Послѣдняя зима въ Ковнѣ. Выходъ II тома. Арестъ.
(Осень 1822 - осень 1823 гг.).
Осенью 1822 года Мицкевичъ долженъ былъ вернуться въ Ковно. Его поѣздка за границу не удалась. О политической опасности, нависшей у него надъ головой, Мицкевичъ или зналъ отъ кого нибудь изъ расположенныхъ къ нему людей, или догадывался. Первое письмо за эту осень, которое мы знаемъ, написано еще изъ Вильны. Оно очень характерно по своему настроенію и свѣдѣніямъ, которыя сообщаетъ о біографіи поэта. „Поѣздка за границу полетѣла вверхъ ногами, пишетъ онъ Зану: и теперь всѣ мои усилія направлены къ тому, чтобы сдѣланные въ этомъ направленіи шаги вернуть назадъ и избѣгнуть грозящей опасности. Встрѣтились новыя затрудненія! Право, я убѣждаюсь теперь, что не судьба править міромъ, или что, по крайней мѣрѣ, эта судьба должна имѣть хорошіе глаза и разумъ, потому что просто невозможно лучше разсчитать всевозможныя непріятности для насъ. За это время удалили Козловскаго (замѣстителя Мицкевича, о которомъ визитаторомъ былъ данъ очень неблагопріятный отзывъ). Разумѣется это обстоятельство напомни-ло о моемъ существованіи университету; и потому отдано прика-заніе, чтобы я возвращался въ Ковно. Правда, мнѣ удалось перемѣнить отношеніе (къ Козловскому) ковенскихъ учителей, но рапортъ уже пошелъ къ попечителю, и, если Козловскій какъ нибудь не выпутается передъ правительствомъ, я долженъ буду ѣхать. Могъ бы отговориться болѣзнью, но чтожъ изъ этого выйдетъ? Сидѣть въ Вильнѣ невозможно, не подвергая себя многимъ опасностямъ, въ Щорсахъ жизнь хорошая, но сидѣть безъ дѣла и какъ будто зависѣть отъ милости хозяина не согласуется съ Моимъ образомъ мыслей. Итакъ, придется, вѣроятно, закрывши глаза, возвращаться въ Ковно. Ты легко представишь себѣ, что меня тамъ ожидаетъ. Одинъ Францискъ (Малевскій), который иногда утѣшалъ меня письмами, и тотъ за границей! Въ другое время я опасался бы за свое здоровье, но кто ничего не ждетъ, тотъ ничего и не боится. Кромѣ того, мнѣ теперь рѣшительно все равно, гдѣ быть, если я не могу быть за Рейномъ, за Альпами, за Пелопоннесомъ. Только путешествіе было моей любимой мечтой, однимъ моимъ желаніемъ, но, какъ всѣ желанія, оно обмануло меня какъ разъ тогда, когда я больше всего стремился къ нему. Вотъ тебѣ все главное, что я могу сообщить, подробности оставляю для другого раза“. Т. Занъ былъ въ это время въ Тугановичахъ, и понятна приписка Мицкевича: „если захочешь, найдешь, что отвѣтить: ты въ Тугановичахъ!“ О Марылѣ въ письмѣ ни слова, поклоны ея братьямъ, почтеніе ея матери; Марыли и не было въ Тугановичахъ, вѣроятно, но сколько свѣдѣній о ней Занъ могъ сообщить своему другу.
Приведенный отрывокъ изъ письма Мицкевича рисуетъ намъ то состояніе разочарованія и апатіи, которое охватило поэта въ то самое время, когда онъ пользовался такимъ шумнымъ успѣхомъ. Этого разочарованія еще нѣтъ въ „Романсахъ и балладахъ“. Байрономанія не успѣла отразиться на нихъ. Зато теперь байроновскій сплинъ, видимо, сильно охватилъ поэта. Даже грозящая политическая опасность не выводитъ его изъ этого равнодушія, и послѣднее письмо изъ Вильны Зану совсѣмъ необычно для Мицкевича, слишкомъ апатично. Но здѣсь есть чрезвычайно важная подробность о томъ, что уже грозило филаретамъ. Очень настойчиво Мицкевичъ совѣтуетъ Зану, пріѣхавъ въ Вильну и вылѣзши изъ экипажа (вѣроятно, на почтовой станціи), никуда не заходить и ни съ кѣмъ не видаться, а прямо отправиться „къ кандидатамъ, къ Крыницкому“, гдѣ его будеть ждать письмо отъ Мицкевича. Изъ него онъ узнаетъ, какъ надо поступить. „Не забудь моего предостереженія и выполни мой совѣтъ“, подтверждаетъ поэть и еще разъ прибавляетъ: „Повторяю, ни съ кѣмъ не видься раньше: хорошо бы было, если бы ты сначала не заѣзжалъ на старую квартиру. Впрочемъ, не давай моему предостереженію слишкомъ серьезнаго и грознаго толкованія. Дѣло это, навѣрное, кончится ничѣмъ, хотя мнѣ много повредило, что меня впутали въ него“. Такъ уже осенью 1822 г., даже раньше — весной 1822 г., надъ филаретами нависла гроза.
