Анализъ перваго тома стихотвореній А. Мицкевича (1822 г.).
„Баллады и романсы“, какъ назывался первый томъ, раздѣляются по своему содержанію на нѣсколько группъ. Во - первыхъ, это баллады, которыя представляютъ народныя мистическія вѣрованія, наиболѣе яркія выразительницы „романтическихъ“ взглядовъ автора: ко второй группѣ я отнесъ бы баллады и „романсы“, въ которыхъ доминируетъ Марыля, к третьей — лирическія стихотворенія, гдѣ личность поэта, освобожденная отъ путъ литературной условности ложноклассицизма или сантиментализма, стремится раскрыть всю глубину и силу своихъ переживаній. Прежде чѣмъ дать общее заключеніе о значеніи этого небольшого сборника стиховъ, произведшаго переворотъ въ польской литературѣ, я остановлюсь на каждомъ изъ его стихотвореній. Шиллеръ, Нѣмцевичъ и Карпинскій оказали большое вліяніе на образованіе литературныхъ вкусовъ Мицкевича; безь двухъ послѣднихъ, по словамъ его самого, не было бы и перваго тома балладъ и романсовъ: Шиллеръ внушилъ и общее настроеніе, и отдѣльные образы; въ отдѣльныхъ стихотвореніяхъ видно также вліяніе Фелинскаго. Благодаря изслѣдованіямъ Мазановскаго, Брухнальскаго, Б. Хлебовскаго, Здзярскаго, Бигелейзена, Третяка и др., анализъ балладъ можетъ быть сдѣланъ довольно полно.
Прежде всего обратимся къ хронологіи произведеній, вошедшихъ въ первый томикъ. Въ недавно напечатанныхъ письмахъ Мицкевича мы находимъ слѣдующія указанія: въ апрѣлѣ 1820 г. существовали „Tukaj“ и „Lilia" (впослѣдствіи названная „Lilie“ „Лиліи“), въ маѣ „Rozstanie" (баллада, которой Мицкевичъ, повидимому, не включилъ въ первый томъ); вѣроятно уже въ декабрѣ 1819 года были написаны To lubie, въ которомъ еще чувствуется „рефлексія питомца XVIII вѣка“ (слова II. Хмѣлевскаго), и Do pzarzaciół "; въ январѣ 1821 года Мицкевичъ посылаетъ въ двухъ варіантахъ Зану „R o m a n t y s z n o s ć“: далѣе, по свидѣтельству Одынца (Wspomnienia z przeszłości. 117-118), на собраніи филаретовъ 1 ноября 1820 г. Чечотъ прочелъ товарищамъ, изъ которыхъ большинство не знало еще совсѣмъ произведеній Мицкевича, за исключеніемъ нѣсколькихъ пѣсенъ его, которыя пѣлись на пикникахъ филаретовъ, три баллады, только что присланныя изъ Ковна. Это были «Kurhanek Maryli“, „Switeż " и "Switezianka", изъ которыхъ послѣдняя была написана однако въ „Плужинахъ надъ Свитязью“, и только лѣтомъ 1821 года. „Гимнъ на Благовѣщеніе“ написанъ въ мартѣ 1821 года, „Zeglarz“ 17 апрѣля 1821 г. По вѣроятному предположенію Б. Хлебовскаго, „Pierwiosnek“ долженъ быть отнесенъ къ первой половинѣ лѣта 1819 года, такъ какъ отражаетъ еще сантиментальное настроеніе первыхъ произведеній поэта Такимъ образомъ, сборникъ, задуманный весной 1822 года, отражаетъ на себѣ эволюцію литературнаго вкуса и поэтическаго таланта Мицкевича за три года его творчества.
Къ сожалѣнію, не всѣ произведенія, вошедшія въ первый томъ, мы имѣемъ возможность пріурочить къ опредѣленнымъ хронологическимъ даннымъ: относительно нѣкоторыхъ приходится ограничиться предположеніями. Во всякомъ случаѣ, внѣ хронологическаго порядка нельзя разсмотрѣть этотъ сборникъ, который представляетъ, подобно письмамъ поэта, картину поэтическаго и нравственнаго развитія.
Начнемъ съ Pierwiosnka (Primula veris). Маленькій незамѣтный цвѣтокъ, появляющійся, едва спадетъ снѣгъ, представляетъ глубокій символъ, который привлекалъ многихъ поэтовъ. Въ простомъ и изящномъ стихотвореніи Ленау назвалъ его цвѣткомъ вѣры, который торопливо открываетъ свое сердце первому привѣту неба. „Весна пришла. Пусть опять закроютъ ее морозы и туманы; ты вѣришь, цвѣтокъ, что желанная, божественная весна пришла "... Полная противоположность вдумчивому и грустному Ленау, блестящій французскій поэтъ Т. Готье въ своихъ „Emaux et Camées“ превозносить скромный и незамѣтный цвѣтокъ, „la fleur qui fait le printemps“. Лонгфелло первые цвѣты весны напоминаютъ грезы юности: „the dreams of youth came back again" (A Spring landscape). Мицкевичъ не могъ дать этого образа, потому что онъ самъ былъ юнъ; онъ не могъ восхищаться изящной скромностью весенняго цвѣтка въ сравненіи съ другими пышными цвѣтами (каштанами у Готье), потому что и въ его душѣ господствовала простота и скромность. Какой же образъ могъ дать онъ? Образъ молодости, которая спѣшитъ насладиться жизнью, какъ бы она ни была коротка. „Дни наши, какъ дни мотылька“, отвѣчаетъ цвѣтокъ поэту, совѣтующему ему укрыться „подъ крылышко матери“; „наша жизнь восходъ солнца, смерть — полдень, но милѣе одно мгновенье въ апрѣлѣ, чѣмъ цѣлые декабри осенью. Если ты ищещь дани богамъ, если хочешь сдѣлать подарокъ другу или возлюбленной, сплети вѣнокъ изъ моихъ цвѣтовъ, это будетъ вѣнокъ изъ вѣнковъ“. Чѣмъ такъ гордится цвѣточекъ? „Ни цвѣтъ зари, ни завитки тюльпана, ни убранство (sukienki) лиліи, ни раскрашенная грудь розы“ не плѣняютъ въ немъ взора. Но цвѣтокъ отвѣчаетъ: „Радостно встрѣтятъ меня твои друзья, ангела молодой весны; дружба не блеститъ ярко и любитъ тѣнь, какъ моя зелень. Достоинъ ли я ручекъ возлюбленной? Скажи, о, небесная Марія (niebieska Marylko)! За первый букетикъ молодости я получу первую... ахъ, только слезу!“ Итакъ, у Мицкевича все свелось опять къ прославленію дружбы къ Марылѣ, отъ которой нѣтъ иной награды, кромѣ слезы. Это „первый цвѣтокъ поэтической весны“ самого Мицкевича, какъ хорошо выразился проф. Третякъ, это его оправданіе передъ читателями, такое далекое отъ заносчивости другихъ романтиковъ. Только друзьямъ, только Марылѣ можетъ быть дорога его скромная поэзія, и стихотвореніе, переполненное уменьшительными именами, „аффектированной наивностью“ (П. Хмѣлевскій) и чувствительностью, дышитъ скорѣе сантиментализмомъ Карпинскаго, чѣмъ вѣяніями романтизма.
Вслѣдъ за этимъ посвященіемъ слѣдовало боевое стихотвореніе романтизма, которое заключало въ себѣ поэтическую программу Мицкевича, его вызовъ ложноклассикамъ, прежде всего Яну Снядецкому, который два года тому назадъ, въ январской книжкѣ „Виленскаго Дневника“ за 1819 года, написалъ разсужденіе „О классическихъ и романтическихъ сочиненіяхъ“. На него и ссылается поэтъ, когда въ январѣ 1821 года онъ посылаетъ друзьямъ два варіанта „Романтизма“ (Romantyczność). Два года мысль, возбужденная рѣзкими нападками виленскаго „мудреца“ на простонародныя (gminne) суевѣрія и на возрождающій ихъ романтизмъ, работала упорно прежде, чѣмъ выяснила свое отношеніе къ этимъ мистическимъ представленіямъ народа. Личныя переживанія указали направленіе, въ какомъ пошла эта работа мысли; жизнь сердца оказалась гораздо значительнѣе, чѣмъ жизнь разума; если хочешь познать высшую истину, загляни въ свое сердце, и ты познаешь такія чудеса, которыя отъ разума скрыты. Эта идея, повидимому, сильно поразила самого Мицкевича, когда онъ пришелъ къ ней: онъ громоздитъ одинъ варіантъ за другимъ, чтобы яснѣе и ярче выразиться; онъ помѣщаетъ эпиграфъ изъ „Гамлета“ (въ англійскомъ подлинникѣ), а въ текстѣ заимствуетъ выраженія изъ Шиллера. И тѣмъ не менѣе приходится сознаться, что стихотвореніе слабо и не доказательно. Мнѣ кажется, что оно и по своему составу лишено единства, такъ какъ мы находимъ въ немъ слишкомъ большое внутреннее противорѣчіе: дѣвушка видитъ призракъ среди бѣлаго дня, но говорить съ нимъ такъ, какъ будто бы вокругъ ночь. Хотѣлъ ли Мицкевичъ рѣзко противопоставить реальности жизни полное отдѣленіе грезящей души отъ впечатлѣній внѣшней жизни, или вторая часть взята изъ другого произведенія (можетъ быть изъ неизвѣстной намъ баллады „Разлука“), это едва ли можетъ быть разрѣшено. Но надъ этимъ противорѣчіемъ поэтъ, какъ показываютъ варіанты, не остановился: онъ сосредоточилъ все свое вниманіе на послѣднихъ строфахъ, заключающихъ въ себѣ основныя положенія романтизма, какъ теоріи о господствѣ вѣры и чувства въ поэзіи и жизни. Подъ вліяніемъ „Гамлета“ же Мицкевичъ готовъ былъ видѣть въ безумствѣ высшій разумъ, и его безумная дѣвушка, какъ нѣсколько позже безумный Густавъ „Дѣдовъ“, знаютъ то, что мудрецамъ и не снилось.
Поэтъ изображаетъ толпу народа, ярмарку. Въ толпѣ, вперя взоръ въ пространство, не слыша и не видя окружающаго, стоитъ дѣвушка. „Послушай, дѣвушка! Она не слушаетъ. Вѣдь это бѣлый день, это мѣстечко! Около тебя нѣтъ ни одной живой души. Что же ты тамъ хватаешь вокругъ себя? Кого ты зовешь, съ кѣмъ ты здороваешься? Она не слушаетъ. То неподвижна, какъ мертвый камень, и глазомъ не поведетъ въ сторону, то во всѣ стороны бросаетъ взгляды, то заливается слезами, какъ будто что-то ей не хватаетъ, какъ будто она что -то удерживаетъ, заплачетъ и засмѣется“. Мы слышимъ длинную и монотонную, какъ письма Марыли, какъ жалобы Густава, какъ изліянія самого Мицкевича друзьямъ, жалобу дѣвушки. „Ты ли это въ ночи? Это ты, Ясенька! Ахъ, онъ меня любитъ и послѣ смерти! Сюда, сюда, тихонько! Какъ бы не услышала мачеха. А пусть себѣ слышитъ, нѣтъ уже тебя... И самъ ты бѣлъ, какъ платокъ; какой ты холодный, какъ холодны твои руки! Положи ихъ сюда, на грудь! Прижми свои уста къ моимъ. Ахъ, какъ должно быть тамъ холодно въ могилѣ. Ахъ, ты умеръ! Уже два года тому назадъ! Возьми меня, я умру около тебя, я не люблю свѣта“... Баллада была написана въ январѣ 1821 г., не задолго до свадьбы Марыли (2 февраля).
О какой же смерти говоритъ поэтъ? Позже, въ началѣ 1822 года, когда писались „Дѣды“, мы имѣемъ опять хронологическое указаніе. Густавъ, вернувшись на родину, восклицаетъ: „О, да, я былъ здѣсь, давно, въ молодости, передъ смертью, этому будетъ уже три года“. Отсюда не трудно сдѣлать выводъ, что смерть наступила въ началѣ 1819 года. Между тѣмъ объясненіе съ Марылей произошло осенью 1820 года, такъ что къ тому событію пріурочить „смерть“ возлюбленнаго Марыли нельзя. Что нибудь очень важное въ самой интимной жизни Мицкевича произошло въ то время, но что именно, при нашихъ теперешнихъ свѣдѣніяхъ о біографіи поэта сказать, кажется, нельзя. Возвращусь, однако, къ „Романтизму“, къ бреду дѣвушки, которая въ отчаяніи падаеть безъ чувствъ. На это паденіе, на крикъ страданія сбѣгается толпа людей. „Говорите молитвы“, кричитъ простой людъ: это, навѣрное, его душа. Яся быть долженъ около своей Каруси (въ первыхъ варіантахъ другое имя Эльза, Эльжуся), онъ любилъ ее при жизни! И я это слышу, и я такъ вѣрю, плачу и твержу молитвы (говоритъ отъ своего имени поэтъ). „Слушай, дѣвушка!“ восклицаетъ среди суматохи старецъ и взываетъ къ народу: „Повѣрьте ужъ моему глазу и (моему) стеклышку, я ничего не вижу вокругъ. „Духи — это созданіе кабацкой толпы (karczemnéj gawiędzi), расплавленное въ кузницѣ глупости; дѣвица бредитъ попусту, а народная масса (gmin) кощунствуетъ надъ разумомъ“. „Дѣвица чувствуетъ, скромно отвѣчаю я: а толпа вѣритъ глубоко; чувство и вѣра говорятъ мнѣ больше, чѣмъ стеклышко и глазъ мудреца. Ты знаешь мертвыя истины, невѣдомыя народу, ты видишь міръ въ пылинкѣ, въ каждой искоркѣ звѣздъ; но ты не знаешь живыхъ истинъ, ты не увидишь чуда! Имѣй сердце и смотри въ сердце!“ Такую отповѣдь поэтъ далъ разуму, который, вооруженный стекломъ телескопа, видѣлъ міры въ сіяніи далекихъ звѣздъ и съ помощью микроскопа видѣлъ міры въ пылинкѣ. Онъ назвалъ это знаніе мертвымъ, а живыя истины находилъ въ жизни чувства, сердца. Созданіе воображенія, хотя бы больного и разстроеннаго, казалось поэту въ эту эпоху реакціи противъ господства разума не обманомъ, но истиной, познаваемой только сердцемъ. Въ этомъ познаніи онъ видѣлъ существо „романтизма“, а выходку против „стеклышекъ“ онъ позаимствовалъ у Шиллера. Мистическіе хороводы сферъ, понятны ли они астроному, который въ свой телескопъ смотритъ на звѣздный сводъ неба?“ спрашиваетъ поэтъ (Menschliches Wissen). Эта жизнь идетъ „въ пространствахъ, которыхъ не вѣдаетъ подзорная труба“. Такъ опредѣлились воззрѣнія Мицкевича надолго: такимъ же мудрецомъ со „стеклышкомъ“ выступаетъ и священникъ въ „Дѣдахъ“, возмущая Густава своимъ реализмомъ. Но простой людъ „gmin“ знаетъ истину, невѣдомую мудрецамъ; его вѣрованія и взгляды скрыты въ народной балладѣ.
Длинная баллада „Свитязь“, помѣщенная вслѣдъ за „Романтизмомъ“, раскрываетъ тайны народной души. Она показываетъ также отношеніе молодого романтика къ народнымъ преданіямъ, которыя онъ слышалъ въ этой мѣстности, вообще къ произведеніямъ дѣйствительно народнымъ. Насколько первоначальный романтизмъ понималъ настоящую народность, насколько онъ умѣлъ передавать ее въ неприкрашенномъ видѣ, это хорошо обнаруживается въ „Свитязи“. Въ іюлѣ 1821 г. Мицкевичъ сообщалъ въ письмѣ къ Чечоту, что Михаилъ Верещака, братъ Марыли, проектируеть поѣздку въ пущу на берегъ озера Свитязи. „Мы будемъ ѣздить по лѣсу и думать“. Баллада посвящена именно Михаилу Верещакѣ, что не указываетъ, однако, на время написанія ея, такъ как Одынецъ слышалъ „Свитязь" уже въ ноябрѣ 1820 г. Впрочемъ объ этомъ ниже.
