинскаго, въ варіантахъ одного сонета выступаетъ на сцену пилигримъ, но оба раза онъ не противополагается мѣстному жителю, мирзѣ, а, повидимому, представляется также мусульманиномъ; такимъ образомъ, тамъ съ этимъ словомъ еще не связывалось особаго элегическаго настроенія. Совсѣмъ другое дѣло въ разсматриваемомъ сонетѣ, который въ альбомѣ Мошинскаго носилъ названіе «Въ Крыму на Чатыръ- Дагѣ». Здѣсь не упоминается пилигримъ, какъ и въ сонетѣ «На видъ Чатыръ- Дага въ степи за Козловымъ» вмѣсто позднѣйшаго пилигрима является просто путешественникъ (podróżny). Отсюда ясно, что лишь позже, въ Москвѣ, въ иномъ уже настроеніи у поэта складывается взглядъ на себя, какъ на странника, идущаго къ высшей цѣли, какъ на «пилигрима».
На вершинѣ Чатырь- Дага, среди прекрасной природы, поэту встоскнулось по родинѣ; прекрасныя лица окружающихъ женщинъ ( Собанской?) не вытѣснили изъ памяти сердца той, которую онъ когда - то любилъ (въ альбомѣ: «о прежнемъ возлюбленномъ», но потомъ, болѣе согласно съ общимъ настроеніемъ, исправлено: «о вѣрномъ возлюбленномъ»). Это настроеніе было потомъ, въ окончательной редакціи, понято Мицкевичемъ, какъ настроеніе «пилигрима», котораго никакія красоты чужой земли не удержать оть его завѣтныхъ стремленій. Проще и непосредственнѣе первый набросокъ сонета, гдѣ еще поэтъ не замѣнилъ словъ «милая родина» неяснымъ намекомъ на «милую страну», гдѣ онъ еще самъ дивится, неужели Литва красивѣе этого пейзажа Крыма. Въ окончательномъ видѣ сонета этотъ характеръ вопроса уже утраченъ. «У ногъ моихъ страна избытка и красотъ», восклицаетъ поэтъ. «Надъ головой ясное небо, а рядомъ прекрасныя лица. Почему же сердце уносится отсюда въ далекіе края и — увы! — въ еще болѣе далекое время?» Такъ начинается этотъ сонетъ, отличающійся отъ другихъ и своимъ настроеніемъ: вмѣсто параллели образа, заимствованнаго изъ крымской природы, душевному настроенію поэта, мы видимъ сразу его душу, тоскующую и томящуюся среди чужихъ. «О, Литва! Твои шумящіе лѣса пѣли мнѣ очаровательнѣе, нежели байдарскіе соловьи и дѣвы Салгири (въ альбомѣ Мошинскаго: «ручьи между скалъ», дѣвы Салгири появились для «наведенія» восточнаго колорита). Веселѣе мнѣ было топтать твои трясины, нежели рубиновыя ягоды и золотые ананасы. Я такъ далеко! Столько различныхъ приманокъ привлекаетъ меня! Отчего же въ раздумьѣ я безпрерывно вздыхаю о той, которую любилъ на утрѣ моихъ дней? Она въ милой отчизнѣ[2], которая отнята у меня. Здѣсь все говорить ей о вѣрномъ другѣ. Помнитъ ли она обо мнѣ, ступая по моимъ свѣжимъ слѣдамъ?»
Недоконченный одинъ изъ лучшихъ сонетовъ «Ястребъ» не вошелъ въ число «Крымскихъ сонетовъ». Особенно ярко онъ отражаетъ настроеніе Мицкевича во время поѣздки по Крыму, когда его сердцемъ владѣла новая страсть. Сонетъ посвященъ Д. Д., уже хорошо намъ извѣстной доннѣ Джіованнѣ (Собанской), чье «прекрасное лицо» грозило стереть въ сердцѣ поэта нѣжный образъ литовской «небожительницы». Слишкомъ личный характеръ сонета, вѣроятно, и не позволилъ Мицкевичу закончить его: минуло настроеніе, и ему не оказалось мѣста среди крымскихъ переживаній. Этоть «бѣдный ястребъ, котораго застигла среди небесь туча, занесла его въ чужую стихію и далекія страны», этотъ бѣдный ястребъ не «пилигримъ», хранящій свой чистый идеалъ. «Измокшій отъ морской росы, измученный бурями, онъ распустилъ свои перья среди людей, на той мачтѣ». Но онъ въ безопасности; ничья рука его не схватитъ; вѣдь онъ гость, «a кто плѣнитъ гостя, о, Джіованна, если онъ на морѣ, пусть страшится бури». И онъ, поэть, такой же гость, онъ молодой ястребъ, занесенный въ чужой край и отдыхающій на кораблѣ. «Вепомни же и мою, и свою собственную исторію. Вѣдь и ты на морѣ жизни видѣла страшные призраки, а меня далеко загналъ вихрь, дождь вымочилъ крылья. Зачѣмъ же эти милыя слова, эти измѣнчивыя надежды? Сама въ опасности, ты разставляешь сѣти другимъ... » На этомъ сонетъ обрывается и такъ и остался незаконченнымъ. Что было прибавить къ нему?
Если и въ сонетахъ, отражающихъ моментальное настроеніе автора, литературная критика находитъ слѣды долгой и кропотливой работы, изученія источниковъ, развитія варіантовъ въ стилѣ и концепціи, то что же сказать о сонетахъ, посвященныхъ болѣе общимъ описаніямъ природы. По словамъ проф. Виндакевича, это «добросовѣстные этюды путешественника, умѣющаго смотрѣть и передавать читателю свои впечатлѣнія. Такой оборотъ, какъ «взберемся по лѣстницѣ на башенку» (szczeblujmy na wieżyce) въ описаніи развалинъ Балаклавы, который возбудилъ восхищеніе уже у современниковъ (реценз. Сѣротинскаго въ «Dziennik Warszawski» 1827 г.), — точно соотвѣтствуетъ положенію мѣстности. Отъ замка генуезцевъ въ Балаклавѣ сохранились зазубренныя стѣны на морскомъ берегу и высокая башня съ крутымъ входомъ, съ которой открывается живописный видъ на всѣ развалины. Точно такъ же въ сонетѣ о Бахчисараѣ всѣ эти «крылечки, сѣнцы, софы, троны, убѣжища любви» представляють собою части и отдѣльныя комнаты дворца Гиреевъ. «Фонтанъ гарема» находится внизу у входа, a «разноцвѣтныя окна», представляющія прекрасное украшеніе каждаго памятника арабской архитектуры, находятся на первомъ этаже и съ восхищеніемъ упоминаются всѣми путешественниками. Вѣрность и точность Мицкевича въ его отчетахъ о Крымѣ распространяется, разумѣется, и на описанія живой природы. Кипѣніе морскихъ волнъ, такъ пластично изображенное по наблюденіямъ съ горы Аю - Дагъ, морская тишь на вышинѣ маяка Тархангутъ, отъ которой ужасъ бралъ тогдашнихъ туристовъ, обреченныхъ на плаваніе на парусныхъ судахъ, всѣ эти явленія были вѣрно схвачены и точно изложены, какъ это видно изъ каждыхъ воспоминаній о крымскихъ путешествіяхъ». Къ этимъ справедливымъ замѣчаніямъ польскаго критика слѣдуетъ прибавить, что точности мицкевичевскихъ описаній, которая, какъ онъ вѣрно указываетъ, нисколько не препятствуетъ его свободѣ, много содѣйствовала имѣвшаяся у него литература. Это, прежде всего, «Путешествіе по Тавридѣ въ 1820 годѣ» (съ эпиграфомъ изъ Байрона). Книжка эта представляетъ научное описаніе Крыма, но въ видѣ общедоступныхъ писемъ (къ кому, неизвѣстно: П. В. Муравьева - Апостолъ, «нѣжный другъ» автора, была его сопутницей по Тавридѣ, и въ письмахъ не видно никакого отношенія къ корреспонденту; повидимому, форма письма, заимствованная у Карамзина, имѣла лишь условный характеръ). Была ли эта книжка у Мицкевича во время его поѣздки по Крыму, или онъ познакомился съ нею лишь въ Москвѣ, это вопросъ любопытный для исторіи творчества Мицкевича. Я убѣжденъ въ этомъ и постараюсь ниже подтвердить свой взглядъ. Простая вѣроятность говоритъ за то, что, отправляясь въ Крымъ, поэтъ хотѣлъ познакомиться съ литературой о немъ, а у попечителя Витта, конечно, книжка Муравьева Апостола была. Связь между нею и «Крымскими сонетами» несомнѣнна, хотя основная тенденція авторовъ совершенно различна: Муравьевъ интересовался прежде всего классической стариной, сохранившейся въ Крыму, который онъ и называетъ его классическимъ названіемъ Тавридой, тогда какъ для Мицкевича Крымъ лишь «Востокъ въ миніатюрѣ», и онъ, бывшій преподаватель классическихъ языковъ, минуетъ все, что могло бы ему напомнить объ эллинскомъ мірѣ. Въ описаніяхъ природы прозаикъ Муравьевъ-Апостолъ и поэтъ Мицкевичъ сходятся иногда довольно близко, и сравненіе бросаетъ свѣтъ на психологію Мицкевича во время его поѣздки по Крыму. Остановимся на этой связи подробнѣе.