1 -го сентября Мицкевичъ былъ уже въ Ковнѣ, а 3 - го онъ жалуется на „ослиный трудъ, за который опять принялся". Впрочемъ той юношеской меланхоліи, которая томила поэта года два тому назадъ, уже нѣтъ; Мицкевичъ становился старше и тосковалъ болѣе опредѣленно, чѣмъ раньше. Въ сентябрѣ онъ пишеть письмо Зану, закидывая его вопросами о Пери (Марылѣ): знаетъ ли она, гдѣ онъ проведетъ этотъ годъ, не вспоминаетъ ли его ктонибудь въ Тугановичахъ, кто именно и почему, какъ? Онъ просить не ограничиваться общими указаніями, но привести какую-нибудь подробность, мѣсто, время, слово, подхваченное на лету. „Ты умѣешь, ты можешь все это описать такъ хорошо, если только захочешь“. Тутъ же и намекъ на Ковальскую: „нѣчто, что раньше услаждало мое существованіе въ Ковнѣ, а теперь, при моемъ перемѣнившемся положеніи, только печалить меня и часто приводить въ ужасъ“. Какъ мы знаемъ изъ восторженныхъ словъ Одынца, посѣтившаго Мицкевича и совершенно не догадывавшагося о настоящихъ отношеніяхъ между 28 - лѣтней красавицей и поэтомъ, именно въ эту зиму Ковальская окружила Мицкевича особенно нѣжной заботливостью. Что же такъ мучило его? Необходимость скрывать передъ докторомъ Ковальскимъ то, что произошло, или равнодушіе, которое наступило въ душѣ его послѣ перваго увлеченія? По тѣмъ отрывочнымъ даннымъ, которыя мы находимъ въ письмахъ Мицкевича, отвѣтить на эти вопросы едва ли возможно. Но, вообще, эти отношенія были ненормальны, мучительны, полны лжи, и Мицкевичъ не могъ не томиться ими; повидимому, очень страстно онъ никогда не любилъ Ковальской, но долгое одиночество, которое онъ раздѣлялъ съ нею, постепенно ихъ сблизило и перешло въ увлеченіе. И это увлеченіе вспыхнуло въ душѣ Мицкевича и остыло. Она же любила его серьезно, долго, всю жизнь. Это былъ для нея источникъ большой сердечной драмы, и легко понять, почему Мицкевичъ „часто приходилъ въ ужасъ“. Что касается его литературныхъ интересовъ, которые, какъ всегда, отражаются въ его письмахъ, то на первый планъ выступають здѣсь увлеченіе англійской поэзіей и замыслы, вѣроятно, въ духѣ Вальтерѣ Скотта. Онъ просить добыть ему „Britische Dichterproben“ по - англійски и по - нѣмецки и достать Гваньини, и русскую исторію Коцебу (т. III), и жизнь Свидригайла. Нужно ли это было для окончательной отдѣлки „Гражины"? Въ II томѣ „Preussens ältere Geschichte" (1808) Коцебу Мицкевичъ находилъ исторію того же Свидригайла, но здѣсь заключались и нужные ему матеріалы для позднѣйшаго „Конрада Валленрода“. Вѣроятно уже эту пору въ его память врѣзались образы гроссмейстеровъ, о которыхъ писалъ Коцебу. И любопытно, что въ одномъ и томъ же письмѣ отразилась та двойственность тогдашнихъ интересовъ Мицкевича, которая обнаружилась и въ вышедшемъ вскорѣ II томѣ его сочиненій, гдѣ романтическіе „Дѣды“ сочетались съ классической „Гражиной“. Однако эта послѣдняя въ ту пору подвигалась уже туго, и Чечоту поэтъ, сообщая о сравнительномъ благополучіи своей внѣшней жизни, заявляетъ: „умъ какъто оцѣненѣлъ, повѣсти не могу окончить, стихи вытягиваю, какъ желѣзную проволоку, и не знаю, сумѣю ли окончить за недѣлю, какъ предполагалъ“. Повидимому поэта томила тоска по Марылѣ, теперь послѣ свиданій съ ней еще болѣе острая, чѣмъ раньше. Вопросы о Пери встрѣчаются чуть не въ каждомъ его письмѣ къ Зану. Мицкевича удивляетъ и сердить, что тотъ, имѣя возможность такъ часто съ ней видѣться и разговаривать, мало пользуется этой возможностью. На новое сообщеніе Зана о Пери, въ которомъ Мицкевичъ нашелъ что - то неясное и страшное, онъ отвѣчаетъ въ началѣ октября: „Сообщи мнѣ съ этой самой оказіей непремѣнно, непремѣнно, непремѣнно, что значатъ въ твоемъ письмѣ эти слова:, не знаю, кто займетъ его (Новицкаго) мѣсто, теперь и всегда необходимое“. Объясни точно и никогда не пиши мнѣ никакихъ извѣстій изъ Болценикъ двусмысленно и расплывчато, каждое слово должно быть математически точно“. Очевидно, что - то произошло въ отношеніяхъ поэта къ Марылѣ, потому что онъ нервничаетъ и настаиваетъ на самыхъ подробныхъ сообщеніяхъ. Не прошло недѣли послѣ этого тревожнаго и ревииваго письма, какъ Мицкевичъ опять пишетъ Зану (18 октября 1822 г.): „Прежде всего дѣлаю тебѣ выговоръ (wygowor) за то, что ты присылаешь мнѣ только извлеченія: съ этихъ поръ, если случится получить что- нибудь изъ Болценикъ, должно быть цѣликомъ положено въ конверть и отдано на первую почту. То же самое сдѣлать и cъ прошлымъ листкомъ. Если Пери навѣрное должна быть въ Вильнѣ, я хотѣлъ бы прибѣжать къ вамъ на минутку, а впрочемъ, ты увидишь, хорошо ли или нѣтъ это будетъ... На случай, если бы я не былъ въ Вильнѣ, я жду подробнаго описанія всего разговора, всѣхъ словечекъ, всѣхъ обстоятельствъ. Если что будетъ сказано и обо мнѣ, ты долженъ умѣть отвѣчать и не нуждаешься въ инструкціи“. И здѣсь же любопытная приписка, бросающая яркій свѣть на отношенія Мицкевича къ Ковальской: "Была теперь въ Вильнѣ Ков. Но для меня она теперь уже только госпожа Ковальская, велѣла рѣдко ви дѣться съ собою. Она знаетъ о жизни Пери. Что произошло между нами вслѣдствіе этого обстоятельства, я опишу позже. Я много перечувствовалъ, разставаясь съ такой доброй подругой, которую теперь только я узналъ лучше всего“. Это холодное признаніе, которое брошено мимоходомъ, не заслоняясь чувствомъ къ Пери, представляеть лишь конечный эпизодъ въ исторіи всей этой измѣнчивой любви поэта, лишь одинъ изъ сухихъ, равнодушныхъ отчетовъ о томъ, что такъ недолго его плѣняло. Душа Мицкевича поглощена Марылей. Несомнѣнно ему удалось дѣйствительно съѣздить въ Вильну и лично повидаться съ Пери. Сцена была бурная, мучительная для обоихъ. Около 15 октября (какъ полагаетъ Калленбахъ), немедленно по возвращеніи Мицкевичъ пишеть Зану возбужденное, страстное письмо, все посвященное Марылѣ: „Что же ты за посредникъ мой, ты — холодный философъ, который полагаетъ, что все можно забыть.. Обо всемъ можно забыть! Зачѣмъ это словечко, которое ты мнѣ вчера сказалъ (значитъ, въ Вильнѣ?); это средство лѣченія меня похоже на зерно яда, который непрерывно гложетъ меня. Какъ ты могъ, какъ ты посмѣлъ притти къ такой мысли, Томашъ? Неужели ты будешь всегда считать такой ничтожной вещью своихъ друзей? По правдѣ сказать, я самъ не знаю, чего злюсь, чего пристаю къ тебѣ, но я хотѣлъ бы, чтобы желчь лилась съ этого пера. Я въ скверномъ настроеніи. Видясь послѣдній разъ съ Перия нарочно сказалъ ей нѣсколько непріятныхъ вещей, чтобы огорчить. Опомнившись, я чувствую низость моего поведенія. Она и не взглянула на меня, когда я уѣзжалъ. Томашъ, ты съ ней видишься и разговариваешь. Скажи ей что- нибудь обо мнѣ. Не прочитаешь ли ты въ ея глазахъ прощенія? Брось на время свою философію и утѣшь меня. Ты умѣешь убѣждать, уговори ее, чтобы она берегла свое здоровье, если дорожишь сколько-нибудь дружбой ко мнѣ. Самъ Я не смѣлъ дѣлать ей никакихъ предложеній, потому что она была на меня разсержена. Отвѣть мнѣ, ради Бога, какъ можно скорѣе! Вѣдь сколько у тебя теперь матеріала для писанія, если бы ты только захотѣлъ. Это письмо я посылаю въ 11 часовъ, а пріѣхалъ въ половинѣ 8 го, не буду спокоенъ, пока не получу твоего отвѣта“.