Содержаніе баллады раздѣляется на двѣ части: первая заключаетъ въ себѣ собственно рамку, въ которую вставлена вторая часть, самая баллада. Эта рамка состоитъ изъ описанія природы и изъ тонкаго прославленія рода Верещаковъ. „Кто бы ты ни былъ, говоритъ поэтъ, обращаясь къ невѣдомому путнику: если тебѣ случится быть въ Новогрудскихъ краяхъ, въѣхавъ въ темный боръ Плужинъ, не забудь остановить своихъ лошадей и посмотри на озеро. Тамъ раскинула свое блестящее лоно Свитязь, подобная огромному ободу: по краямъ ея чернѣетъ темная чаща, поверхность ея гладка, какъ ледь. Если же ты приблизишься къ ней въ ночную пору и обратишь свое лицо къ водамъ, ты увидишь звѣзды и надъ собой, и подъ собой и увидишь два мѣсяца. И самъ ты не будешь знать, не идетъ ли отъ твоихъ стопъ подъ самое небо стеклянная равнина, или небо пригнуло къ твоимъ стопамъ свои стеклянные своды; око не досягаеть до противоположныхъ береговъ, дна не отличаетъ отъ вершины, и покажется тебѣ, что ты висишь въ серединѣ небосвода, въ какой- то безднѣ лазури. Такъ въ ночную пору, если будетъ подходящая погода, твой взоръ будетъ введенъ въ пріятный обманъ, но для того, чтобы ѣхать ночью къ озеру, нужно быть самымъ смѣлымъ изъ людей. Потому что какія штуки выкидываетъ тамъ сатана! Какъ дерзка нечистая сила! Я весь дрожу, когда объ этомъ разсказываютъ старики, и передъ ночью страшно объ этомъ вспоминать“. Въ этомъ описаніи красоты озера, какъ и въ дѣланномъ страхѣ чувствуется преувеличеніе, какъ у Гоголя въ его малороссійскихъ разсказахъ. Вкусъ Мицкевича еще не былъ выработанъ. Что же такого страшнаго въ этомъ озерѣ? Иногда въ водѣ слышится говоръ, словно въ городѣ, поднимаются густой дымъ и столбы огня, раздаются шумъ сражающихся, крики женщинъ, набатъ, звонъ оружія. И вдругъ опадаетъ дымъ, прекращается весь гамъ, на берегахъ только шумятъ сосны, въ водахъ шопотъ тихой молитвы и жалобныя мольбы дѣвушекъ. Что это значитъ? Люди плетутъ различное: вѣдь никто не бывалъ на днѣ; а между простымъ людомъ ходятъ сказки. Но кто же угадаетъ правду? Владѣлецъ Плужинъ, прадѣды котораго были обладателями Свитязи, давно уже подумывалъ и разспрашивалъ, какъбы узнать тайну озера. Онъ велѣлъ въ ближайшемъ городѣ сдѣлать приборы и не щадилъ денегъ; сплели неводъ въ двѣсти футовъ глубины, надѣлали челновъ и лодокъ. Я предупреждалъ, что въ такомъ важномъ дѣлѣ слѣдуетъ начинать съ Богомъ; поэтому въ нѣкоторыхъ костелахъ были заказаны обѣдни, и ксендзъ пріѣхалъ изъ Циринъ. Онъ всталъ на берегу, надѣлъ облаченіе, перекрестилъ (озеро), благословилъ работу; панъ далъ знакъ, распутываются веревки, неводъ съ шумомъ погрузился въ воду: онъ тонетъ и увлекаетъ съ собой внизъ поплавки, такъ глубока водная бездна: напрягаютъ канаты, неводъ идеть потихоньку; навѣрное, ничего не поймаютъ. На берегъ вытащили уже оба крыла, тянутъ остатокъ сумки. Сказать- ли вамъ, какое страшилище было поймано? Хоть и скажу, никто не повѣритъ. И всетаки скажу. Вовсе не страшилище: въ неводѣ оказалась живая женщина! У нея было ясное лицо, коралловыя уста, бѣлые волосы, вымоченные водой. Она стремится къ берегу: одни отъ страха окаменѣли и не могли пошевелиться, другіе пустились бѣжать со всѣхъ ногъ, она же заговорила нѣжнымъ голосомъ“. Разсказъ этой водяной женщины и составляетъ содержаніе баллады. „Въ тебѣ течетъ наша кровь“, говоритъ она владѣльцу Плужинъ. Въ Марылѣ, поймемъ мы, текла кровь прекрасной русалки, жившей на днѣ озера. Откуда же она взялась? Извѣстная легенда о затонувшихъ городахъ была примѣнена Мицкевичемъ къ озеру Свитязи, но онъ лишилъ ее постоянно присущей ей черты: города погружаются на дно озера въ наказаніе за грѣхи ихъ жителей. Въ изслѣдованіи С. Здзярскаго объ этнографическихъ источникахъ балладъ Мицкевича не указано ни одной польской или литовской народной баллады, въ которой бы, подобно нашему сказанію о градѣ Китежѣ, городъ погибалъ по милости Божьей для спасенія отъ враговъ. Но такая баллада, могла существовать, могла быть извѣстна и поэту. Здѣсь былъ городъ Свитязь, принадлежавшій князьямъ Туганамъ. Русскій царь пошелъ на Миндовга войной, Туганъ повелъ свои войска на встрѣчу врагу. Сказалъ Туганъ своей дочери: „неужели для защиты чужихъ людей я долженъ погубить собственныхъ гражданъ. Ты знаешь, что у Свитязи нѣтъ иного укрѣпленія, кромѣ нашихъ мечей и груди ". Но дочь отвѣтила ему: „Отецъ, напрасно ты тревожишься, иди, куда зоветъ тебя слава! Насъ же защититъ Богъ; сегодня во снѣ я видѣла его ангела надъ городомъ“. Туганъ пошелъ на войну, а русскіе напали на городъ. Въ отчаяніи женщины готовы были для спасенія чести покончить съ собой самоубійствомъ. „Я не позволяла, но напрасно сопротивленіе; онѣ бросаются на колѣни, вытягиваютъ шеи на порогахъ, а другія приносятъ топоры. Готово преступленіе! Что дѣлать: сдаться ордамъ и надѣть на себя подлые оковы или погубить себя безбожной смертью? И я стала взывать: Господь надъ Господами! Если мы не можемъ уйти отъ врага, я молю тебя: пошли намъ смерть; пусть лучше насъ убьетъ твой громъ, или живыми погребетъ земля! И вдругъ что-то бѣлое охватываетъ меня; кажется, что день прогоняетъ темную ночь; я опускаю къ землѣ удивленные глаза, нѣтъ уже земли подо мною. Такъ мы избавились отъ позора и рѣзни. Ты видишь вокругъ себя эти растенія? Это супруги и дочери Свитязи, которыхъ Богъ превратилъ въ растенія. Бѣлыми цвѣтками, словно бѣлыми бабочками, онѣ подымаются надъ омутомъ; зеленъ ихъ листъ, какъ сосновая хвоя, когда побѣлятъ ее снѣга. За оскорбленіе невинной добродѣтели при жизни онѣ сохранили ея цвѣтъ послѣ смерти; онѣ живутъ въ своемъ затишьи, длань смертныхъ не прикасается къ нимъ. Узналъ это царь и вся русская банда, когда, увидѣвъ прекрасные цвѣты, они принялись рвать ихъ: одинъ мочитъ въ водѣ свой стальной шишакъ, другой сплетаетъ вѣнокъ и возлагаетъ его на свою голову. Но страшна власть цвѣтовъ: на всякаго, кто опустилъ въ воду руку, немедленно нападаетъ болѣзнь, всякаго постигаетъ внезапная смерть. Время вычеркнуло изъ людской памяти эти событія, но сохранилось лишь эхо кары: и до сихъ поръ въ своихъ преданіяхъ его освящаетъ простой людъ. Эти цвѣты онъ называетъ cary (цары). Сказавъ эти слова, русалка исчезла подъ водой, и исчезновеніе ея сопровождалось чудесными явленіями: „озеро до самаго дна раздѣлилось на двѣ части, какъ ровъ, на немъ поднялась буря, тонутъ лодки и сѣти, шумъ слышенъ въ пущѣ, возмущенная волна съ грохотомъ несется къ берегу“.
Анализъ составныхъ частей этой баллады показалъ, что, вопервыхъ, передъ Мицкевичемъ стояла одна изъ историческихъ пѣсенъ Нѣмцевича о нападеніи царя Ивана Грознаго на Венденъ и о спасеніи чести мужчинъ женщиной, которая, одной рукой схвативъ блестящій кинжалъ, пронзила имъ свою бѣлоснѣжную грудь, а другой, приладивъ тлѣющій фитиль къ пороху, погубила толпу мужчинъ, потерявшихъ свое мужество; —что, во- вторыхъ, поэтъ подвергъ различнымъ видоизмѣненіямъ бытовыя преданія, слышанныя имъ въ народѣ. Что касается перваго, то характерно отношеніе Мицкевича къ самоубійству; ни въ одномъ изъ своихъ произведеній онъ не выставляетъ его, какъ героизмъ, даже какъ просто позволительное разрѣшеніе запутанныхъ жизненныхъ проблемъ. Вопросъ о самоубийствѣ часто долженъ былъ вставать въ эти печальные годы его жизни, но одинаково мужественно поэть отрицалъ его всегда: человѣкъ растетъ для высшихъ цѣлей; въ угоду своему малодушію не долженъ кончать свою жизнь. Должна быть мужественна и женщина, какъ бы ни было ей тяжело; Марыля, въ жилахъ которой текла кровь прекрасной дочери Тугана, могла взять съ нея примѣръ кротости, самоотреченія, покорности Богу: ей слѣдовало жить и молиться, какъ Свитезянкѣ. Насколько, однако, народенъ образъ этой послѣдней? Уже тотъ фактъ, что подъ Свитезянкой въ другой балладѣ Мицкевичъ подразумѣваетъ совсѣмъ другой образъ, заставляетъ думать, что одинъ изъ нихъ происхожденія литературнаго, а, можетъ быть, и оба. Легенда, такъ, какъ она передана Мицкевичемъ, несомнѣнно, чужда народному творчеству: она преслѣдуетъ цѣль нравоученія, она проникнута чуждой народу тенденціозностью. Извѣстная сказка о морскомъ чудищѣ, извлеченномъ неводомъ изъ воды, сказка, съ которой поэтъ познакомился по хроникѣ Стрыйковскаго, если не слышалъ ея изъ устъ рыбаковъ, была подвергнута соотвѣтствующему измѣненію: чудище превратилось въ красавицу. Народныя легенды о превращеніи людей въ растенія довольно обычны; подобная легенда о цвѣтахъ „цары“ могла быть извѣстна Мицкевичу, но въ эту связь она попала искусственно для дополненія разсказа. Городъ, спасенный отъ враговъ озеромъ, одна легенда; извлеченіе морского чудища изъ воды—другая; превращеніе дѣвушки въ цвѣтокъ —третья; повѣріе, что грѣхъ извѣдывать морскія глубины (если только оно не заимствовано попросту изъ „Кубка“ Шиллера), четвертый самостоятельный этнографическій элементъ баллады и т. д. Но комбинація всѣхъ этихъ элементовъ въ народномъ творчествѣ не встрѣчается; она была совершена поэтомъ искусственно и съ опредѣленной тенденціей, и именно въ этой тенденціозности чувствуется отсутствіе настоящей народности въ первыхъ попыткахъ романтическаго творчества Мицкевича. Едвали вѣроятно, чтобы весь этотъ процессъ сложнаго развитія сюжета произошелъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ поѣздки на озеро. Въ балладѣ простой людъ все время называется „prostota“, какъ въ предшествующей „Romantycyność“: въ другихъ балладахъ этого термина нѣтъ; „Свитязь" существовала раньше поѣздки съ Мих. Верещакой, которому въ печатномъ изданіи она была посвящена. Напротивъ, можетъ быть, самая поѣздка была предпринята подъ вліяніемъ баллады. Мнѣ представляется правдоподобнымъ, что баллады: „Свитязь" (прочитанная 1 ноября 1820 г.) и „Романтизмъ“ (посланная въ Вильну въ январѣ 1821 года) написаны на близкомъ разстояніи одна отъ другой, въ томъ же настроеніи, при томъ же взглядъ на существо романтизма. Иначе было бы непонятно и мѣсто, отведенное въ сборникѣ балладамъ, которыя, какъ я думаю, помѣщены рядомъ потому, что были и написаны одна за другой. Логически вслѣдъ за "Свитязью" напечатана "Свитезянка“, помѣченная 12 августа 1821 г. и Плужинами и, слѣдовательно, написанная вскорѣ послѣ поѣздки на озеро. Одынецъ, разумѣется, ошибался, разсказывая, что баллада была получена въ Вильнѣ уже въ началѣ ноября 1820 года. Вѣроятно, ему измѣнила память. „Свитезянка“ написана совершенно во вкусѣ „романтическихъ чертей и вѣдьмъ“, не безъ вліянія стараго сантиментализма. Ночь, мѣсяцъ, глухое озеро, буря, таинственная русалка, охотникъ, блуждающій по лѣсу: вотъ обычная балладическая обстановка. Цѣль баллады и здѣсь морализаторская; сантиментализмъ проявляется въ образѣ двухъ возлюбленныхъ: „она изъ корзины даетъ ему малину, а онъ подаетъ ей цвѣты для вѣнка“. Содержаніе „Свитезянки“ не сложно, даже слишкомъ не сложно, для тѣхъ 38 строфъ, въ которыхъ оно растянуто. Вліяніе „Лѣсного Царя“ сказывается и въ вопросительной формѣ начала, и въ тѣхъ приманкахъ, которыя сулять русалки. „Кто этотъ юноша, прекрасный и молодой, кто эта дѣвица рядомъ съ нимъ, что идутъ по берегу синихъ водъ Свитязи при свѣтѣ мѣсяца "? Это — молодой охотникъ и какая то странница дѣвушка, которая таинственно проходить и исчезаетъ. „Откуда она пришла? Напрасно вздумаешь услѣдить за ней; куда она ушла, никто этого не откроетъ. Какъ мокрый очеретъ, она подымается съ болота; какъ ночной огонекъ, пропадаетъ“. Юноша проситъ открыть ему тайну; онъ умоляетъ дѣвушку стать его женой и клянется ей въ вѣчной вѣрности. Но возлюбленная его не вѣритъ мужчинамъ, искушаетъ его: „Можетъ быть, я бы исполнила твои мольбы, но будешь ли ты мнѣ вѣренъ?“ Страшной клятвой поклялся охотникъ. „Смотри, охотникъ, соблюди свою клятву. Совѣтую тебѣ соблюсти ее: ибо, кто нарушитъ клятву, бѣда тому, бѣда при жизни и бѣда его злой душѣ!“ „Послѣ этихъ словъ дѣвушка пропала, исчезла, какъ легкое дуновенье вѣтерка, а онъ остался одинъ“. Страшно стало вокругъ него; романтическіе ужасы окружаютъ его. „Подъ его ногами трясется топкая земля, вокругъ тишина, только подъ ногами шелеститъ увядшая вѣточка. Онъ идетъ надъ водой, онъ блуждаетъ и блуждающими глазами смотритъ вокругъ: вдругъ вихрь зашумѣлъ въ густомъ лѣсу, вода возмутилась и поднялась. Возмутилась и поднялась, раздвигаются волны, о необычайныя вещи! Надъ серебристой гладью Свитязи возносится дѣвичья прелесть“. Она зоветъ къ себѣ охотника, манитъ его, какъ дочери „Лѣсного Царя“ Гёте, „Ко мнѣ, ко мнѣ; Мы будемъ здѣсь вмѣстѣ плясать по водному кристаллу“.
„Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Töchter sollen dich warten schön:
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn,
Und wiegen und tanzen und singen dich ein“.
И кончились все эти приманки русалки, какъ въ балладѣ Гете „Der Fischer", которая такъ напоминаетъ „Свитезянку“ Мицкевича[1]: въ объятіяхъ русалки погибаетъ охотникъ, какъ рыбакъ Гёте. Но только у Мицкевича, который въ своемъ сборникѣ никакъ не можетъ обойтись безъ нравоученій, мораль, довольно ясная для проницательнаго читателя, заключается въ томъ, что русалка эта и есть та самая красавица, которая приходила къ охотнику и которую онъ забылъ ради русалки, несмотря на свою клятву. Такимъ образомъ, интрига здѣсь гораздо сложнѣе, чѣмъ у Гете, и потому гораздо менѣе народна. Это такая же комбинація нѣсколькихъ сюжетовъ, какъ И въ „Свитязи“. Мнѣ представляется совсѣмъ искусственнымъ толкованіе М. Шійковскаго, что баллада представляетъ „отчетъ совѣсти, годенъ ли Густавъ руки „небесной“, можетъ- ли онъ упрекать ее въ непостоянствѣ чувства“ и т. д. Такъ можно толковать любое произведеніе, непремѣнно находя въ немъ автобіографическія черты. Самое названіе „Свитезянки“, несмотря на примѣчаніе Мицкевича, будто „есть легенда (wiesć), что на берегахъ Свитязи показываются ундины (Undiny) или нимфы водъ, которыхъ родъ называетъ свитезянками, —вовсе не народное, какъ и литовское Юрата, будто бы русалка моря. С. Здзярскій рядомъ сосопоставленій показалъ, что поэтъ нѣкоторые изъ образовъ этой баллады почерпнулъ изъ литовскаго фольклора, но едва ли пока можно итти дальше этого общаго утвержденія. Съ точки зрѣнія художественной баллада, по сравненію съ родственнымъ „Рыбакомъ“ Гёте, сильно проигрываетъ отъ своей длинноты: быть краткимъ это труднѣйшее изъ достоинствъ поэзіи: Мицкевичъ научился ему поздно. Недостаткомъ баллады является также совсѣмъ ненужная мораль.