Муравьевъ ѣхалъ по сушѣ, изъ Одессы черезъ Сивашъ. Въ степи издалека «на небокраѣ» онъ увидѣлъ синее облако. «Оно отдѣляется отъ полосы земной; неподвижно; видъ его правильный. Неужели это гора? Я спрашиваю ямщика, и онъ утверждаеть догадку мою: это подлинно Чатыръ-Дагъ, видимый за полтораста верстъ. Я предчувствую, что это гора та самая, которую Стравонъ называетъ Трапезусъ» и т. д. Въ письмѣ изъ Севастополя Муравьевъ еще разъ возвращается къ панорамѣ горъ на Крымскомъ берегу. «Я увидѣлъ бухты, овраги, холмы, хутора, Севастополь, вѣрнѣе, нежели на новой картѣ Тавриды (которой, мимоходомъ сказать, желалъ бы я нѣкоторыя поправки) и за всѣмъ этимъ на востокѣ горы, позлащенныя лучами къ западу склоняющагося солнца. Зрѣлище великолѣпное! Надъ всѣмъ господствуеть Чатыръ - Дагъ. Исполинъ возносится превыше облаковъ, и чело его перуновъ не страшится. Это Трапезусъ! Я не имѣю болѣе въ томъ никакого сомнѣнія: каковымъ онъ мнѣ казался отъ Перекопа, таковымъ точно и здѣсь; таковымъ же (увѣряли меня здѣшніе моряки) онъ представляется и съ моря: это Стравуновъ Трапезусъ. Столъ-Гора!» Такимъ образомъ и здѣсь археологическій интересъ господствуеть надъ эстетическимъ чувствомъ. Для Мицкевича этотъ интересъ въ данномъ случаѣ совсѣмъ не существовалъ, но описаніе Муравьева должно было показаться ему вѣрнымъ; самъ онъ увидѣлъ Чатыръ Дагъ и горную цѣпь приблизительно тамъ же, гдѣ и его ученый предшественникъ: по дорогѣ изъ Евпаторіи (Козлова) въ Симферополь. Близость между сонетомъ «Видъ на горы изъ степей Козлова» и книжкой Муравьева Апостола указана уже давно (Бигелейзеномъ, Виндакевичемъ, Брухнальскимъ въ львовскомъ изданіи сочиненій Мицкевича), но не въ достаточной мѣрѣ: Брухнальскій беретъ изъ нѣмецкаго перевода «Путешествія по Тавридѣ» лишь вторую изъ приведенныхъ цитать, тогда какъ сонетъ Мицкевича ближе къ первой, гдѣ Чатыръ Дагъ сравнивается съ синей тучей. Въ объясненіи къ своему сонету Мицкевичъ утверждаетъ, что Чатыръ Дагъ «виденъ издалека, съ разныхъ сторонъ, почти за 200 верстъ, въ видѣ огромной тучи синяго цвѣта», Въ самомъ сонетѣ дѣло не обошлось безъ заимствованія восточнаго колорита изъ «Дивана» Гёте («Даже тамъ, гдѣ надъ моимъ тюрбаномъ была только звѣзда», у Гёте: «ueber meiner Mütze nur die Sterne»), изъ сборниковъ Гаммера и Сенковскаго. Во всякомъ случаѣ, именно надъ этимъ сонетомъ, съ котораго начиналось въ окончательной редакціи описаніе Крыма, а не моря или степей, Мицкевичъ потрудился особенно много. И формы сонета для него не хватило: пришлось присоединить коротенькую добавочную строку, оканчивающуюся восклицаніемъ. И для переводчика этого стихотворенія, мастера формы, Лермонтова, оказалась непосильной форма сонета. Онъ перевелъ его красивымъ и мощнымъ стихомъ, но смыслъ и духъ мицкевичевскаго сонета во многомъ пострадали. Вотъ прозаическій переводъ: «Пилигримъ. Туда! Аллахъ ли это поставилъ стѣной море льда? Или изъ замершей тучи онъ сдѣлалъ тронъ ангеламъ? Или эти стѣны воздвигли изъ цѣлой четверти суши дивы, чтобы не пропускать съ востока караваны звѣздъ? Какое зарево на вершинѣ! Пожаръ Цареграда! Не Аллахъ ли это повѣсилъ среди небосвода фонарь для міровъ, плывущихъ по морю природы, когда ночь разостлала свой бурый халатъ?» У Лермонтова эти строки переданы съ нѣкоторыми искаженіями (троны ангеловъ превратились въ притоны и т. п.) и распространеніями. «Аллахъ ли тамъ, среди пустыни, застывшихъ волнъ воздвигъ твердыни, притоны ангеламъ своимъ? Иль дивы, словомъ роковымъ, стѣной умѣли такъ высоко громады скалъ нагромоздить, чтобъ путь на сѣверъ заградить звѣздамъ, кочующимъ съ востока? Вотъ свѣтъ все небо озарилъ[3]: то не пожаръ ли Цареграда? Иль Богъ ко сводамъ пригвоздилъ тебя, полночная лампада[4], маякъ спасительный, отрада плывущихъ по морю свѣтилъ?» Послѣдняя строка прямо непонятна: свѣтила плывутъ по морю природы, говорить Мицкевичъ. На вопросы пилигрима отвѣчаетъ мурза: «Тамъ? Я былъ тамъ; тамъ сидитъ зима; я видѣлъ, какъ изъ ея гнѣзда пьютъ клювы потоковъ и горла рѣкъ (gardła rzek); я дохнулъ, изъ устъ моихъ вылетѣлъ снѣгъ; я ставилъ свои шаги тамъ, гдѣ не знаютъ путей орлы, гдѣ кончается конная потѣха (jazba) тучъ; я миновалъ громъ, дремлющій въ колыбели изъ облаковъ, я восходилъ туда, гдѣ надъ моимъ тюрбаномъ была лишь звѣзда: это Чатыръ- Дагъ». Пилигримъ: «А- а!!». Эти строки переданы Лермонтовымъ такъ: «Тамъ былъ я; тамъ со дня созданья бушуетъ вѣчная метель; потоковъ видѣлъ колыбель; дохнулъ, и мерзнулъ паръ дыханья. Я проложилъ мой смѣлый слѣдъ, гдѣ для орловъ дороги нѣтъ, и дремлеть громъ надъ глубиною; и тамъ, гдѣ надъ моей чалмою одна сверкала лишь звѣзда. То Чатыръ- Дагъ былъ!.. - А!» Многія яркія черты сонета померкли въ этомъ переводѣ.
Слѣдующіе четыре сонета связаны съ Бахчисараемъ, который съ тщательной кропотливостью былъ описанъ и нашимъ ученымъ соотечественникомъ. «Бахчисарай», «Бахчисарай ночью», «Могила Потоцкой», «Могила гарема»: вотъ названія этихъ сонетовъ. Обратимся сначала къ «Путешествію по Тавридѣ» Муравьева - Апостола. Онъ пріѣхалъ въ столицу крымскихъ хановъ подъ вечеръ. «Чѣмъ менѣе видимы становилися предметы, тѣмъ живѣе дѣлалася игра воображенія моего, исполнившагося радужными цвѣтами восточной поэзіи. Я не знаю, что бы я далъ вчера за то, чтобы имѣть 1001 ночь; конечно, напролеть всю вчерашнюю ночь прослушалъ бы Шехерасаду». Такъ впечатлѣнія Бахчисарая захватили даже прозаическаго классика: «восточная поэзія» и ему не дала спать. Какъ же она должна была увлекать поэтовъ, Пушкина и Мицкевича. Къ первому изданію «Бахчисарайскаго Фонтана» (М. 1824) Вяземскій приложилъ выписку изъ книжки Муравьева - Апостола, хотя основная точка зрѣнія этого послѣдняго была Пушкину чужда. Тамъ, гдѣ онъ видѣлъ лишь поэтическія картины разрушенія, Муравьевъ и Мицкевичъ чувствовали нравственное возмущеніе. Вотъ два типичныя мѣста изъ «Бахчисарайскаго фонтана»:
„Покинувъ сѣверъ наконецъ,
Пиры надолго забывая,
Я посѣтилъ Бахчисарая
Въ забвеньѣ дремлющій дворецъ;
Среди безмолвныхъ переходовъ
Бродилъ я тамъ, гдѣ бичъ народовъ,
Татаринъ буйный пировалъ
И послѣ ужасовъ набѣга
Въ роскошной лѣни утопалъ.
Еще понынѣ дышитъ нѣга
Въ пустыхъ покояхъ и садахъ;
Играютъ воды, рдѣютъ розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещетъ на стѣнахъ.
Я видѣлъ ветхія рѣшетки,
За коими, въ своей веснѣ,
Янтарны разбирая четки,
Вздыхали жены въ тишинѣ.
Я видѣлъ ханское кладбище,
Владыкъ послѣднее жилище.
Сіи надгробные столбы,
Вѣнчанны мраморной чалмою,
Казалось мнѣ, завѣтъ судьбы
Гласили внятною молвою.
Гдѣ скрылись ханы? Гдѣ гаремъ?
Кругомъ все тихо, все уныло,
Bce измѣнилось!.. Но не тѣмъ
Въ то время сердце полно было:
Дыханье розъ, фонтановъ шумъ
Влекли къ невольному забвенью...
Жизнь этихъ гаремныхъ красавицъ, вздыхающихъ въ тишинѣ, не представляется Пушкину мрачной:
Безпечно ожидая хана,
Вокругъ игриваго фонтана
На шелковыхъ коврахъ онѣ
Толпою рѣзвою сидѣли
И съ дѣтской радостью глядѣли,
Какъ рыба въ ясной глубинѣ
На мраморномъ ходила днѣ.
Нарочно къ ней на дно иныя
Роняли серьги золотыя.
Кругомъ невольницы межъ тѣмъ
Шербетъ носили ароматный
И пѣснью звонкой и пріятной
Вдругъ огласили весь гаремъ.
Мицкевичъ зналъ «Бахчисарайскій фонтанъ» и холодно, какъ всегда, когда онъ отзывался о Пушкинѣ, похвалилъ въ примѣчаніи къ сонету VIII «Могила Потоцкой» эту поэму: «На основаніи народной повѣсти о бахчисарайской могилѣ русскій поэтъ, Александръ Пушкинъ, написалъ съ присущимъ ему талантомъ повѣсть «Бахчисарайскій фонтанъ». Мы увидимъ, что въ точкѣ зрѣнія на Бахчисарай между польскимъ и русскимъ поэтами была цѣлая пропасть, которая раздѣляла ихъ и во многихъ другихъ вопросахъ, несмотря на видимую дружбу.
