Послѣ Алушты слѣдуетъ описаніе опять въ восточномъ вкусѣ, вложенные въ уста мирзы, горы Чатыръ- Дага. У Гаммера Мицкевичъ, кажется, не нашелъ образца для описанія высокой горы. Благодаря этому сонетъ, написанный едва ли въ Крыму, представляется гораздо болѣе проникновеннымъ, чѣмъ чисто внѣшнія описанія, какія мы находимъ у Гаммера. «Великій Чатыръ- Дагъ, мачта крымскаго корабля, минаретъ свѣта, падишахъ горъ!» такъ обращается къ этой горѣ мирза. Благоговѣніе его возбуждается вѣчной неподвижностью горы. «Ты постоянно глухъ и неподвиженъ; между свѣтомъ и небомъ точно толкователь (драгоманъ) мірозданія ты сидишь, разостлавъ у своихъ ногъ земли, людей и громы, и только внимаешь тому, что Богъ говоритъ природѣ». Ближайшая связь существуетъ между сонетомъ XV «Дорога надъ пропастью въ Чуфутъ- Кале» и книгой Муравьева- Апостола. Сонетъ записанъ въ альбомѣ Мошинскаго, и этоть фактъ даетъ лишнее нодтвержденіе предположенію, что у Мицкевича во время путешествія была съ собою книжка Муравьева - Апостола. Генезисъ сонета, о которомъ я уже говорилъ выше, представляетъ нѣкоторые спорные пункты. Гора Кикинейсъ и Чуфут - Кале слились въ одинъ горный пейзажъ; положеніе Чуфуть - Кале («сія жидовская крѣпость лежитъ прямою дорогою версты три отъ Бахчисарая, на высокой каменной горѣ») объясняетъ, почему этотъ сонетъ попалъ за описаніе Чатыръ- Дага и Алушты. Стоитъ прочесть въ книжкѣ Муравьева описаніе его поѣздки въ Чуфуть-Кале (стр. 125-127) и Кикинейсъ ( 165 ), чтобы понять, почему Мицкевичъ соединилъ эти два горные пейзажа въ одинъ. «Мы пустилися верхомъ: это былъ первый опытъ странствованія нашего по горамъ и первое знакомство съ татарскими лошадьми. Выѣхавъ изъ города на востокъ по правому краю лощины и ноднявшись до половины горы, мы принуждены были оставить лошадей, по невозможности ѣхать выше верхомъ... Возвратившись къ мѣсту, гдѣ остались лошади наши, мы поѣхали по тропинкѣ, въ полгоры надъ пропастями извивающейся, и тутъ уже узнали, что можно полагаться на твердость ногъ татарскаго коня» (125-127). «Сколько я ни наглядѣлся на пропасти, сколько ни увѣрился въ надежности татарскихъ лошадей, не менѣе того сердце во мнѣ содрогалось отъ ужаса, когда случалось, что коню моему надобно было переступать съ камня на камень, надъ самою стремниною, такъ что, если бы онъ только оступился,