Далѣе слѣдуетъ баллада „Рыбка“, которая по указанію самого автора, заимствована изъ народной поэзіи (ze spiewui gminnego). Эти указанія чрезвычайно цѣнны для выясненія отношенія поэта къ народности. Мы видѣли, что это не было еще дѣйствительное пониманіе народной души, но точка зрѣнія сантименталиста, морализировавшаго по поводу народныхъ сюжетовъ и считавшаго совершенно естественнымъ ихъ комбинацію и искаженіе въ угоду морализаторскимъ стремленіямъ. Современная „стилизація“ въ народномъ духѣ ему еще, конечно, и не грезилась.
„Изъ усадьбы, изъ - подъ лѣса, изъ деревни выбѣгаетъ грустная дѣвица; распустила волосы по вѣтру, и лицо слезами омочила. Прибѣгаетъ на конецъ лужайки, гдѣ рѣка впадаетъ въ озеро, и плачетъ; руки бѣлыя заламываетъ дѣва; причитаетъ бѣдная и стонетъ: „о вы сестры- сестры свитезянки, вы, что здѣсь на днѣ воды живете, вы послушайте про тяжкую обиду, брошенной любовницѣ внемлите. Я ли не любила господина? Онъ клялся co мною повѣнчаться, а теперь беретъ княгиню въ жены, Крысю бѣдную забылъ онъ и погубитъ! ну и пусть живутъ тамъ молодые, пусть ее распутникъ холитъ - нѣжитъ, только пусть сюда онъ не приходитъ, надъ моимъ страданьемъ не глумится! Что еще осталося на свѣтѣ для любовницы, покинутой жестоко? Ахъ, меня примите, свитезянки. Но дитя, дитя мое родное!“ Такъ она твердить и горько плачетъ, и лицо руками закрываетъ, въ воду съ берега кидается и тонетъ, погружаясь въ омутъ быстрой рѣчки. А изъ лѣсу, гдѣ дворецъ бѣлѣетъ, льется блескъ свѣчей неисчислимыхъ; тамъ веселье, гости, экипажи, шумъ и музыка, И пляска, и разгуль. Но не могутъ шумъ и гамъ веселья заглушить въ лѣсу томъ дѣтскій плачъ; вѣрный другъ— слуга изъ лѣсу вышелъ и несетъ ребенка на рукахъ. Онъ къ водѣ шаги свои направилъ, гдѣ ивнякъ, сплетясь густою сѣтью, прикрываетъ, слѣдуя извивамъ, прихотливое теченіе рѣки. Тамъ становится онъ въ темномъ закоулкѣ; тамъ онъ плачетъ и взываетъ: „горе!-горе, горе, кто дасть грудь ребенку? Гдѣ ты, Крыся? Гдѣ ты, гдѣ ты, Крыся“? И ему отвѣтилъ тихій голосъ: „Я вѣдь здѣсь, на днѣ рѣки, внизу я; вся дрожу отъ холоду рѣчного, и песокъ мнѣ очи выѣдаетъ. По песку, по камушкамъ по острымъ волны бурыя несуть меня насильно, мушки И кораллы служать пищей, а росой холодной запиваю". Но слуга взываетъ, какъ и раньше, продолжаетъ плакать: „горе, горе, кто дасть грудь голодному ребенку? Гдѣ ты, Крыся? Гдѣ ты, гдѣ ты, Крыся?" Вдругъ какъ - будто что - то шевельнулось, средь прозрачности кристальной зашуршало, и вода легонько замутилась, надъ водою рыбка подскочила. Какъ плотва сверкаетъ плоскимъ бокомъ, ускользнувъ изъ легкихъ рукъ ребенка, такъ и наша рыбка подлетаетъ и цѣлуетъ мокрую поверхность. Золотыя пятнышки на спинкѣ, перья красныя съ боковъ ея, головка такъ мала, какъ будто бы наперстокъ, а глазокъ ея такъ малъ, какъ бисеръ. Чешую она съ себя снимаетъ и глядитъ глазами прежней дѣвы; волосы головку покрываютъ, тоненькая шея появилась. На лицѣ ея горитъ румянецъ, грудь молочная подобна парѣ яблокъ, а до пояса доходитъ рыбье плесо; и плыветь она въ тростникъ прибрежный, и ребенка въ руки принимаетъ, къ бѣлой груди нѣжно прижимаетъ. „Баю, баю, — плачетъ мой малютка, баю -баюшки, баю!“ И дитя унялося отъ плача, а она на вѣтку люльку вѣсить и опять свое сжимаетъ тѣло, прячетъ снова милую головку. Въ чешую она облеклась снова, плавники топорщатся, какъ прежде, жабры дышать; вновь она пропала: пузыри пошли, и тѣ исчезли. Каждый вечеръ такъ и каждымъ утромъ приходилъ съ ребенкомъ онъ въ затишье; свитезянка тотчасъ появлялась и дитя свое кормила грудью. Почему жъ, однажды, въ тихій вечеръ не спѣшить никто ужъ къ этимъ струямъ? Вѣдь обычное минуетъ скоро время, но слуга съ ребенкомъ не приходить. Онъ пройти не можетъ этимъ мѣстомъ, подождать немножечко онъ долженъ: панъ съ женой пошелъ гулять по лѣсу и какъ разъ у рѣчки оказался. Онъ вернулся, ждалъ онъ въ отдаленьи, за кустами частыми усѣвшись. Но напрасно ждетъ онъ, поджидаетъ, тѣмъ путемъ никто не возвратился. Всталъ и сдѣлалъ трубку изъ ладони, и глядитъ онъ чрезъ отверстіе пальцевъ; вотъ и день минуетъ скоро цѣлый, сѣрый мракъ спускается на землю. Долго ждалъ онъ по закатѣ солнца, но, когда ночь звѣзды засвѣтила, онъ къ водѣ тихонько подступаетъ и слѣдить глазами издалека. Боже мой, то чудо ль, наважденье ль, новый видъ ему внушаетъ ужасъ, тамъ гдѣ рѣчка протекала прежде, тамъ теперь сухой песокъ да ямы. Безпорядочно разбросана одежда, на камняхъ валяется прибрежныхъ; но нигдѣ ни слѣда человѣка: не видать ни барыни, ни пана. Лишь большой кусокъ скалы подводной выдавался тамъ, на днѣ залива; страннымъ видомъ камень былъ подобенъ двумъ тѣламъ, какъ будто человѣчьимъ. Вѣрный рабъ смутился, изумленный, растерялся мыслями и думалъ; минулъ часъ, другой прошелъ, тогда лишь онъ былъ въ силахъ вымолвить словечко. „Крыся, Крыся“ онъ взываетъ, эхо -только эхо „Крыся“ отвѣчаетъ; но напрасно ищетъ онъ глазами, между рвовъ никто не появился. Онъ на ровъ, на эти камни смотритъ, на лицѣ на блѣдномъ потъ стираетъ и киваетъ грустно головою, точно хочетъ молвить: „знаю, знаю“. Онъ беретъ ребеночка на руки, дикою усмѣшкою смѣется и молитвы про себя бормочетъ, возврашаясь до - дому поспѣшно“.
Въ этой длинной балладѣ, гдѣ въ угоду романтизму слуга смѣется дикою усмѣшкой, и „бѣдная Лиза“ топится въ угоду чувствительности, отдана дань и народности, какъ ее понималъ тогдашній романтизмъ. Тема обычная для Мицкевича въ эту пору его несчастливой любви: измѣна, на этотъ разъ со стороны мужчины. Никакой публицистической нотки въ этой балладѣ, конечно, не было. „Наблюдая жизнь народа, Мицкевичъ увидѣлъ въ немъ одинъ роковой недостатокъ“ и т. д. (т.-е. женское безправіе): такъ говорить Ст. Здзярскій въ своемъ анализѣ "Рыбки“. Кажется, трудно быть болѣе далекимъ отъ пониманія тогдашняго настроенія поэта, котораго мучила и занимала тогда исключительно проблема любви, а вовсе не положеніе женщины въ народѣ и т. под. отвлеченные вопросы, на которые никакихъ намековъ нѣтъ ни въ его письмахъ, ни въ другихъ матеріалахъ. Мицкевича возмущало крѣпостное право и положеніе въ немъ женщины, но неужели эта баллада должна что-нибудь доказать? Это былъ обычный народный мотивъ о невѣрной любви, о проклятіи покинутой, которое превращаетъ обидчика въ камень. Но „орнаменты поэтъ искалъ въ своей памяти“ (dziarski), и къ народной легендѣ онъ прибавляетъ еще другую: о превращеніи покинутой дѣвушки въ рыбку; не довольствуясь этимъ, онъ присоединяетъ еще новый мотивъ: превращеніе рыбки въ русалку (съ рыбьимъ хвостомъ), которая кормить грудью своего ребенка. Этотъ послѣдній мотивъ тоже не чуждь народной поэзіи; Ст. Здзярскій приводить цѣлый рядъ этнографическихъ записей (между прочимъ, изъ Литвы и Бѣлоруссіи), въ которыхъ выступаетъ тотъ же самый мотивъ кормленія ребенка грудью утопленницы. Но именно сравненіе этихъ записей съ балладой Мицкевича обнаруживаеть отношеніе этого послѣдняго къ живымъ струямъ народной поэзіи. Царевичъ женился на бѣдной сироткѣ, разсказываетъ широко распространенная сказка, а братъ ея превратился въ барана или вола; когда царевичъ однажды уѣхалъ изъ дому, жена его родила сына, но злая вѣдьма позавидовала счастью сиротки, утопила ее, а дочь свою одѣла въ ея одежды. Вѣдьмина дочь не могла кормить ребенка, груди ея были пусты, но волъ ежедневно носилъ младенца къ пруду, гдѣ была утоплена его мать, и пѣлъ „Рыся, рыся (или Марыся), дитя плачетъ, молочка хочетъ“. Въ отвѣтъ на призывъ изъ воды подымалась полу - рыба, полу- женщина; она кормила ребенка, и волъ уносилъ его обратно. Королевичь узналъ объ этомъ, русалка разсказала всю правду, вѣдьму казнили, а со своей прежней женой королевичъ жилъ долго и счастливо. Такъ оптимистически кончается народная сказка. Мицкевичъ не знаетъ этого конца, да онъ и не соотвѣтствовалъ его настроенію. Различные элементы народной пѣсни поэтъ сочеталъ и претворилъ въ своей балладѣ такъ, что вышло нѣчто цѣльное, но уже ни по духу, ни по настроенію не похожее на народную пѣсню. В. Брухальскій прямо отрицаетъ народно - эпическій источникъ „Рыбки“ и ставитъ ее въ связь съ одной изъ думъ Ю. Нѣмцевича, „Зимой“, гдѣ выступаеть тоже брошеная съ ребенкомъ дѣвушка. Но она не тонетъ, а мерзнетъ, и, вообще, весь этотъ сюжетъ въ разработкѣ Нѣмцевича очень далекъ отъ мицкевичевской „Рыбки“, которая въ свою очередь, несомнѣнно, находилась подъ вліяніемъ народныхъ мотивовъ, хоть и перерабатываетъ ихъ антинародно, въ морализаторскомъ духѣ. Впрочемъ, не у одного Нѣмцевича, но и у Шиллера („Die Kindesmörderin“) нашъ поэтъ могъ познакомиться съ литературной обработкой распространеннаго народнаго сюжета. Только Мицкевичъ ввелъ такъ много лишнихъ подробностей, такъ навязываетъ читателю свое настроеніе, что вь художественномъ отношеніи "Рыбка" является одной изъ слабѣйшихъ его балладъ.
Гораздо выше баллада „Возвращеніе отца“, основанная на присущей романтикамъ идеализаціи разбойниковъ и на вѣрѣ въ силу молитвы[2]. И здѣсь, повидимому, дѣло не обошлось безъ вліянія Шиллера, баллада котораго „Die Bürgschaft " въ нѣкоторыхъ мѣстахъ прямо воспроизведена Мицкевичемъ. Содержаніе баллады несложно, единство настроенія гораздо болѣе достигнуто, чѣмъ въ „Рыбкѣ“, нѣтъ излишнихъ подробностей, какъ тамъ. Мать тревожится, что отецъ не возвращается: „всѣ утра и вечера я провожу въ слезахъ и тревогѣ: разлились рѣки, лѣса полны звѣрей, на дорогѣ много разбойниковъ“. Послушавшись матери, дѣтки, всѣ вмѣстѣ, побѣжали за городокъ, гдѣ на пригоркѣ у придорожнаго креста возвышался чудотворный образъ; здѣсь они принялись горячо молиться за отца, твердя и „Троицу“, и другія молитвы. Съ трогательной простотой поэть перечисляетъ ихъ. Тогда раздается шумъ колесъ; возвращается отецъ; онъ везет подарки, онъ счастливъ и доволенъ. Вдругъ „его окружаютъ разбойники, и этихъ разбойниковъ было двѣнадцать“ („da stürzt die räubende Rotte, — говорилъ Шиллерь).
Разбойниковъ поэтъ описываетъ яркими красками: „У нихъ длинныя бороды, закрученные усы, взоръ ихъ дикъ, одежда плоха; ножъ за поясомъ, сбоку сверкаетъ мечъ, въ рукахъ огромная булава“. Это театральные разбойники Шиллера. Смерть грозитъ застигнутому ими купцу, надъ головой его уже занесенъ ударъ, но старшій изъ разбойниковъ разгоняетъ шайку и отпускаеть купца, его дѣтей и слугъ со всѣмъ багажомъ. На благодарность купца онъ отвѣчаетъ, что первый бы разбилъ палку на его головѣ, если бы не молитвы дѣтей. „Дѣтки сдѣлали то, что ты уходишь невредимо; они дарують тебѣ жизнь и здоровье; ихъ поблагодари за то, что случилось. А что случилось, я тебѣ разскажу. Давно уж прослышавъ, что проѣдетъ купецъ, я и мои товарищи засѣли на стражу здѣсь за городомъ, на холмѣ у креста. Прохожу сегодня, смотрю черезъ хворость: молятся Богу дѣтки: слушаю; сначала разобралъ меня пустой смѣхъ, а потомъ охватили жалость и тревога. Слушаю, и пришли мнѣ на память родныя стороны, булава выпала изъ руки... Ахъ! И у меня есть жена, и у моей жены такой же маленькій ребенокъ... Купецъ, уѣзжай въ городъ, а я долженъ спѣшить въ лѣсъ. Вы же, дѣтки, продолжайте бѣгать на этотъ холмикъ и иногда скажите молитву за мою душу“.
Никакихъ народныхъ элементовъ въ этой балладѣ нѣтъ; поэтъ не былъ принужденъ примѣняться къ условной романтической народности, какъ во многихъ другихъ балладахъ, и эта свобода отъ внѣшнихъ вліяній дала ему возможность сосредоточиться на сюжетѣ, который его манилъ именно мрачнымъ контрастомъ дѣтской нѣжности съ безпощадностью разбойниковъ; онъ вѣрилъ, какъ и всѣ романтики, что въ душѣ убійцы можетъ произойти мгновенный переворотъ; тѣхъ ужасныхъ картинъ, которыя представили намъ новѣйшіе изобразители „міра отверженныхъ“, Мицкевичъ еще и не предчувствовалъ, и то, что подъ перомъ современнаго поэта казалось бы нестерпимой фальшою, у первыхъ романтиковъ выливалось изъ души, искренно и тепло. Нѣтъ сомнѣнія, что въ этой балладѣ нашъ поэтъ нашелъ себя“. гораздо легче, нежели въ, Свитязи“ или Свитезянкѣ“.