Муравьевъ - Апостолъ подробно описываетъ ханскій дворецъ. Онъ доходитъ до крыльца, ведущаго на верхнія палаты. «Но сперва остановимся въ сѣняхъ и посмотримъ на два прекрасные фонтана, безпрестанно льющіе воду изъ стѣны въ бѣлыя мраморныя чаши». Приводятся надписи, сдѣланныя надъ фонтанами. Затѣмъ описываются различныя залы дворца. «Для защиты отъ яркости лучей въ комнатѣ, съ трехъ сторонъ освѣщенной, кромѣ ставней служатъ еще и цвѣтныя узорчатыя стекла въ окнахъ, любимое рыцарскихъ замковъ украшеніе, безъ сомнѣнія занятое европейцами отъ восточныхъ народовъ, во время крестовыхъ походовъ». Очень характерны замѣчанія о гаремѣ, которыя я привожу цѣликомъ. «Ты легко догадаться можешь, что въ сторонѣ отъ сего строенія находился гаремъ, неприступный для всѣхъ, кромѣ хана, и для него одного имѣющій сообщеніе черезъ коридоръ съ дворцомъ. Эта часть болѣе всѣхъ въ упадкѣ. Разные домики, въ коихъ нѣкогда жертвы любви, или, лучше сказать, любострастія, томилися въ неволѣ, представляють теперь печальную картину разрушенія: обвалившіеся потолки, изломанные полы. Время сокрушило узилище; но что въ томъ пользы, когда то же время, рокомъ узницамъ опредѣленное, протекло для нихъ безотрадно, въ рабскихъ угожденіяхъ одному, не по сердцу избранному другу, но жестокому властелину! — На краю сего гарема стоить на большомъ дворѣ высокая шестиугольная бесѣдка, съ рѣшетками вмѣсто оконъ, изъ которой, какъ сказывають, ханскія жены невидимыя смотрѣли на игры, въѣзды пословъ и другія позорища. Иные говорятъ, что будто бы тутъ ханъ любовался фазанами и показывалъ ихъ любимицамъ своимъ. Это послѣднее потому только вѣроятно, что пѣтухъ съ семействомъ своимъ есть единственная картина, которую супругъ-мусульманъ можетъ представлять невольницамъ своимъ въ оправданіе многоженства.—Между сею полусгнившею бесѣдкою и комнатою, о которой я говорилъ, на нижнемъ помостѣ, съ мраморнымъ фонтаномъ, есть прекрасный цвѣтничокъ, гдѣ миртъ и розы могли нѣкогда внушать пѣсни татарскому Анакреону. Но пора оставить сіи грудь тѣснящіе памятники невольничества и выйти подышать на чистом воздухѣ». Отсюда путешественникъ идеть на кладбище хановъ. Прахъ ихъ покоится подъ бѣлыми мраморными гробницами, осѣненными высокими тополями, орѣховыми и шелковичными деревьями... «Въ томъ же кладбищѣ, но на открытомъ мѣстѣ, за стѣною мечети, сооружены двѣ подобныя другъ другу ротонды съ куполами. Въ нихъ безъ порядка разсѣяны по полу деревянные пустые гробы, означающіе мѣста, гдѣ сокрыть прахъ Гиреевъ... Гробы эти нѣкогда были покрыты тканями, теперь однѣ голыя доски; не на многихъ только осталися лоскутки чернаго сукна...» Отсюда Муравьевъ-Апостолъ переходитъ къ легендѣ о Потоцкой (Маріи Пушкина), будто бы погребенной въ Бахчисараѣ. Онъ относится къ этой легендѣ отрицательно, вызывая этимъ отповѣдь со стороны Мицкевича, который въ примѣчаніи къ сонету «Grób Potockiej» доказываетъ, что фактъ похищенія татарами или взбунтовавшимися казаками польской шляхтянки вполнѣ возможенъ въ XVIII в. «Прежде, нежели оставить сію юдоль сна», говорить авторъ «ученой и прекрасно написанной» (по справедливому выраженію Мицкевича) книги: «юдоль сна непробуднаго, я укажу тебѣ отсюда на холмъ, влѣво отъ верхней садовой террасы, на коемъ стоитъ красивое зданіе съ круглымъ куполомъ: это мавзолей прекрасной грузинки, жены хана Керимь- Гирея (Kerym-Giraya y Мицкевича). Новая Заира, силою прелестей своихъ, она повелѣвала тому, кому все здѣсь повиновалось; но не долго: увялъ райскій цвѣтъ въ самое утро жизни своей, и безотрадный Керимъ соорудилъ любезной памятникъ сей, дабы ежедневно входить въ оный и утѣшаться слезами надъ прахомъ незабвенной. Я самъ хотѣлъ поклониться гробу красавицы, но нѣтъ уже болѣе входа къ нему; дверь наглухо заложена. Странно очень, что всѣ здѣшніе жители непремѣнно хотятъ, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая- то Потоцкая, будто бы похищенная Керимъ - Гиреемъ. Сколько я ни спорилъ съ ними, сколько ни увѣрялъ ихъ, что преданіе сіе не имѣетъ никакого историческаго основанія и что во второй половинѣ XVIII вѣка не такъ легко было татарамъ похищать полячекъ; всѣ доводы мои остались безполезными: они стоятъ въ одномъ: красавица была Потоцкая; и я другой причины упорству сему не нахожу, какъ развѣ принятое и справедливое мнѣніе, что красота женская есть, такъ сказать, принадлежность рода Потоцкихъ».
Послѣ нѣсколькихъ замѣчаній о мусульманскомъ богослуженіи Муравьевъ заканчиваетъ свой разсказъ о Бахчисараѣ романтическимъ описаніемъ его ночью, при лунномъ свѣтѣ. Онъ отдается воображенію. «Здѣсь представлялося мнѣ такое зрѣлище, котораго описать никакъ нельзя, а надобно видѣть самому, чтобы имѣть о немъ понятіе. Дабы хотя немного объяснить тебѣ эту картину, я долженъ прибѣгнуть къ сравненію поэзіи классической съ романтическою. Въ Римѣ и Веронѣ — Виргилій; величіе, соразмѣрность, выспренность, вкусъ. Здѣсь — Аріосто и Шекспиръ: необузданный полетъ воображенія; величественная природа, но дикая; чудовища и подлѣ нихъ Анджелика и Дездемона. Но гдѣ же, ты спросишь меня, всѣ эти предметы, съ коими я сравниваю сіи два разные рода поэзіи? — Около меня, мой другъ; на вершинѣ горъ, со всѣхъ сторонъ Бахчисарай окружающихъ. Здѣсь я вижу башню, къ паденію склонившуюся, надъ пропастью висящую» и т. д. «Любуясь сими предметами природы, такъ сказать, искусству подражающей, погруженный въ мечтаніе, я увидѣлъ быстро бѣгущее надъ собою облако и невольно вспомнилъ Данте...» Заканчиваются эти замѣтки естественнымъ для русскаго путешественника 20 - ыхъ годовъ подъемомъ патріотическихъ чувствъ: «Давно ли тому, что послы хановъ требовали отъ русскихъ дани и что гордые наши Іоанны еще били челомъ преемникамъ Батыя! Все измѣнилось! Прекрасная Таврія, искони добыча сильнаго, наконецъ подъ пятою Россіи». Эти чувства, конечно, были чужды польскому поэту-изгнаннику. Скорѣе въ немъ пробудились бы иныя воспоминанія, иныя настроенія, но, какъ я уже говорилъ выше, всякій политическій элементъ отсутствуетъ въ «Крымскихъ сонетахъ». Зато описаніями Муравьева-Апостола Мицкевичъ пользовался широко и бралъ тѣ же картины, что и тотъ.
