ГЛАВА Х.
Содержаніе „Литовской повѣсти“ вращается въ области все тѣхъ же новогрудскихъ преданій, которымъ были уже посвящены "Мѣшко", „Живиля“ и нѣсколько балладъ. Героизмъ женщины, которая спасаетъ подвигомъ самоотверженія честь родины и презираетъ измѣну тогда, когда мужчина готовъ пойти на нее, составляетъ сюжетъ „Гражины“. Уже этотъ сюжетъ указываетъ на то, въ какомъ отдаленномъ прошломъ творчества Мицкевича нужно искать корней повѣсти; анализъ текста и стиха указалъ, какія позднѣйшія наслоенія легли на первоначальную основу „Гражины“. Самое содержаніе лишено единства.
Повѣсть начинается романтическимъ описаніемъ пейзажа. „Все сильнѣй, все холоднѣе сѣверный вѣтеръ, въ долинѣ туманъ, а мѣсяць, окруженный водоворотомъ черныхъ тучъ, во мглѣ показывалъ на высотѣ свое нецѣлое око. И міръ былъ подобенъ сводчатому зданію, а небо подобно движущемуся своду, а мѣсяць — окну, въ которое сходить день“. Послѣ этого смѣлаго сравненія, въ которомъ бросается въ глаза несоотвѣтствіе временъ глагола (wiatr chłodzi настоящее время и вслѣдъ затѣмъ miesiąc pokazowal прошедшее), поэтъ переходить къ пейзажу Новогрудка. „На плечахъ новогрудской горы замокъ бралъ позолоту у мѣсячнаго блеска; на дерновыхъ валахъ и на синемъ пескѣ гигантскимъ столбомъ переламывалась темная тѣнь, спадая въ ровъ, гдѣ въ вѣчномъ стѣсненіи, изъ подъ зеленой плѣсени дышала вода. Городъ уже спалъ, въ замкѣ погасли огни, только на валахъ и на башняхъ стража вспугиваетъ дремоту (ночи), повторяя лозунгъ“. Въ это время на равнинѣ, у подножья замка, появляются какіе то всадники, закованные въ латы рыцари. Ихъ трое. Они даютъ знакъ, имъ отвѣчаютъ и опускаютъ подъемный мостъ. Стража узнаетъ по ихъ костюму, что это нѣмцы крестоносцы. Желая вѣрно передать эпоху, поэтъ разсказываетъ о той ненависти, съ которой литовская стража встрѣтила нѣмцевъ. „По этимъ знакамъ литовцы узнали мужа, и тихо шепчетъ одинъ другому: это какой- нибудь негодяй изъ псарни крестоносцевъ (krzyżaków), разжирѣвшій отъ прусской крови, которую онъ лакаетъ всякій день. Не будь здѣсь никого изъ стражи, сейчасъ же искупался бы въ болотѣ этотъ мерзавецъ; подъ самый мостъ я согнулъ бы кулакомъ его задранную голову. Такъ они говорятъ, а онъ какъ будто бы не слышитъ. Но долженъ былъ слышать, потому что зачванился еще больше. Хоть и нѣмецъ, а понималъ человѣческій языкъ“. Къ этимъ 10 строчкамъ (строфѣ оригинала) Мицкевичъ счелъ нужнымъ присоединить четыре примѣчанія. Въ одномъ изъ нихъ онъ извиняется передъ читателями за грубый тонъ своихъ литовцевъ: „это голосъ языческій, языкъ, которымъ говорили о нѣмецкихъ рыцаряхъ, какъ это объясняется примѣчаніями“. Остальныя три заключаются въ историческихъ ссылкахъ на ту ненависть, которая существовала между нѣмцами и мѣстнымъ, литовскимъ прусскимъ населеніемъ. Авторъ обнаруживаетъ отличную начитанность въ спеціальной исторической литературѣ и, что особенно любопытно, знакомъ съ только что возникавшей литовской письменностью. Онъ цитируетъ Резу и поэму Доналейтиса о временахъ года, одно изъ первыхъ произведеній новой литовской литературы. Съ поэмой Доналейтиса Мицкевичъ познакомился въ нѣмецкомъ переводѣ Резы, „благодаря почтенному мужу, который хотя и чужеземецъ, можетъ пристыдить соотечественниковъ (rodaków), пренебрегающихъ исторіей своей родины“. Это примѣчаніе дѣлаетъ большую честь польскому поэту, который одинъ изъ первыхъ привѣтствовалъ національное возрожденіе Литвы. Вернемся, однако, къ содержанію „Гражины“.
Рыцари требуютъ, чтобы ихъ впустили въ замокъ, къ князю; они не хотятъ ждать до утра, и старшій изъ рыцарей передаетъ перстень стражѣ. „Какъ знакъ, возьмите этотъ перстень: его довольно: какъ только онъ увидитъ гербъ, онъ пойметъ, кто я такой, и что насъ привело сюда“. И опять передъ нами романтическая загадка. „Вокругъ тишина, замокъ погруженъ въ сонъ. Что за диво? Полночь. Осенью ночь длинна. Почему же до сихъ поръ въ башнѣ Литавора, какъ звѣздочка, мерцаетъ между рѣшетокъ свѣтъ лампады? Вѣдь онъ сегодня только вернулся, ѣздилъ въ дальній край, усталыя очи нуждаются во снѣ. А онъ не спить. Послали развѣдать: не спить. Но никто изъ дворцовой стражи, ни изъ дворянъ, ни изъ господъ совѣта не смѣетъ приблизиться къ его порогу. Напрасно и грозить, и проситъ посолъ, ни къ чему всѣ его просьбы и угрозы; наконецъ велѣли разбудить Рымвида. Онъ носить и уносить волю государя; въ совѣтѣ онъ глава, въ сраженьи правая рука, князь называетъ его своимъ вторымъ я, и во всякое время, въ лагерѣ ли или въ замкѣ, ему открыть доступъ въ покои князя. Въ покоѣ темно, на столѣ мерцающимъ пламенемъ догорала лампа. Литаворъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ остановился и погрузился въ свои мысли. Онъ слушаетъ, что Рымвидъ разсказываетъ о нѣмцахъ, но ничего не отвѣчаетъ ему. То покраснѣетъ, то вздохнетъ, то поблѣднѣетъ, обличая на лицѣ чрезвычайную тревогу. Подошелъ къ лампѣ, какъ будто для того, чтобы поправить ее, а на самомъ дѣлѣ давить фитиль внизъ, наконецъ вдавилъ и совсѣмъ потушилъ, — не знаю, случайно или нарочно. Видно, онъ не былъ въ силахъ сдержать внутреннее волненіе и придать своему лицу болѣе мягкое выраженіе, а между тѣмъ не хотѣлъ, чтобы слуга по его виду угадалъ тайну княжескаго сердца. Снова обходитъ вокругъ комнаты, но, когда онъ проходилъ мимо рѣшетчатыхъ оконъ, при блескѣ мѣсячнаго круга, который пробивался черезъ стекла и рѣшетки, видны