„Курганъ Марыли“ (мысль изъ литовской пѣсни) вводить насъ въ серію интимнѣйшихъ произведеній Мицкевича, написанныхъ съ живѣйшей душевной болью по утратѣ Марыли, особенно искреннихъ, особенно непосредственно обращающихся къ душѣ читателя. Такихъ стихотвореній въ первомъ сборникѣ было нѣсколько; на фольваркахъ, среди мелкой шляхты они должны были встрѣчать живой отклик въ сердцахъ влюбленныхъ; то звуки Карпинскаго, то образы балладъ Нѣмцевича вставали въ нихъ, сливаясь съ личнымъ чувствомъ поэта. Мысль баллады, по словамъ автора, взята изъ литовской пѣсни. Изъ литовской или бѣлорусской? Литовскаго языка Мицкевичъ не зналъ, но въ Ковнѣ онъ могъ немного познакомиться и съ нимъ и съ обычной формой литовской пѣсни въ видѣ вопросовъ и отвѣтовъ. „Чужой человѣкъ“ который такъ часто встрѣчается въ литовской народной поэзіи, а здѣсь, можетъ быть, навѣянъ гётевскимъ der Wanderer, проѣзжаетъ на баркѣ по Нѣману мимо красиваго кургана. „Внизу онъ украшенъ, какъ будто бы вѣнкомъ, малиной, терновникомъ и бузиной, бока его покрыты муравой, а глава увѣнчана цвѣтами, а на ней черемуха (опять обычнѣйшее въ литовской поэзіи дерево), а отъ нея идуть три дороги: одна дорога направо, другая къ хагѣ, а третья дорога налѣво“. Что это за курганъ, спрашиваетъ проѣзжій. Уже это вступленіе дышить истинной народностью; подробность въ перечисленіи деталей, три дорожки: все это точно взято изъ народной пѣсни. Теперь начинаются причитанія (литов. rauda, какъ правильно отмѣтилъ г. Здзярскій); дѣвушка, спрошенная чужениномъ, отвѣтила, что въ могилѣ лежитъ Марыля; „на правой сторонѣ слѣдочки убиты ногой пастушка (Карпинскій); вотъ это —тропочка ея матери, а съ той стороны приходитъ ея подруга. Но вотъ сверкнула зоря, сейчасъ они придутъ на могилу“. Дѣйствительно, они идутъ, неся въ рукахъ цвѣты (ziołka) и плача. Начинается плачъ жениха Яна (или Янка), въ которомъ среди условностей сантиментализма попадаются чисто - народныя нотки. Впрочемъ и народная пѣсня далеко не чужда санитиментальности.“ Былъ я хозяйственнымъ человѣкомъ, когда былъ счастливъ, хвалили меня сосѣди, хвалилъ меня сѣдой отецъ. А теперь отецъ жалуется на меня, а я ни людямъ, ни Богу! Пусть себѣ зерно въ полѣ пропадаетъ, пусть крадутъ сѣно изъ стога, пусть сосѣдъ растащить копны, пусть себѣ стадо передушатъ волки. Нѣтъ уже, нѣтъ Марыли. Даетъ мнѣ отецъ хату, даетъ богатую утварь; уговаривали меня сваты, чтобы я взялъ въ домъ хозяйку. Нѣтъ ужъ, нѣтъ Марыли! Сваты не уговорили: не могу, нѣтъ, не могу! Знаю, отецъ, что дѣлать, пойду въ далекую дорогу; больше меня не найдете, хоть и искать станете. Не буду ужъ я на свѣтѣ! Пристану къ москалямъ, чтобы меня сейчасъ же убили. Нѣтъ ужъ, нѣтъ Марыли“. Искренность этихъ строкъ не подлежитъ сомнѣнію: и Мицкевичу сватали богатую невѣсту, и онъ мечталъ уйти въ далекую дорогу... Еще ни разу интимное чувство не вырывалось въ польской поэзіи (со временъ Кохановскаго) такъ просто и искренно, Какъ въ этомъ плачѣ Яна. Причитанія матери и подруги, конечно, были нужны Мицкевичу лишь для полноты картины; не въ нихъ заключался центр тяжести, да и не могъ поэтъ, разлученный со своею Марылей именно матерью ея, вложить ей въ уста дѣйствительно прочувствованныя жалобы. Онъ заимствовалъ кое - что изъ народныхъ причитаній, но, въ общемъ, изъ слащаваго и условнаго тона онъ не вышелъ. Прохожій выслушалъ всѣ эти плачи, вытеръ слезу и дальше пошелъ со своей баркой. Къ чему введеніе? Къ чему разговоръ посторонней женщины съ прохожимъ? Все это рамки для одной жалобы, плача Яна, но онѣ казались Мицкевичу народными и потому необходимыми.
Баллада „Я люблю это“ (To Iubie) и введеніе къ ней „Къ друзьямъ“ были написаны, какъ мы уже видѣли раньше, въ концѣ 1819 года, когда настроеніе поэта было тревожно и уныло, когда вѣра въ Марылю еще не была утрачена, но любовь къ ней уже не радовала поэта. Баллада основана на очень распространенномъ среди католическаго люда вѣрованіи въ загробное странствованіе души, совершившей грѣхъ и получающей искупленіе въ чистилищѣ, когда этотъ грѣхъ заглаженъ соотвѣтствующимъ поступкомъ живого человѣка. При жизни сынъ ударилъ своего отца: послѣ смерти онъ бродитъ по землѣ, какъ призракъ, и, наконецъ, онъ получаетъ ударъ отъ собственнаго сына: онъ искупленъ. Дѣвушка, никогда никого не любившая, богачъ, оттолкнувшій бѣднаго и т. п., — всѣ они бродятъ по землѣ въ видѣ призраковъ, пугая людей и ожидая случайнаго избавителя, который угадаетъ, что онъ долженъ сдѣлать для искупленія грѣшной блуждающей души. Мицкевичъ зналъ эти легенды и положилъ ихъ основаніе своей баллады, которая является какъ бы первоосновой его позднѣйшей драмы любви, исторіи Густава. Въ литературѣ, у Нѣмцевича, онъ нашелъ нужный ему образъ прелестной, но легкомысленной дѣвушки, которая изъ тщеславія отталкиваетъ скромнаго юношу, пришедшаго къ ней среди другихъ искателей ея руки, блестѣвшихъ богатствомъ и знатностью. „Эдвинъ и Анеля“ Нѣмцевича, какъ показалъ въ своемъ тонкомъ анализѣ проф. Брухнальскій, дала нашему поэту этотъ образъ, но баллада Нѣмцевича кончается счастливо: Эдвинъ ушелъ отъ спесивой красавицы; распространился слухъ объ его смерти гдѣ -то въ пустынѣ: Анеля раскаялась и тоже рѣшила удалиться отъ міра, но по дорогѣ она зашла къ пустыннику и разсказала ему свою душевную драму. Этимъ пустынникомъ, конечно, оказывается Эдвинъ, и все кончается счастливо. У Мицкевича не было этой счастливой увѣренности: его Эдвинъ не ушелъ въ пустыню и не дождался Анели, онъ умеръ и только послѣ смерти Марыля узнала, какая она грѣшница и какое искупленіе ее ждетъ. Такимъ образомъ мотивы народные и литературные Мицкевичъ перевоплотилъ въ своемъ творчествѣ такъ, что получилась исторія его собственной души, опять - таки нѣчто столь личное, столь проникнутое истиннымъ лиризмомъ, чего въ польской литературѣ не было со временъ Кохановскаго, съ конца XVI вѣка. Но вмѣстѣ съ тѣмъ каждому было ясно, что поэтъ построилъ свое творчество на настоящей народной основѣ, правда, не избѣжавь рефлексіи, присущей сыну XVIII вѣка, но именно этимъ своимъ отношеніемъ къ народности особенно понятный и близкій современникамъ. Для понимания любовной лирики и драмы Мицкевича эта баллада настолько необходима, что я позволю себѣ привести ее цѣликомъ, въ переводѣ бѣлыми стихами, которые, конечно, далеки отъ яркаго, гибкаго стиха оригинала, но все же болѣе передаютъ лирическое настроеніе его, нежели прозаическій переводъ.
- „Посмотри, Марыля, тамъ направо: тамъ конец лѣсовъ, и заросль ивы; тамъ налѣво чудная долина, впереди рѣченка, жалкій мостикъ... Старый храмъ, а въ немъ гнѣздятся совы; колокольня, рядомъ срубъ погнившій, широко разросшійся малинникъ, и въ кустахъ старинныя могилы. Бѣсъ ли тамъ, заклятая душа ли, но лишь только полночь наступала, тамъ никто не могъ пройти безъ страха: такъ объ этомъ искони твердили. Только полночь небо заслоняетъ, церковь съ трескомъ двери открываетъ, звонъ съ пустой несется колокольни, и въ кустахъ малины шумъ и грохоть. Иногда мелькаетъ блѣдный пламень, иногда за громомъ громъ грохочетъ, и съ могилъ слетаютъ сами плиты, и встаютъ изъ гроба привидѣнья. То бѣжитъ дорогой трупъ безглавый, то безъ тѣла голова катится, пасть раскрыта, вылуплены очи, жаръ горить въ глазахъ ея и въ пасти. Волкъ бѣжитъ, прогнать его захочешь, вдругъ крыломъ орлинымъ онъ замашетъ; скажешь: „сгинь, исчезни“, перекрестишь, волкъ пропалъ, И только смѣхъ несется. Каждый путникъ видѣлъ эти страхи, каждый клялъ заклятую дорогу: тотъ безъ дышла, тотъ перевернулся, у того свихнула ногу лошадь. Я жъ, хоть помнилъ, какъ Андрей нашъ старый заклиналъ, не разъ предупреждалъ насъ, лишь смѣялся: я не вѣрилъ въ чары, мимо церкви бѣгалъ я и ѣздилъ. Ђду какъ - то въ Руту въ часъ ночной по мосту, на мосту повозка задержалась; кони стали; кучеръ ихъ напрасно бьетъ кнутомъ и гонитъ и торопить. Кони стали, вдругъ рванули разомъ; у повозки дышло отлетѣло; одному остаться въ полѣ, ночью! Вотъ люблю, сказалъ я, вотъ люблю- то. Вдругъ я вижу: страшная мертвица (покойница, martwica) изъ воды, изъ глуби выплываетъ: въ бѣломъ вся, лицо бѣлѣе снѣга, на челѣ вѣнокъ огнемъ пылаетъ. Я бѣжать, но въ ужасѣ свалился, встали дыбомъ волосы, "да будетъ“, крикнулъ я, „Господня сила съ нами!" А она: „аминь! “ мнѣ отвѣчаетъ. „Кто бъ ты ни былъ, человѣкъ почтенный, ты меня избавилъ отъ мученій: доживи до старости и счастья, миръ тебѣ, и миръ, и благодарность. Предъ собой ты видишь образъ грѣшный, но я скоро съ небомъ примирюся, ты меня избавилъ отъ страданій лишь однимъ словечкомъ: вотъ люблю- то. А пока сверкаютъ въ небѣ звѣзды и пѣтухъ не пѣлъ еще въ деревнѣ, я тебѣ судьбу свою открою, ты жъ другимъ повѣдай въ назиданье (dla nauki). Я жила на свѣтѣ въ оны годы и тогда Марылей называлась. Мой отецъ, въ уѣздѣ самый важный, былъ богатъ, силенъ и уважаемъ. Онъ хотѣлъ меня при жизни выдать я жъ была юна, съ большимъ приданымъ; жениховъ наѣхало къ намъ пропасть; красота и деньги ихъ манили. Моему тщеславью было лестно и по вкусу очень мнѣ пришлося, что они мнѣ кланялись толпою, я жъ спесиво чванилась предъ всѣми. Прибылъ Юзя; на веснѣ двадцатой, молодой, несмѣлый и невинный; онъ умѣлъ пылать горячей страстью, въ признаньяхъ не былъ онъ искусенъ. И бѣднякъ напрасно истерзался, день и ночь онъ плакалъ мнѣ на радость: я нашла лишь дикое веселье, только смѣхъ въ слезахъ его и мукахъ. „Я пойду!“— „Иди, когда желаешь!“ Онъ ушелъ и умеръ отъ любви онъ. Здѣсь онъ спитъ: въ могилѣ той зеленой, у рѣки его почили кости. Съ той поры мнѣ жизнь постыла, поздно поняла я совѣсти укоры, но бѣду исправить средства не было, не пришлось покаяться мнѣ даже. Разъ, когда съ отцомъ была я въ полночь, раздались и шумъ, и гамъ, и свисты, прилетѣлъ въ ужасномъ видѣ Юзя. весь въ огнѣ, какъ грѣшникъ осужденный. Удушилъ меня онъ гущей дыма и швырнулъ въ чистилищныя рѣки, гдѣ въ тоскѣ и скрежетѣ зубовномъ приговоръ суровый я узнала: „Знала ты, что Господу угодно женскій родъ создать изъ мужа было, на усладу мужу, не на горе, не на зло, а ради наслажденья. Ты жъ въ груди имѣла словно камень, и тебя не трогали стенанья; ни мольбы, ни слезы, ни страданья у тебя не вымолили ласки. Много лѣтъ свое жестокосердье выкупать въ чистилищѣ ты будешь, до тѣхъ поръ, пока земной мужчина и тебѣ хоть разъ „люблю“ не скажетъ. Этихъ словъ просилъ когда - то Юзя, слезы лилъ онъ горькія, несчастный; ты жъ проси не плачемъ, не мольбою, но страша людей и поражая“. Такъ сказалъ. Меня же злые духи въ мигъ умчали, сотый годъ ужъ минулъ, мучатъ днемъ, снимаютъ цѣпи на ночь, изъ огня на землю выхожу я. Въ храмѣ томъ иль на могилѣ Юзи, и землѣ, и небесамъ постыла, по ночамъ должна пугать проѣзжихъ, принимая всякій странный образъ. Заведу идущихъ въ грязь и въ лужи иль коня проѣзжему испорчу; всѣ бранятъ, клянуть меня, ругаютъ, ты одинъ сказалъ, что это любишь. Предъ тобой спадетъ завѣса рока, и изъ тьмы судьба твоя предстанетъ... Ахъ, и ты Марылю... но Марыля“... Въ этотъ мигъ пѣтухъ запѣлъ, къ несчастью, а она кивнула мнѣ, и въ тонкій, нѣжный паръ внезапно превратилась, съ глазъ пропавъ, какъ облачко, исчезла, какъ туманъ отъ вѣянья зефира. Я гляжу: цѣла моя повозка; я сажусь въ повозку, понемногу страхъ проходить, и на сердцѣ легче. Помолись, пожалуйста, за души, что въ огнѣ чистилища страдаютъ“.
Шутливое стихотвореніе, которое отвѣчало высказанному во введеніи „Къ друзьямъ желанію писать о любви, о Марылѣ и о страшилищахъ, потомъ превратилось въ трагедію: Юзя превратился въ Густава, а Марыля въ безжалостную измѣнницу. Уже посвященіе „Къ друзьямъ“ давало всѣ нужные мотивы для превращенія шутки въ трагедію: „Нѣжныя сердечныя изліянія Марыля раздѣляла скупо: сто разъ ей скажешь обожаю (kocham), a она не отвѣтитъ даже и люблю (lubie). А за это въ Рутѣ, въ минуту полночи, когда всѣ ложатся спать, я, желая доброй, ночи Марылѣ, пугалъ ее такой балладой“. Баллада не подѣйствовала, Марыля не сказала желаннаго слова.
Въ примѣчаніи къ балладѣ „Тo lubie“, помѣщенномъ въ первомъ виленскомъ изданій, поэтъ, повидимому, считаясь съ духовной цензурой (замѣстителя ректора, ксендза Клонгевича), указалъ на то, что баллада является будто бы переводомъ народной пѣсни и что потому авторъ не рѣшился измѣнить представленія о чистилищѣ, хотя они, конечно, ошибочны. "Но наиболѣе неправильно (najbłędniejsze) окончаніе этой пѣсни, т.-е. пѣніе Anioł Pański“. Само собой разумѣется, что это немного комическое разъясненіе исчезло въ заграничныхъ изданіяхъ, свободныхъ отъ цензуры, осталось только упоминаніе о народной пѣснѣ, будто бы источникѣ баллады, осталось, вѣроятно, потому, что баллада слишкомъ ясно отражала личную жизнь поэта, и ему хотѣлось „затереть слѣды“ ея, направивъ читателя на ложный путь.
Двѣ послѣдующія баллады вводятъ насъ въ чисто народныя представленія о польскомъ Фаустѣ, панѣ Твардовскомъ, и поражаютъ своимъ проникновеніемъ въ духъ народности.
