Годъ въ Вильнѣ (1821—1822). Новыя отношенія съ Марылей. Первый томъ стихотвореній.
Не вынеся томительнаго одиночества въ Новогрудкѣ и шумнаго общества въ Тугановичахъ, гдѣ все бередило его душевную рану, Мицкевичъ во второй половинѣ іюля вернулся въ Ковно. Но здѣсь онъ пробылъ недолго. Подчиняясь не дававшему ему покоя principium mobilitatis, онъ собрался ѣхать съ какимъ- то знакомымъ въ Полангенъ на морское купанье. Въ Ковнѣ было одиноко и скучно. „Я пріѣхалъ сюда, чтобы днемъ читать и писать, а вечеромъ забавляться, - сообщалъ Мицкевичъ Малевскомy. „А случилось со мной, какъ съ китайскимъ императоромъ, который задумалъ семь дней развлекаться. Настроеніе не важное; изъ Ковна всѣ повыѣхали, одни въ деревню, другіе на море: нотабене, всѣ (несомнѣнный намекъ на Ковальскую)... Поэтому недѣлю я провелъ въ одиночествѣ, возвращаться мнѣ было не къ чему, и хоть и тамъ (въ Полангенѣ) развлеченія не много обѣщають, всетаки дорога туда и обратно и десятидневное купанье представляютъ много прелести въ смыслѣ движенія“. Сообщая о поѣздкѣ на море, Мицкевичъ считаетъ нужнымъ еще разъ намекнуть, что онъ ѣдетъ вовсе не для свиданія съ Ковальской. „Не думай, что я ѣду на море, а потому feindliches Gestirn. Мы будемъ совсѣмъ въ разныхъ сторонахъ“. Однако мысль о какомъ - нибудь возможномъ другомъ приключеніи улыбалась скучавшему поэту, и онъ не безъ юмора предвидѣлъ возможность встрѣчи съ сиренами въ Балтійскомъ морѣ. „Посмотрю, сумѣютъ ли онѣ меня такъ увлечь, какъ наша сирена, которой передай мой поклонъ“. Окомъ идетъ рѣчь? Конечно, не о Марылѣ и не о Ковальской.
Отъ этого времени сохранились два письма къ Малевскому изъ Ковна. Оба они проникнуты нѣмецкими увлеченіями, какъ еще не приходилось встрѣчать въ его прежнихъ письмахъ. Мицкевичъ изучаетъ Шеллинга и не находитъ въ немъ ничего непонятнаго, пока не доходить до „прибавленій“, которыхъ никакъ не можетъ „разгрызть“. Особенно смущаетъ его absolutum. „Мнѣ кажется, прибавляетъ шутливо Мицкевичъ: его разсужденіе объ абсолютномъ не стоитъ моего. Absolutum! Какъ ты могъ предостерегать меня, чтобы я не погружался въ него въ Ковнѣ! " Рядомъ съ Шеллингомъ шло изученіе Канта, который едва ли болѣе удовлетворилъ молодого романтика. Ему вспоминались слова Снядецкаго о Кантѣ, который сбилъ съ толку не мало людей, и онъ съ удовольствіемъ соглашался, что, дѣйствительно, Кантъ очень опасный человѣкъ. Симпатій поэта были, конечно, не на сторонѣ нѣмецкихъ философовъ: Шиллеръ, Муръ, Стернъ вотъ кѣмъ полны его письма. Въ такомъ поэтическомъ настроеніи, оживленный перспективой поѣздки и знакомства съ новыми мѣстами, но, какъ всегда, съ грошами въ карманѣ Мицкевичъ поѣхалъ въ Полангенъ, откуда онъ долженъ былъ вернуться 4 или 5 августа въ Вильно. Другъ его, Францискъ Малевскій, отправлялся, напротивъ, за границу. Зачѣмъ? Его поѣздка, его письма къ отцу, обнародованныя Владиславомъ Мицкевичемъ, недавно открытая и напечатанная переписка попечителя Чарторыйскаго съ ректоромъ Малевскимъ: все это должно быть поставлено въ связь. Дѣло въ томъ, что филареты уже обратили на себя вниманіе власти, и Чарторыйскій, хорошо знавшій петербургскія вѣянія, сильно встревожился за судьбу своего дѣтища, созданнаго имъ университета. „Маршалъ“ филаретовъ Т. Лозинскій, Т. Занъ и А. Мицкевичъ особенно бросались въ глаза властямъ, и за ними слѣдовало учредить строгій тайный надзоръ. Сына своего ректоръ спѣшилъ отправить подальше отъ грѣха за границу, и вотъ Францискъ Малевскій обращается (въ сентябрѣ 1826 г.) къ отцу съ нѣсколькими письмами, въ которыхъ просить его быть снисходительнѣе и справедливѣе къ Мицкевичу. „Я знаю, кто былъ доносчикомъ на меня и на него“, прибавляетъ онъ. Къ Мицкевичу были несправедливы, смѣло говорилъ Малевскій своему отцу: неужели онъ для того былъ стипендіатомъ учительской семинарій, чтобы его упрятали въ Ковно, тогда какъ мѣста въ болѣе живыхъ научныхъ центрахъ, въ Кременцѣ или Винницѣ, отдаются молодымъ, ничѣмъ себя не зарекомендовавшимъ людямъ? „Мицкевичъ подалъ прошеніе объ отставкѣ, когда не было никакихъ вакансій, когда ему запретили надѣяться на лучшее будущее“. Но въ расчеты университетскихъ властей вовсе не входило выпускать Мицкевича изъ Вильны. Напротивъ, держать его около себя представлялось наиболѣе цѣлесообразнымъ и, по представленію Чарторыйскаго, который, очевидно, былъ въ этомъ отношеніи солидаренъ съ ректоромъ, поэтъ получилъ желаемый имъ годовой отпускъ съ сохраненіемъ двухъ третей содержанія, что составляло 200 руб. сер. Поэтъ просилъ о сохраненіи за нимъ всего содерканіи (300 руб. сер. въ годъ), но университетское правленіе ходатайствовало только о ⅔ его, т.-е. 200 р. При этомъ въ своемъ представленіи въ министерство правленіе указывало на то, что Мицкевичъ „въ продолженіе двухъ лѣть исполнялъ свою должность съ совершеннымъ прилежаніемъ и значительною пользою для учениковъ“.