угрюмость наморщеннаго чела, крѣпко сжатыя уста, молнія очей и загорѣлость суроваго лица“. Потомъ Литаворъ заговорилъ, притворяясь спокойнымъ и лукаво улыбаясь. „Вѣдь ты самъ, Рымвидъ, привезъ мнѣ изъ Вильны вѣсть, что Витольдъ, нашъ могучій и милостивый господинъ, намѣревался повысить меня, сдѣлать княземъ на Лидѣ и владѣнія, доставшіяся мнѣ по женѣ, пожаловать своему слугѣ Литавору, какъ будто свою собственность и чужую добычу“. И вотъ теперь онъ велить вооружаться, сѣсть на коней и мчаться въ Лиду, чтобы на разсвѣтѣ занять ее. „Такъ молвитъ князь. Въ его рѣчи слышатся обычныя приказанія передъ выступленіемъ въ походъ, но зачѣмъ же все это такъ сразу, въ такое необычное время? Почему такъ грозенъ былъ его видь, И когда онъ говорилъ, хотя слова его такъ поспѣшно вырывались, что одно не поспѣвало за другимъ, все - таки казалось, что вылетѣла ихъ только половина, а остальная половина застыла, заглушенная въ груди. Этотъ видъ предсказываетъ мнѣ что -то недоброе, и этотъ голосъ не служить спокойной мысли“. Замолкъ Литаворъ, молчалъ и Рымвидъ, догадываясь о замыслахъ князя, пугаясь ихъ. „Онъ знаетъ, что молодой князь не внемлетъ чужимъ внушеніямъ, не любить пускаться въ длинные выводы и куеть свои планы въ глубинѣ своего духа, а выковавъ ихъ, не смотрить на препятствія. Еще свирѣпѣе левъ, когда встрѣчаеть помѣху. Но Рымвидъ, вѣрный совѣтникъ господину и извѣстный рыцарь въ литовскомъ народѣ, конечно, не малымъ позоромъ покроетъ себя, если не предотвратить всеобщей бѣды. Молчать или совѣтовать? Мысль его колеблется, но наконецъ онъ останавливается на послѣднемъ“. Рѣчь Рымвида— типичные уговоры умнаго и опытнаго старика. Онъ совѣтуетъ подождать, выступить въ походъ не спѣша, какъ это дѣлали всегда литовскіе князья. Литаворъ молчалъ, а Рымвидъ, подойдя къ окну, какъ бы ненарокомъ упомянулъ о нѣмецкихъ послахъ. Какъ быть съ ними? „Позвать ихъ? Или они узнаютъ твою волю внизу, изъ устъ слуги?“ Въ волненіи Литаворъ раскрываетъ свой планъ. „Я велѣлъ вооружаться и садиться на коней, я спѣшу напасть во всеоружіи, потому что я знаю Витольда, онъ стоитъ съ войскомъ, готовый встрѣтить меня на дорогѣ; а, можетъ быть, для того онъ и хотѣлъ заманить меня въ Лиду, чтобы, заманивши, схватить или убить. Но я заключилъ тайный союзъ съ магистромъ прусскаго ордена, и онъ долженъ дать мнѣ на помощь своихъ рыцарей, за это въ награду я уступлю ему часть добычи. Если, какъ ты говоришь, прибыли послы, значитъ, онъ сдержалъ свое слово“. Князь восхищается силой нѣмецкихъ рыцарей, ихъ чудеснымъ вооруженіемъ, ихъ конями. „Все уже готово, и завтра тайными путями мы подберемся къ Лидѣ, налетимъ, подожжемъ, захватимъ и вырѣжемъ; слишкомъ самомнителенъ Витольдъ: онъ оставилъ въ Лидѣ лишь слабый гарнизонъ“. Измѣна Литавора поразила стараго рыцаря, съ гнѣвомъ и скорбью онъ предостерегаетъ князя отъ братоубійственной войны, отъ союза нѣмцами. Далѣе слѣдуетъ прекрасное мѣсто, основанное на большой начитанности Мицкевича въ старыхъ литовскихъ хроникахъ. „Бываетъ иногда“, говорить Рымвидъ: „что сосѣдъ обнимаетъ сосѣда, съ которымъ много лѣтъ велъ упорную вражду, слагаетъ съ души гнѣвъ, и одинъ другого называетъ пріятелемъ; еще больше, чѣмъ дурные сосѣди, гнѣвны другъ на друга литвины и ляхи, а вѣдь и они нерѣдко пирують за однимъ столомъ, и ночуютъ подъ однимъ кровомъ, и соединяютъ свою мечи для общаго дѣла; а еще больше, чѣмъ литовскіе мужи и поляки, враждуютъ другомъ съ другомъ испоконъ вѣковъ люди и змѣи, и все же, если змѣя получитъ отъ человѣка приглашеніе къ его домашнему очагу, если для прославленія безсмертныхъ боговъ литовець не поскупится для нея ни хлѣбомъ, ни молокомъ, тогда прирученный гадъ ползетъ къ его рукамъ, вмѣстѣ съ нимъ ужинаетъ, изъ одного съ нимъ кубка пьетъ и не разъ безъ всякаго вреда свинцовымъ вѣнкомъ обвиваетъ грудь спящаго младенца. Но крестоноснаго змѣя ничѣмъ не привлечешь къ себѣ: ни угощеніемъ, ни просьбой, ни дарами? Мало ли пруссаки и мазовецкіе цари бросили въ его пасть земель, людей и золота? Онъ вѣчно голоденъ, хотя пожралъ такъ много; перерветъ въ концѣ концовъ горло и намъ. Только общая сила можетъ насъ спасти! Напрасно мы тянемся каждый годъ цѣлыми ордами разрушать ихъ крѣпости и жечь городки: ужасный орденъ подобенъ дракону -ты отрубишь ему одну голову, сейчасъ же выростаетъ другая, и эта, если ее отрубишь, разростается въ десять головъ. Отрубимъ же всѣ!-Напрасно трудится тотъ, кто искренно хочеть примирить насъ съ крестоносцами. Ни изъ князей, ни изъ простыхъ людей ты не найдешь во всей Литвѣ ни одного, кто бы не зналъ ихъ хитрости и надменности, не сторонился отъ нихъ, какъ отъ крымской чумы, не предпочиталъ бы сто разъ умереть въ полѣ отъ ихъ оружія, нежели у нихъ искать помощи, взять въ руки расплавленное желѣзо, нежели пожать руку крестоносца“. Рымвидъ уговариваетъ князя не спѣшить съ обвиненіемъ Витольда, но при одномъ упоминаніи о немъ снова раздраженіе вспыхиваетъ въ Литаворѣ, и онъ горько корить Витольда въ самовластіи, вь желаніи подчинить себѣ всѣхъ князей. Развѣ не довольно того, что самоволіе Витольда вѣчно держитъ на конѣ всю Литву? Грудь наша вѣчно прикована къ оружію, шишаки уже приросли къ нашему челу; отъ одного набѣга къ другому, отъ битвы къ битвѣ, весь свѣтъ, вширь и вдаль, мы обѣжали вокругъ: то на крестоносцевъ, то черезъ Татры на села Польши, которая такъ прекрасно застроилась. А оттуда по