Одна изъ основныхъ особенностей творчества Мицкевича, которая вытекаетъ изъ его постоянной литовской натуры и которая выражается также опредѣленно и въ его жизни, заключается въ постоянствѣ его литературныхъ замысловъ. Еще задолго до появленія того основнаго сочиненія, въ которомъ Мицкевичъ даетъ наиболѣе полное, удовлетворяющее его выраженіе замысла, можно прослѣдить, какъ онъ возникаетъ, какъ поэтъ нащупываетъ полубезсознательно ту форму, въ которую потомъ выльется этотъ замыселъ. Такихъ сюжетовъ мы можемъ найти у Мицкевича нѣсколько. Это, во -первыхъ, проблема измѣны. Можно ли измѣнить отечеству ради любви? „Мѣшко“ заключаетъ уже нѣсколько зеренъ, которыя потомъ всходять въ "Живилѣ". Эта послѣдняя повѣсть даетъ опредѣленный отрицательный отвѣтъ: измѣна ради любви позоритъ мужчину и не привлекаетъ благородной женщины. Тогда вопросъ расширяется; возможна ли измѣна отечеству ради самого отечества, измѣна притворная, которая въ концѣ концовъ обратится ему же на благо и будетъ измѣной уже не родинѣ, а врагамъ, пріютившимъ мнимаго измѣнника. Это проблема „Конрада Валленрода“. Мы увидимъ, что и на этотъ вопросъ, который получилъ для Мицкевича такое жгучее этическое значеніе, поэтъ отвѣтилъ отрицательно: ложь никогда не ведетъ къ добру, измѣна никогда не дастъ истиннаго, не только минутнаго удовлетворенія. А если измѣна плохое средство борьбы, какими же другими средствами надо пользоваться? Третья часть „Дѣдовъ“, „Книга польскаго пилигримства“ и т. II. стремились разрѣшить этотъ труднѣйшій вопросъ новѣйшей польской жизни, который такъ мучительно и непосредственно переживалъ величайшій польскій поэтъ. Другой сюжетъ, который также развивается на нашихъ глазахъ въ творчествѣ Мицкевича, былъ уже затронутъ при разборѣ баллады „To lubie“. Уже здѣсь „для науки“, для наставленія живымъ появляется призракъ дѣвушки, мучившей своимъ кокетствомъ любившаго ее человѣка и доведшей его до самоубійства. Стихотвореніе было еще шуточное, самоубійства (хотя бы нравственнаго) еще не было основанія совершить, "наставленіе“ имѣло ближайшую цѣль: прочесть урокъ милой Марылѣ, какъ она должна относиться къ своему воздыхателю. Но шуточный образъ смѣнился нешуточнымъ: любовь, неудачная, безнадежная, сломила душу, вытравила изъ нея жизнерадостность, поставила вопросъ о самоубійствѣ. Не всѣ, какъ Мицкевичъ, нашли выходъ изъ этого состоянія, не всѣ сказали: „ну, будемъ жить дальше“, и страданія тѣхъ, кто, разочарованный въ смыслѣ жизни, покончилъ съ собой, поэтъ изобразилъ въ четвертой части „Дѣдовъ“, но и это онъ сдѣлалъ „для наставленія“ другимъ, болѣе слабымъ, чѣмъ онъ самъ.
Въ „Панѣ Твардовскомъ“ передъ нами прототипъ, самый первый зародышъ „Пана Тадеуша“. Типичный шляхтичъ, своевольный, капризный, но совершенно лишенный сознательной воли къ злу, Твардовскій всю свою жизнь прошутилъ, прогулялъ; прогулялъ даже свою душу, но такъ весело, съ такимъ юморомъ, какъ это не сумѣлъ бы сдѣлать ни одинъ нѣмецкій „Фаустъ“. Позднѣйшіе шляхтичи „Пана Тадеуша“, такіе же безпутные, но въ глубинѣ души такіе же добродушные, развились изъ тѣхъ началъ, которыя мы находимъ уже въ этой балладѣ. Это были живыя впечатлѣнія шляхетской жизни, вынесенныя Мицкевичемъ изъ его дѣтства. Легенды о панѣ Твардовскомъ представляютъ въ польской народной словесности весьма распространенный циклъ, котораго не могъ не знать и Мицкевичъ. Твардовскій продалъ свою душу чорту за возможность исполнять всякія свои прихоти; черезъ два года онъ долженъ былъ поѣхать въ Римъ, гдѣ чортъ и пріобрѣталъ всѣ права на его душу. Но Твардовскій и не думалъ ѣхать въ Римъ. Такъ прошло семь лѣтъ. Наконецъ, чорту удалось заманить Твардовскаго въ одну корчму. Оказалось, что она носить гордое названіе „Римъ“, и Твардовскому уже никакъ нельзя было отдѣлаться отъ расплаты. Однако, онъ нашелся и здѣсь: схватилъ въ руки новокрещеннаго младенца, къ которому чортъ не смѣлъ подступиться. Тогда чортъ напомнилъ своему мучителю, что онъ дворянинъ и что дворянское слово свято. Шляхетская гордость пана Твардовскаго была побѣждена: онъ самъ отдался въ руки чорту и полетѣлъ съ нимъ на судъ Божій. По дорогѣ пану вспомнилась церковная пѣсня (кантычка), которую онъ сложилъ еще до своего знакомства съ чортомъ, и онъ запѣлъ ее, а чортъ отступился отъ него и улетѣлъ. Такъ и носится теперь панъ Твардовскій между небомъ и землей и будетъ носиться до самаго Страшнаго суда. Таково болѣе или менѣе содержаніе народныхъ легендъ о панѣ Твардовскомъ. Мицкевичъ внесъ въ нихъ кое - какія подробности и иное заключеніе: его герой остается вѣренъ себѣ до послѣдней минуты, онъ можетъ найти выходъ изъ любого положенія. Извѣстныя сказки о злой женѣ, которая хуже чорта, вполнѣ подходили своимъ тономъ и общимъ содержаніемъ къ такъ понятому сюжету. Въ характерѣ разгульнаго, своевольнаго, но добродушнаго и безхарактернаго шляхтича лежитъ страхъ передъ злой женой, и именно этотъ моментъ удачно использовалъ поэтъ. И легенда знала, что у пана Твардовскаго злющая жена, но она заставляла его подшучивать надъ ней, а не побаиваться ея. Въ художественномъ отношеніи баллада превосходно выдержана, за исключеніемъ одной подробности, навѣянной литературной ученостью Мицкевича. Дѣло въ томъ, что черти Мицкевича вовсе не тѣ мрачныя и злобно- саркастическія фигуры, созданія страшнаго 16 вѣка, „Teufelsjahrhundert“, вовсе не Мефистофели Гёте, а самые обыкновенные славянскіе черти (какъ въ нашихъ сказкахъ), плутоватые, добродушные, постоянно попадающіеся впросакъ. Изображая своего дьявола, искусителя Пана Твардовскаго, въ соотвѣтствіи съ народными представленіями о нечистой силѣ, Мицкевичъ не долженъ былъ называть его Мефистофелемъ, съ которымъ у всѣхъ литературно образованныхъ людей связываются совершенно иныя представленія, созданныя „Faustbuch“ - 16 вѣка и Гёте. Но это, кажется, единственный упрекъ, который можно сдѣлать въ художественномъ отношеніи балладѣ Мицкевича. Какъ же онъ разработалъ свой сюжеть?
Твардовскій въ корчмѣ, гдѣ кипить веселье. Онъ забавляется своими чародѣйскими штучками: одному придѣлываетъ ко лбу трубки, черезъ которыя тянеть водку; солдата, который обижалъ публику, превращаетъ въ зайца и т. д. Вдругъ на днѣ опорожненнаго стакана что -то свистить и скрипить. „Дьяволенокъ былъ тамъ въ водкѣ, на днѣ, настоящій нѣмецъ, куцая штука“. Онъ упалъ на полъ, сталъ расти и поднялся до двухъ локтей, „носъ, какъ крючокъ, пѣтушья нога и когти, какъ у ястреба“. Появившійся такимъ образомъ бѣсъ (bis, какъ его называетъ по народному Мицкевичъ, щеголяющій въ этой балладѣ знаніемъ простонародной рѣчи ) представляется Твардовскому въ качествѣ Мефистофеля и напоминаетъ о договорѣ, заключенномъ на Лысой горѣ. Дальше идетъ, согласно народнымъ легендамъ о Твардовскомъ, ловушка, которую чортъ устроилъ пану, заманивъ его въ корчму, но въ отличіе отъ легенды, заставляющей Твардовскаго защищаться крещенымъ младенцемъ, поэтъ вводить новую подробность, которая развивается въ цѣлый забавный эпизодъ. Бѣсъ обязанъ, по контракту, исполнить еще три послѣднія желанія пана. Правда, онъ могъ бы и теперь удрать изъ корчмы, но nobile verbum, шляхетское слово, удерживаетъ его въ „Римѣ“. Чортъ охотно исполняеть самыя трудныя приказанія Твардовскаго: какъ въ сказкѣ о „Соломонѣ и Китоврасѣ“ и тому подобныхъ средневѣковыхъ и народныхъ сказаніяхъ о преніяхъ мудрецовъ, онъ вьетъ изъ песка бичъ, вбиваетъ колышки въ маковыя зерна и т. п.; онъ не отказывается даже отъ очень непріятнаго ему дѣла и купается, по приказанію пана Твардовскаго, въ мискѣ со свяченой водой. Но и панъ хитеръ на выдумки. „Я поселюсь вмѣсто тебя на цѣлый годъ у Вельзевула (belzebula) — предлагаетъ шляхтичъ: пусть на этотъ годъ моя милая (moja luba) останется съ тобой, какъ съ мужемъ. Обѣщай ей клятвенно любовь, уваженіе и безграничное послушаніе, а если ты нарушишь хоть одно условіе, то и весь нашъ договоръ конченъ“. Дьяволъ былъ смущенъ; онъ поглядывалъ то на пана Твардовскаго, то на его супругу, а самъ все подвигался къ замочной скважинѣ, куда и юркнулъ наконецъ. И до сихъ поръ онъ пропадаетъ гдѣ то въ неизвѣстности и не является по душу пана Твардовскаго. „Dotąd, jak czmycha, tak czmycha“, говорить поэтъ на народный ладъ.
Баллада „Тукай“, помѣщенная вслѣдъ за „Пани Твардовской“, осталась не оконченной. Въ 1822 году были напечатаны только двѣ первыя части ея, а продолженіе обѣщано въ слѣдующихъ томикахъ, но жизнь унесла поэта такъ далеко отъ литовскаго затишья и прежнихъ настроеній что, конечно, къ „Тукаю" онъ уже не вернулся. Тукай долженъ былъ изобразить польскаго Фауста, въ которые панъ Твардовскій совершенно не годился. Ho въ польской жизни было слишкомъ мало элементовъ для философскаго скептицизма Фауста, и оттого этотъ скептицизмъ свелся просто къ кощунству, за которое авторъ въ примѣчаніи обѣщалъ наказать Тукая въ послѣдующихъ балладахъ. И вся баллада въ этой своей части слаба, и Мицкевичъ, такой чуткій къ художественной правдѣ, долженъ былъ почувствовать невѣрность взятаго имъ типа, его несоотвѣтствіе польскому быту. „Тукай" остался недоконченнымъ; зато изъ друзей поэта нашелся одинъ, который всѣхъ сомнѣній Мицкевича не прочувствовалъ и за него докончилъ „Тукая“. Это былъ Одынецъ. Въ своей балладѣ Мицкевичъ воспользовался народной легендой о человѣкѣ, который хотѣлъ помолодѣть съ помощью чудесныхъ средствъ. Неудачу этой попытки изобразилъ Альбрехтъ Радзивиллъ въ книжкѣ „Dyskurs Nabożny“, вышедшей въ 1635 году. И въ той редакціи, которую зналъ Мицкевичъ, дѣло кончалось плохо. На это указываетъ конецъ недоконченной Мицкевичемъ баллады въ обработкѣ Одынца, который, вѣроятно, зналъ замыселъ Мицкевича и съ нимъ считался. (Ср. въ львовскомъ изд. соч. Мицкевича, томъ 1, 263).
Тукай умираетъ, разочаровавшись въ жизни, въ добродѣтели и наукѣ. Однако разочарованіе его поверхностно, укоры жизни очень не глубоки. Вдругъ раздались шумъ и громъ, и въ замокъ влетѣлъ какой - то неизвѣстный старикъ. Онъ схватилъ Тукая за руку, поднялъ его и велѣлъ ему итти вслѣдъ за собою. Мѣстность, какъ это любитъ дѣлать Мицкевичъ, описана чрезвычайно точно, съ указаніями на мѣстныя географическія названія. Путники миновали озеро Колдычево, пришли къ горѣ Дерновой. Здѣсь „старецъ сталъ на колѣни на могилѣ, раскрылъ уста, сверкнулъ очами, поднялъ обѣ руки, три раза крикнулъ, три раза свистнулъ:-„Смотри, Тукай, вотъ дорожка, за дорожкой на болотѣ хатка, въ хаткѣ живетъ мудрецъ Полель, мудрецъ хочетъ помочь мудрецу. Извѣстны твоя ученость и добродѣтель; я знаю, что Богъ, привязавъ тебя къ землѣ узами любви, не дасть тебѣ долгой жизни. Но оставь праздный страхъ, узнай дѣйствительность моихъ средствъ, живи для слугъ, друзей, жены лѣта, вѣка, безсмертіе. Я первый рѣшаюсь показать земному глазу дорогу къ нему, но, согласно приговору судебь, я только двумъ могу показать ее. Избери другого человѣка, человѣка испытаннаго довѣрія, которому бы ты такъ же повѣрилъ во всякомъ испытаніи, какъ самому себѣ. Найдешь-тебя ждетъ безсмертіе, не найдешь— смерть и вѣчная кара! " И вотъ передъ Тукаемъ трудная задача: назвать человѣка, которому онъ могъ бы всецѣло повѣрить. Полель помогаетъ ему. Слугѣ? Нѣтъ, слишкомъ часто измѣняютъ слуги. Можетъ быть, любовницѣ или женѣ? Колебанія Тукая Мицкевичъ передаетъ мастерски. „Да“, и вдругъ оборвалъ, печально поглядываетъ; „да“, скажетъ и снова оборветь; думаетъ, самъ съ собой печально разсуждаетъ: „Да, да, возлюбленной... да, женѣ!“ И вѣритъ, и страхъ его беретъ, рѣшилъ, уже готовъ отвѣтить, ужъ... и ничего не отвѣчаетъ. Въ гнѣвѣ Полель возвращаетъ Тукая на его ложе смерти, только издали раздается голосъ: „Нѣтъ другого человѣка, которому бы ты могъ повѣрить во всякомъ испытаній такъ, какъ самому себѣ“. На этомъ кончается первая часть. Поэтъ -романтикъ свелъ умственныя и душевныя терзанія своего героя не къ тоскѣ духа, разочаровавшагося въ истинѣ, но къ печали человѣка, который не могъ найти на землѣ истиннаго друга, который хотѣлъ всецѣло повѣрить любимой женщинѣ, вѣрному другу и съ горечью пришелъ къ убѣжденію, что нѣтъ на землѣ полнаго душевнаго пониманія даже между ближайшими друзьями, Это- горечь самого Мицкевича, это убѣжденіе — одинъ изъ этаповъ въ его душевномъ развитіи.