Не дожидаясь письма Мицкевича, сама Марыля шлетъ ему въ Ковно (16 окт.) торопливое французское письмо. Она не винитъ своего друга въ рѣзкости или несправедливости: напротивъ, извиняется и оправдывается. Я васъ оскорбила, я заслуживаю вашего гнѣва, я признаю это. Вы должны меня простить, потому что я уже очень наказана за мои безумства. Я терзаюсь угрызеніями совѣсти и черной тоской. Если вы хотите хоть сколько - нибудь успокоить мою истерзанную душу, простите меня. Я могу еще сказать въ свою защиту, что вы сами вызвали меня. Вы задѣли во мнѣ самую чувствительную струну. Припомните, пожалуйста, все то, что вы мнѣ сказали съ насмѣшливымъ видомъ. Я слишкомъ горда, чтобы переносить такія униженія. Вы сами натолкнули меня, и я, правда, наговорила вамъ рѣзкостей (des propos indiscrets). Но я прошу у васъ теперь тысячу разъ прощенія, и я надѣюсь, что вы согласитесь простить меня. Я не сумѣла воспользоваться минутами, такими дорогими для моего сердца. Я должна васъ видѣть, говорить съ вами, услышать васъ, чего бы это ни стоило. Если вы меня прощаете, будьте добры написать хоть одну строчку (по адресу Том.). Прощайте, будьте здоровы, будьте счастливы, насколько смертный можетъ быть Счастливъ въ этомъ мірѣ. Въ истинномъ смыслѣ словъ вашъ другъ (Votre amie). 16 окт. Вильна. Я брала этотъ листокъ десять разъ, чтобы отнести его на почту, но такъ и не рѣшилась сдѣлать это. Поэтому я рѣшила сдѣлать это съ другой оказіей“. Отвѣтъ Мицкевича не заставилъ себя долго ждать. Къ счастью, онъ сохранился. Письмо написано по - польски, на ты. Оно слишкомъ длинно для того, чтобы я могъ привести его здѣсь цѣликомъ. Нѣсколько извлеченій достаточно характеризуетъ его. Вотъ начало: „Марія, послѣ всего того, что ты мнѣ сказала во время нашего послѣдняго свиданія, я не рѣшаюсь много писать тебѣ. Если ты взглянешь на этотъ листокъ съ такимъ презрѣніемъ, съ какимъ смотрѣла на меня, мнѣ кажется, что я и здѣсь почувствую этотъ взглядъ. Но нѣтъ, дорогая Марія, ты меня простишь, ты меня простила, хотя я самъ далъ поводъ такъ обращаться со мною. О, если бы ты знала, что я потомъ перечувствовалъ, обдумывая свое ребяческое, дикое и грубое поведеніе. Въ то время, когда ты меня встрѣчала съ такой невинной дѣтской радостью, я отвѣчалъ съ какимъ видомъ? какимъ тономъ? тебѣ, непривычной къ этому, не ожидающей этого отъ меня... Возлюбленная Марія, я тебя чту и обожаю, какъ небожительницу. Но я не могу удерживаться отъ страшнаго волненія, когда вспоминаю, что я потерялъ тебя навсегда, что я буду только свидѣтелемъ чужого счастія, что ты забудешь обо мнѣ; часто въ одну и ту же минуту я молю Бога, чтобы ты была счастлива, хотя бы и забыла обо мнѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ готовъ закричать, чтобы ты умерла вмѣстѣ со мной... Какъ же я смѣлъ опечалить тебя! Тебѣ я обязанъ, если имѣлъ когда-нибудь въ жизни одно божественное мгновеніе. Ты— мой ангелъ хранитель, всегда находящійся около меня...
Правда, моя Марія, ты часто преувеличиваешь мою вину, часто ошибочно объясняешь или не хочешь понять того, что я говорю, не обращаешь вниманія на мое положеніе. Давно, послѣ перваго знакомства, я сказалъ что- то съ пренебреженіемъ объ общественномъ мнѣніи. Какъ ты долго помнила это, какое отвратительное и обидное толкованіе дала моимъ словамъ! Когда по пріѣздѣ моемъ въ Вильну я не хотѣлъ или, вѣрнѣе, не смѣлъ видѣться съ тобой, я не знаю, какъ ты это объясняла, но знаю, что не въ мою пользу. Не удивительно, что и теперь, за все, что я выговорилъ такъ быстро, что я вставилъ въ дикомъ увлеченіи, нарочно, чтобы обидѣть тебя (признаюсь и въ этомъ), чтобы отомстить тебѣ за злыя часто шутки, - не удивительно, что ты меня за это сейчасъ же осудила“. Далѣе Мицкевичъ неречисляетъ эти „злыя шутки“ ((ostre žarty), повидимому, плодъ недоразумѣнія: Марія сказала, что онъ напрасно потерялъ время для поѣздки въ Вильну, вѣроятно, вызванная его же рѣзкимъ тономъ и т. под. Потомъ наступають просьбы беречь свое здоровье. „Безпокойство мысли, спутанность чувствъ, обнаруживающіяся въ чертахъ твоего лица, часто заставляли меня содрогаться. Дорогая, единственная моя! Ты не видишь пропасти, надъ которой мы стоимъ. Какое страшное вліяніе это можетъ имѣть на твое здоровье, на спокойствіе твоего ума! А я не переживу тебя ни одной минуты. Неужели ты хочешь сложить на меня тяжкую отвѣтственность, что я былъ виновникомъ твоего несчастія? Если хочешь, чтобы я былъ спокоенъ, чтобы я былъ веселъ, чтобы я любилъ тебя съ чувствомъ счастья или, по крайней мѣрѣ, безъ отчаянія, дай мнѣ примѣръ, и съ этой минуты я клянусь подражать тебѣ“[1]. Вотъ то настроеніе, въ которомъ складывался образъ Густава. Мы точно слышимъ въ этомъ письмѣ его монологи, его жалобы и вспышки гордой насмѣшливости. „Моя любовь такъ же невинна и божественна, какъ и предметъ ея“, говоритъ здѣсь поэтъ, и именно о чистотѣ своей любви вспоминаетъ съ такой нѣжностью герой „Дѣдовъ“.