Какъ и Муравьева- Апостола, польскаго поэта поражаетъ прежде всего картина запустѣнія и разрушенія. Все исчезаетъ, «время сокрушило узилище» молодыхъ невольницъ, но — увы! и ихъ дни миновали, и онѣ не воспользуются свободой. Этотъ мотивъ проходитъ и черезъ шестой сонетъ, посвященный общей картинѣ Бахчисарая и удивительно передающій настроеніе человѣка, созерцающаго непрерывную струю фонтана тамъ, гдѣ все живое уже исчезло. «Обширны еще, но уже пусты владѣнія Гиреевъ! Саранча облетаетъ, змѣя обвиваетъ крылечки и сѣни, гдѣ обивали пороги своими головами паши, и софы, троны могущества, нріюты любви. Взбираясь сквозь рѣшетки разноцвѣтныхъ оконъ на глухіе стѣны и своды, растеніе занимаетъ во имя природы созданіе людей и пишеть письменами Валтасара: «Разрушенье». Въ серединѣ залы сосудъ, высѣченный изъ мрамора: это — фонтанъ гарема. Онъ цѣлъ до сихъ поръ, жемчужныя слезы точитъ и вопіетъ въ пустынѣ: гдѣ ты, о, любовь, могущество и слава? Вы должны переживать вѣка, а воды источника струятся. О, позоръ, вы миновали, а источникъ уцѣлѣлъ!» — «Все безмолвствуетъ въ обители смерти, и оглашаеть пустыню одинъ только шумъ источниковъ, текущихъ въ каменныя чаши!» восклицаетъ Муравьевъ-Апостолъ. Но какъ онъ далекъ по своему настроенію отъ Мицкевича. Его описаніе безмолвія и тишины, которое едва ли не вдохновило польскаго поэта, кончается не размышленіемъ преходящихъ суетахъ міра, а слѣдующимъ простодушнымъ замѣчаніемъ: «Однакоже не лучше ли, какъ говорятъ добрые люди, помолиться Богу да лечь спать...» VI сонетъ сохранился въ «альбомѣ» Мошинскаго. Слѣдовательно, онъ былъ написанъ, вѣроятно, въ Крыму, а въ такомъ случаѣ, какъ указано выше, книжка Муравьева у Мицкевича была съ собой во время путешествія. Къ такому выводу приводитъ изученіе и другихъ сонетовъ. Если же это такъ, становится понятнымъ возникновеніе въ связи съ описаніями «Путешествія по Тавридѣ» и такихъ сонетовъ о Бахчисараѣ, которые, вѣроятно, были записаны позже и въ альбомъ Мошинскаго уже не попали. Таковъ — «Бахчисарай ночью», при лунномъ свѣтѣ, въ облачную ночь, описанный въ такую же самую пору перомъ русскаго путешественника. Въ этомъ сонетѣ Мицкевичъ, можно сказать, слишкомъ усердно «наводилъ » восточный колоритъ при помощи арабскихъ словъ, которыя пришлось объяснять въ примѣчаніяхъ. Плодъ «ученой поэзіи», для которой потребовался цѣлый аппаратъ (Collectanea Сенковскаго, арабская хрестоматія Де -Саси, сборникъ Гаммера), едва ли былъ созданіемъ непосредственнаго впечатлѣнія. Искусственность его идетъ въ ущербъ художественности. «Расходятся изъ джамидовъ благочестивые жители, эхо изана замираетъ въ тихомъ вечернемъ воздухѣ, заря застыдилась румянымъ лицомъ, серебряный король ночи спѣшитъ отдохнуть около возлюбленной. Въ гаремѣ небесъ блестятъ вѣчные свѣтильники звѣздъ, среди нихъ по сапфировому простору плыветъ одно облако, словно сонный лебедь на озерѣ; грудь его бѣла, а края окрашены золотомъ. Здѣсь падаетъ тѣнь отъ минарета и вершины кипариса, дальше чернымъ кругомъ стоять гранитные гиганты, словно дьяволы, сидящіе въ диванѣ Эльблиса, подъ шатромъ мрака; иногда на ихъ вершинахъ рождается молнія, съ поспѣшностью фариса она перелетаетъ молчаливыя пространства лазури». Мицкевичъ считалъ нужнымъ объяснить читателямъ, что джамидъ — мечеть, изанъ — призывъ муэдзина, Эльблисъ — люциферъ магометанъ и фарисъ - рыцарь у арабовъ-бедуиновъ.
Слѣдующій сонетъ посвященъ могилѣ Потоцкой. Полякъ-поэтъ, такъ неожиданно нашедшій въ чужой странѣ могилу соотечественницы, долженъ былъ испытать странное чувство: вѣдь и онъ попалъ въ эту столицу Гиреевъ не добровольно, и онъ тоскуетъ по родинѣ, какъ тосковала она. Трудно представить себѣ, чтобы это стихотвореніе явилось плодомъ позднѣйшей рефлексіи, а между тѣмъ и отсутствіе его въ альбомѣ Мошинскаго, и ссылка на Пушкина скорѣе указывали бы именно на сравнительно позднее возникновеніе сонета. «Въ странѣ весны, среди роскошныхъ садовъ, ты увяла, юная роза!.. Ибо мгновенія протекшаго, улетая отъ тебя, какъ золотые мотыльки, заронили въ глубину сердца червь (червей, owady) воспоминаній. Туда на сѣверъ, къ Польшѣ, тянутся сіяющія громады звѣздъ. Почему же такое множество ихъ сверкаетъ на этомъ пути? Не взоръ ли твой, исполненный огня, выжегъ блестящіе слѣды, вѣчно летя туда, пока не угасъ въ могилѣ! Полька! Я такъ же закончу свои дни въ одинокой тоскѣ. Пусть здѣсь пріязненная рука бросить мнѣ горсть земли. Путники часто бесѣдують у твоей могилы, и меня тогда разбудитъ звукъ родной рѣчи, и поэтъ, замышляя одинокую пѣсню о тебѣ, увидитъ близкую могилу и запоетъ для меня». Послѣднія строки, по меньшей мѣрѣ, неясны: когда поэта разбудитъ звукъ родной рѣчи? Почему и какую именно одинокую пѣсенку (samotna piosnke) поэтъ будетъ «думать» Маріи? Насколько просты первыя обращенія къ Потоцкой, настолько же представляются искусственными три послѣднія строки («Путники» и т. д.). Не указываетъ ли это на ихъ позднѣйшее происхожденіе?
Издатель «Крымскихъ сонетовъ» В. Брухнальскій отмѣтилъ, что слѣдующій (IX) сонетъ «Могилы гарема» представляетъ зависимость отъ книжки Муравьева- Апостола и что врядъ ли онъ былъ написанъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ. Въ примѣчаніи Мицкевичъ повторилъ описаніе своего русскаго источника, но при этомъ сдѣлалъ любопытное измѣненіе, указывающее на его стремленіе къ романтически страшному. Муравьевъ - Апостолъ упоминаетъ, что на нѣкоторыхъ гробахъ уцѣлѣли куски чернаго сукна («не на многихъ только остались лоскутки чернаго сукна»). Это была обивка («теперь однѣ голыя доски»), а не саваны покойниковъ. Но Мицкевичъ превратилъ эти лоскутки сукна въ «куски савана» (szmaty całunu), хотя Муравьевъ Апостолъ ясно говоритъ, что въ гробахъ этихъ никогда покойники не лежали. «Пустые гробы, означающіе мѣста, гдѣ сокрытъ прахъ Гиреевъ, предпочтившихъ каменный сводъ небесному и ограду открытой нивѣ Божьей». Едва ли соотвѣтствуетъ духу сонета и его форма: «Мирзапилигриму»: мирза, мусульманинъ, не могъ бы высказывать такія чувства, которыя естественно приходили въ голову людямъ съ другой культурой и другими воззрѣніями на бракъ, напр., Муравьеву-Апостолу. И, какъ въ сонетѣ «Бахчисарай ночью», couleur locale усиленно подчеркивается обиліемъ замысловатыхъ сравненій. По сравненіи съ простотой и свѣжестью перваго сонета «Бахчисарай», сохранившагося въ альбомѣ Мошинскаго, эти сонеты, не вошедшіе въ него, отличаются обиліемъ литературности и рефлексіи. «Здѣсь взяты на столъ Аллаха изъ винницы любви недозрѣлыя грозди; здѣсь гробъ, раковина вѣчности, унесъ на свое мрачное лоно, вырвавъ изъ моря наслажденій и счастья, молодыя жемчужинки Востока. Скрыла ихъ завѣса забвенія и времени; надъ ними холодный тюрбанъ блестить среди сада, точно бунчукъ войска и тѣней, и только въ самомъ низу остались имена, вырѣзанныя рукою гяура. О, вы, райскія розы! У потока чистоты и подъ листьями стыда отцвѣли ваши дни, навѣки скрытые отъ невѣрнаго глаза. Теперь вашу могилу позоритъ взглядъ чужеземца... Прости мнѣ, о, великій пророкъ, я позволяю ему! Онъ, единственный изъ чужеземцевъ, смотрѣлъ со слезами». На этомъ сонетѣ заканчивается группа, посвященная Бахчисараю. Отсюда Мицкевичъ проѣхалъ черезъ Севастополь въ Балаклаву и изъ Балаклавы верхомъ, на татарской лошади, черезъ Киркенисъ, Ялту, Аю - Дагъ, Алушту на Чатыръ- Дагъ и оттуда черезъ Чуфутъ-Кале въ Бахчисарай. Однако порядокъ сонетовъ не соотвѣтствуетъ маршруту: за бахчисарайскими сонетами слѣдуетъ уже приведенный выше сонетъ «Байдары». Байдарская долина лежитъ на пути изъ Севастополя въ Ялту, и сонетъ находится на соотвѣтствующемъ мѣстѣ. Но далѣе слѣдуетъ описаніе Алушты (днемъ и ночью), затѣмъ Чатыръ- Дагъ, Чуфутъ- Кале. Все это не нарушаетъ маршрута, но совершенно вырываются изъ него три послѣдніе сонета: «Гора Кикинейсъ, «Развалины замка въ Балаклавѣ», «Аю- Дагъ», возвращающіе насъ то въ окрестности Севастополя, то къ Ялтѣ. Они и поставлены на конецъ, составляя какъ бы приложеніе къ послѣдовательному описанію путешествія[5].
Алушта имѣла въ то время иное значеніе для путешественниковъ, чѣмъ теперь: юго- западный берегъ Крыма былъ мало населенъ, ни Алупка, ни Ялта еще не привлекали къ себѣ туристовъ; Алушта была первымъ мѣстомъ для нихъ «въ обѣтованномъ краю Тавриды: на южномъ берегу». Съ какимъ восторгомъ говоритъ о ней Муравьевъ - Апостолъ: «Стѣна между мною и сѣверомъ. Пускай за нами бунтують чада Бореевы; здѣсь царствуетъ Помона. Давно я такъ не наслаждался, какъ теперь; давно такъ сильно не волновалося сердце во мнѣ. отъ сладкаго ощущенія бытія, посреди роскошной природы». Надо прочесть страницы, посвященныя Муравьевымъ Алуштѣ и природѣ южнаго берега Крыма, чтобы понять то настроеніе, въ какое тогдашнихъ туристовъ приводилъ этотъ городокъ. Мицкевичъ описываеть «Алушту» днемъ и вечеромъ, но о самой Алуштѣ здѣсь нѣтъ ни слова. Это восторженное описаніе южнокрымской природы, съ которой онъ познакомился близко въ Алуштѣ. Байдары такого настроенія не вызвали. «Это одно изъ самыхъ роскошныхъ мѣстъ Крыма», восклицаетъ поэтъ въ объясненіи къ сонетамъ объ Алуштѣ: «Туда ужъ сѣверные вѣтры никогда не доходять, и нерѣдко путешественникъ въ ноябрѣ ищетъ холода подъ тѣнью огромныхъ грецкихъ орѣховъ, еще зеленыхъ». Тѣмъ же настроеемъ окрашены эти сонеты, которыхъ въ «Альбомѣ» Мошинскаго нѣтъ. Вѣроятно, въ Алуштѣ Мицкевичъ былъ въ ту пору, когда море у береговъ ея свѣтится фосфорическимъ блескомъ. Вѣроятно, это было во второй половинѣ сентября.
«Гора уже стряхиваетъ съ груди туманные халаты, утреннимъ намазомъ шумитъ золотоколосная нива, кланяется лѣсъ и сыплетъ изъ майскихъ волосъ, какъ изъ четокъ халифа, рубины и гранаты». Такими смѣлыми сравненіями и эпитетами Мицкевичъ начинаетъ описаніе «Алушты днемъ». Вл. Брухнальскій указываетъ, что нѣкоторые изъ этихъ образовъ ему дала восточная поэзія въ переводахъ Гаммера[6]. Но халаты тумана, которые гора стряхиваетъ, майскіе волосы лѣса производятъ впечатлѣніе искусственности, придуманности именно по сравненію съ тѣми восточными стихотвореніями, которыя могли внушить Мицкевичу его картины. Вотъ, напр., описаніе дня у Хаджи Хальфа (Hammer. 278): «Когда на темныхъ волнахъ ночи показалась серебряная полоса утренней зари, поднявъ бѣлыя, какъ слоновая кость, волны воротника (der Halskrause) Востока, когда разсѣялось отъ вѣтра (sich lüftete) темное фіолетовое покрывало, скрывавшее прекрасное лицо міра, завѣса тьмы поднялась со всѣхъ сторонъ, и свѣтлое лицо вселенной скинуло покровъ табачнаго цвѣта; когда день кристальной рукой разорвалъ лотосоцвѣтную нить неба и съ края зеленаго небеснаго свода разсыпалъ прозу и стихи, т.-е. кораллы и перлы; когда были отломаны серебряные колья (звѣзды) голубого небеснаго шатра и перомъ свѣта были начертаны на таблицѣ неба серебряныя линіи; когда пышащее бѣлымъ пламенемъ дыханье времени запалило огонь на темномъ лицѣ воздуха и зажгло бронзоваго ворона ночи, раздувъ пламя мѣхами эфира» и т. д. Мы видимъ, что одушевленными предметами являются здѣсь свѣтъ, вѣтеръ, время и т. под., но не гора, не лѣсь. Нива, привѣтствующая Бога, — образъ христіанской поэзіи, болѣе близкій «Шестодневу» Василія Великаго, нежели арабамъ. Во всякомъ случаѣ, не входя въ дальнѣйшій разборъ образовъ Мицкевича, я хотѣлъ бы подчеркнуть на указанныхъ примѣрахъ, что этотъ «восточный колоритъ» крымскихъ сонетовъ иногда переходить за границу художественности. Вернемся къ сонету. Послѣ этого архи-восточнаго описанія разсвѣта мы ожидали бы такого же продолженія. Ничуть не бывало: нарушая уже сложившееся у читателя отъ первыхъ строкъ настроеніе, поэтъ обращается къ нему съ европейскими образами и байроническими мотивами. «Весь лугъ въ цвѣтахъ: надъ лугомъ летающіе цвѣты, разноцвѣтныя бабочки, точно лента радуги; балдахиномъ изъ брилліантовъ они покрыли небеса; а дальше саранча растягиваеть свой крылатый саванъ, а тамъ, гдѣ въ воды заглядываетъ лысая скала, море кипитъ и отверженное (odparte) стремится съ новыми силами, и въ шумѣ его играетъ блескъ, какъ въ глазахъ тигра, предвѣщая краю земли еще болѣе страшную бурю, а вдали (na głębinie) слегка колеблются волны, и въ ней купаются корабли и стада лебедей». Ночной пейзажъ написанъ въ болѣе мягкихъ тонахъ. У того же персидскаго поэта, подъ вліяніемъ котораго Мицкевичъ находился въ сонетѣ «Алушта днемь», есть и описаніе ночи. Но подражанія ему польскій поэтъ счастливо избѣгъ; вмѣсто набора сравненій и эпитетовъ, онъ сосредоточилъ настроеніе въ душѣ человѣка, давъ ему ту интимность, которая отличаетъ европейскую поэзію отъ красочной внѣшней поэзіи Востока. «Уже горы почернѣли, въ долинахъ глухая ночь; точно сквозь сонъ шепчуть ручьи на шелковомъ ложѣ; дышащій благоуханіемъ, этой музыкой цвѣтовъ, воздухъ что-то говорить сердцу голосомъ, тайнымъ для слуха. Я засыпаю подъ крыльями тишины и мрака!»
Послѣ Алушты слѣдуетъ описаніе опять въ восточномъ вкусѣ, вложенные въ уста мирзы, горы Чатыръ- Дага. У Гаммера Мицкевичъ, кажется, не нашелъ образца для описанія высокой горы. Благодаря этому сонетъ, написанный едва ли въ Крыму, представляется гораздо болѣе проникновеннымъ, чѣмъ чисто внѣшнія описанія, какія мы находимъ у Гаммера. «Великій Чатыръ- Дагъ, мачта крымскаго корабля, минаретъ свѣта, падишахъ горъ!» такъ обращается къ этой горѣ мирза. Благоговѣніе его возбуждается вѣчной неподвижностью горы. «Ты постоянно глухъ и неподвиженъ; между свѣтомъ и небомъ точно толкователь (драгоманъ) мірозданія ты сидишь, разостлавъ у своихъ ногъ земли, людей и громы, и только внимаешь тому, что Богъ говоритъ природѣ». Ближайшая связь существуетъ между сонетомъ XV «Дорога надъ пропастью въ Чуфутъ- Кале» и книгой Муравьева- Апостола. Сонетъ записанъ въ альбомѣ Мошинскаго, и этоть фактъ даетъ лишнее нодтвержденіе предположенію, что у Мицкевича во время путешествія была съ собою книжка Муравьева - Апостола. Генезисъ сонета, о которомъ я уже говорилъ выше, представляетъ нѣкоторые спорные пункты. Гора Кикинейсъ и Чуфут - Кале слились въ одинъ горный пейзажъ; положеніе Чуфуть - Кале («сія жидовская крѣпость лежитъ прямою дорогою версты три отъ Бахчисарая, на высокой каменной горѣ») объясняетъ, почему этотъ сонетъ попалъ за описаніе Чатыръ- Дага и Алушты. Стоитъ прочесть въ книжкѣ Муравьева описаніе его поѣздки въ Чуфуть-Кале (стр. 125-127) и Кикинейсъ ( 165 ), чтобы понять, почему Мицкевичъ соединилъ эти два горные пейзажа въ одинъ. «Мы пустилися верхомъ: это былъ первый опытъ странствованія нашего по горамъ и первое знакомство съ татарскими лошадьми. Выѣхавъ изъ города на востокъ по правому краю лощины и ноднявшись до половины горы, мы принуждены были оставить лошадей, по невозможности ѣхать выше верхомъ... Возвратившись къ мѣсту, гдѣ остались лошади наши, мы поѣхали по тропинкѣ, въ полгоры надъ пропастями извивающейся, и тутъ уже узнали, что можно полагаться на твердость ногъ татарскаго коня» (125-127). «Сколько я ни наглядѣлся на пропасти, сколько ни увѣрился въ надежности татарскихъ лошадей, не менѣе того сердце во мнѣ содрогалось отъ ужаса, когда случалось, что коню моему надобно было переступать съ камня на камень, надъ самою стремниною, такъ что, если бы онъ только оступился, не говорю уже споткнулся, то не было бы спасенія ни ему, ни всаднику. Особливо и выше всякаго описанія ужасенъ уголъ каменной горы, который обьѣзжается у самаго моря. Скалы на скалѣ заграждаютъ путь; страшные ихъ обломки висятъ надъголовою и на каждомъ шагу грозятъ страннику участью Титановъ. Лошадь отъ страха останавливается, озирается, высматриваетъ, гдѣ бы вѣрнѣе ступить; иногда, по нѣкоторомъ размышленіи, не находя способа итти, слагаетъ накрестъ переднія ноги, садится на заднія и такимъ образомъ, можно сказать, не спускается, а съѣзжаетъ подъ гору. Здѣсь мѣсто усѣяно мелкими каменьями, катящимися въ пропасть на каждомъ шагѣ трепетно ступающаго коня: это обломки скалы, слетѣвшей съ вершины Яйлы и отъ удара разсыпавшейся на дробныя части. Тамъ ужасная громада, какъ будто чудесною какою силою на покатѣ остановленная, висить и ожидаетъ единаго дуновенія бури, чтобы довершить неоконченное паденіе свое... О, роковое страшилище, помедли. Не о себѣ молю тебя...» (165 167). Послѣ этихъ словъ намъ легко представить себѣ то впечатлѣніе, какое горная поѣздка произвела на жителя равнинъ, поэта. Два горные пейзажа, объединенные общимъ настроеніемъ, даны подъ именами двухъ мѣстностей, которыя произвели такое сильное впечатлѣніе и на Муравьева: сначала Чуфутъ Кале, потомъ Кикинейсъ, хотя Кикинейсъ лежитъ близъ Симеиза, а Чуфутъ Кале около Бахчисарая. Оба сонета написаны въ альбомѣ Мошинскаго рядомъ, и оба носятъ названіе: «Надъ пропастью». Въ послѣднемъ особенно много отличій отъ печатнаго варіанта; отличія эти указываютъ, какътщательно надъ подборомъ характерныхъ чертъ работаль Мицкевичъ. «Скажи молитву, брось поводья, отврати лицо; здѣсь наѣздникъ ввѣряетъ свой разумъ конскимъ ногамъ. Чудный конь! Смотри, какъ онъ стоитъ (вар. дрожитъ, думаетъ), измѣряетъ глазомъ глубину, становится на колѣни (Муравьевъ; слагаетъ накресть переднія ноги, варіантъ: прыгаетъ), хватается за берегъ обрыва копытомъ (вар.: хватается копытомъ за десятую ступеньку) и повисъ. Туда не смотри. Взоръ, упавшій туда, какъ въ колодецъ Аль Каира (вар. Каира), не достигаетъ дна, и рукой туда не показывай, нѣтъ перьевъ у рукъ, и мысли туда не опускай, ибо мысль, какъ якорь, брошенный въ неизмѣримую глубину съ мелкой ладьи, упадетъ, какъ молнія, не пронзить моря до дна, но потянетъ съ собою и лодку въ бездны хаоса» Но пилигримъ отвѣчаетъ мирзѣ: «Но я заглянулъ! Сквозь расщелины міра я видѣлъ тамъ... Что видѣлъ, я скажу послѣ смерти, потому что нѣтъ для этого звуковъ (голоса) на языкѣ живущихъ».
Другой сонетъ получилъ въ окончательной обработкѣ характеръ монолога мирзы, но въ записи альбома онъ представляетъ діалогъ Пилигримъ (мусульманскій пилигримъ, которому мирза велить молиться) задаетъ вопросы о томъ, что виднѣется вдали, проводникъ поправляетъ его ошибки: «это не мухи, а орлы» и т. п. Не было въ первой редакціи и восточнаго колорита («горы-птицы» арабскихъ сказокъ). Въ окончательной обработкѣ сонетъ влагаетъ въ уста мирзы такую рѣчь: «Загляни въ пропасть! Небеса, лежащія внизу, —то море. И среди волнъ, чудится, птица-гора, убитая громомъ, распустила свои громадныя (мачтовыя, masztowe) перья кругомъ, болѣе широкимъ, чѣмъ полукругъ радуги, и накрыла островомъ снѣга голубое поле водъ. Этотъ островъ, плавающій въ безднѣ, - туча! Отъ груди ея на полміра. падаетъ темная ночь. Видишь ли пламенную ленту на челѣ ея? Это молнія. — Стой! Подъ ногами бездны. Мы должны взлетѣть наверхъ во весь карьеръ. Я скачу, а ты, держа наготовѣ бичъ и шпоры, когда я пропаду изъ глазъ, смотри на тѣ края скалъ. Если тамъ блеснетъ перо, это будетъ мой шлемъ (kołpak). А если нѣтъ, никогда уже людямъ не ѣздить по этой дорогѣ».
Въ концѣ этихъ сонетовъ, внѣ прямой связи съ маршрутомъ стоятъ послѣдніе, посвященные крымскимъ пейзажамъ. Въ одномъ изъ нихъ воспѣты «развалины замковъ въ Балаклавѣ». Предшественникъ Мицкевича въ описаніи Крыма, Муравьевъ - Апостолъ, попавъ въ Севастополь и Балаклаву, погрузился въ археологическія изысканія, которыя мало могли помочь воображенію поэта. Но самыя развалины крѣпости навѣвали столько мыслей, создавали такое настроеніе, что впечатлѣніе отъ поѣздки въ Балаклаву глубоко запало въ душу Мицкевича. Результатомъ этого былъ сонетъ, написанный, можетъ быть, позже, такъ какъ въ альбомѣ Мошинскаго его нѣтъ. Восточный колоритъ здѣсь отсутствуетъ; зато въ первый и единственный разъ Въ «Крымскихъ сонетахъ» здѣсь нашла себѣ мѣсто классическая струя, и въ этомъ, пожалуй, отразилось вліяніе книги Муравьева. «Эти замки, повергнутые въ безпорядочныя развалины, когда - то охраняли и украшали тебя, о, неблагодарный Крымъ. Теперь они торчатъ на горахъ, какъ гигантскіе черепа; въ нихъ живутъ змѣи и люди, которые хуже змѣй. Поднимемся на башню. Я ищу слѣдовъ гербовъ; есть и надпись; здѣсь, можетъ быть, имя героя, которое было когда - то ужасомъ для войскъ, дремлетъ въ забвеньѣ, обвитое, какъ червь, листомъ винограда. Здѣсь грекъ выбивалъ долотомъ въ стѣнахъ аѳинскія украшенія; отсюда итальянецъ возлагалъ оковы на монголовъ, здѣсь путникъ, пришедшій изъ Мекки, пѣлъ пѣснь намаза. А теперь вокругъ могилъ летаютъ коршуны, махая черными крыльями. Такъ надъ городомъ, вымершимъ отъ заразы, вѣчно развиваются на башняхъ траурные флаги». Въ примѣчаніи къ этому сонету Мицкевичъ опять повторяетъ Муравьева.
Сонетъ «Аю- Дагъ» долженъ былъ занять свое мѣсто въ концѣ сонетовъ по логическому смыслу. Въ вѣчномъ стремленіи къ одному идеалу поэтъ оправдывался самъ передъ собой, когда вмѣсто лиры «народнаго витіи» бралъ арфу пѣвца любви и красоты. Свои эротики Мицкевичъ закончилъ сонетомъ «Оправданіе», въ котором бросилъ въ глаза современникамъ — «толпѣ ровесниковъ», что они не способны внимать высокимъ призывамъ поэзіи. Вѣдь они упрекали его: «развѣ на то боги дали ему вѣщій голосъ, чтобы только о себѣ онъ пѣлъ въ каждой думѣ». И тогда поэтъ схватилъ «алкейскій бардонъ» и заигралъ «на ладъ «Урсина» (т.-е. Нѣмцевича). И что же? «Разсыпались въ разныя стороны всѣ друзья (cała drużyna), унося удивленный слухъ. И я обрываю струны, въ Лету кидаю глухой бардонъ. Таковъ поэтъ ( wiescz), каковъ слушатель. Но придетъ часъ...» Неуспѣхъ «Гражины» также огорчилъ Мицкевича, но вѣры въ высшее назначеніе поэта онъ не утратилъ, и опять къ оссіановскому «бардону» онъ возвращается въ послѣднемъ крымскомъ сонетѣ. Среди праздной жизни, вдали отъ своихъ, лишенный возможности страдать и бороться вмѣстѣ со своими, но все болѣе чувствуя себя призваннымъ вождемъ народа, его Тиртеемъ, Мицкевичъ долженъ былъ въ глубинѣ сердца сильно тосковать и сильно ненавидѣть. Ему не хотѣлось жить такъ, какъ складывалась жизнь, а новаго пути онъ еще не выяснилъ себѣ. Въ смыслѣ настроенія горные сонеты представляють одно мятежное чувство: радость опасности и одно печальное успокоеніе: преходящесть всего земного, которое такъ ничтожно передъ величіемъ природы. Восточная мудрость давно поняла это, и она влекла къ себѣ Мицкевича.
На вершинахъ горъ человѣкъ всегда испытываетъ особый душевный подъемъ. Сонетъ «Аю Дагъ» именно своимъ подъемомъ даетъ логическое заключеніе крымскимъ переживаніямъ поэта. «Летимъ дальше»: можно бы поставить эпиграфомъ къ нему. Муравьевъ Апостолъ былъ тоже на Аю Дагѣ. Онъ сдѣлалъ здѣсь весьма правдоподобное наблюденіе, что гора Аю Дагъ, отдаленная отъ Кучукъ Лабмата на 24 версты, есть древній «Бараній лобъ», Кріуметопонъ, удаленный отъ Лампаса на 120 стадій, и это открытіе такъ воодушевило нашего ученаго соотечественника, что онъ позабылъ даже полюбоваться видомъ моря, раскрывающимся съ горы. Мицкевичъ остался равнодушенъ къ ученому энтузіазму своего предшественника. Море внушило ему иныя мысли. Обычное поэтическое сравненіе моря съ душой человѣка приняло подъ его перомъ своеобразіе, которое дается лишь глубокимъ чувствомъ. Около Аю Дага, на дачѣ Артекъ, Мицкевичъ провелъ нѣсколько времени. Такимъ образомъ, не мгновенное впечатлѣніе, а устоявшееся прочное настроеніе, навѣянное долгимъ созерцаніемъ, говоритъ устами поэта въ этомъ сонетѣ. «Высоко поднявшись на скалу Ю-Дага (Аю-Дага), я люблю смотрѣть, какъ пѣнящіеся валы то высоко взметаются, сомкнувшись черными рядами, то чередуются (koluja) великолѣпно, подобные серебрянымъ снѣгамъ милліонами радугъ; они ударяются объ отмель, разбиваются на волны, словно войско китовъ, осаждающее берега. Съ тріумфомъ они завоевываютъ сушу и бѣгутъ назадъ, оставляя за собой раковины, жемчугъ и кораллы. Такъ и въ твоемъ сердцѣ, о, поэтъ, часто подымаетъ страсть грозныя бури; но когда тыподнимешь бардонъ, она, не коснувшись тебя, бѣжитъ, чтобы погрузиться въ бездны забвенія, а послѣ себя она оставляетъ, роняя, безсмертныя пѣсни, изъ которыхъ вѣка сплетутъ вѣнецъ твоему челу».