Но Тукай нашелъ друга. „Я имѣю, я имѣю друга“, кричитъ онъ на смертномъ ложѣ и сразу преображается, глаза его сверкаютъ здоровьемъ, блѣдность пропадаетъ на его челѣ; доктора дивятся. Тукай такъ силенъ и бодръ, какъ- будто онъ никогда не былъ боленъ. Между тѣмъ на подушкѣ онъ находить листокъ пергамента (изъ воловьей шкуры), на которомъ „проклятые черти записали тайну приговора“. Тукай торопливо хватаетъ рукописаніе, которое гласитъ слѣдующее: „Когда мѣсяцъ будетъ въ первой четверти, иди за гору въ рощу. Тамъ ты найдешь камень, изъподъ камня вырви бѣлый корень. Когда будешь близокъ къ смерти, вели разрубить тѣло на четыре части, сварить корешки въ водѣ и помазать разрубленные куски. Снова духъ срастется съ тѣломъ; ты встанешь, какъ - будто пришла новая весна, и можешь, пользуясь этимъ средствомъ, умирать и воскресать во вѣки вѣковъ“. Дальше шли предостереженія: какъ рубить голову, какъ ноги, въ какой водѣ приготовлять зелье, по какой щепоткѣ брать разныя травы; въ самомъ же концѣ, въ постскриптумѣ, стояло слѣдующее условіе:“ Если кто- нибудь другой, кто долженъ будетъ совершить помазаніе, соблазненный нашимъ фокусомъ, покажетъ другому зелье или не помажетъ твоего тѣла, въ такомъ случаѣ дѣйствіе зелья прекращается, а вашу милость ждетъ къ себѣ въ гости пекло. Если ты рѣшишься на такое дѣло, то въ знакъ нашего соглашенія нашъ посолъ Мефистофель передасть тебѣ для взаимнаго обмѣна документъ. Мы тебя предупредили относительно нашихъ уловокъ; остерегайся, потомъ ужъ поздно будетъ жаловаться. Данъ въ Эребѣ, утромъ въ шабашъ. Собственноручно подписано: да будетъ по сему. Люциферъ. Скрѣпилъ: Хадрамелахъ“. Прочитавъ дьявольское рукописаніе, Тукай сильно задумался; онъ „подпираетъ рукой подбородокъ, потеръ лобъ, скривилъ носъ, искоса взглянулъ на контрактъ; понюхалъ два раза табачку, то опускаетъ глаза на землю, то бѣгаетъ глазами по столу. Взялъ пергаментъ, взвѣсилъ его на рукѣ, снова взглянулъ на него сбоку, снова прочиталъ, снова взвѣсилъ, снова смѣрилъ глазами, ударилъ кулакомъ по столу, вздохнулъ, что -то проворчалъ, заскрежеталъ зубами, схватился руками за голову... Вдругъ вскочилъ и въ волненіи махнулъ рукой: „ну, пусть такъ будетъ!“ Эта сцена колебанія, какъ видитъ читатель, изображена мастерски, съ тонкимъ пониманіемъ психолога. Однако Тукай снова замолчалъ, снова садится, снова думаетъ, снова встаетъ, снова начинаетъ ходить и опять садится. Пусть его за это никто не бранитъ, потому что вести дѣла съ чертями не шутка. Думаетъ: или вѣчная жизнь или навѣки душа чорту; ничего не говоритъ, думаетъ про себя, только немножко шевелить губами. Пришелъ уже часъ отвѣта. Тукай удаляется изъ толпы и, замкнувшись въ лабораторіи разума, сидитъ одиноко. И тамъ еще разъ, прежде чѣмъ приложить свой штемпель, зажимаетъ свой трактатъ въ клещи суровой мысли и крѣпко сдавливаетъ его и т. п. Изъ этой лабораторіи мысли Тукай выходитъ съ рѣшеніемъ подписать договоръ съ дьяволомъ, но опять впадаетъ въ глубокую задумчивость, изображеніе которой начинаетъ наконецъ надоѣдать своей монотонностью. Онъ уже написалъ: „пусть такъ будетъ“, поставилъ и первую букву своего имени Т, но дальше никакъ не могъ ничего написать., Какъ же онъ долженъ былъ изумиться, когда буква б въ словѣ будетъ вдругъ начала жужжать и шумѣть и подыматься всѣми своими краями. Вертится, вздымается, растетъ, какъ кусокъ тѣста иа дрожжахъ. Нижняя половина буквы распухаетъ и превращается въ животъ и ребра, у верхней дѣлается выпуклой голова, которая раздувается въ огромный ушатъ. Шейка узенькая, какъ уосы, носикъ орлиный, а бородка козлиная, на одной сторонѣ лошадиная нога, а на другой курья лапка; смотритъ глазомъ бычьимъ, крылья въ родѣ лопастей у мельничнаго колеса. Это былъ дьяволъ. Однимъ словомъ, это былъ посолъ Мефистофель. Еще Тукай не могъ рѣшить, перекреститься ли или просить чорта сѣсть, когда наглецъ подскочилъ къ нему, схватилъ его за маленькій палецъ, рѣзнулъ ножикомъ подъ кожей и въ крови омочилъ перышко, перышко насадилъ, вложилъ въ руку, водитъ потихоньку рукою. Когда сдѣлалъ такъ U, К, А и J, сдѣлалось цѣлое Tukaj. Чортъ свистнулъ, гикнулъ, пропалъ, ищи теперь вѣтра въ полѣ“. На этомъ кончается и баллада, изобилующая, какъ видимъ, чертями и дьявольскими договорами; и опять здѣсь Мефистофель, притомъ совсѣмъ не на мѣстѣ, а кромѣ него, взятый у Шиллера Эребъ и заимствованный у ложноклассиковъ миөологическій славянскій Полель.
Что же было взято изъ народной поэзіи? Отдѣльныя черты, какъ и въ другихъ балладахъ. Философское содержаніе и нравственныя колебанія „Тукая“ чужды народной словесности. Вѣдь „Тукай“ былъ написанъ весной 1820 года, вскорѣ послѣ свадьбы Марыли, когда невѣріе въ людей должно было съ особенной силой мучить Мицкевича. Въ народныхъ сказкахъ жилъ человѣкъ, который также обѣщалъ выполнить обязательство передъ дьяволомъ за услугу, оказанную ёму въ пути, но стоялъ ли этотъ образъ (купца, царя, и т. д., который обѣщаетъ отдать дьяволу что- то. что, еще невѣдомое, ждетъ его дома: это былъ родившійся ребенокъ) передъ поэтомъ, когда онъ слагалъ своего „Тукая“, это трудно сказать. Скорѣе я не согласился бы съ подобнымъ предположеніемъ С. Здзярскаго. Затѣмъ, какъ указано выше, были извѣстны народной сказкѣ, извѣстны, конечно, и Мицкевичу легенды о чудесномъ возрожденіи съ помощью тѣхъ или иныхъ средствъ. Подобныя этнографическія изысканія указываютъ лишь на кругъ знакомства поэта съ произведеніями народной словесности, но въ его интимную духовную жизнь они мало вводять. Напр., такую чисто народную черту, какъ комическое изображеніе дьявола, Мицкевичъ долженъ былъ воспринять изъ самой глубины народной психики. Онъ не списывалъ съ какого - нибудь имѣющагося на лицо народнаго сказанія, сочинялъ самъ, такъ, какъ ему казалось болѣе близко къ народнымъ представленіямъ, и, дѣйствительно, въ нѣкоторыхъ чертахъ далъ такіе народные образы, какихъ до него не давалъ еще ни одинъ польскій поэтъ. Третьякъ (Młodość I. 354) справедливо отмѣтилъ разницу въ тонѣ первой и второй части баллады. Первая исполнена глубокой и искренней горечи: когда же Мицкевичъ приступалъ къ писанію второй части, это настроеніе уже минуло. Дѣйствительно, жалобы Тукая напоминаютъ позднѣйшія изліянія невѣрія и скептицизма Густава. Баллада во многихъ своихъ частностяхъ представляетъ недодѣланное произведеніе, потому что торопливо, залпомъ поэтъ излилъ здѣсь все содержаніе своего тогдашняго настроенія.
Очень длинная баллада „Лиліи“, почерпнутая также будто бы
„изъ народной пѣсни“, слѣдуетъ за этими двумя „фаустовскими“
произведеніями Мицкевича. „Преступленіе неслыханное: госпожа
убила господина; убивъ, похоронила въ рощѣ, на лугу, около
ручья: на гробъ посѣяла лилію; засѣвая, такъ пѣла: расти, цвѣтокъ, высоко, какъ панъ лежить глубоко; какъ панъ лежитъ глубоко, такъ ты расти высоко“. Я думаю, уже изъ этого начала,
такого обычнаго въ народной поэзіи, читатель догадывается,
чемъ идетъ рѣчь, какъ выдали убійцу лиліи. Обстановка самая
романтическая. „Наступаетъ темнота, дуетъ вѣтеръ; темно,
вѣтрено, пасмурно; кое- гдѣ каркаютъ вороны и кричать совы“.
Все, что требуется для романтическаго ужаса. Убійца въ ужасѣ врывается въ хатку пустынника. Образъ мужа преслѣдуетъ ее;
она кается старцу во всемъ, разсказываетъ, какъ ея мужъ ушелъ
съ королемъ Болеславомъ на войну съ кіевлянами, какъ онъ
много лѣтъ пропадалъ, а дорога добродѣтели скользка; она измѣнила мужу, а теперь убила его. Какъ искупить грѣхъ? Старецъ видитъ, что только страхъ наказанія терзаетъ ее. Онъ успокаиваетъ
эту новую леди Макбетъ: „по Божьему приговору, только мужъ можетъ выдать то, что ты дѣлаешь тайно, а мужъ твой уже лишился жизни“. Молодая женщина спѣшитъ домой, довольная такимъ
приговоромъ судьбы. Ее встрѣчаютъ дѣти и спрашиваютъ объ
отцѣ; напрасно они ждутъ его день, другой, цѣлую недѣлю; наконецъ дѣти забыли объ отцѣ. Но матери ихъ трудно, не выгнать
изъ мыслей грѣха; на сердцѣ ея залегла вѣчная тоска, сонъ не
слетаетъ на ея глаза, улыбка не посѣщаетъ ея устъ. „Часто въ ночную пору что- то стучитъ на дворѣ, что-то ходитъ по свѣтлицѣ.
Дѣти, кричитъ оно: это я, дѣти, вашъ отецъ“. На утро пріѣзжаютъ всадники, братья покойника. Баллада переходить изъ повѣствованія въ діалогъ; трагизмъ ея становится такимъ же напряженнымъ, какъ въ „Балладинѣ“ Словацкаго, гдѣ также героиня
убила мужа и мучится преступленіемъ и старается замять его
слѣды. Баллада слишкомъ велика, чтобы здѣсь можно было изложить ее въ подробностяхъ. Братья ждутъ возвращенія убитаго,
который долженъ былъ пріѣхать раньше ихъ, ждутъ цѣлую зиму,
„по вкусу имъ пріемъ и молодая хозяйка“, оба брата влюбились
въ нее и пошли предложить свою руку; съ ненавистью они смотрятъ другъ на друга, „крѣпко сжаты ихъ посинѣвшія уста,
сильно сжимаютъ ихъ руки мечи“. Растерялась молодая женщина,
бѣжитъ къ пустыннику, чтобы спросить его совѣта, жалуется, что
мучитъ ее по ночамъ покойникъ, что не для нея уже счастье и замужество. „Дочь моя“, отвѣчаетъ старикъ: „за всякимъ преступленіемъ слѣдуетъ кара: но если искренно раскаяніе преступника,
Богъ внимаетъ ему. Я знаю тайны небеснаго приговора, я возвѣщу
тебѣ радостную вѣсть; хотя твой мужъ погибъ уже больше года
тому назадъ, я еще сегодня воскрешу его“. Но эта вѣсть пугаетъ
молодую женщину: „поздно, стонетъ она: это убійственное желѣзо
навѣки насъ раздѣляетъ“. Съ грустью видитъ пустынникъ, что другого выхода нѣтъ: онъ совѣтуетъ, женщинѣ выбрать мужа изъ
двухъ братьевъ по вѣнку, который каждый изъ претендентовъ на ея
руку долженъ возложить на алтарѣ въ костелѣ. Радостно она бѣжитъ домой, уже не вспоминая объ убитомъ; но что -то слѣдуетъ за ней, чтото шепчетъ ей на ухо: „это я, твой мужъ, твой мужъ“. Вотъ наступаетъ воскресенье, „пани, окруженная дѣвицами, идетъ къ вѣнцу:
она вступаетъ на средину костела, береть первый вѣнокъ и обноситъ
его вокругъ: „вотъ, въ этомъ вѣнкѣ лиліи. Чьи же онѣ, чьи, кто
мой мужъ, кто мой возлюбленный?“ Но оба брата выступаютъ
претендентами на вѣнокъ, оба они твердятъ, что ихъ эти лиліи, съ
ненавистью смотрятъ другъ на друга и, вынувъ изъ ноженъ мечи,
готовы вступить въ рукопашный бой“. Вдругъ затряслись двери
костела, налетѣлъ вихрь, погасли свѣчи; входить особа вся въ
бѣломъ, всѣмъ извѣстенъ ея шагъ, всѣмъ извѣстно ея вооруженіе. Останавливается, всѣ задрожали; останавливается, смотритъ
исподлобья и взываетъ подземнымъ голосомъ: „Мой вѣнокъ и ты
моя! Цвѣты сорваны на моей могилѣ! Меня, ксендзъ, завяжи
своей стулой (т.-е. обвѣнчай). Злая жена, горе тебѣ, это я, твой мужъ,
твой мужь. Злые братья, горе вамъ обоимъ! На моей могилѣ вы рвали
цвѣты, прекратите бой! Это я, твой мужъ, вашъ братъ! Вы мои,
вѣнокъ мой! Идите на тотъ свѣтъ!“ Вздрогнуло основаніе церкви,
изъ сруба выступаетъ срубъ, сводъ трещитъ, фундаментъ западаетъ, и
церковь падаетъ на глубину. Сверху ее покрываетъ земля, на ней
растутъ лиліи, растутъ онѣ такъ высоко, какъ глубоко лежалъ
господинъ“. Такъ кончается эта мрачная баллада, въ которой
поэтъ достигъ уже извѣстнаго мастерства: ни многословія, ни пустыхъ устрашеній здѣсь нѣтъ, а отъ этихъ повтореній однихъ
и тѣхъ же стиховъ, отъ естественнаго сплетенія золъ вѣетъ паоосомъ трагическаго. Однако, еще неопытность руки писателя
чувствуется и здѣсь. Чрезвычайно внимательный и тонкій анализъ народныхъ мотивовъ, отразившихся на этой балладѣ (Бигелейзена въ. "Вислѣ“, т. V ), привелъ изслѣдователя къ убѣжденію, что Мицкевичъ хорошо зналъ настоящую народную пѣсню
объ убійствѣ женою мужа, что онъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ
просто передѣлывалъ ее, иногда усиливая трагическій тонъ,
иногда не умѣя справиться съ трагизмомъ народной этики,
но что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ подчинился своей обычной эклектической манерѣ. „Включеніе разнородныхъ мотивовъ изъ
народныхъ вѣрованій отразилось невыгоднымъ образомъ на композиціи. Мѣсто грознаго, быстраго, порывистаго, какъ горный
ручей, дѣйствія заняло медлительное и многорѣчивое изложеніе,
которое окончательно испортила еще неопытная рука молодого поэта излишнимъ сгущеніемъ красокъ и стремленіемъ произвести самое трагическое впечатлѣніе“: такъ гласить черезчуръ суровый приговоръ Г. Бигелейзена.