стенямъ, точно несясь по вѣтру на парусахъ, мы мчимся, преслѣдуя таборы кочующаго монгола. И все самое дорогое, что мы добыли въ замкахъ, чего не зарубила наша сабля, и голотъ не догрызъ, и огонь не выжегъ, все мы приносимъ, все гонимъ добровольно ему. Пользуясь нашими трудами, онъ становится все могущественнѣе; отъ Римскихъ заливовъ до Хазарскаго моря онъ уже захватилъ подъ свою власть всѣ города. А самъ въ какомъ городѣ, въ какомъ дворцѣ! Я видѣлъ великолѣпныя крѣпости крестоносцевъ, на которыя не смѣетъ взглянуть безъ страха пруссакъ, а вѣдь онѣ меньше чертоговъ Витольда, его замка, что въ Вильнѣ или надъ Троцкимъ озеромъ! Я видѣлъ чудную долину около Ковна, когда весной и лѣтомъ рука русалокъ разстилаетъ мураву и по ней разсыпаетъ прекрасные цвѣты. Эта долина всего чудеснѣе на свѣтѣ. Но кто бы повѣрилъ? У сына Кейстута, во дворцѣ его, еще свѣжѣе мурава и цвѣты! Такимъ ковромъ покрыты полы, такіе жемчуга висять вдоль стѣнъ, съ листьями изъ серебра и цвѣтами изь золота. Работа ляшскихъ плѣнницъ искуснѣе созданія богинь, разноцвѣтныхъ лентъ (nad smug różnowzory); рѣшетками забраны его стеклянныя оконницы, привезенныя откуда - то съ конца земли; онѣ блестятъ, какъ оружіе польскихъ рыцарей, или какъ Нѣманъ, когда изъ - подъ снѣга онъ открываетъ свое холодное лицо передъ глазами солнца. А я? что добылъ я за труды и раны?“ —съ горечью спрашиваетъ Литаворъ, и въ длинной рѣчи онъ жалуется на то, что ничего, кромѣ славы, не дали ему безконечные походы, но и славой Витольдъ превосходитъ всѣхъ, его прославляютъ вайделоты на пирахъ... „Его на струнахъ и въ вѣщемъ гимнѣ прославляютъ на радость потомства:[1] кто замѣтитъ наше имя среди простого люда?“ (въ примѣчаніи близкій переводъ, намѣренно близкій, чтобы передать, насколько это возможно, изысканность мицкевичевскаго стиля въ нѣкоторыхъ мѣстахъ „Гражины“). Ненавистью къ Витольду дышать слова Литавора; онъ прерываеть свою безумную рѣчь, исполненную угрозъ, потому что не можетъ говорить отъ гнѣва, „замолкъ, но оружіе отозвалось лязгомъ: видно, что вздрогнулъ и вскочилъ съ мѣста. Что же за пламя сверкнуло надъ его головой? Какъ оторвавшаяся звѣзда несется въ своемъ паденій черезъ небеса, стряхивая горящіе угли (жаръ, žary) съ длинныхъ волосъ, такъ онъ взметнуль у самаго свода саблей и рубнулъ ею о полъ; отъ страшнаго удара цѣлый рой искръ посыпался отъ камней“. Не желая продолжать разговоръ, Литаворъ повторяетъ свой приказъ и говоритъ, что хочетъ немного заснуть, „онъ не спалъ уже три дня“. Явились слуги, раздѣли князя, и онъ легъ, а Рымвидъ удалился. Онъ зналъ обязанность слуги, провозгласиль (протрубилъ, wy trabil) указъ, собралъ рыцарство, а потомъ вторично вернулся въ замокъ. „Зачѣмъ? Опять совѣтоваться съ княземъ? О нѣтъ, въ другую сторону направились его шаги, на лѣвое крыло замковаго зданья, туда, гдѣ спадалъ къ столицѣ подъемный мостъ. Туда, къ покоя мъ княгини, онъ шелъ черезъ дворы (kružgankami »). Здѣсь начинается одно изъ лучшихъ мѣстъ повѣсти, описаніе Гражины, въ которой уже старые критики видѣли г- жу Ковальскую. И теперь, когда мы знаемъ отношенія, связывавшія ее съ поэтомъ, мнѣ кажется, мы все - таки можемъ сохранить эту догадку. Вѣдь г- жа Ковальская была опять для Мицкевича его вѣрнымъ другомъ, хотя уже не была его любовницей.
„Въ то время замужемъ за княземъ была дочь могучаго владѣльца Лиды, первая красавица (krasawica) изъ принѣманскихъ дѣвъ; ее звали Гражина, что значить: прекрасная княжна (литов. graži — красивая). Хотя своимъ возрастомъ она уже нисходила отъ молодой зари къ полудню женскихъ лѣтъ, однако на своемъ лицѣ она чудеснымъ образомъ сочетала прелести обоихъ возрастовъ, дѣвушки и матроны. Она поразитъ своей величественностью, восхититъ своей свѣжестью. Кажется, что весною созерцаешь лѣто, что цвѣтокъ не утратилъ молодого румянца, а въ то же время вотъ- вотъ созрѣетъ плодъ. И не только красотою лица никто не могъ помѣряться съ нею; лишь она среди всего двора могла похвалиться тѣмъ, что высотой своей стройной фигуры она не уступала гигантскому росту Литавора. Окруженная толпою слугъ княжеская пара, подобно парѣ рослыхъ тополей въ низкомъ лѣсу, возносила свои головы высоко надо всѣми. Подобная мужу лицомъ, одного съ нимъ роста, она и сердцемъ походила на мужа. Презирая иглу, веретено, женскія забавы, она бралась за суровое оружіе; часто охотясь, на жмудскомъ конѣ, въ шершавомъ панцырѣ изъ медвѣжьей шкуры, на лобъ надвинувъ бѣлые рысьи когти, она скакала среди отряда охотниковъ. Не разъ въ такой одеждѣ, возвращаясь съ поля, она на потѣху мужа вводила въ заблужденіе глазѣющую чернь; не разъ она встрѣчала со стороны придворной стражи, обманутой ея видомъ, почести, надлежащія князю. Такъ, соединенная съ мужемъ въ забавѣ и трудѣ, услада въ печали, товарищъ въ весельѣ, она раздѣляла не только ложе и сердце (Литавора), но и его мысли, и его власть надъ народомъ. Войны, судебные приговоры, тайные договоры зачастую зависѣли отъ ея власти, хотя другимъ объ этомъ не было извѣстно: выше уровня простыхъ женщинъ, которыя, черезчуръ радуясь своему господству въ домѣ, готовы разглашать объ этомъ повсюду, Гражина тщательно скрывала отъ постороннихъ очей, съ какой силой она властвуетъ въ сердцѣ мужа: даже болѣе внимательные и близкіе къ ней могли не скоро и не легко узнать объ этомъ. Тѣмъ не менѣе мудрый Рымвидъ догадывался, гдѣ только ему осталось искать поддержки".