Осенью 1822 года Мицкевичъ особенно нервничаетъ, въ каждомъ письмѣ къ Зану и другимъ товарищамъ онъ жалуется на судьбу, на Ковно: холодный и равнодушный тонъ писемъ въ августѣ и сентябрѣ смѣнился какимъ - то безуміемъ. „Никогда еще Ковно не было для меня такъ невыносимо. Быть на разстояніи нѣсколькихъ миль и не видѣться“ (къ Зану, около 20 окт.). „Скажи Томашу, чтобы онъ бѣлаго конверта не отдавалъ, только изъ рукъ въ руки, иначе пусть лежить у него или пусть отошлетъ мнѣ назадъ“ (Чечоту, въ октябрѣ же), „Еще разъ стучусь къ тебѣ (не получивъ отвѣта). Отвѣть мнѣ сейчасъ же. Вотъ уже нѣсколько дней меня мучатъ злыя предчувствія о вашемъ здоровьи или, вообще, о какомъ - нибудь дурномъ извѣстіи“ (тогда же). Она точно какой -то заколдованный кругъ, который охватываетъ всѣ мои мысли и чувства... такой хаосъ въ моей головѣ“ (Чечоту, около 25 окт.). Такія же чувства и въ письмѣ къ Зану, посланномъ въ тотъ же день или въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Въ письмѣ къ Чечоту поэтъ искренно горюетъ, что, поглощенный своимъ чувствомъ къ Маріи, становится менѣе отзывчивымъ на все остальное, пренебрегаетъ дружескими отношеніями. Къ Зану же онъ относится съ удивительной требовательностью и подозрительностью, вѣчно пиля его за непониманіе, за то, что Занъ со своей прямой и искренней натурой, повидимому, тяготился своей ролью посредника. Посредникъ! — „Быть посредникомъ Маріи!" — восклицалъ Мицкевичъ. — „Пусть, кто хочетъ, смѣется надо мной въ душѣ, пусть презираетъ меня, для меня это вода (излюбленныя словечки, которыя Мицкевичъ любиль иногда употреблять, потомъ совсѣмъ забывая ихъ); пусть, кто хочеть, любить меня, становится моимъ другомъ, и это вода, но пусть, если не льститъ (вѣроятно Занъ въ своихъ упрекахъ заявилъ, что не хочетъ льстить, и сказалъ нѣсколько горькихъ истинъ, еще болѣе возмутившихъ душевное спокойствіе бѣднаго поэта), то, по крайней мѣрѣ, не поблажаетъ, т. - е, больше, чѣмъ уксусомъ. Суди себѣ объ этомъ, что хочешь" (странные обороты!) Въ концѣ письма опять намеки на самоубійство. „Двѣ струны всегда одинаково настроенныя, для чужихъ ушей непріятны, но, навѣрное, онѣ уже недолго будуть звенѣть; слишкомъ натянуты, и которая - нибудь изъ нихъ лопнетъ. Одновременно обѣ!“
Однако ни одна струна не порвалась, и все начинало улаживаться. На цѣлый мѣсяцъ наши свѣдѣнія о душевномъ состояніи Мицкевича прерываются, а когда возобновляются, мы узнаемъ, что Марія стала спокойнѣе и чувствуетъ себя хорошо. „Хотя хорошо себя чувствовать! Въ то время, когда но довольно объ этомъ; это послѣдній вздохъ самолюбія; стыжусь его, но это мгно-веніе! Всегда буду благодарить Бога, по крайней мѣрѣ, не буду жаловаться, если она совершенно забудетъ меня и будетъ счастлива“. О себѣ Мицкевичъ сообщаетъ мало: „моя физическая и нравственная жизнь все такая же“; зато въ письмѣ все время ссылки на доктора Ковальскаго. Очевидно съ его домомъ продолжалось частое и дружеское общеніе. Какъ бы то ни было, кризисъ миновалъ. Измученный, больной, поэтъ возвращался къ литературѣ. Въ ноябрѣ онъ сообщаетъ Чечоту, что закончилъ „Гражину“. Само собой разумѣется, что эта, повѣсть“ не соотвѣтствовала его тогдашнему настроенію. „Это первая работа, окончаніе которой меня не радуетъ, потому что, по большей части, она настрочена (klepana) invita Minerva. Черезъ нѣсколько дней вы будете ее имѣть". Поэтическая исповѣдь "Дѣдовъ“ была ему гораздо милѣе и ближе. „И „Дѣды“ были бы уже готовы, но меня душила повѣсть, а первую часть „Дѣдовъ“ я немного исправлю по указаніямъ, которыя мнѣ когда то сдѣлалъ Боровскій". Между тѣмъ Боровскій уже въ началѣ 1822 года читалъ и хвалилъ „Гражину“. Какъ же она могла „душить“ Мицкевича теперь, въ концѣ 1822 года? Очевидно поэма была передѣлана, и многое въ ней было написано заново. Это предположеніе подтверждается критикой „Гражины“. Что касается „Дѣдовъ“, то здѣсь имѣется въ виду, конечно, первая половина драмы, важное указаніе на время, когда писалась четвертая часть, которая по своему настроенію такъ близка къ тогдашнимъ письмамъ поэта. Это было состояніе постояннаго нервнаго напряженія, какого -то безпредметнаго безпокойства. У меня все попрежнему“, сообщаетъ онъ Чечоту въ томъ же письмѣ: „я здоровъ, но часто страдаю отъ сплина; сегодня я не спалъ, не изъ каприза или добровольнаго самотерзанія, но отъ тоски ( nudy) и какого- то безпокойства, отъ которыхъ мнѣ уже давно жизнь опротивѣла, и противъ которыхъ я не могу найти никакого лѣкарства“. Нѣсколько позже, передъ Рождествомъ, Мицкевичъ оправдывается передъ друзьями, что давно не писалъ. Не о чемъ писать, да скоро онъ и самъ пріѣдетъ на каникулы, потому что ему нужно проѣхаться. Гимновъ дружбѣ поэтъ уже не слагаетъ; ковенское одиночество, отсутствіе писемъ отъ товарищей, въ которыхъ онъ такъ нуждался, разочаровали молодого мечтателя въ дружбѣ. Только арестъ и новое общеніе съ друзьями въ тюрьмѣ, которое имѣло такое громадное вліяніе на весь душевный складъ Мицкевича, возстановили его вѣру въ утраченный идеалъ братства, опять окрылили душу поэта высшими стремленіями. Теперь же онъ переживалъ эпоху самаго горькаго разочарованія въ смыслѣ жизни, въ женской вѣрности, вь братскомъ самоотверженіи. Это былъ періодъ „бритономаніи“, байронизма, который теперь, именно этой своей стороной, разочарованія, соотвѣтствовалъ душевному настроенію Мицкевича. Въ давно уже извѣстномъ письмѣ его къ Малевскому ( 22 ноября 1822 г.) онъ рисуетъ свое настроеніе въ слѣдующихъ строкахъ: „Не слишкомъ плачься надо мной. Легче привыкать, нежели отвыкать. Я тоже ко многому привыкъ. Ковно становится теперь для меня домомъ, Вильно поѣздкой въ гости, Новогрудокъ за границей. Прежде я былъ душою въ Вильнѣ. Теперь не испытываю никакого желанія ѣхать туда. Я привыкаю къ школѣ, потому что мало читаю, мало пишу, часто думаю и страдаю, a потому нуждаюсь въ ослиномъ утомленіи. Вечеромъ играю въ бостонъ на деньги, никакого общества не люблю, музыку слышу рѣдко, не питаю никакого интереса къ игрѣ въ карты не на деньги. Читаю только Байрона, всѣ книжки, написанныя въ другомъ духѣ, бросаю въ сторону, потому что лжи не люблю; гдѣ есть описаніе счастія семейной жизни, точно также возмущаетъ меня, какъ и видъ супружествъ, дѣтей... это величайшая моя антипатія. Вотъ я и описалъ себя съ головы до ногъ“. Дальше жалобы на взаимное охлажденіе друзей, вскользь равнодушная замѣтка объ успѣхѣ балладъ и необходимости новаго изданія ихъ, просьба купить ему, если не дорого, „Gedichte“ Гёте въ трехъ томикахъ, „Lalah - Rook" Мура, „Roderik“ Саутея, что-нибудь новое Байрона, напримѣръ, „Marino- Falieri“ или другую трагедію.