Въ какомъ настроеніи Мицкевичъ ѣхалъ въ Вильну? Въ состояніи какого то болѣзненнаго индиферентизма. Изъ Ковна, куда онъ заѣхалъ передъ переселеніемъ въ Вильну, онъ писалъ, что, вѣроятно, „этотъ годъ протянется ни такъ, ни сякъ, что на поѣздку за границу надежды мало“. Самое оживленіе въ Ковнѣ передъ путешествіемъ въ Полангенъ представляется какимъ то искусственнымъ. Послѣ шутливыхъ словъ о шеллинговомъ абсолютномъ слѣдуютъ стихи „Къ *“, такіе же отчаянные, такіе же проникнутые безумной и безнадежной любовью, какъ „Пловецъ“ и другіе стихи, написанные послѣ свадьбы Марыли. Но Мицкевичъ зналъ, что и Марыля томится по немъ. И эта временная страсть, обреченная на молчаніе и разлуку, такъ напоминала ему Донъ Карлоса съ его нѣжной, жалостливой любовью къ молодой мачехѣ. За переводъ „Донъ Карлоса“ и взялся Мицкевичъ въ эту пору, и подъ вліяніемъ его написалъ свое посланіе „Къ“, о которомъ еще будетъ рѣчь ниже.
Въ Вильнѣ наступила „британоманія“, къ которой Мицкевичъ быль уже подготовленъ въ Ковнѣ чтеніемъ Байрона и Мура. Къ самому началу 1822 года должно относиться письмо поэта къ Фр. Малевскому, бывшему тогда въ Берлинѣ. Въ этомъ письмѣ, дата котораго устанавливается одобрительнымъ отзывомъ о лекторскихъ способностяхъ Лелевеля, открывшаго новый свой курсъ въ Виленскомъ университетѣ 9 января 1822 года, Мицкевичъ сообщаетъ пріятелю, что только что всталъ съ постели послѣ двухнедѣльной лихорадки, и затѣмъ даетъ характеристику своей виленской жизни. „Я отплатилъ (этой болѣзнью) за нѣсколько мѣсяцевъ довольно свободной жизни. Если бы вѣрно было глупое правило, по которому счастливъ тотъ, кто не испытываетъ ни въ чемъ недостатка, я былъ бы на небѣ. Денегъ у меня было такъ много, что въ первый разъ въ жизни я уже не находилъ, на что ихъ тратить: да и другія обстоятельства сдѣлали мнѣ эти мѣсяцы особенно пріятными, притомъ обстоятельства совершенно неожиданныя. Въ общемъ, я живу совершенно по- писательски (po literacku), дышу только риомами, ими только питаюсь; не знаю, когда опять привыкну читать что- нибудь порядочное. Послѣ германоманіи наступила британоманія; съ словаремъ въ рукахъ я сталъ протискиваться черезъ Шекспира, какъ евангельскій богачъ въ рай черезъ игольное ушко: зато Байронъ идетъ теперь гораздо легче, и въ немъ я зашелъ уже очень далеко. „Гяура“, навѣрное, переведу. Впрочемъ, этотъ, можетъ быть, величайшій поэтъ не вытѣснитъ изъ кармана Шиллера; когда я нашелъ въ новомъ изданій нѣсколько стихотвореній, которыхъ раныле не читалъ, я долго не могъ вернуться къ англичанамъ“.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя Мицкевичъ писалъ тому же корреспонденту, что „дневникъ его жизни и занятій архи монотоненъ и кратокъ“, что онъ спить, а чаще не спитъ, много ходитьи пишетъ стихи и комментарій (къ „Софіовкѣ“), вѣрнѣе, писалъ, потому что теперь пишетъ все меньше; время шло быстро. „Я видѣлся нѣсколько разъ съ Маріей“, прибавляетъ поэтъ: „я провель съ нею двѣ недѣли. Видѣть ее и разговаривать съ ней больше всего меня успокаиваетъ. Что будетъ дальше, не знаю“.