Какъ не случайно этотъ сонетъ занялъ послѣднее мѣсто, такъ же не случайно на первое попалъ сонетъ, который былъ написанъ раньше крымской поѣздки, такъ какъ относился къ пейзажу, который Мицкевичъ увидѣлъ еще весной. Это были степи около Одессы, которыя поэтъ проѣзжалъ на пути въ Аккерманъ, гдѣ жилъ одинъ изъ его Виленскихъ знакомыхъ. Въ хуторѣ богатаго помѣщика Мархоцкаго, сопровождавшаго Мицкевича, и былъ набросанъ этотъ сонетъ; альбомъ Мошинскаго сохранилъ двѣ редакціи его. Это было время, когда поэтъ, еще не знакомый съ пейзажами Крыма, тосковалъ по Литвѣ, и самая поѣздка была связана съ виленскими воспоминаніями. Тоска по родинѣ и отразилась въ немъ особенно живо. И именно эта тоска, которая напоминала Мицкевичу о великомъ поприщѣ, выбранномъ имъ, соотвѣтствуетъ заключительнымъ аккордамъ «Крымскихъ сонетовъ». Литва зоветъ его на великое служеніе, страсти и красоты чужой природы поглощаютъ его сердце, но все исчезаетъ, когда голосъ долга призываетъ къ дѣлу. Между «Аккерманскими степями» и «Аю-Дагомъ» лежитъ внѣшнее и временное, внутренній Мицкевичъ заключенъ въ этихъ двухъ сонетахъ. Самымъ расположеніемъ стихотвореній поэтъ хотѣлъ напомнить, что его «часъ придетъ», что Литва не ушла изъ его сердца, а пока пусть на славу ей служать «безсмертныя пѣсни», которыя плетутъ вѣнецъ вѣчности ея поэту. Первый набросокъ, сохранившійся въ альбомѣ Мошинскаго, показываетъ, что первое чувство, охватившее поэта въ степяхъ, была тоска по Литвѣ. Но строки, посвященныя ей и вошедшія въ позднѣйшій набросокъ, и въ окончательную отдѣлку сонета, были сначала зачеркнуты. На первый планъ выдвинулась нѣга: «я дремлю въ... (зачеркнуто); какъ хорошо дремать, смотрѣть и прислушиваться вокругъ (оставлено); способный чувствовать одновременно прелесть сна и бдѣнія (зачеркнуто), полусонный, способный полу-наяву чувствовать и грезить (оставлено; Senny i (zujny rozem, ezuć i marzyć zdolny)... Потомъ всѣ эти стихи о сладкой дремотѣ, которая охватила поэта въ степяхъ, были уничтожены. Мѣсто «наслажденія сна и бдѣнія въ одно время» (roskosz snu i ezuwania zarazem) заняло жгучее чувство тоски. Тишина только содѣйствуетъ внутреннему сосредоточенію, и въ окончательной редакціи сонета, которую представляетъ уже почти цѣликомъ второй набросокъ, сохранившійся въ альбомѣ, подобраны всѣ тѣ впечатлѣнія, которыя усугубляютъ это настроеніе тишины. Въ переводѣ кн. Вяземскаго этотъ сонетъ гласитъ такъ: «Вплывя на пространство сухого океана, колесница (во второй редакціи была «почтовая ладья») ныряетъ въ зелени и, какъ лодка, зыблется; среди волнъ шумящихъ нивъ, среди разлива цвѣтовъ миную багряные острова бурьяна. Уже сумракъ нисходитъ. Нѣтъ ни стези, ни кургана; смотрю на небеса, ищу звѣздъ, путеводительницъ ладьи. Тамъ вдали блещетъ облако? Тамъ денница всходитъ? Нѣтъ, то блещетъ Днѣстръ, то загорѣлся маякъ аккерманскій! Остановимся! Какъ тихо. Слышу, какъ тянутся журавли, которыхъ не достигнулъ бы взоръ сокола, слышу, какъ мотылекъ колышется на травѣ, какъ змѣя дотрогивается до растеній скользкой грудью. Въ этой тиши такъ напрягаю ухо любопытное, что могъ бы услышать голосъ съ Литвы... ѣдемъ, никто не взываетъ!»
Отъ тишины степей къ тишинѣ моря. Три морскіе пейзажа даетъ Мицкевичъ въ «Крымскихъ сонетахъ»: штиль на морѣ, буря, попутный вѣтеръ. Байронизму Лермонтова: «а онъ мятежный ищетъ бури, какъ будто въ бурѣ есть покой» литовскій поэтъ былъ чуждъ. Онъ радовался не бурѣ, а быстрому движенію судна, которое поднимало въ немъ душу. А въ бурю онъ испытывалъ чувство одиночества и ненужности своей: о немъ некому вспомнить, и ему нечего терять. И та же тоска впивалась когтями въ его сердце, когда на морѣ была полная тишина, когда все, казалось, дремало. Восточнаго колорита въ этихъ сонетахъ нѣтъ, и къ Крыму они имѣютъ далекое отношеніе: развѣ только то, что были написаны подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ морского путешествія къ крымскимъ берегамъ. Два сонета сохранились въ альбомѣ Мошинскаго, но и на третій здѣсь есть прямое указаніе: около сонета «Буря» приписка: «см. сонетъ: «Тишь — на высотѣ Кики (нейса?)». Кикинейсъ здѣсь какъ будто не на мѣстѣ; мимо него Мицкевичъ не проѣзжалъ на кораблѣ; въ печатной редакціи приписка иная: «На высотѣ Тарканхута». Тарканхутъ - это мысъ на Крымскомъ полуостровѣ по дорогѣ изъ Одессы въ Евпаторію. Здѣсь полуостровъ выступаетъ рѣзкимъ угломъ въ море. Это одно изъ самыхъ бурныхъ мѣстъ на переѣздѣ изъ Одессы въ Крымъ. Странно, что именно оно попало въ сонетъ, воспѣвшій «Морскую тишь». Привожу эти сонеты въ собственномъ переводѣ. Морская тишь. «Едва колеблетъ уже вѣтеръ ленту вымпела; тихой грудью играетъ разъяснившаяся вода. Такъ молодая невѣста, грезя о счастьѣ, проснется, чтобы вздохнуть, и сейчасъ же заснетъ опять. Паруса, точно знамена, когда окончена война, дремлютъ на голыхъ мачтахъ; легкимъ движеньемъ колеблется корабль, точно прикованный цѣпью; матросы отдохнули, кружокъ Путешественникъ развеселился. О, море, среди твоихъ веселыхъ жителей (żyjątek, слово Трембецкаго) есть полипъ, который спить на днѣ, когда небо хмурится, а во время затишья вытягиваетъ свои длинныя лапы. О, мысль! въ твоей глубинѣ есть гидра воспоминаній; она спить во время преслѣдованій судьбы и бури страстей, а когда сердце спокойно, вонзаетъ въ него когти». Поѣздка по морю (Žegluga). «Шумъ все сильнѣе, все чаще снують морскія чудовища; матросъ взбѣжалъ на лѣстницу. Готовьтесь же, дѣти! Взбѣжалъ, растянулся, повисъ въ невидимой сѣти, точно паукъ, притаившійся, чтобы накинуть петлю. Вѣтеръ! Вѣтеръ! Надувается судно, срываясь со своей привязи, наклоняется, ныряетъ въ пѣнистыхъ сугробахъ, поднимаетъ шею. Вотъ оно растоптало волну и летитъ сквозь небеса, разсѣкаетъ челомъ облака, подъ свои крылья хватаеть вѣтеръ. И мой духъ, какъ мечта, несется среди хаоса, вздымается воображеніе, какъ космы этихъ парусовъ. Невольный крикъ вырывается изъ устъ, присоединяясь къ общему веселью; я вытягиваю руки, падаю на грудь корабля. Кажется мнѣ, что моя грудь гонитъ его скорѣе впередъ: легко мнѣ, свободно, любо! Я знаю, какъ это быть птицей!» Буря. «Паруса сорваны, руль лопнулъ, ревъ водъ, вой бури, голоса встревоженнаго общества, зловѣщіе стоны помпъ; послѣдніе канаты вырвались изъ рукъ; солнце заходить кровавымъ свѣтомъ, а съ нимъ и послѣдняя надежда. Вихрь взвылъ съ тріумфомъ, а на влажныя горы, громоздящіяся въ нѣсколько уступовъ изъ морской бездны, взошелъ геній смерти; онъ двинулся къ кораблю, какъ солдатъ, прокладывающій путь въ низверженныя стѣны. Одни лежатъ полумертвые, тотъ ломаетъ руки, другой бросается, прощаясь, въ объятія друзей; одни молятся передъ смертью, другіе надѣются прогнать молитвой смерть. Лишь одинъ путешественникъ сидѣлъ въ сторонѣ и молча думалъ: счастливъ тотъ, кто лежитъ безъ сознанія, или умѣетъ молиться, или у кого есть, съ кѣмъ проститься».
Такимъ образомъ, подводя итоги настроеніямъ «Крымскихъ сонетовъ», можно сказать, что Мицкевичъ началъ свое путешествіе съ безнадежной тоской. Никто не звалъ его съ Литвы, вокругь него не было никого родного и близкаго; «прекрасныя женскія лица» не могли изгнать изъ сердца безнадежной тоскливой любви. Горы и быстрая поѣздка по морю освѣжили поэта: онъ летѣлъ, какъ птица, на легкомъ кораблѣ, вихремъ несся на конѣ черезъ Байдары, спускаясь къ морскимъ волнамъ. Потомъ картины старой татарской культуры, горныя тропинки, по которымъ приходилось пробираться верхомъ съ опасностью для жизни, новыя впечатлѣнія, новыя мысли отвлекли его отъ безсильной грусти и отъ женскаго вліянія. Пробудилась дремавшая жажда подвига, вновь заговорило въ душѣ призваніе къ высшимъ задачамъ. Съ этимъ настроеніемъ, навѣяннымъ Крымомъ, Мицкевичъ покидалъ Одессу, чтобы ѣхать въ Москву.