Въ такомъ душевномъ состояніи находился Мицкевичъ, когда, больной, изстрадавшійся и истосковавшійся по „семейному счастію“ (не даромъ онъ такъ презрительно отзывается о немъ), онъ пріѣхалъ на Рождество 1822 г. въ Вильну. Друзей сильно обезпокоилъ его видъ. Одинъ изъ нихъ, Он. Петрашкевичъ, описывалъ такъ состояніе поэта: „Былъ на Рождествѣ Адамъ, вырывалъ и пломбировалъ зубы; казалось, что онъ сталъ немного спокойнѣе, но все такой же фантазеръ (chimeryczny). Спокойствію его сильно могло посодѣйствовать отсутствіе въ Вильнѣ Маріи. Поѣздка за границу, разлука съ мѣстами, разжигающими его чувства и возбуждающими столько воспоминаній, были бы лучшимъ и, кажется, наиболѣе дѣйствительнымъ средствомъ лѣченія его... Какъ онъ измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣлъ. Теперь это настоящій мрачный англичанинъ, не разстающійся съ трубкой онъ написалъ пріятную и интересную повѣсть „Гражину“, которая будетъ напечатана въ второмъ томѣ вмѣстѣ съ „Дѣдами“, этотъ томъ находится въ цензурѣ. Пожалуй, только одно время излѣчитъ его любовную рану: право, это оригинальная любовь. И тотъ и другой думаютъ, что нашли идеалъ, а между тѣмъ остаются людьми. Ахъ, если такія увлеченія полезны въ странѣ воображенія какъ они вредны въ практической жизны“. Это былъ общій голосъ друзей Мицкевича, которые не знали, какъ спасти поэта отъ его терзаній, тоски, отъ вѣчной головной боли, которой онъ сталъ страдать, отъ безсонницы и полнаго нервнаго разстройства, И Занъ тревожился, „старался придать болѣе мягкое направленіе чувствамъ Маріи и Адама, но не былъ увѣренъ въ успѣхѣ своихъ стремленій", а Чечотъ прямо въ отчаяніи писалъ Малевскому, застрявшему въ Берлинѣ. „Съ Адамомъ мы не знаемъ, что и дѣлать. Учительствовать онъ больше ни въ коемъ случаѣ не можетъ, иначе окончательно потеряетъ здоровье: говорить, что уроки парализуютъ его на цѣлый день. Хотя теперь онъ кажется болѣе спокойнымъ и даже дѣйствительно болѣе спокоенъ, но онъ всегда скученъ, часто страдаетъ безсонницей, постоянно живетъ одной трубкой и кофеемъ. Каждый видитъ, и самъ онъ мечтаетъ, и доктора увѣряютъ, что ему совершенно необходимо путешествіе, но какое же это путешествіе? Какого онъ хочетъ? Неужели не учиться? Избави Боже, ходить и ходить". Самая нѣжная заботливость обнаруживается дальше въ этомъ письмѣ: куда пойдетъ Адамъ, да вѣдь его обокрадуть. Нужно, чтобы за нимъ кто -нибудь присматривалъ, а онъ хочетъ только итти и итти, забраться куда - нибудь въ Riesengebirge, въ долины, подальше отъ людей. „Постарайся, Францискъ, остаться подольше за границей, а то я боюсь отпускать его одного“. Живо интересовались друзья и творчествомъ поэта: Чечотъ расхваливаетъ „Гражину“, и обѣ части „Дѣдовъ“, которыя должны войти во второй томъ.
Изъ всѣхъ этихъ данныхъ мы можемъ извлечь убѣжденіе, что изъ Вильны Мицкевичъ возвратился съ рѣшеніемъ непремѣнно добиться возможности ѣхать за границу, на что у него имѣлись триста рублей, казавшіеся огромнымъ капиталомъ его друзьямъ (напр., Ежовскому, который тоже мечталъ ѣхать за границу) Пока же предстояло привести въ порядокъ все намѣченное для второго тома, и эта работа захватила Мицкевича. Его письма за вторую половину этого учебнаго года, т. е. за весну 1823 года, полны ею; Марыля какъ -то отходитъ на задній планъ.
Съ января 1823 года начинается интенсивная работа надъ „Дѣдами“, приготовленіе ихъ къ печати. Чечоту, Зану, особенно первому, Мицкевичъ пишетъ длинный рядъ писемъ съ указаніями, какъ печатать то или другое мѣсто, съ сообщеніями, какъ онъ самъ смотритъ на свои произведенія. Эти письма вводять насъ въ лабораторію поэта, и уже поэтому заслуживаютъ особеннаго вниманія. Соберемъ эти указанія, разбросанныя въ письмахъ. „Я отошлю большую часть „Дѣдовъ“, исправить не сумѣлъ ничего. Если бы не это несчастное обязательство печатать (т.-е. объявленная подписка на изданіе второго тома), пошли бы они подъ красное сукно. Въ дѣйствительности я имѣлъ о нихъ лучшее представленіе, пока теперь не сталь читать. Но что же дѣлать? Не принимай этого за преувеличеніе или хвастовство, но я убѣждень, что, кромѣ балладъ, все остальное преждевременно и, если я поживу дольше, эти пустяки (szpargaly) будуть мнѣ колоть глаза. Но повторяю: что дѣлать? Во второй части не хватаетъ нѣсколькихъ стиховъ въ томъ переходѣ (въ десять А. МИЦКЕВИЧЪ . Съ акварельнаго портрета Вальковича (1823) , находящагося въ Національномъ Музеѣ въ Краковѣ. съ чѣмъ то строкъ), который я придѣлалъ позже, но мнѣ трудно ихъ теперь додѣлать, такъ далеко улетѣла муза, a никакой Зоси для вдохновенія не имѣется. Что же касается Зоси, то я долженъ сдѣлать тебѣ одно признаніе. Изображеніе Каруси въ „Дѣдахъ“ составлено согласно тому, что о ней говорилъ Томашъ (Занъ). Только ради риемы я перемѣнилъ имя: ты вѣдь знаешь, что идеалъ Каруси совсѣмъ иной, и я сохраняю его для другого мѣста; поэтому, если ты въ поэтическомъ настроеніи, то я даю тебѣ позволеніе, даже прошу restitucre tertum, перемѣни имя, соотвѣтственно съ этимъ придется, вѣроятно, передѣлать одинъ или два стиха. Теперь (Чечотъ, повидимому, самъ былъ влюбленъ въ это время) это должно тебѣ удаться“ (янв. 1823 г. Чечоту). Во второй части „Дѣдовъ“ появляется образъ дѣвушки, которая никого не любила при жизни, „жила на свѣтѣ, но не, для свѣта“, порхала, едва прикасаясь къ землѣ и послѣ смерти осуждена носиться также надъ землей, не прикасаясь къ ней. Это не каруся „Романтизма“, которая грезить наяву своимъ умершимъ Ясемъ, это не трагическій, а сантиментальный образь. Не соотвѣтствовала ли эта перемѣна имени измѣнившемуся отношенію поэта къ Марылѣ, не