Другой изъ критиковъ „Лилій“, М. Шійковскій (Bibl. Warsz. 1910, іюнь, стр. 489), справедливо указалъ, что Мицкевичъ не сумѣлъ придать своей балладѣ достаточно законченный видъ. Въ апрѣлѣ 1820 г. онъ самъ сообщалъ друзьямъ, что ей „недостаетъ конца“. Дѣйствительно, развязка баллады плохо согласуется съ началомъ: вѣдь пустынникъ предсказалъ, что покойникъ не вернется, пока жена сама не призоветъ его, а между тѣмъ въ концѣ онъ появляется непрошенный. Поэтъ пробуетъ объяснить это тѣмъ, что лиліи были срѣзаны на могилѣ убитаго, что этимъ онъ будто бы былъ вызванъ изъ могилы, но это, несомнѣнно, натяжка. Затѣмъ, въ 5 стихѣ рѣчь идетъ объ одной лиліи, и баллада называлась также „Лиліей“ (въ апрѣлѣ 1820 г.), a въ 304 стихѣ, уже въ концѣ баллады, говорится о лиліяхъ. Да и весь конецъ, о свадьбѣ, какъ будто лишній. Невѣрная жена, убившая мужа, страдающая отъ мукъ совѣсти, и мужъ, вѣчно преслѣдующій ее: эти образы были такъ близки и понятны Мицкевичу, когда онъ потерялъ свою невѣрную Марылю. Можетъ быть, ему самому и не нуженъ былъ конецъ баллады, и онъ придумалъ его потомъ, ради другихъ, которые искали выхода для страданій убитаго и глубоко зарытаго рыцаря; на его могилѣ росли цвѣты женской невинности, лиліи. A этотъ выходъ подсказывался литературными увлеченіями Мицкевича: баллада Нѣмцевича „Аллондзо и Елена“, которая отразилась и на „То lubie“, давала образъ мстителя, вставшаго изъ гроба. При ея появленіи также „погасли свѣчи“. У Нѣмцевича гигантская фигура „въ черномъ вооруженіи“ не противорѣчила логикѣ, у Мицкевича вышло нѣчто не совсѣмъ понятное: его покойникъ явился въ саванѣ (osoba w bieli). Какъ же его узнали по вооруженію? Этого пробѣла, какъ и многихъ другихъ, поэть не замѣтилъ, увлеченный общей прелестью трагическаго сюжета. Образъ не умѣющей любить (Тo lubie), неспособной быть истиннымъ другомъ человѣка (Tukaj), здѣсь осложнился еще одной чертой: въ поискахъ новой любви женщина способна безъ всякаго состраданія убить того, кого она любила раньше. Такъ подготовлялось отчаяніе и презрѣніе къ женщинѣ, которое вылилось потомъ въ безконечныхъ монологахъ Густава. Эти поэтическія произведенія Мицкевича раскрываютъ намъ его душу полнѣе, чѣмъ самыя интимныя письма къ друзьямъ. Можетъ быть, всякій поэтъ самъ для себя раскрываетъ себя только въ поэзіи. Послѣдняя баллада въ сборникѣ 1822 года, „Кобзарь“ (Dudarz), представляетъ еще болѣе тѣсную связь съ „Дѣдами“. Образъ Густава, умершаго, но только „для свѣта“, очевидно, уже складывался въ воображеніи поэта; выступали уже и атрибуты его послѣдняго свиданія съ Марылей, увядшій листокъ и ленточка. Баллада носитъ, несомнѣнно, вполнѣ личный характеръ, но изложеніе ея отличается какой -то безпомощностью. Зачѣмъ было вводить въ нее сцену съ кобзаремъ, которая такъ напоминаеть вызываніе духовъ во второй части „Дѣдовъ“, гдѣ вмѣсто „Кобзаря“ (Dudarz) является „Гусляръ“ (Guślarz)? И эта сцена, и многія другія подробности становятся понятны только, какъ художественное нащупываніе сюжета, еще не вполнѣ обрисовавшагося поэту, но уже носящагося передъ нимъ въ общихъ очертаніяхъ. Съ этой точки зрѣнія генезиса Мицкевичевскаго творчества баллада очень интересна. Передъ нами на сценѣ толпа крестьянокъ, которыя справляютъ праздникъ „досѣвокъ“.Праздникъ описанъ въ духѣ идиллій, отъ котораго Мицкевичъ не вполнѣ освободился и въ своей позднѣйшей драматической поэмѣ. Мимо крестьянокъ „мимо нашей нивы“ (разсказъ ведется отъ лица поэта), проходитъ бѣлый, какъ голубь, старикъ, съ сѣдой бородой до самаго пояса. „Старецъ бренчитъ на лирѣ и поетъ; мальчики (которые ведутъ его подъ руки) дуютъ въ дудочки изъ перьевъ“. Поэтъ зоветь старика на деревенскій праздникъ, обѣщаетъ угостить его, чѣмъ Господь послалъ, и тоть поворачиваетъ къ нимъ. Старика встрѣчаютъ радушно, сажаютъ около огня, „за столъ изъ муравы", угощаютъ медомъ. Онъ спрашиваетъ, что же ему сыграть, настраиваетъ свою лиру и запѣваетъ странную пѣсню: „Иду я вдоль Нѣмана, съ верховьевъ до устья его, отъ деревеньки къ деревенькѣ, отъ лѣса къ лѣсу, отъ одной ленты полей къ другой, пою мои пѣсенки. Всѣ сбѣжались, всѣ заслушались, но никто меня не понимаетъ; я слезы вытираю, заглушаю вздохи и иду все дальше и дальше. Кто же пойметъ меня, тотъ запечалится и ударитъ въ бѣлыя ладони, уронитъ слезинку, и я уроню, и дальше уже не пойду“. Значить, что - то особенное, не для всѣхъ значительное поетъ старикъ; значитъ, онъ не простой кобзарь, но совершалъ какую-то миссію. „Что -то будетъ, что-то будетъ?" можетъ спросить толпа его слушателей, какъ во II части "дѣдовъ“. Прежде, чѣмъ начать настоящую пѣсню, старикъ оглянулся вокругъ; вниманіе его привлекла пастушка, которая то сплетала, то расплетала вѣнокъ, а около нея стоялъ юноша, принимавшій сплетенные цвѣты. Пастушка... это, конечно, та самая пастушка, съ которой мы встрѣтимся въ „Дѣдахъ“, но та будетъ въ траурѣ, тревожна и молчалива, a эта спокойна. Письма Марыли, о которыхъ шла рѣчь въ предшествующей главѣ, еще не успѣли превратить въ глазахъ Мицкевича ея образъ изъ спокойно-задумчиваго въ тоскующій. На челѣ ея видно спокойствіе души, ея глаза опущены къ землѣ, она не была ни весела, ни печальна, но о чемъ-то глубоко задумывалась. Какъ постоянно колеблется зеленая травка, хотя бы вѣтерокъ затаилъ свое дыханіе, такъ на груди ея высоко поднимается рубашка (zasłona), хотя не слышны ея вздохи. Вдругъ она сорвала съ груди пожелтѣвшій листокъ, листокъ неизвѣстнаго дерева; взглянетъ на него, броситъ и что-то тихо шепнетъ, какъ- будто сердится на листокъ. Отворачивается, немного отходитъ въ сторону, поднимаетъ глаза къ небу, и вдругъ въ глазахъ ея блеснули слезы, и румянецъ выступилъ на щекахъ. А кобзарь молчитъ, тихонько перебираетъ струны и не отрываетъ глазъ отъ пастушки, но, кажется, его соколиный взоръ проникаетъ въ самое ея сердце“. Потомъ онъ запѣлъ. Въ свою балладу Мицкевичъ вставилъ тріолетъ, принадлежащій Зану, какъ будто символъ той роли, которую игралъ Занъ въ его отношеніяхъ къ Марылѣ. Тріолетъ говоритъ о двухъ юношахъ, которые любятъ дѣвушку, но лишь одному изъ нихъ отдаетъ цвѣты. Когда кобзарь спѣлъ, послышался шопотъ: „эту пѣсенку пѣлъ кто-то въ нашей деревнѣ, но кто и когда, не помнимъ“. Старецъ открываетъ свою тайну. Однажды, странствуя въ чужихъ краяхъ, онъ встрѣтилъ юношу, одинокаго и тоскливаго. „Онъ былъ очень печаленъ, но о причинѣ своей печали не говорилъ никому; потомъ онъ отдѣлился отъ своихъ товарищей (съ которыми приплылъ изъ Литвы по Нѣману на стругѣ) и уже не вернулся домой. Я часто видѣль при блескѣ мѣсяца или на зарѣ, когда начинало разсвѣтать, какъ онъ бродилъ по лугамъ или ходилъ по берегу моря, по прибрежнымъ пескамъ. Не разъ среди скалъ, подобный скалѣ, на дождѣ, вѣтрѣ и холодѣ, онъ думалъ, погруженный въ себя, повѣряя свои печали вѣтрамъ, а слезы водѣ. Я шелъ къ нему; онъ бросалъ на меня печальный взоръ, но не сторонился отъ меня: ничего не говоря, я настраивалъ лютню, пѣлъ и ударялъ по струнамъ. У него струились градомъ слезы; но онъ мнѣ кивалъ головой: ему нравилось пѣніе; онъ жалъ мнѣ руку, я обнималъ его, и мы плакали вмѣстѣ. Мы лучше узнали другъ друга и стали друзьями; онъ постоянно молчалъ по своему обыкновенію, я также говорилъ немного. Потомъ, когда, измученный долгимъ терзаніемъ, онъ уже не могъ справиться съ собою, я былъ ему товарищемъ, слугою, я ухаживалъ за нимъ во время болѣзни. Бѣдный, онъ медленно угасалъ на моихъ глазахъ. Однажды онъ позвалъ меня къ своей постели и сказалъ: „я чувствую близкій конецъ страданьямъ, пусть исполнится Божья воля. Я согрѣшилъ только тѣмъ, что мои годы пролетѣли такъ безполезно, но безъ сожалѣнія я ухожу изъ міра; давно уже я умеръ въ немъ. Съ тѣхъ поръ, какъ уголокъ этихъ дикихъ скалъ скрылъ меня отъ лица толпы, свѣтъ сталъ для меня ничѣмъ, я жилъ только въ мірѣ воспоминаній. Ты, который остался мнѣ вѣрнымъ до гроба, говорилъ онъ, сжимая мои руки: мнѣ нечѣмъ вознаградить тебу, но я посвящу тебя въ то, что у меня есть. Ты знаешь пѣсенку, которую я пѣлъ столько разъ, оплакивая свою судьбу; ты помнишь, навѣрное, всѣ ея слова и знаешь, какимъ голосомъ ее пѣть. Есть у меня еще ленточка съ блѣдныхъ волосъ и засохшій листокъ кипариса: выучи эту пѣсенку, возьми эту вѣточку: вотъ все мое сокровище на землѣ. Иди, можетъ быть, ты найдешь на берегахъ Нѣмана ту, которой я уже не увижу; можетъ быть, нѣсенка будетъ ей мила; можетъ быть, она заплачетъ надъ листкомъ; наградить старика, приметъ его въ домъ. Скажи“... При этомъ его очи потускли, а въ устахъ застыло недоконченное имя Пресвятой Дѣвы. Онъ дѣлалъ усилія, чтобы еще что- то сказать; напрасно: онъ могъ только показать на сердце и на ту сторону, куда постоянно смотрѣлъ при жизни“. На этомъ остановился кобзарь. Доставъ изъ бумаги листокъ, онъ кого -то искалъ глазами, но пастушки уже не было въ окружавшей его толпѣ. Лишь вдалекѣ онъ увидѣлъ платьице, потому что она скрыла въ платкѣ свое божественное лицо; какой - то юноша велъ ее подъ руку, вотъ ихъ уже не видно за деревней. Прибѣжала кучка (zgraja) молодежи къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ старикъ. „Что это“, спрашиваютъ его всѣ. Онъ ничего не залъ: можетъ быть и зналъ, но только не хотѣлъ говорить въ толпѣ.
Въ этой балладѣ мы находимъ портретъ самого Мицкевича въ ту пору, когда, тоскуя по Марылѣ, онъ худѣлъ и чахъ въ Ковнѣ. Мѣсто дѣйствія баллады указано очень точно: юноша встрѣтился со старикомъ въ Кенигсбергѣ. Баллада помѣщена въ сборникѣ послѣ всѣхъ и по своему содержанію она ближе всего къ окончательному замыслу „Дѣдовъ“. Это позволяетъ, мнѣ кажется, отнести ее и хронологически къ болѣе позднему времени, нежели „Kurhanek Maryli“ и др. Повидимому, лѣтомъ 1821 года, находясь въ Полангенѣ близъ нѣмецкой границы, поэтъ и написалъ эту балладу.
Отъ идиллій, иногда столь же чувствительныхъ, какъ Кобзарь ", этотъ послѣдній отличается живымъ и непосредственнымъ личнымъ чувствомъ. Дѣвушка, уходящая плача съ другимъ, листокъ кипариса, какъ память, о разлукѣ, имя Пресвятой Дѣвы, дорогое поэту уже потому, что его носила его милая: все это переноситъ насъ въ самую интимную жизнь самого поэта. Вмѣстѣ съ настоящей народностью первый сборникъ стихотвореній Мицкевича внесъ въ польскую литературу и поэзію личнаго чувства, которой въ ней не было (исключая Кохановскаго, давно всѣми забытаго). Этимъ чувствомъ проникнуто и лирическоестихотвореніе „Пловецъ“, которое вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими вошло въ отдѣлъ „разныхъ стихотвореній“, слѣдовавшій въ сборникѣ за „балладами и романсами“. Žeglarz (Пловецъ на парусномъ суднѣ) былъ написанъ 17 апр. 1821 г.
Навѣянный монологомъ Гамлета: „Быть или не быть“, „Пловецъ“ разрѣшаетъ вопросъ о самоубійствѣ иначе, чѣмъ Гамлетъ. Въ душѣ польскаго поэта нѣтъ ни той энергіи отчаянія, ни того глубокаго скептицизма, какой мы находимъ у Шекспира. Это Мягкая грусть, печаль по непрочности земного счастья и недостижимости идеала. Человѣкъ, который чувствуетъ такъ мягко и нѣжно, не покончитъ съ собой, и въ монологѣ Мицкевича рѣшеніе жить мотивировано... да ничѣмъ не мотивировано. Гамлетъ хочетъ выступить противъ моря тревогъ, положивъ имъ конецъ (to take arms a ainst sea of troubles, and by opposing end them), но его мучитъ сомнѣніе, что умереть — не уснуть, но грезить. Но „какія грезы могутъ явиться въ этомъ смертномъ снѣ“ (for in that sleep of death what dreams may come)? Насиліе обидчика, упадокъ закона, без совѣстность сановника представляются Гамлету такими же страшными грезами этого сна смерти, какъ и страданія обманутой любви. Вотъ этого соціальнаго момента въ „Пловцѣ“ нѣтъ. Когда въ дальнѣйшемъ изложеніи придется сравнить эротическіе сонеты Мицкевича съ сонетами Петрарки, оказавшими на нихъ такое сильное вліяніе, мы опять увидимъ у Мицкевича отсутствіе этой широкой міровой скорби, подымающей на высоту общечеловѣческаго печаль Гамлета. Петраркой Мицкевичъ заинтересовался именно въ эту пору. Въ „Пловцѣ“ есть извѣстная этическая основа: счастливъ тотъ, кто въ своей жизни руководствуется добродѣтелью. На этой основѣ, внушенной поэту Шиллеромъ (какъ отмѣтилъ уже Мазановскій), Мицкевичъ не удержался и опять свелъ свою рѣчь къ личной горечи. Настроеніе мятежное, неспособное претворить различныя вліянія, но безпорядочно смѣшивающее ихъ, отсутствіе постепенности въ развитій чувства, но та же импульсивность, которая проникаетъ все поведеніе героя „Дѣдовъ“, Густава, обнаруживается въ полной мѣрѣ уже въ этомъ характернѣйшемъ для Мицкевича того времени стихотвореніи. „Die Führerdes Lebens“ Шиллера даютъ законченную мысль. Есть два рода геніевъ, говоритъ Шиллеръ, которые ведуть тебя черезъ жизнь. Благо тебѣ, если они оба, соединившись, помогаютъ тебѣ. Одинъ сокращаетъ тебѣ путешествіе своей игрой, и его рука дѣлаетъ тебѣ легче судьбу и долгъ. Въ шуткахъ и разговорахъ онъ сопровождаеть тебя до той бездны, гдѣ смертный останавливается съ трепетомъ у моря вѣчности. Здѣсь серьезно, молчаливо и рѣшительно принимаетъ тебя другой и на своихъ гигантскихъ рукахъ переноситъ тебя черезъ глубину. Никогда не отдавай себя цѣликомъ одному изъ нихъ! Никогда не ввѣряй первому своего достоинства, а другому своего счастья“. У Мицкевича эта этическая проблема отступаетъ на задній планъ: доминируетъ личное чувство счастья или несчастья. Несмотря на романтическое настроеніе, поэтъ все еще не отказался отъ вычурности, и вліяніе стиля Трембецкаго сказывается въ довольно безвкусныхъ метафорахъ (balsam rzymski, т.е. римскій бальзамъ, вм. религія; sławy орока, скала славы). Но всѣ эти недостатки, вся неуравновѣшенность и внутренняя незаконченность стихотворенія искупаются чрезвычайной искренностью его. Горе поэта такъ правдиво и глубоко, что къ нему онъ сводитъ все, о чемъ бы ни заговорилъ. „О, море явленій“, восклицаетъ онъ (а sea of troubles Гамлета): "Откуда эта ночь и непогода? Была заря и тишина, когда я былъ близко отъ берега. Теперь же какія волны, какой вихрь кидаютъ меня! Нельзя плыть, нельзя и остановить свой бѣгъ! Такъ не покинуть ли корабль жизни? Счастливъ тотъ, на чьей ладьѣ правятъ рулемъ двѣ небесныя сестры (siostrzyce, сестрицы), Добродѣтель и Красота! Когда сгущается ночной мракъ, усиливается волненіе, одна даетъ бокалъ, а другая открываетъ свое лицо, и ея образъ разливаетъ свѣтъ, а нектаръ другой услаждаеть. Счастливъ тотъ, кто поклялся въ вѣрности одной Добродѣтели! Онъ доплыветъ туда, гдѣ возвышается скала славы, и его стремленія подкрѣпитъ римскій бальзамъ; но если нана него не обратить своего взора Красота, онъ доплыветъ въ крови и поту. Если же Красота покажетъ ему свое лицо, а потомъ измѣнчиво покинетъ его среди дороги, унося съ собой соблазнительные призраки надежды, ахъ, какъ пусто будетъ для него въ пространствахъ міра. Уже недостаточно будутъ его подкрѣплять и услады добродѣтели! Вмѣсто прелести небеснаго восхода бороться съ постоянной бурей, стонать среди мрака, вмѣсто чувствительныхъ сердецъ ударяться о каменную грудь, вмѣсто ея ручекъ хвататься за выступы камня и долго не останавливаться среди такихъ разочарованій. Разочарованіе такъ тяжко, покончить такъ легко и пріятно? Не будемъ больше скитаться во мракѣ, носимые волнами.,. Но всё ли погибнетъ вмѣстѣ съ нами въ этихъ волнахъ? Или тотъ, кто брошенъ уже въ бытіе бездны, не будетъ въ состояніи ни подняться (wylecieć, вылетѣть) изъ нея, ни погибнуть на днѣ, Все, что живеть, уничтожается: такъ кричитъ людская молва. Почему же она не въ силахъ заморозить (wyziębić) ту внутреннюю вѣру, что звѣзда духа не можетъ[3] погаснуть и, разъ брошенная, кружится на неизмѣримой глубинѣ, пока время будетъ бѣжать своими вѣчными кругами (вычурный образъ въ духѣ Трембицкаго: póki czas wieczne toczyć będzie koła). Кто же тамъ закричалъ на сушѣ? Чьи это сожалѣнія? Ахъ, это вы, о братья мои, друзья мои, вы все еще стоите на прибрежной скалѣ, и ваши очи не боятся утомленія. Вы все еще смотрите на меня и на волны? Если я брошусь туда, куда меня влечетъ (ciska, давитъ) отчаяніе, будуть слезы надъ моимъ безуміемъ, жалобы на неблагодарность. Да вѣдь вамъ не такъ видны эти черныя тучи, вамъ не слыхать издали вихря, который рветъ здѣсь снасти; громъ, который здѣсь ударяетъ, для васъ только сверкаетъ. И напрасно иные хотѣли бы почувствовать вмѣстѣ со мною, подъ ударами грома то, что я чувствую. Никому, кромѣ Бога, не дано судить насъ. Желая судить меня, нужно быть не со мной, но во мнѣ. Я плыву дальше, а вы идите домой!“ Почему? спроситъ читатель. Какой переворотъ произошелъ въ душѣ поэта, что удержало его отъ самоубійства? Едва намѣченное сомнѣніе, что со смертью не все кончается (но развѣ это пугаетъ его, какъ загробные „сны“ Гамлета), дружба друзей, надежда?