Такъ характеризованы главныя дѣйствующія лица: пылкій и необузданный литовскій князь, его мудрый благородный совѣтникъ и прекрасная жена, которая, какъ въ „Мѣшкѣ“, „Кивилѣ“, „Свитязи“, является центромъ разсказа. Это полная противоположность Марылѣ, робкой, не знающей сама, чего она хочетъ, иной женскій образъ, который жилъ въ душѣ поэта съ такой же силой, какъ и образъ Марыли. Навѣянный героинями „Освобожденнаго Іерусалима“, этотъ образъ подъ перомъ Мицкевича принялъ болѣе человѣчныя черты, но вполнѣ человѣческимъ не сталъ: иначе онъ не удовлетворялъ бы тому порыву къ „героическому“, который жилъ въ душѣ поэта именно въ ту пору, когда ему такъ нужно было видѣть хоть что-нибудь „героическое" въ любимой имъ женщинѣ. Психологически вполнѣ понятна та внутренняя необходимость, съ которой всталъ въ душѣ Мицкевича, подъ вліяніемъ ложноклассическихъ героинь, образъ истино высокой, безупречной, сильной женщины. Съ большой любовью обрисованы и всѣ детали этого образа. Гражина поражена вѣстью, принесенной ей Рымвидомъ, но она мастерски владѣетъ собой, дѣлаетъ видъ, что не вѣритъ, не теряетъ спокойствія ни въ лицѣ, ни въ голосѣ. Она уговариваетъ Рымвида не тревожиться. Князь вспыльчивъ, онъ могъ наговорить лишнее, „но время и спокойное размышленіе разъяснять мысли, остудятъ увлеченіе, забвеніе погребеть торопливыя рѣчи ". Нѣтъ, отвѣчаетъ Рымвидъ, рѣшеніе Литавора безповоротно. „Откладывать поздно; я сдѣлаю то, что онъ приказалъ, а приказалъ онъ уже передъ второй звѣздой собрать войска у Могилы Пересѣка. Ночь будетъ свѣтла, дорога недалека“. Въ ужасъ пришла Гражина. Она пошла къ князю, а за ней и Рымвидъ. Онъ сѣлъ на порогѣ, „смотритъ въ щель и прикладываетъ ухо". Съ большимъ художественнымъ пониманіемъ Мицкевичь избѣгаетъ докучать читателю передачей длинныхъ разговоровъ. Онъ отожествляетъ его съ Рымвидомъ, который слушаетъ у дверей, и заставляетъ его вынести самому то впечатлѣніе, что и литовскій вельможа. „Хотя Рымвидъ догадывался относительно содержанія, голоса нельзя было уловить, потому что голосъ, вплетенный въ эхо, поглотило мѣсто или отразили стѣны. Разговоръ становился все горячѣе и спутаннѣе, все тише, все труднѣе было разслушать его; чаще слышался голосъ княгини, очень рѣдко голосъ князя; тотъ молчалъ, иногда, казалось, усмѣхался. Наконецъ, княгиня упала на колѣни. Онъ всталъ, неизвѣстно для чего: чтобы поднять ее или оттолкнуть. Потомъ произнесъ болѣе горячо нѣсколько словъ, потомъ замолчалъ и болѣе ничего не говорилъ. И было тихо. Снова фигура въ бѣломъ мелькнула около дверей, стукнула задвижкой. Упросила или просто не рѣшилась просить больше? Княгиня ушла въ свои женскіе покои, а князь вернулся къ постели, легъ. Тихо, и по этой тишинѣ видно, что скоро его убаюкаетъ крѣпкій сонъ“. Рымвидъ тоже отошелъ. Онъ увидѣлъ, какъ къ рыцарямъ, ждавшимъ на дворѣ, спустился пажъ. Что - то сказалъ имъ, указалъ рукою на ворота. Крестоносецъ, страшно оскорбленный, грозить коварному Литавору страшной местью. „Яма, которую вы подъ нами вырыли, вырыта на вашу собственную гибель. Это такъ же вѣрно, какъ я Дитрихъ Хальсштаркъ фонъ Книпроде, командоръ Ордена! Сегодня, еще сегодня она будетъ зарыта. За мною, кнехты!"
Старый Рымвидъ доволенъ; онъ приписываетъ неожиданный исходъ дѣла успѣху княгининыхъ уговоровъ. „Забылъ сѣдобородый старикъ, что княгиня прекрасна, а Литаворъ молодъ“. Но вмѣстѣ съ тѣмъ его мучитъ сомнѣніе: въ комнатѣ князя темно и тихо, самъ онъ спитъ непробуднымъ сномъ. Ужъ не сама ли Гражина рѣшилась отмѣнить приказъ князя? „Сильно боюсь я, чтобы на этотъ разъ она не распустила крыльевъ излишней смѣлости. Правда, уже не разъ она дѣлала смѣлые шаги, но это было бы уже слишкомъ“. Вотъ его зоветъ къ себѣ сама Гражина. Она признается, что сама отправила ни съ чѣмъ нѣмецкихъ пословъ, чтобы „князь въ излишней поспѣшности не пообѣщалъ нѣмцамъ, пылая жаждой мести, чего - нибудь такого, отъ чего онъ самъ откажется, когда остынетъ его гнѣвъ“. Но разговоръ Гражины съ Рымвидомъ обрывается. Является пажъ съ донесеніемъ, что на разсвѣтѣ на Новогрудокъ готовить нападеніе нѣмецкое войско. Начальникъ литовскаго отряда посылаетъ свой совѣтъ налетѣть неожиданно на нѣмецкихъ рыцарей, прежде чѣмъ къ нимъ подойдетъ пѣшее подкрѣпленіе. „Гдѣ же послы?“ съ удивленіемъ спрашиваетъ Гражина пажа, и онъ напоминаетъ ей, что сама княгиня велѣла выпроводить нѣмцевъ. Поблѣднѣвъ и растерявшись, она не знаетъ, что дѣлать. „Остановилась, молчитъ. Полузакрытыя вѣки, склонившееся чело, на которомъ пробивается какая - то мысль, еще темная и далекая; въ нерѣшительныхъ чертахъ лица она вдругъ обнаружится, исчезнетъ и опять всходитъ, охватывая все лицо. Намѣреніе дозрѣваетъ, становится рѣшеніемъ: вотъ она уже придумала и выступила впередъ“. Гражина велить поскорѣе вооружаться, выстроиться на дворѣ и ждать князя, котораго она идеть будить. Въ недоумѣніи, совершенно растерянный, стоялъ Рымвидъ „съ лицомъ, опущеннымъ въ землю, и, долго думая, не думалъ ни о чемъ; въ вихрѣ впечатлѣній и догадокъ мысли безпорядочно носятся по собственной волѣ, и разумъ, ослабѣвъ, не можетъ овладѣть ими“. Рымвидъ рѣшается, непремѣнно, переговорить съ княземъ, но въ это время тихонько раскрылись двери, самъ Литаворъ, въ полномъ вооруженіи, вышелъ изъ нихъ. „Казалось, онъ былъ охваченъ гнѣвомъ или тревогой; онъ ступалъ неровными и невѣрными шагами; когда къ нему приблизились рыцари и паны, онъ не удостоилъ окинуть ихъ милостивымъ взглядомъ. Дрожащій, онъ взялъ изъ рукъ пажа лукъ и колчанъ, и даже мечъ повѣсилъ съ праваго бока, всѣ видѣли его ошибку, никто не посмѣлъ предостеречь государя“. Молча онъ поскакалъ со своими рыцарями, и скоро литовцы увидѣли нѣмецкое войско. Во главѣ своихъ, не отдавая никакихъ приказаній, ѣдетъ Литаворъ, а Рымвидъ распоряжается вмѣсто него. Начинается бой. Съ безумной отвагой впереди сражающихся князь. „Но кто изъ боговъ ослабилъ въ немъ силу? Что изъ того, что онъ настойчиво преслѣдуетъ бѣгущихъ? Что изъ того, что онъ разитъ? Онъ не убилъ никого. Безсильная сабля только звенитъ, ударяясь о панцыри, или сгибается, отбитая желѣзомъ, или промахивается, или ложится плашмя“. Крестоносцы чувствуютъ, что въ литовскихъ рядахъ творится что-то неладное, они оправляются и переходять въ наступленіе. „Ужъ ночь убѣгала, уже заря раскидывала свои розовые волосы на восточномъ облакѣ. Битва все еще кипить, летятъ слѣные удары, ни шагу не сдѣлано ни взадъ, ни впередъ, а богъ побѣды, взвѣшивая будущія судьбы, беретъ съ той и съ другой стороны по одинаковой гирѣ (ciężar) крови, и чаши вѣсовъ стоятъ до сихъ хотя поръ на одномъ уровнѣ. Такъ батюшка Нѣманъ, пѣстунъ многихъ ладей, наткнувшись на гиганта Румшишекъ (подводный камень около д. Румшишекъ, опасный для судоходства), обводитъ его своимъ мокрымъ рукавомъ, основаніе его подкапываетъ, грозно вздымаетъ вверхъ, а тотъ, защищаясь отъ натиска волнъ, до сихъ поръ выдерживаетъ на своихъ твердыхъ плечахъ ихъ силу, и не шелохнется скала, врывшись въ песокъ, какъ и рѣка не уступаетъ ей своего русла“. Наконецъ, литовцы поддались, крестоносцы побѣждаютъ. Но вотъ раздался звукъ громоваго голоса мужчины. На черномъ конѣ, въ черномъ плащѣ на мѣсто битвы Мчится всадникъ.. Когда вдоль пущи идутъ лѣсники, валя сосны или дубы, издали уже слышенъ шумъ: стонутъ топоры, скрежещутъ зубья пилъ; то тамъ, то сямъ летитъ на землю вершина дерева; наконецъ, среди срубленныхъ стволовъ увидишь и людей, и блескъ стали: такъ, вырубивъ въ серединѣ полка нѣмцевъ, пробирался къ Литвѣ неизвѣстный рыцарь“. По было поздно. Командоръ ордена добрался до Литавора; тотъ поднялъ саблю, а нѣмецъ „далъ огонь изъ молніеноснаго оружья“. Медленно валится съ сѣдла князь; съ бѣшенствомъ налетаетъ на командора неизвѣстный рыцарь; рубить командора, топчетъ его конемъ, а потомъ спѣшитъ къ раненому Литавору. Осторожно онъ снимаетъ панцырь, изслѣДуеть глубокую ружейную рану, изъ которой брызнула кровь. Очнувшись, раненый отталкиваетъ съ гнѣвомъ слугъ и солдатъ и, сжимая руку Рымвиду, тихо шепчетъ ему: „Старикъ, все уже кончено; оставь мою грудь, сохрани тайну! Спасти невозможно, скоро наступитъ смерть; везите въ замокъ, тамъ я хочу испустить духъ“. „Рымвидъ смотрить на него широко раскрытыми глазами, едва смѣетъ вѣрить своимъ глазамъ, едва не лишается чувствъ. Опускаетъ руку, которую обливалъ слезами, морозь пробираетъ его по кожѣ, потъ выступаетъ на его челѣ. Теперь онъ узнаетъ голосъ, котораго не слышалъ вчера: увы, это не былъ голосъ Литавора!“
Посадивъ раненаго на свое сѣдло и передавъ власть Рымвиду, черный рыцарь помчался домой, въ замокъ Литавора. Воины одержали побѣду надъ нѣмцами, но гибель князя ихъ удручила. А въ замкѣ готовятся къ погребенію. „Тамъ, гдѣ властитель грома, богъ, который свищетъ ненастнымъ вихремъ, имѣлъ свою святыню, гдѣ ежедневно священный огонь орошался кровью среброрунныхъ стадъ, быковъ и коней, тамъ подъ облака возносятъ высокій костеръ, на двадцать саженъ въ длину и ширину. Въ срединѣ возвышался столбъ, а у столба нѣмецкій плѣнникъ на статномъ конѣ, прикованный тройною цѣпью къ столбу, въ панцырѣ, въ шлемѣ и въ въ полномъ вооруженіи. Это вождь крестоносцевъ, что пріѣзжалъ посломъ, убійца князя, Дитрихъ фонъ Книпроде. Сбѣгаются мѣщане, рыцари, капланы; ожидаютъ конца и не смѣютъ догадываться о немъ. Всѣ вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности колеблются между страхомъ, скорбью и надеждой, не отрываютъ печальныхъ взоровъ отъ замка и съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваются къ новымъ извѣстіямъ. Но вотъ съ башни прозвучала труба, опускается мость, и медленными шагами выступаетъ процессія въ черной одеждѣ, неся на щитахъ останки героя; около него лежатъ лукъ, копье, мечъ и колчанъ. Сверкаетъ пурпуромъ широкій плащъ, которымъ онъ покрытъ; одежды князя, но лица не видно, потому что у шлема опущено забрало. Это онъ, это князь! Владыка большого края, мужъ сильной руки, кто сравнится съ нимъ, кто такъ же сумѣетъ громить нѣмцевъ и орды Ногая, а свой народъ судить разумно и мудро, Почему же, господинъ, въ твоемъ погребальномъ обрядѣ не видать давняго обычая? Вѣдь не такъ святая древность чтила твоихъ предковъ, литовскихъ князей. Зачѣмъ на небо не идутъ съ тобою твой оруженосецъ, который не долженъ покидать тебя ни въ одномъ пути, и твой конь съ опустѣвшимъ сѣдломъ, товарищъ въ полѣ, конь олененогій; и соколъ, и псы, что разсѣкаютъ своей мордой вѣтеръ, и другіе псы, чующіе издалека дичь? Такъ роптала толпа, а рыцари кладуть на костеръ тѣло и льютъмолоко и медъ; подъ звуки длинной трубы и флейты вайделоты поютъ погребальныя пѣсни. Старшій изъ нихъ взялъ факель и жертвенный ножъ. Стойте! Стали. — Подъѣхалъ черный мужъ. Кто онъ, спрашиваютъ всѣ, кто же онъ такой? Войско узнало: это онъ вчера въ битвѣ, когда были сломлены литовскіе ряды и со всѣхъ сторонъ враги окружили Литавора, налетѣлъ и воспламенилъ остывшую отвагу; вырубилъ нѣмцевъ, повергъ командора. Вотъ все, что знали о черномъ рыцарѣ. Сегодня онъ въ томъ же плащѣ и на томъ же конѣ. Но зачѣмъ онъ прибылъ? Кто онъ родомъ? Какъ его имя, Стойте и смотрите! Онъ снимаетъ шлемъ, опускаеть голову: онъ! Литаворъ! князь! Отъ неожиданности всѣ остолбенѣли, потомъ радость развязала языки. Видя оплакиваемаго героя, толпа кричить и рукоплещетъ, страшный шумъ до самыхъ небесъ, крики: Литаворъ живъ, князь нашъ государь живъ! А онъ стоялъ и не поднималъ отъ земли блѣднаго лица. А шумъ, отражаемый эхомъ, все еще продолжается; медленно онъ поднялъ чело, окинулъ взоромъ толпу, легкой улыбкой благодарить толпу за привѣтствія. Это не была улыбка, зародившаяся въ сердцѣ, разъясняющая лицо и сверкающая въ глазахъ, но, точно насильно притянутая, она сѣла на уста, чтобы сейчасъ же упорхнуть; она придаетъ печальному лицу столько же прелести, какъ цвѣтокъ въ блѣдной рукѣ покойника. „Зажгите костеръ“! — Зажигаютъ, пламя поднимается вверхъ, а князь продолжаетъ: „Знаете ли вы, чьи останки горятъ на кострѣ?..“ Мертвая тишина. „Женщина! хотя она скрыта подъ мужскимъ вооруженіемъ! Женщина прелестью (z wdzięków), а духомъ герой. Я отомстилъ за нее, но она уже не живетъ!“ Такъ онъ сказалъ, взбѣжалъ на костеръ, упалъ на останки и исчезаетъ въ пламени и тучѣ дыма. Такъ кончается „Гражина“. Такъ бы и кончилъ ложноклассическій поэтъ, кончилъ бы года четыре тому назадъ и самъ Мицкевичъ. Но теперь этотъ конецъ его не удовлетворяетъ. Въ примѣчаніи къ послѣднимъ строчкамъ онъ самъ не безъ ироніи замѣчаетъ, что „характеръ и поступки Гражины могутъ оказаться слишкомъ романическими (romansowe) и не согласными съ тогдашними обычаями.“ На основаніи разныхъ историческихъ домысловъ, весьма шаткихъ и неубѣдительныхъ, авторъ увѣряетъ себя и читателей, будто бы подобный случай возможенъ, но едва ли онъ сталъ бы вообще „городить огородъ“ этого примѣчанія, если бы его самого не поразила неправдоподобность сюжета? Дѣло въ томъ, что примѣчаніе должно относиться къ другому періоду въ творчествѣ Мицкевича, чѣмъ самый разсказъ. Гораздо искреннѣе поэтъ въ „эпилогѣ издателя“, гдѣ ложноклассическая лира замолкаетъ и передъ нами современный писатель, самъ удивляющійся хитрому сплетенію своей повѣсти. „Читатель, если ты терпѣливо дочиталъ до конца, не очень-то довольный (я этому и не дивлюсь), потому что въ скучной запутанной интригѣ, гдѣ раздраженное любопытство можеть поймать руководящей нити и не удовлетворенное сердится: почему князь остался одинъ, а самъ отправилъ жену? Почему онъ такъ не во-время оказалъ ей защиту въ битвѣ, по собственной ли волѣ княгиня замѣнила мужа, почему Литаворъ взялся за оружіе противъ нѣмцевъ?.. Тщетно ты сталъ бы ожидать окончательнаго отвѣта. Узнай же, что авторъ, который сложилъ эту исторію, какъ ее видѣлъ или слышалъ- -a онь былъ въ то время въ этомъ городѣ, — такъ и записалъ вкратцѣ, а объ остальномъ умолчалъ, не будучи въ состояніи сказать всю правду явно и не желая въ то же время обманывать выдумками. Когда онъ умеръ, я получилъ эту рукопись въ наслѣдство послѣ покойника. Полагая же, милый читатель, что ты будешь радъ, если она предстанет передъ публикой, и конецъ, хоть и немногоискусственный, все - таки завершить мой разсказъ, я разспрашивалъ новогрудчанъ, людей достойныхъ вѣры, но никто ничего не зналъ, кромѣ стараго Рымвида, а тотъ, будучи старикомъ, скоро разстался съ жизнью, а пока былъ живъ, никому не разсказывалъ объ этомъ: вѣроятно, онъ былъ связанъ клятвой или обѣщаньемъ. Однако, оказался другой свидѣтель, болѣе простодушный, Это былъ пажъ княгини. Онъ разсказывалъ, а я записывалъ, видя, что его разсказъ подходитъ къ содержанію моей рукописи. Все ли это правда, трудно въ этомъ поручиться; кто упрекнетъ меня въ неправдѣ, того на поединокъ я не вызову, потому что отъ себя я не прибавляю ни одного слова, а какъ слышалъ отъ пажа, такъ точно и передаю“. Дальше слѣдуетъ разсказъ пажа, въ сущности, совершенно лишній, такъ какъ онъ снимаетъ всѣ покровы таинственности съ событій, о которыхъ читатель уже заранѣе догадался. Кому было неясно, что переодѣтый рыцарь -Гражина, что она пошла въ бой, чтобы спасти честь мужа? Все это было давно понято читателемъ, а пересказывать уже извѣстное ему представляетъ нехудожественный пріемъ. Не соотвѣтствуетъ содержанію героической поэмы, какой была „Гражина“, тонъ этого эпилога, слишкомъ простой и тривіальный. Возможно ли психологически, чтобы раненая Гражина „пала нѣмая и, то обнимая ноги князя, то ломая и протягивая къ нему руки, молила о прощеніи въ этой первой и послѣдней измѣнѣ?“ И самый конецъ производитъ нехудожественное впечатлѣніе своимъ совершеннымъ отклоненіемъ отъ истины. „Теперь во всей новогрудской землѣ не найдешь, никого, кто не пѣлъ бы пѣсенки о Гражинѣ; поютъ ее кобзари повторяютъ дѣвушки, и до сихъ поръ поле битвы называется полемъ литвинки“. О такомъ мѣстѣ никто не зналъ, пѣсня о Гражинѣ вовсе не ходила изъ устъ въ уста, и примѣчаніе самого Мицкевича съ доказательствами, что подобный образъ героини не совсѣмъ выдуманъ, но можетъ опираться и на историческіе факты, свидѣтельствуетъ объ искусственномъ происхожденіи повѣсти. Къ чему же было вводить столько неправды, всѣмъ явственной? Для того, чтобы поэму, задуманную въ эпоху ложноклассическихъ увлеченій, связать съ основой романтической поэзіи, какъ ее понималъ тогда Мицкевичъ, съ „поэзіей народной“ (pieśn gminna). Вѣдь къ этой послѣдней были сведены уже въ первомъ томѣ изданія 1822 г. такія баллады, которыя не имѣли никакихъ корней въ народной поэзіи. Это указываетъ на сравнительно давнишнее происхожденіе „Гражины“. Благодаря сохранившемуся отрывку этой поэмы, относящемуся къ первоосновѣ ея[2], критикѣ удалось установить генезисъ „Литовской повѣсти“.