стало ли ему казаться, что „идеалъ Каруси“ не для чего беречь „для другого мѣста“, что онъ вовсе не соотвѣтствуетъ Марылѣ? И разъ это такъ, то не для чего и щадить Марылю, и если она прежде видѣла себя въ трагической Карусѣ „Romantycznosci“, то пусть теперь она. видить свой послѣдній портретъ въ „Дѣдахъ въ образѣ ко всѣмъ равнодушной, одинокой пастушки, „имя которой у васъ хорошо извѣстно“ (głośne). Restituere textum въ переносномъ значеніи должно было означать возстановленіе прежняго имени героини, которое было Каруся. Пусть Марыля узнаетъ, какъ теперь ея поэтъ смотрить на Карусю. Этому перевороту въ отношеніяхъ къ Марылѣ, который произошелъ, можетъ быть, не только велѣдствіе разсказовъ Зана, но и подъ вліяніемъ личныхъ свиданій въ Вильнѣ, соотвѣтствуетъ любопытное признаніе Мицкевича въ письмѣ къ тому же другу, Чечоту, уже въ іюнѣ 1823 года. „Неслишкомъ жалобься надо мной и имѣй въ виду, что ты, совѣтчикъ, чаще мѣняешься, нежели я, будто бы нуждающійся въ совѣтахъ. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ ты меня тѣшилъ надеждой, опиравшейся на ея собственныхъ разговорахъ. Спасибо моему характеру, что я принялъ эти обѣщанія равнодушно. Теперь ты меня утѣшаешь, отнимая у меня надежду, и къ этому Я отношусь равнодушно. Мои взгляды, чувства и поступки были неизмѣнны сь того времени, когда я писалъ тебѣ письмо изъ Тугановичъ (въ іюлѣ 1821 г.?). Когда я узналъ о чувствахъ Марыли, когда Я познакомился съ ней близко, я написалъ, что это будетъ послѣднее письмо жалобъ, упрековъ и восклицаній, и оно было послѣднимъ. Я зналъ, что es чувства иного рода, нежели мои, что я ее потерялъ; я знаю, что будетъ съ нею и со мной и не считаю ее очень несчастливой. Ты ошибаешься, если думаешь, что ея веселость огорчаетъ меня, а печаль мнѣ льстить. Это догмать философіи Томаша. Я самымъ искреннимъ образомъ желаю ей всяческаго счастья, но не всякое можетъ меня радовать такъ, какъ ее, а потому я не обо всемъ хочу знать. Я бы хотѣлъ даже, чтобы она обо мнѣ больше не слышала. Я же буду довѣдываться о ней, но отъ другихъ (въ подлинникѣ:, но не отъ другихъ“, — вѣроятно описка). Письмо это сожги; пусть это будетъ послѣдній разговоръ по этому вопросу. Просто сообщай мнѣ, что будешь знать, ничѣмъ меня не разсердишь. Можетъ быть такое объясненіе покажется тебѣ слишкомъ темнымъ, но дѣло не такъ важно, чтобы мучиться надъ его выясненіемъ. Догадайся о томъ, что не ясно. Мнѣ упрекать себя не за что. Если она страдаетъ, то было у нея много и пріятныхъ минутъ; никогда я не хотѣлъ ее мучить и не буду“. Такъ могъ писать Мицкевичъ лишь послѣ „Дѣдовъ“, когда монологи Густава излѣчили его отъ безумной страсти, какъ Вертеръ спасъ Гёте, и характерно, что, перечитавъ еще разъ „Дѣды“ передъ отсылкой ихъ въ печать, поэтъ уже иначе взглянулъ на Зосю - Марылю. Только боль растравленной раны слышится въ его позднѣйшихъ письмахъ.
Задолго ли до января 1823 года были написаны „Дѣды“? Письмо къ Чечоту, приведенное сейчасъ, казалось бы, даеть на это отрицательный отвѣтъ. Оно производить такое впечатлѣніе, что поэтъ, который осенью и зимой 1822 года, переживая съ новой силой свою печальную любовь, лихорадочно, отрывочно заносилъ свою исповѣдь на страницы романтической драмы, лишь теперь перечиталъ все цѣликомъ, лишь теперь взглянулъ на это цѣлое болѣе объективными глазами и, какъ всегда это бываетъ, остался недоволенъ. Это былъ огромной важности душевный переломъ, который завершилъ все прежнее развитіе Мицкевича и началъ новую эпоху въ его жизни. Конрадъ еще не родился, но Густавъ уже умеръ. 30 января 1823 г. рукопись,, дѣдовъ " уже была отправлена Чечоту, а 1 февраля Мицкевичъ изображаетъ въ письмѣ къ Ежовскому свое душевное состояніе, жалуется на утомленіе въ школѣ, на отсутствіе извѣстій о Маріи; удручали его „запутанныя и ужасныя (фатальныя) отношенія съ Клеопатрой“ (т.-е. Ковальской). „А если я хочу (въ письмахъ) сообщать о себѣ подробнѣе, я останавливаюсь и думаю, и раскапываю заглушенный въ моей груди Везувій, и тогда лава, градъ камней, дымъ, а въ концѣ dificulté d'etre, a o письмѣ нечего уже и думать. Прибавь еще скуку школьныхъ занятій. Впрочемъ, сегодня я пишу. Два дня морозовъ въ 29 градусовь. Уроковъ не было. Завтра праздникъ, и я въ лучшемъ настроеніи духа“. Тутъ же указаніе, важное для генезиса „Гражины“, незадолго до того (въ ноябрѣ) оконченной. Это ссылка на романыВальтеръ Скотта. „Были у меня и книжки для чтенія, романы Скотта, трагедій Софокла, и особенно интересная для меня исповѣдь Гёте (N. В. Гёте зналъ человѣка, который, утомленный однообразіемъ, хотѣлъ, чтобы солнце вставало каждый разъ съ другой стороны и въ другихъ цвѣтахъ)“. Сплинъ, который давилъ Мицкевича, внушалъ ему опасеніе, что его поэтическій талантъ окончательно покидаетъ его. Но въ то же время у него голова была полна новыхъ замысловъ. Какіе это могли быть замыслы, мы не знаемъ. На „Дѣдахъ“ завершилось юношеское творчество Мицкевича; ближайшія за тѣмъ произведенія его, эротика, крымскіе сонеты, „Конрадъ Валленродъ“ являются отраженіемъ новыхъ событій, новыхъ переживаній уже иной среды; ихъ корни не въ Ковнѣ и не въ Вильнѣ, но въ Одессѣ и Москвѣ. Жизнь и поэзія Мицкевича такъ тѣсно связаны, составляютъ такое неразрывное цѣлое, что трудно и догадаться, о какихъ новыхъ замыслахъ говорилъ поэтъ. Ковенскій періодъ весь исчерпанъ въ „Дѣдахъ“. Никакихъ слѣдовъ его въ дальнѣйшей поэзіи Мицкевича (развѣ въ позднемъ „Панѣ Тадеушѣ“ и среди сонетовъ, напечатанныхъ позже, но написанныхъ еще въ Ковнѣ) мы не найдемъ. Это очень характерно для Мицкевича, какъ поэта, и для существа поэзіи вообще.