Въ дѣйствительности спасла Мицкевича вѣра въ себя, въ свое высшее призваніе поэта- пророка. Достигши впослѣдствіи такого яркаго выраженія въ импровизаціяхъ, эта вѣра прорывается уже въ „Гимнѣ на день Благовѣщенія“, помѣщенномъ въ первомъ томѣ стихотвореній. Какъ указалъ проф. Порембовичъ, эта вѣра была внушена Мицкевичу Шеллингомъ, но, конечно, слова Шеллинга упали на почву, хорошо подготовленную личными возвышенными настроеніями поэта. Вѣдь "Гимнъ“ появился въ филаретской атмосферѣ, которая поднимала Мицкевича въ собственныхъ его глазахъ: онъ былъ написанъ, когда имя Маріи было ему особенно свято. Нѣкоторая торжественная холодность присуща, вообще, этому роду поэзіи, „пареніе“ ея здѣсь особенно умѣстно. „Поклонъ пречистой Родительницѣ! Превыше небесъ Твое чело, звѣздами сверкаетъ Твой вѣнецъ, одесную Іеговы. Нынѣ мы, вѣрные, торжествуемъ Твой день. Блесни среди Твоей церкви! Вотъ къ землѣ склонились головы, вотъ среди черни, охваченной нѣмымъ страхомъ, встаетъ пророкъ и вопіетъ: ударяю по клавишамъ органа во славу Твою, но лишь отъ божества исходитъ пѣснь, достойная божества. Блесни же среди твоей церкви и опусти свой ангельскій взоръ! Вотъ я воспламеню божествомъ свой духъ (duchy me), раскрой источники голоса моего! И я возгремлю грудью, какъ херувимы при концѣ свѣта, когда они вознесутъ изъ сна небытія прахъ, упавшій въ бездну вѣковъ. Пусть такимъ же громомъ облетить хвала Твоя безконечность, и тамъ, гдѣ адъ, и тамъ, гдѣ свѣтятъ звѣзды, пусть она переживетъ вѣчность. Но кто же это восходить? Восходить на Сіонъ Дѣвица. Ликъ Маріи, какъ раннее утро на морской поверхности: снѣжится облако, солнце искоса пускаетъ въ него золотую стрѣлу. Таковъ блескъ развѣвающагося волоса на снѣгу, что бѣлить одежды[4]. Взглянулъ Іегова и въ ней прославилъ себя (w niej upodobal sobie). Разбились зеркала небесъ, бѣлая голубка упала и надъ Сіономъ остановила свои крылья, и увѣнчиваетъ чело небожительницы перьями серебристой радуги. Громъ, молнія! Да будеть, сбылось: Матерью стала Дѣвица, Богъ — тѣломъ!“ Этотъ гимнъ, какъ извѣстно, вошелъ въ сборникъ пѣснопѣній католиче-скаго люда въ Польшѣ; дѣйствительно онъ не выходить изъ предѣловъ догматической ортодоксіи и можетъ высоко поднять нанастроеніе вѣрующихъ и молящихся. Но изысканность образовъ и рискованность нѣкоторыхъ сравненій, и высокопарность стиля показываютъ, какъ далекъ еще былъ Мицкевичъ отъ той торжественной простоты, съ которой онъ впослѣдствіи формулироваль свои поэтическія „пророчества“. Но въ этомъ гимнѣ будущій Мицкевичъ обнаруживается такъ же опредѣленно, какъ въ балладахъ сказывается будщій авторъ „Дѣдовъ“, „Конрада Валленрода“ и „Пана Тадеуша“. Въ томъ же сборникѣ встаетъ передъ нами и будущій авторъ „Сонетовъ“. Такое обиліе мотивовъ и элементовъ заключалъ въ себѣ уже первый сборникъ великаго поэта. Но разработать всѣ ихъ могъ только онъ одинъ, а другіе брали каждый, что ему было особенно близко. Мицкевичъ очень далеко перешагнулъ за тѣ рамки, которыя онъ самъ себѣ ставилъ въ предисловіи, и съ выходомъ его сборника польская поэзія должна была пойти по новому пути.
О поэмѣ „Шашки“ (Warcaby) я уже упоминалъ раньше. Это подражаніе „Шахматамъ“ (Szachy) Яна Кохановскаго, шуточное наставленіе въ игрѣ, посвященное Франциску Малевскому. Но шутка переходитъ въ тяжелую тоску, когда поэтъ вспоминаетъ о томъ, какъ онъ игралъ съ Марылей, пользуясь лишней минутой побыть съ ней, посмотрѣть на ея милое лицо. Тоска, которая томила поэта, доводила его до видѣній, которыхъ, я думаю, вовсе не слѣдуетъ принимать въ символическомъ смыслѣ. Я увѣренъ въ томъ, что Мицкевичъ, дѣйствительно, видѣлъ, благодаря силѣ своего воображенія, то, что онъ описываетъ: „Однажды, когда погасающая лампа лила уже слабый свѣтъ, неожиданно разступилась около меня густота тѣни; мой взоръ остолбенѣлъ, и мысли дико сплетались, и я вижу: ясный ангелъ слетаетъ ко мнѣ по воздуху. Боже! Это ея личико, блѣдное, какъ раннее утро: волосы спадають на шею серебристыми лучами: прозрачная тучка служить ей одѣяніемъ, краснѣя у груди лентами изъ розъ. Я видѣлъ ее такъ же ясно, какъ вижу тебя, я видѣлъ ее такой, какой она бываетъ всегда, только окруженную большей ясностью, болѣе божественной: но болѣе прекрасной она быть не могла! Потомъ она проскользнула къ столику; мы встрѣтились глазами, я быль весь въ глазахъ (caly byłem w oku): сердцемъ такъ близко отъ ея сердца, лицомъ отъ ея лица: насъ раздѣляла только жалкая шахматная доска. Съ тѣхъ поръ уже много разъ въ предразсвѣтную пору, въ сумракѣ тѣней, Богъ своей милостью посылаетъ мнѣ подобное видѣніе. Оно носится всегда около шахматной доски, но не хочетъ, чтобы игрою съ ней ней я перемѣнилъ положеніе (abym graniem zmienił stanowisko)“. T. e, припервомъ движеніи поэта, при его приближеніи къ доскѣ образъ пропадаль. Неужели это не совершенно реальное изображеніе видѣнія, которое навѣщало влюбленнаго поэта, какъ нѣчто посылаемое ему самимъ Богомъ въ утѣшеніе, какъ образъ неосязаемый, обожествленный, лучезарный Марыли, образъ, который велъ ero къ добру и не заключалъ въ себѣ ничего принижающаго, земного. Въ области тѣхъ, высокихъ вдохновеній, которыя посылали Мицкевичу даръ импровизаціи, которыя дѣлали его въ собственныхъ глазахъ возстающимъ пророкомъ, это видѣніе божественной Беатриче было такъ возможно и естественно. Толькотакъ, мнѣ кажется, можно понять это важное для біографіи Мицкевича мѣсто.
Именемъ Лауры и эротическимъ сонетомъ въ духѣ Петрарки кончается сборникъ. „Напоминаніе“ („Przypomnienie“) такъ называется оно. Кому? Не Марылѣ. „О, Лаура, встаютъ ли еще когда - нибудь въ твоей памяти тѣ прекрасные годы нашего возраста, когда только вдвоемъ и только другъ другомъ занятые, мы не хотѣли и думать обо всемъ остальномъ чуждомъ намъ мірѣ?“ О чемъ вспоминаетъ поэтъ. О бесѣдкѣ, увитой жасминомъ, о ручьѣ, струившемся журча по лугу. „Тамъ насъ часто закрывала любовная одежда поздней ночи, когда Мы изливали другъ другу наши желанія (Wzajemne tłumaczących chęci). А мѣсяць, выглянувъ изъ -подъ бѣлаго облака, озарялъ бѣлоснѣжную грудь и золотыя кольца, придавая божественное очарованіе твоимъ чарамъ“. Если мы припомнимъ описаніе красоты Ковальской въ ея альковѣ, которое Мицкевичъ повѣрилъ друзьямъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, можетъ быть, мы согласимся признать, что ея именемъ кончается сборникъ, начатый именемъ Марыли. И въ сборникѣ „Сонетовъ“, вышедшемъ нѣсколько лѣтъ спустя, найдемъ отраженія той же любви. Не случайно именно этимъ, такимъ реальнымъ сонетомъ кончается сборникъ: болѣе реальное чувство, болѣе земная любовь проснулись въ поэтѣ, борясь и теперь, и еще много лѣтъ спустя съ призрачной, мечтательной, сладкой и тоскливой любовью къ Марылѣ, въ которой Мицкевичъ находилъ источникъ романтическихъ вдохновеній, и которую поэтому онъ долго и ревниво берегъ въ своей душѣ. Но жизнь уже брала свое, жизнь уже побѣдила, и въ его первомъ сборникѣ стиховъ не „Могила Марыли", но „Воспоминаніе“ бурной земной страсти замыкаетъ книгу.
Анализъ перваго тома „Poezyi“ Адама Мицкевича долженъ былъ дать представленіе о томъ, какое многообразіе сюжетовъ, настроеній, какую новизну чувствъ, какое искреннее пониманіе народности поэтъ внесъ имъ въ родную литературу. Но самъ онъ, кажется, и не догадывался объ этомъ, и думалъ, что „романтическая поэзія“, которой онъ посвящалъ длинное и скучное предисловіе къ своему сборнику, есть прежде всего поэзія Среднихъ вѣковъ и затѣмъ подражаніе ей. „Такъ называемый рыцарскій духъ и соединенныя съ нимъ уваженіе и любовь къ прекрасному полу, чуждыя Греціи и римлянамъ, точное соблюденіе законовъ чести, религіозныя вдохновенія, мифическія преданія и представленія варварскихъ народовъ, прежнихъ язычниковъ, а теперь христіанъ: все это въ полномъ смѣшеніи и создаетъ въ Средніе вѣка романтическій міръ, поэзія котораго точно также называется романтической. Эта поэзія имѣла свой постоянный характеръ, умѣряемый только мѣстнымъ вліяніемъ сумрачныхъ и вдохновенныхъ нормановъ, веселыхъ миннезингеровъ, чувствительныхъ трубадуровъ. Внѣшнее выраженіе, или языкъ, будучи слиткомъ языковъ сѣверныхъ и римскаго, былъ названъ романскимъ, откуда и вышло, что позднѣишія поколѣнія прозвали и эту поэзію, и духъ времени романтическими".
Чтобы выгрузить всю свою школьную ученость, Мицкевичъ и народную пѣсню призналъ за переживаніе средневѣковой и на основаніи этого назвалъ ее романтической. Конечно своего здѣсь еще очень мало у создателя польскаго романтизма, и поэтому я покину сухія дебри этого предисловія, отъ котораго еще так вѣетъ ложноклассической страстью къ системамъ, опредѣленіямъ, классификаціямъ. О балладѣ „Романтизмъ“, которая должна была служить знаменемъ новой школы, уже была рѣчь выше.
Чѣмъ плѣнили польскую публику „Романсы и баллады“ и какую именно публику они нашли?
Первые романтики, какъ это правильно отмѣтилъ проф. Э. Порембовичъ, не понимали и не цѣнили простоты, ибо были воспитаны еще на вкусахъ ложноклассическаго bienséance. A въ протестантской Германіи романтизмъ принялъ нѣкоторыя черты, которыя унаслѣдовали его подражатели и приверженцы. На первый планъ выступала фальшивая морализаторская струна, совершенно чуждая простодушію и естественности истинной народности. Этотъ протестантскій педантизмъ стремился сочетать мифологическіе и языческіе элементы народной поэзіи съ христіанской тенденціей, облеченной въ формывъ формы поученія или проповѣди. Эту особенность, мѣтко подчеркнутую проф. Порембовичемъ, унаслѣдовалъ и Мицкевичъ, который, однако, сумѣлъ скрыть поученіе въ своихъ балладахъ, не выставляя его такъ грубо, какъ Жуковскій (напр., въ „Свѣтланѣ“ разъясненіе: „Вотъ баллады смыслъ моей“... или длинная проповѣдь въ, Теонѣ и Эсхинѣ“). Но тогдашніе читатели Мицкевича еще не разсуждали такъ, какъ современные критики его. Они именно привыкли къ дидактикѣ, а здѣсь она была облечена въ такія красивыя формы и не была чужда еще и сантиментальной струи, милой этому обществу по чуствительнымъ романамъ, по элегіямъ Карпинскаго и Нѣмцевича. А то истинно народное, что, дѣйствительно, было въ балладахъ, было такъ ярко и ново, что баллады казались верхомъ народности. И еще Тарновскій, ближе стоящій къ тогдашнему поколѣнію, чѣмъ другіе современные историки польской литературы, говоритъ въ своей исторіи польской литературы (IV, 293) слѣдующее: „Онъ одинъ сумѣлъ приспособить форму баллады къ народнымъ преданіямъ и понятіямъ, онъ одинъ находить среди этихъ преданій и понятій такія темы для своихъ балладъ, что не чувствуется смѣшенія чужого со своимъ и не замѣчается противорѣчій; эта баллада не искусственна“..
Не ученые и чваные ложноклассики, не умственная и родовая знать Польши и Литвы, но мелкая шляхта, разсѣянная по фольваркамъ, учащаяся молодежь, трудящаяся городская интел лигенція, въ видѣ низшихъ чиновниковъ: вотъ первые читатели и поклонники Мицкевича, расхватавшіе его сборникъ и сразу сдѣлавшіе его главой новой школы. Зато хранители традицій были возмущены. Старикъ Снядецкій, повидимому, не сумѣлъ скрыть своего гнѣва въ присутствіи самого поэта. Стихи Мицкевича перепечатывали польскіе журналы; публика желала увидѣть поскорѣе второе изданіе; въ Варшавѣ и Галиціи успѣхъ былъ тоже большой и шумный. Мицкевича прозвали польскимъ Вальтеръ - Скоттомъ. Публика нетерпѣливо ожидала продолженія балладъ. Уже въ ноябрѣ 1822 года было необходимо второе изданіе.
- ↑ У Гете „Das Wasser rauscht, das Wasser schwoll“. У Мицкевича „,Woda sie burzy i w zdyma", буквальный переводъ.
- ↑ Ни на чемъ, по моему мнѣнію, не основано предположеніе В. Бельзы („Zepoki Mickiewicza “. 1911), что эта баллада была написана для дѣтей госпожи Ковальской и что при сочиненіи ея авторъ вспоминалъ о томъ, какъ, будучи юношей, онъ въ дорогѣ удивилъ своихъ попутчиковъ страхомъ передъ мнимыми разбойниками. Такого рода гипотезы ничего ровно не разъясняютъ.
- ↑ Въ оригиналѣ zdoła. Nie zdoła wylecieć, nie zdoła zagasnał Однообразіе, указывающее на небрежность отдѣлки.
- ↑ Странное мѣсто. Въ оригиналѣ: Taka na śniegu, co szaty bieli, powiewnego jasność włosa.