ный и однообразный итальянскій поэтъ, вѣроятно, былъ довольно чуждъ влюбленному юношѣ. Рефлексія одесскаго времени позволила и любовь къ Марылѣ вылить въ форму сонета Петрарки, а страсти, промчавшіяся въ душѣ поэта въ этотъ годъ, не проникали въ нее слишкомъ глубоко, оставались прежде всего красивыми переживаніями и, какъ таковыя, удовлетворялись формой сонета. Однако духъ эротической поэзіи Мицкевича совсѣмъ иной, нежели у Петрарки. 96 сонетовъ Петрарки охватываютъ большой промежутокъ времени, передаютъ всѣ фазисы его любви и разрѣшаются философскимъ, универсальнымъ чувствомъ, котораго нѣть у Мицкевича. Петрарка воспѣвалъ умершую Лауру, польскій поэтъ не могъ отрѣшиться отъ реальнаго, живого образа Марыли, которая его любила и дѣлила съ нимъ часы радости ипечали. Поэтому обобщить свою любовь, сдѣлать ее общимъ чувствомъ любви къ міру и людямъ Мицкевичъ не могъ. «Onde i miei guai nel commune dolor s'incominciaro» («поэтому и мои страданія зачались въ общемъ страданіи міра» ), говорить Пе-трарка въ одномъ изъ первыхъ сонетовъ. Въ одномъ изъ послѣднихъ, оплакивая смерть Лауры, онъ опять придаетъ универсальный оттѣнокъ своему чувству.
Non la conobbe il mondo, mentre l'ebbe.
Connobil' io, ch'a pianger qui rimasi.
E'l ciel, che del mio pianto or si fa bello.
Не позналъ ея міръ, когда владѣлъ ею.
Я позналъ, которому выпало горе пережить ее,
И небо, которое обогатилось отъ моего горя.
Соотвѣтственно такому пониманію любви, въ сонетахъ господствуетъ рефлексія. «Если это не любовь, что же это такое, что я испытываю», спрашиваетъ себя поэтъ: «Но если это любовь, о, Боже, пусть я познаю ее! Если она благо (se buona), почему же она причиняетъ такія смертельныя муки? Если зло, почему же такъ сладостно все это мученье? А если я наслаждаюсь пылая, откуда эти стоны и рыданія? А если страдаю противъ воли, къ чему послужатъ эти стенанія? О, живая смерть, о, сладостное страданье, какъ вы взяли такую силу надо мной, если я на это не соглашаюсь. А если я согла-