Однимъ изъ такихъ замысловъ могло быть новое введеніе въ „Дѣды“. Первую часть драмы Мицкевичъ почему- то не могъ приготовить къ этом у тому; она дошла до насъ въ отрывкахъ спорнаго, какъ увидимъ, происхожденія. Мѣсто первой части долженъ былъ занять прологъ „Призракъ“, который былъ написанъ въ февралѣ. Въ эту пору поэту казалось уже невозвратнымъ прошлымъ то настроеніе, въ которомъ слагались „Дѣды“: онъ не могъ ихъ исправить, потому что не былъ въ состояніи „перенестись душой въ то время, когда ихъ писалъ“. Между тѣмъ чрезвычайное сходство писемъ, написанныхъ осенью 1822 года Марылѣ и Зану, съ монологами Густава заставляетъ думать, что эта часть „Дѣдовъ“ была написана сравнительно недавно, — подтвержденіе высказаннаго, выше предположенія, что рождественскія каникулы 1822 года составили эпоху перелома въ душѣ Мицкевича. Въ февралѣ 1823 года было готово и предисловіе къ „Дѣдамъ“, посланное Чечоту съ цѣннымъ замѣчаніемъ: „Посылаю приложеніе къ „Дѣдамъ“ вмѣсто Zdrowas Магуа (выпущеннаго по цензурнымъ условіямъ). Нужно переписать согласно съ теперешней поправкой. Приложенія эти не имѣютъ большого значенія, но я напоминаю, что они взяты съ натуры, и могутъ внести разнообразіе въ монотонность обряда, придать кое - какое движеніе хору ". О прологѣ „Призракъ“ (Upior) поэтъ судилъ такъ ᏴᏖ своемъ письмѣ къ Чечоту (15 февраля 1823 г.): „Если въ отсутствіи старыхъ боговъ Муза входитъ въ общеніе съ чертями, не дивись, что появляются на свѣтъ такія чудовища. Но такъ какъ я уже высказался о прежнихъ плодахъ ея, то объ этомъ хвостѣ ничего не скажу: тутъ нѣтъ ни груди, изъ которой пышетъ пламя, ни горящихъ очей, хвостъ и больше ничего. Ты, Янъ, одинъ изъ тѣхъ, которые лучше всего поймутъ этотъ призракъ: ты найдешь въ немъ интересъ, а другимъ онъ пригодится для пониманія остального, да наконецъ это послѣдняя подобная работа въ такомъ родѣ, по крайней мѣрѣ надолго. Что касается вашего протеста противъ мнѣнія о „Дѣдахъ“, то вѣдь вы добрые друзья отца, который съ трудомъ вѣрить похваламъ, такъ щедро достающимся его дѣтямъ. А, по правдѣ сказать, только одинъ монологъ въ „Дѣдахъ“, написанный раньше, и всѣ вторые меньшіе „Дѣды“ не ерунда (szpargal). Даже эту любезность мы должны сдѣлать для Зоси“.
Вторые "Дѣды", вѣроятно, вторая часть; въ четвертой лишь одинъ монологъ нравится Мицкевичу. Первая часть, которая была извѣстна уже Боровскому (письмо отъ ноября 1822 года), такъ и осталось неисправленной: и своихъ „Дѣдовъ“ Мицкевичу не хотѣлось печатать., Если бы я могъ помѣстить что - нибудь вмѣсто „Дѣдовъ“, или если бы не заставляла печатать предварительная подписка, я не выпустилъ бы этого кривого ребенка съ вылупленными глазами“: — сѣтовалъ онъ. Въ другомъ письмѣ онъ считалъ „лучшимъ мѣстомъ“ въ своей поэмѣ: „Jak ona rano wstaje“. Эта нервность была вполнѣ понятна. Стоитъ прочесть письма Мицкевича, писанныя во время печатанія второго тома, чтобы видѣть, какъ онъ много работалъ надъ каждымъ стихомъ, съ какой требовательностью художника относился къ каждому выраженію, въ какое отчаянье впадалъ, когда друзья не понимали его поправокъ. И когда онъ увѣрялъ, что ему все равно, что онъ совсѣмъ не интересуется больше изданіемъ, мы, конечно, не повѣримъ нервному поэту.
Съ такой же нервностью, требовательностью и придирчивостью по отношенію къ друзьямъ Мицкевичъ говорилъ о своихъ планахъ на будущее. Мечты о поѣздкѣ за границу не покидали его, но надо было, прежде всего, получить отпускъ изъ округа: какъ стипендіатъ, поэтъ долженъ былъ отбыть обязательный срокъ службы. Освободить отъ этой послѣдней могло лишь медицинское свидѣтельство о болѣзни, которое надо было раздобыть, и, конечно, въ дѣло были пущены виленскіе друзья, которые наперерывъ усердствовали, напутствуемые грозными внушеніями поэта не тянуть дѣла. Просить о сохраненіи жалованья онъ наотрѣзъ отказался:, не позволяють дликатность и совѣсть, и такъ уже былъ годъ gratis“. Да и рѣшеніе затянулось бы, такъ какъ дѣло должно было бы дойти до самого государя. Потомъ начались колебанія. Въ Кременецкомъ лицеѣ какъ будто очищалось мѣсто, и на него такіе вліятельные люди, какъ бывшій ректоръ Малевскій, профессоръ Лелевель и Боровскій, мѣтили Мицкевича, который понималъ, что потерять такое выгодное мѣсто было бы чрезвычайно неблагоразумно, и самъ еще годъ тому назадъ мечталъ объ этомъ. Но заграничные планы перетянули: „шагъ сдѣланъ, надо итти дальше, мое здоровье требуетъ поѣздки“, писалъ Мицкевичъ въ мартѣ. Однако судьба и на этотъ разъ не улыбнулась ему, можетъ быть, потому, что онъ хотѣлъ невозможнаго: онъ думалъ, что округъ дасть ему отставку немедленно, но вѣдь еще предстояли экзамены, еще не былъ законченъ учебный годъ. Университеть соблюдалъ интересы средней школы, отказывая капризному ковенскому учителю. Мицкевичъ принялъ отказъ нервно и несправедливо. „Это сообщеніе ударило меня по головѣ. Прозябать здѣсь до вакаціи для меня физически и морально почти невыносимо. Постановленіе университета противорѣчитъ законамъ, потому что каждый учитель можетъ во всякое время вслѣдствіе разстроеннаго здоровья получить отпускъ (sie uwolnic) отъ правленія университета, если только онъ не проситъ жалованья. Но таковы уже наши судьбы! " вздыхалъ поэтъ. Это было 9 апрѣля, 14 го онъ собирался ѣхать въ Вильно на праздники, и рѣшеніе его было твердо: „въ Ковнѣ на будущій годь я не буду“. Впрочемъ это рѣшеніе далеко не исключало дальнѣйшихъ колебаній, и именно тогда, когда (въ маѣ) отъ попечителя было получено увольненіе, и начались настоящія колебанія. Къ іюню 1823 года относятся два письма, совершенно противорѣчащія другъ другу (№ 91 и 95). Я не знаю, на какомъ основаніи издатель ихъ, проф. Калленбахъ, помѣстилъ одно хронологически раньше другого; по моему мнѣнію, могло быть и обратно. На мѣсто Мицкевича, который получилъ отпускъ, быль назначенъ Бартошевичъ, и поэтъ вдругъ испугался. Въ одномъ письмѣ къ Чечоту (№ 91) онъ сообщаетъ, что уговорился съ директоромъ школы, Добровольскимъ, что „остается на мѣстѣ“ и даже уговорился съ нимъ относительно распредѣленія уроковъ, въ другомъ же не можетъ даже писать о томъ, чтобы еще остаться въ Ковнѣ. „Здѣшніе ученики надоѣли мнѣ до послѣдней степени“, заявлялъ онъ Чечоту. Жизнь устранила всѣ эти колебанія. Бартошевичъ пріѣхалъ, оставалось проститься съ Ковномъ. И поэтому стало жаль его, жаль Ковальской, которая услаждала ему существованіе, вообще невыносимое: „мы привыкли бесѣдовать, дѣлать общія наблюденія, развлекаться; мой отъѣздъ очень ее опечалить. Пришли мнѣ также 15 или, по крайней мѣрѣ, 10 руб. ассигнаціями“, неожиданно закончилъ поэтъ.