Напечатанный проф. Брухнальскимъ оригиналъ не есть первая редакція поэмы. Напротивъ, онъ представляетъ ту предпослѣднюю редакцію, за которой слѣдуетъ уже редакція, положенная въ основаніе печатнаго текста, отличающагося лишь въ немногихъ мѣстахъ отъ нея. Эти отличія указываютъ на то, что авторъ все болѣе критически относился къ своему замыслу и счелъ нужнымъ довести насмѣшливое отношеніе къ сюжету до разоблаченія его въ „Эпилогѣ“. Кромѣ того, въ послѣдней редакцій, предназначенной уже для печати, нѣсколько болѣе детально былъразработанъ образъ героини. Лишь въ одномъ отношеніи извѣстная предпослѣдняя редакція сильно отступаетъ отъ печатнаго текста: здѣсь Литаворъ называется Корибутомъ, Гражина — Кариной. Корибутъ былъ дѣйствительнымъ историческимъ лицомъ, онъ княжилъ тоже въ Новгородѣ, но только не въ минскомъ Новогрудкѣ, а въ Новгородѣ Сѣверскомъ; онъ пришелъ въ столкновеніе съ Витольдомъ изъ за города Лиды, какъ мицкевическій Литаворъ, но, разумѣется, никакой Гражины около него не было, а городъ Новгородъ Сѣверскій рѣшительно не возбуждалъ въ поэтѣ пламенныхъ чувствъ. Такимъ образомъ, первоначальная мысль назвать повѣсть: „Корибутъ, князь Новогрудка. Поэма изъ „литовской исторіи“ представляла слишкомъ много уязвимыхъ мѣстъ для всякаго критика, который хотѣлъ бы обратиться къ исторической основѣ поэмы. Другое дѣло какой то миѳическій Литаворъ. И вотъ уже въ серединѣ предпослѣдней рукописной редакціи появляется это имя, замѣняя прежняго Корибута, и въ эпилогѣ Карина превращается въ Гражину, т.-е. въ „красавицу“ (krasawica какъ ее называетъ Мицкевичъ, пользуясь мѣстнымъ русскимъ словомъ, распространеннымъ донынѣ среди поляковъ Литвы). Но Кейстутъ рукописи подвергся замѣнѣ Витольдомъ лишь въ той послѣдней редакціи, которая была воспроизведена въ печати. Если сравнить печатный текстъ съ тѣмъ рукописнымъ, который изданъ проф. Брухнальскимъ, то бросается въ глаза нѣкоторая небрежность въ окончательной отдѣлкѣ поэмы. Мицкевичъ не хотѣлъ поработать надъ текстомъ и наскоро перемѣнилъ имена, сохранивъ старыя риөмы и лишь въ нѣсколькихъ мѣстахъ добавивъ кое какіе стихи. Риомы онъ стремился сохранить во что бы то ни стало, и иногда жертвовалъ даже стилемъ ради этого сохраненія. Такъ стихи: „Przebóg! Czyż niedość, że duma Kiejstuta wiecznie na koniu trzyma cala Litwe“? (Клянусь Богомъ! Развѣ мало того, что надменность Кейстута вѣчно держитъ всю Литву на конѣ?) даютъ хорошо подходящее къ тексту слово duma (гордость, надменность). Но Кейстута пришлось замѣнить другимъ словомъ, такъ однако, чтобы сохранилась риома къ дальнѣйшему przykuta (прикована), и слова duma Kiejstuta были замѣнены Witolda buta, гдѣ нѣсколько вульгарное buta (вздорный капризъ) мало отвѣчаетъ приподнятому тону поэмы. И еще нѣсколько разъ повторялось слово Kiejstuta въ рифмѣ и вызвало спѣшныя поправки (w palacach Kiejstuta замѣнено на Syna Kiejstuta, хотя Литаворъ всего меньше думаетъ въ это время о томъ, чьимъ сыномъ былъ Витольдъ). Если идти хронологически еще дальше отъ печатнаго текста, то придется обратить вниманіе и на внѣшную формы поэмы, которая, по справедливому наблюденію одного критика (T. Kohu), представляетъ начатую, но не завершенную передѣлку первоначальныхъ октавъ. Дѣйствительно, первая часть „Гражины“ написана строфами въ 6 или въ 8 строкъ, согласно съ требованіями Тассовой октавы, но потомъ строфическій характеръ текста смѣняется сплошнымъ стихомъ съ риѳмами черезъ строчку. Такую же форму должно было получить и начало. Мицкевичъ, дѣйствительно, принялся было передѣлывать его, но скоро бросилъ эту работу. Остальная часть поэмы сохранила свою прежнюю форму, можетъ быть въ виду спѣшнаго отправленія ея въ печать“, говоритъ названный изслѣдователь. И въ текстѣ „Гражины“, окончательномъ печатномъ текстѣ, много всевозможныхъ погрѣшностей, указывающихъ также на поспѣшность, съ которой она писалась, и на равнодушіе Мицкевича къ поэмѣ, которую въ 1822 году совершенно вытѣснили изъ его души „Дѣды“. Эти погрѣшности перечислены Вл. Нерингомъ и I. Третякомъ.
Почему Литаворъ не велить немедленно принять пословъ, угостить ихъ, выслушать? Почему Рымвидъ еще ночью, передъ разсвѣтомъ, задаетъ графинѣ вопросъ: „Какъ принялъ князь вчерашній разговоръ", хотя этотъ разговоръ происходилъ совсѣмъ незадолго передъ тѣмъ? Какъ Литаворъ могъ распорядиться, чтобы рыцарство собралось на восходѣ солнца, а потомъ, черезъ нѣсколько страницъ, восклицаетъ: „Теперь еще темно, но сегодня мѣсяцъ смыкаетъ рога новолунія, свѣтъ будетъ ясенъ; двинемся же немедленно?“ Почему мы ничего не узнаемъ въ дальнѣйшемъ объ участи нѣмецкаго командора, прикованнаго на кострѣ, и какъ самъ Литаворь, сидя на конѣ, бѣжитъ на костеръ? Какъ, вообще, онъ могъ взбѣжать на костеръ, если этотъ послѣдній былъ такъ высокъ, какъ описываетъ поэтъ? Въ характеристикахъ двухъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, Литавора и Гражины, нѣтъ цѣльности: Литаворъ представленъ то какъ романтическій типъ (разочарованіе и самоубійство), то какъ ложноклассическій герой воинъ. Гражина, которая привыкла къ охотничьимъ подвигамъ, не разъ и раньше переряжалась княземъ, прекрасно владѣла оружіемъ, вдругъ оказывается нѣжной трепетной женщиной, не умѣющей даже надѣть съ надлежащей стороны мечъ, безсильной на полѣ битвы.
Поэма занимаетъ въ творчествѣ Мицкевича переходное мѣсто. Корни ея восходятъ къ отдаленному прошлому, къ годамъ виленскаго студенчества, къ критическимъ и литературнымъ опытамъ къ кружкѣ филоматовъ и занятіямъ въ Щорсовской библіотекѣ графа Хрептовича, имѣвшаго гербъ Литаворъ. Первая поѣздка поэта въ Щорсы, о которой мы знаемъ изъ его писемъ, относится къ вакаціямъ 1819 года; въ началѣ октября 1819 года онъ провелъ здѣсь недѣлю, сидя надъ такими польскими писателями, какъ Коховскій, Кохановскій (Петръ, переводчикъ Тассо?) и Твардовскій. Петръ Кохановскій, племянникъ знаменитаго Яна изъ Чернолясу, перевелъ на польскій языкъ „Освобожденный Іерусалимъ“, а Твардовскій и Потоцкій, поэты XVII вѣка, написали огромныя героическія поэмы изъ исторіи Польши. Такимъ образомъ, цѣлую недѣлю Мицкевичъ, можно сказать, купался въ океанѣ классической поэзіи. Естественнымъ результатомъ этого должны были явиться какіе - нибудь собственные планы героической поэмы, тѣмъ болѣе, что „Ягеллонида“ Томашевскаго заставила поэта вдуматься еще разъ въ технику этого рода литературы. И дѣйствительно, сообщая друзьямъ о щорсовскихъ занятіяхъ, Мицкевичъ прибавляетъ, что „изъ всего этого зародились кое - какія соображенія относительно дальнѣйшей работы“. Вотъ, повидимому, первые серьезные замыслы, связанные съ „Гражиной“, хотя, можетъ быть, еще не успѣвшіе сложиться около опредѣленнаго сюжета. Въ сентябрѣ 1820 года Мицкевичъ опять серьезно работаетъ въ Щорсахъ. Такимъ образомъ, именно съ библіотекой графа Хрептовича связанъ генезисъ „Литовской повѣсти“. Но только ли актомъ вѣжливости и благодарности была вставка родового имени Хрептовичей, ихъ герба Литавора, въ поэму? Не было ли болѣе серьезной причины для замѣны историческаго Корибута вымышленнымъ Литаворомъ? На одной я уже остановился выше. Уже Третякъ справедливо указалъ, что историческій Корибутъ былъ слишкомъ мало связанъ съ минскимъ Новогрудкомъ, чтобы можно было сдѣлать этотъ городъ мѣстомъ дѣйствія поэмы, а съ Новгородомъ - Сѣверскимъ, въ свою очередь, ничѣмъ не былъ связанъ Мицкевичь. Однако, быть можетъ, не одна эта причина повліяла на перемѣну главнаго дѣйствующаго лица въ повѣсти. Замыслы „Гражины“ развивались въ ту же пору, когда въ литературной эволюціи Мицкевича совершался поворотъ отъ классицизма къ романтизму: первый требовалъ точной исторической обстановки, хотя и допускалъ въ извѣстной пропорціи и въ опредѣленныхъ рамкахъ „чудесное“, онъ желалъ дѣйствительныхъ историчѣскихъ лицъ и ихъ дѣйствительныхъ подвиговъ, тогда какъ романтизмъ выдвигалъ на первый планъ среду, эпоху, мѣстный колоритъ. По мѣрѣ того, какъ драма чувствъ выдвигалась на первое мѣсто, заслоняя героическіе подвиги князей и вельможъ, блѣднѣлъ историзмъ „Гражины“, пока, наконецъ, героемъ ея сталъ никогда не существовавшій Литаворъ. Даже нынѣшній текстъ даетъ цѣлый рядъ явственно различаемыхъ наслоеній, отъ ложноклассической теоріи къ требованіямъ романтической этики; текстъ, изданный В. Брухнальскимъ, обнаруживаетъ это еще болѣе опредѣленно, хотя бы неожиданнымъ вторженіемъ Литавора на мѣсто Корибута[3]. Если же мы углубимся въ прошлое мицкевичевскаго творчества еще дальше, мы натолкнемся и на замѣчательныя литературныя вліянія, восходящія еще въ 1817 г. Таково отмѣченное г. Шыйковскимъ сходство перваго описанія Новогрудзскаго замка съ напечатаннымъ въ 1815 году стихотвореніемъ Тымовскаго „Dumania żołnierza polskiego w Hiszpanii“. Еще въ ноябрѣ 1817 года, разбирая „Dumanie и rozwalin Zamku Giedymina“ О. Петрашкевича, Мицкевичъ восхищается, какъ прекрасно Тымовскій нарисовалъ образъ ночи, озаренной блѣднымъ сіяніемъ луны. Черезъ годъ, въ декабрѣ 1818 года, онъ опять ссылается на „Думу“ этого поэта, которая, очевидно, произвела сильное впечатлѣніе на Мицкевича и, можетъ быть, тогда же вызвала то мѣсто будущей „Гражины“, гдѣ описывается лунная ночь въ Новогрудкѣ.
Переходя къ значенію „Литовской повѣсти“ въ поэтическомъ развитіи Мицкевича, слѣдуетъ отмѣтить прежде всего ея переходный характеръ. Гражина должна была явиться воинственной героиней, какъ воительницы у Тассо, какъ Ядвига у Нѣмцевича, такой она и рисуется сначала; потомъ на первый планъ выступаетъ элементъ чувства, и Гражина превращается въ прекрасную женственную личность, одаренную высокимъ нравственнымъ чувствомъ, но уже не воительницу; на полѣ битвы она гибнетъ. Литаворъ дѣйствуетъ сначала подъ вліяніемъ чувствъ, оправДываемыхъ его эпохой; это воинственный честолюбивый князь, не останавливающійся, какъ это бывало въ старину, передъ союзомъ съ вчерашними врагами, чтобы добиться своихъ честолю бивыхъ плановъ: но потомъ и онъ оказывается чувствительнымъ романтикомъ, для котораго любовь — высшій законъ жизни. Согласно требованіямъ классической теоріи, соблюдены три единства: времени, мѣста, дѣйствія; въ духѣ ложноклассической эпопеи дѣйствующія лица обмѣниваются безконечными рѣчами, а развязка имѣетъ вполнѣ случайный характеръ. Вѣдь не проспи Литаворъ снаряженія его рыцарей въ походъ, ничего бы и не случилось: вѣдь поспѣй онъ во - время на выручку Гражины, не погибъ бы князь въ пламени костра.
Таковы слабыя стороны „Гражины“. Онѣ принадлежать старому, а новое, чѣмъ жилъ Мицкевичъ, когда придавалъ окончательный видъ своей поэмѣ, было такъ могуче, что въ цѣломъ „Гражина" вышла все таки не ложноклассической поэмой героевъ, но романтической поэмой эпохи и мѣстности. Передъ нами встаетъ старая Литва со своей заклятой ненавистью къ нѣмцамъ, со своимъ языкомъ, который, по отзыву Чечота, переносить читателя въ милое прошлое, со своей серьезной величавостью. По сравненію со всей тогдашней польской эпикой, включая сюда и „Историческія пѣсни“ Нѣмцевича, это былъ огромный шагъ впередъ: Мицкевичъ сумѣлъ заглянуть въ прошлое своего народа, какъ умѣлъ понять и его современную душу. Отдѣльныя сцены, въ родѣ пріема нѣмецкихъ пословъ придворной челядью Литавора, описаніе ночного похода его рыцарей, изображеніе душевной тревоги Рымвида и волненія Литавора ставятъ „Гражину“ выше всѣхъ современныхъ поэмъ. А надо всѣмъ этимъ царитъ высокая чисто Мицкевичевская идея самопожертвованія ради родины. Таково было значеніе и мѣсто „литовской повѣсти“ въ исторіи польской литературы и въ эволюціи поэтическаго творчества Мицкевича.
- ↑ „Его на струнахъ и на вѣщемъ ритмѣ высылаютъ въ сіяніе потомства" .
- ↑ Онъ напечатанъ въ изданіи Мицкевича, сдѣланномъ въ Варшавѣ Въ 1858 году, но лишь въ извлеченіи, а цѣликомъ В. Брухиальскимъ въ 1889 г. въ III томѣ „Pamietnik Towarzystwa liter. imienia Ad. Mickiewcz“.
- ↑ Въ хроникѣ Стрыйковскаго, которой пользовался Мицкевичъ, Корибуть давалъ слишкомъ мало матеріала для поэтизаціи. Кромѣ названія его города (Nowogródek), ничто, повидимому, не могло обратить вниманія поэта на этого незначительнаго князя. Стрыйковскій упоминаетъ (XIII, 1) о борьбѣ „своевольнаго и непослушнаго Димитрія Корибута Ольгердовича“ съ Кейстутомъ, у котораго онъ отобралъ нѣсколько замковъ въ Литвѣ, пока тотъ враждовалъ съ Ягеллой; въ другомъ мѣстѣ своей Хроники (XIV, 2) Стрыйковскій утверждаетъ, что „Сѣверское княжество, Корибутовъ удѣлъ, и Новогродокъ съ Брянскомъ Витольдъ присоединилъ къ Вел. княжеству Литовскому, а Корибуту далъ изъ милости взамѣнъ замки въ Подоліи и Волыніи“, и что этому перенесенію предшествовала война между Витольдомъ и Корибутомъ. Упоминается и жена этого послѣдняго, русская княжна, дочь рязанскаго князя! Ни о какомъ союзѣ Корибута, по своему происхожденію и географическому мѣстожительству уже далекаго отъ Литвы, съ нѣмцами, ни о какомъ подвигѣ жены Корибута нашъ поэтъ ничего не нашелъ у Стрыйковскаго. Поэтому и замѣна историческаго имени придуманнымъ диктовалась художественнымъ чутьемъ автора.