Польская критика не сразу отозвалась на «Сонеты». Съ марта 1827 года начали появляться рецензіи, но не въ Вильнѣ, гдѣ хранили полное молчаніе о Мицкевичѣ, а въ Варшавѣ. «Gazeta Polska», желая проявить полное безпристрастіе, стала помѣщать самые разнообразные отзывы, и восторженные, и суровые, и пародіи. «Помѣстивши хвалебный гимнъ, правда, написанный не слишкомъ ясно и не слишкомъ логично однимъ изъ основателемъ журнала, Маврикіемъ Мохнацкимъ, который былъ доктринеромъ польскаго романтизма, вскорѣ послѣ этого редакція напечатала отвѣтъ на этотъ гимнъ, авторъ котораго (І. К.) выражалъ удивленіе, что «къ стыду нашему» еще могутъ появляться такія статьи. Затѣмъ она дала мѣсто «Стихамъ къ Адаму Мицкевичу послѣ прочтенія его сонетовъ, изданныхъ въ Москвѣ», стихамъ, которые были составлены Mej-r изъ иностранныхъ словъ и неособенно удачныхъ выраженій, встрѣчающихся въ Сонетахъ; вскорѣ послѣ этого она же напечатала «Стихи г. Меј-г послѣ прочтенія его виршей въ польской газетѣ», которые заключали въ себѣ насмѣшку надъ неудачнымъ авторомъ, и кромѣ того отдѣльную статью «По поводу стихотворенія г. Mej-r» (Chmielowskii I, 335). Отозвались и другіе журналы: «Dziennik Warszawski» напечаталь восторженную статью Сѣротинскаго; старикъ Дмоховскій, глава варшавскихъ ложноклассиковъ, отозвался въ послѣднемъ томѣ издававшейся имъ «Biblioteka Polska». Онъ отнесся одобрительпо къ произведенію Мицкевича, но такъ какъ классики привыкли въ каждомъ литературномъ созданіи находить или подражаніе, или предметъ для подражанія, то и онъ испугался за участь тѣхъ малодаровитыхъ поэтовъ, которые вздумали бы подражать Мицкевичу: имъ грозила участь вступить «на путь преувеличенія, выдуманныхъ чувствъ, надутости». То ли дѣло, —говорилъ онъ, — «Георгики» (Ziemianstwo) Козьмяна.
Лучше всего реформаціонное значеніе «Сонетовъ» обнаруживается въ томъ, что ихъ не поняли ни хулители, ни поклонники. Одинъ изъ вождей вымирающаго, но еще вліятельнаго и очень заносчиваго ложноклассицизма, Моравскій, увѣрялъ, что «онъ вовсе не хвалитъ Сонетовъ, что онъ не мало мучился, пока не понялъ ихъ, сто разъ плюнулъ, сердился, посылалъ къ чорту книжку». Онъ утверждалъ, что «только дураки могутъ ставить въ примѣръ молодымъ такую поэзію», и все - таки признавался, что считаетъ Мицкевича поэтомъ и что у него есть стихи, достойные величайшихъ поэтовъ, «но, разумѣется, эти жемчужины такъ забрызганы грязью, что ихъ едва можно замѣтить». Больше всего, однако, критику занимало, классикъ ли или романтикъ Мицкевичъ. Въ частномъ письмѣ, изъ котораго взяты эти строки, можно было говорить откровеннѣе, чѣмъ въ чопорной и важной критической статьѣ, и тутъ - то Моравскій обнаружилъ весь комизмъ своего положенія: Мицкевичъ оказался романтикомъ безъ романтизма. «Я нахожу, заявлялъ онъ, что именно въ этихъ сонетахъ Мицкевичъ повернулъ на дорогу классицизма. Вы хотите, чтобы я это доказалъ. Постараюсь. Начинаю съ того, что стиль и экзекуцію (которые суть не поэзія, но ея одежда) я всецѣло уступаю вамъ. Но когда я обращаю вниманіе на форму, я вижу, что ею пользовался классическій поэтъ Италіи и что ее предписалъ Буало. Когда же я приму въ соображеніе, что мы называемъ романтическимъ характеромъ мыслей и чувствъ, я совсѣмъ не вижу, чтобы онъ пробивался въ Сонетахъ Мицкевича». Приведя рядъ глубокомысленныхъ соображеній въ этомъ родѣ, Моравскій заканчиваетъ увѣреніемъ, что могъ бы привести тысячи доказательствъ, «что сонеты знаменують переходъ Мицкевича отъ романтизма къ классицизму». Гораздо рѣшительнѣе былъ приговоръ старика Козьмяна тоже въ частномъ письмѣ, написанномъ безъ стѣсненія: «Не знаю, что можно найти хорошаго въ сонетахъ. Все въ нихъ дрянно, подло, грязно, темно; все можетъ быть покрымски, по - турецки, по - татарски, но не по - польски...» Мицкевичъ самъ, по его мнѣнію, какой- то «сумасбродъ, выпущенный изъ дома сумасшедшихъ, который вопреки хорошему вкусу изрекаетъ на сумбурѣ словъ непонятнаго языка непонятныя и дикія мысли». Для Козьмяна не было сомнѣнія, куда отнести автора Сонетовъ: къ классикамъ или къ романтикамъ.
Въ недоумѣніе пришли и поклонники. Мохнацкій признавался, что «въ поэзіи Адама Мицкевича обо всемъ надо догадываться». Настолько нова была манера Мицкевича говорить о своихъ чувствахъ и самыя эти чувства были такъ сложны для тогдашняго поколѣнія. Поэты учатъ людей любить, раскрывая имъ душевныя силы и тайники чувства, прежде недоступные обыкновенному человѣку. Такъ и чуткая скорбь, и страстныя проклятія, и нѣжное состраданіе эротики Сонетовъ были откровеніями для молодежи. Мохнацкій чутьемъ угадывалъ, что Сонеты создадутъ эпоху, что они представляютъ гораздо болѣе рѣзкій разрывъ съ прошлымъ, чѣмъ баллады, «Гражина», даже нравоучительная по замыслу поэма «Дѣды». Сонеты открывали новое пониманіе любви, новое отношеніе къ природѣ. «Всякія потрясенія въ литературномъ мірѣ», говорилъ Мохнацкій: «въ мірѣ, гдѣ такъ долго господствовала тишина, полезны. Мицкевичъ нарушилъ эту тишину, оказалъ вліяніе на міровоззрѣніе молодежи, и если когда-нибудь мы будемъ имѣть оригинальную поэзію и литературу, мы будемъ обязаны ими ему». Мицкевичъ читалъ эти отзывы въ Москвѣ, когда умъ его былъ занятъ новыми литературными замыслами. Пока публика недоумѣвала, а романтики и классики рвали другъ друга на клочки изъ за сонетовъ, поэтъ далеко ушелъ отъ эротики и отъ поэзіи природы. Онъ опять взялъ «бардонъ» Оссіана, чтобы въ лагерѣ враговъ спѣть страшную пѣсню мести, и только, чтобы отпихнуться отъ докучливыхъ приставаній классиковъ, бросилъ имъ въ лицо ядовитую сатиру. Обратимся къ московскому періоду въ жизни литовскаго барда. Это особенно важная эпоха въ его жизни. Здѣсь созрѣвалъ Конрадъ, родившійся въ кельѣ Базиліанскаго монастыря. Здѣсь онъ томился въ поискахъ отвѣта: какъ спасти свой народъ. Этотъ отвѣтъ онъ хотѣлъ дать въ «Конрадѣ Валленродѣ», но онъ не удовлетворилъ его самого.
- ↑ Едвали этотъ «мирза» не заимствованъ у Муравьева -Апостола. «Мурзы-царедворцы» стр. 116 и др. или на стр. 155: «Мы пристали въ домѣ почтеннаго здѣшняго помѣщика Меметъ-Мурзы». Въ альбомѣ Мошинскаго не mirza, по постоянно murza.
- ↑ Такъ переводитъ Вяземскій, чутьемъ возстановляя оригиналъ, слова „w lubéj dziedzinie“, которыми замѣнены слова перваго наброска: „w lubéj ojczyznie“. Что самъ Мицкевичъ подъ „dziedzina“ подразумѣвалъ вообще страну, видно изъ той же записи сонета въ альбомѣ Мошинскаго“: „u stop moich dziedzina dostatków i krasy“, въ печатномъ же видѣ: „u stóp moich kraina“. Очевидно русскіе читатели понимали, о чемъ идетъ рѣчь, хотя Мицкевичъ изъ осторожности ограничился намекомъ.
- ↑ Мицкевичъ имѣлъ въ виду, вѣроятно, не мгновенный свѣтъ, озаряющій небо, а зарево, т.-е. тѣ костры, которые пастухи разводять на крымскихъ горахъ, или же отблескъ заката, во всякомъ случаѣ не вспышку, какъ передалъ это мѣсто Лермонтовъ.
- ↑ Лермонтовъ понимаетъ подъ „лампадой“ самъ Чатыръ-Дагъ, какъ показываетъ это иль, тогда какъ у Мицкевича ясно, что онъ говорить лишь о свѣтѣ на вершинѣ горы. Сzу означаетъ просто вопросъ и не имѣетъ характера: или, иль?
- ↑ По мнѣнію Б. Брухпальскаго, сонеты I — X идутъ въ направленіи отъ Симферополя къ морю (до Байдаръ), а съ XI — XVII въ обратномъ направленіи. Однако и это объясненіе не разрѣшаетъ всѣхъ недоумѣній .
- ↑ Als nun der Morgen Licht verstreut Und feurigen Rubinenstaub, Als er aufschloss den Schatz der Welt, den Berg mit gold'nen Stoff bekleidet“, или "Als der Tag mit krystallner Hand... von dem Saume des grünen Himmelsgewälbes... Korallen und Parlen ausstreute “...