Вѣчная бѣдность, постоянныя колебанія въ чувствѣ къ Маріи, которыя такъ ярко отразились въ IV части „Дѣдовъ“, неустойчивыя и тяжелыя своей неопредѣленностью отношенія къ Ковальской, сознательное отвращеніе къ педагогической дѣятельностн надъ „жмудскими головами“, хворь, иногда дѣйствительная, иногда мнимая[2], много разбитыхъ надеждъ: вотъ что оставлялъ Мицкевичъ, навсегда покидая Ковно. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ везъ изъ него славу поэта, неизсякаемый родникъ поэзіи, пробившійся здѣсь съ такой силой въ его душѣ; здѣсь онъ подготовилъ въ своей душѣ великій переворотъ, который былъ такъ важень и знаменателенъ для всей польской жизни. Къ этому времени относится, повидимому, стихотвореніе „Художнику“. Чечотъ набросалъ портретъ Марыли и прислалъ его Мицкевичу, который горячо благодарить его въ нѣсколькихъ письмахъ, недавно напечатанныхъ проф. Калленбахомъ. „О, волшебникъ художникъ! Я беру у тебя украденное у моей Маріи лицо! Вѣчно я буду прижимать его къ любящему сердцу, никогда не оторву глазъ и мыслей отъ ея черть! " Въ шутливой формѣ онъ жалуется и здѣсь, что онъ настоящій академикъ (Szczery, - слово, которое какъ разъ въ этихъ весеннихъ письмахъ 1823 г. особенно часто встрѣчается у Мицкевича), что „обученіе жмудскихъ головъ скоро надорветъ ему грудь, а мудрецъ, написавъ вязанку шедевровъ, на питье получаетъ дымъ похвалъ, а на закуску лавръ“... Марія не выходила изъ его памяти. „Прочь съ моихъ глазъ! I я слушаюсь сразу. Прочь изъ моего сердца! и сердце повинуется. Прочь изъ моей памяти! Я слушаюсь приказа, но память остается глуха къ приказаньямъ“: такъ писалъ къ M* поэтъ въ 1822 году. „Въ каждомъ мѣстѣ и во всякое время, всегда и всюду я буду съ тобою: тамъ я съ тобой Плакалъ, тамъ смѣялся; всюду Я оставилъ частицу своей души“. Весной, выпуская второй томъ своихъ сочиненій, ея же именемъ (Do Maryi P.) поэтъ украсилъ книгу. „Марія, сестра моя! Мы побратались не родственной связью, но умомъ и духомъ. Причудливость рока и твой пригоговоръ не позволяютъ мнѣ повторять названья, такія же святыя, но болѣе милыя; все -таки брось свой взглядъ въ минувшіе годы и прими изъ рукъ брата воспоминанья влюбленнаго". Такъ Мицкевичъ завершилъ свое пребываніе въ Ковнѣ.
Получивъ отпускъ на два года (съ 1 сент. 1823 г.), Мицкевичъ намѣревался ѣхать за границу; начались безконечные въ ту пору хлопоты изъ за граничнаго паспорта; весною 1824 года еще продолжались разспросы о политической благонадежности поэта, который въ эту пору, конечно, уже успѣлъ въ Базиліанскомъ монастырѣ доказать какъ разъ свою неблагонадежность. Какъ и гдѣ Мицкевичъ провелъ это лѣто, въ точности неизвѣстно. Повидимому, въ Вильнѣ, въ обществѣ друзей. 12 іюля Ежовскій въ одномъ изъ своихъ писемъ разсказываетъ, какъ поздней ночью къ нему въ Троки явилась компанія, состоявшая изъ Мицкевича, его брата Александра, Чечота и Янушевскаго.
Между тѣмъ надъ филаретами, какъ и надъ всей молодежью Литвы, висѣла грозная туча. Въ Россіи все болѣе господствовала реакція; съ другой же стороны, движенія среди офицерства, среди молодежи въ Россіи и Польшѣ принимали все болѣе опредѣленный характеръ. Правительство, обо многомъ догадывавшееся, но не обо многомъ знавшее, хваталось за всякія подозрительныя нити, по которымъ могло дойти до клубка заговора. Филареты офиціально уже давно не существовали, въ университетѣ слабаго Малевскаго смѣнилъ болѣе твердый ректоръ Твардовскій, надзоръ за „неблагонадежными “ ( въ томъ числѣ Мицкевичемъ) производился все время. Тѣмъ не менѣе, пока все это дѣлалось бережно мѣстными школьными властями. Весною 1823 г. произошло событіе, которое устранило отъ участія въ немъ поляковъ -патріотовъ и передало все дѣло въ руки ненавистниковъ Польши, давно уже точившихъ зубы на Виленскій университеть. Сенаторъ Новосильцовъ, ведшій слѣдствіе по дѣлу о студенческихъ организаціяхъ въ Варшавѣ, теперь могъ примѣнить свои способности и къ Вильнѣ. 3 мая вв Виленской гимназіи появилась на доскѣ мальчишеская надпись: „Да здравствуетъ конституція 3 -го мая“. Внизу кто - то приписалъ: „Некому только напомнить о ней! " И пошла потѣха. Раскрывались заговорщики въ разныхъ школахъ Литвы, въ Кейданахъ, Крожахъ, Ковнѣ, Свислочи и др.: и для Новосильцова и его помощника, особенно прокурора Байкова, представлялось обширное поле дѣятельности. Случайно наткнулись и на филаретовъ. Въ іюнѣ былъ арестован Янковскій, который съ перепугу началъ выдавать направо и налѣво: пошли аресты, изъ Берлина привезли Фран. Малевскаго, 23 октября 1823 года арестовали Зана и Мицкевича. Этого послѣдняго вмѣстѣ со многими другими заключили въ Базиліанскій монастырь, превращенный для этого торжественнаго случая въ тюрьму. Здѣсь и совершился важный процессъ въ душѣ поэта. Однако раньше, чѣмъ говорить о немъ, необходимо остановиться на содержаній второго тома „Поэзіи“, который заключалъ въ себѣ „Гражину“ и „Дѣдовъ“.
- ↑ Марія уѣхала изъ Вильны въ Болценики раньше, чѣмь Занъ успѣлъ отдать ей письмо; Занъ долженъ былъ написать ей въ условныхъ выраженіяхъ, что Мицкевичъ просить у нея прощенія, но самъ онъ, кажется, видѣлъ здѣсь „ссору, необходимую въ романахъ“. Niezname Pisma, 367.
- ↑ Въ августѣ еще велась офиціальная переписка по поводу желанія Мицкевича ѣхать на два года „въ Австрію и Италію къ тамошнимъ минеральнымъ водамъ", и ректоръ Твардовскій доносилъ литовскому военному губернатору, что „болѣзнь сего учителя, по свидѣтельству ковенскаго уѣзднаго лѣкаря доктора Ковальскаго, есть грудная, отъ чего происходитъ боль въ правомъ боку и плеваніе кровью