Эти два письма, единственныя, которыя дошли до насъ за это время, рисуютъ общіе контуры картины, подробности которой мы можемъ восполнить по другимъ источникамъ. Откуда, прежде всего, это матеріальное обезпеченіе Мицкевича при тѣхъ 200 руб., которыя были за нимъ сохранены? Вѣдь даже полнаго жалованія, получаемаго въ Ковнѣ, гдѣ жизнь, вѣроятно, была дешевле виленской, не хватало Мицкевичу. Повидимому, его выручилъ на этотъ разъ литературный заработокъ, Одинъ изъ виленскихъ издателей, желая распространить плохо расходившееся двухтомное изданіе Трембецкаго, рѣшилъ пустить ero подъ названіемъ 3 - го „увеличеннаго“ изданія. Для этого ему нужно было, во - первыхъ, найти нѣкоторыя новыя, еще неизвѣстныя сочиненія Трембецкаго, а, во - вторыхъ, снабдить комментаріями главное сочиненіе Трембецкаго „описательную поэму Zofijówka ". Составить комментаріи долженъ былъ Мицкевичъ, давній почитатель этого поэта. Трембецкій— панегиристъ Екатерины II. „Екатерина, безсмертная своими подвигами, прекратила грабежи Запорожья и рыма. Лишь съ этого времени каждый былъ спокоенъ въ своемъ владѣніи и наслаждался защитой вооруженнаго права, свободный отъ нападеній. Она изгнала варварство“ и т. д. Онъ не щадитъ льстивыхъ похвалъ Александру I, въ неумѣренныхъ выраженіяхъ восхваляетъ жену Потоцкаго, тарговицкаго конфедерата, Софію и т. д. Трудно всѣ эти похвалы сочетать съ тогдашнимъ политическимъ міровоззрѣніемъ Мицкевича, который вмѣстѣ со всей Польшей разувѣрился въ Александрѣ, и для котораго имя Екатерины II связывалось съ самыми мрачными воспоминаніями. Стиль Трембецкаго въ этой поэмѣ, какъ и въ другихъ его произведеніяхъ, преисполненъ напыщенности и условностей. „Жилище нашей подруги Флоры“ означаетъ у него оранжерею; выраженія въ родѣ pokój niespokojny" (немирный миръ), kłosy Cerery или обороты: „Kamanych skał rządniejsze poczyniwszy sklady, Mieszkać na nich zamorskie wezwano Dryjady“ (устроивъ болѣе правильные склады ломаныхъ скалъ, пригласили заморскихъ дріадъ поселиться на нихъ) и т. п.; вотъ языкъ Трембецкаго, опять- таки совершенно чуждый уже въ ту пору Мицкевичу. А между тѣмъ онъ долженъ былъ хвалить старомоднаго піиту и, несомнѣнно, хвалилъ искренно и даже сумѣлъ обнаружить лишній разъ свое несочувствіе къ современнымъ эпигонамъ ложноклассицизма. „Стиль Трембецкаго, по его мнѣнію, вытекаетъ изъ природы родного языка, т.-е. гибокъ, способенъ передать какъ полетъ, такъ и простоту мысли, и различныя сочетанія и оттѣнки, но всегда соотвѣтствующимъ способомъ, нисколько не теряя признаковъ народности и оригинальнаго таланта; въ то время, какъ теперь поэтическое искусство грозить перейти въ риемоплетство и заботится преимущественно о гладкости, гармоній, лоскѣ, подборѣ рѣдкихъ риемъ и иныхъ внѣшнихъ прикрасахъ, рѣчь Трембецкаго серьезна, ищетъ красоты въ подборѣ и силѣ мыслей; она богата, разнообразна и должна бы была пристыдить и опечалить насъ, которые такъ передѣлываемъ свой языкъ въ какой - то черкесскій“. Что это за странный намекъ? И самое восхваленіе такъ далеко отъ истины. Какія такія мысли у Трембецкаго нашелъ Мицкевичъ? Мы знаемъ, что почтеніе къ этому поэту Мицкевичъ сохранилъ до позднихъ дней, но именно въ эту пору "дышанія риѳмами“ Байрона онъ былъ такъ далекъ отъ Трембецкаго. Однако, мы не имѣемъ права подозрѣвать здѣсь компромиссъ со стороны молодого критика, нуждавшагося въ заработкѣ и взявшагося, конечно, хвалить ново издаваемаго поэта, потому что нельзя же было (въ интересахъ издателя) дать сухой комментарій къ его поэмѣ.
Душу Мицкевича влекло, однако, не къ ходульнымъ версификаціямъ одописцевъ, но къ Байрону и Гёте. Повидимому, онъ подумывалъ о новомъ переводѣ „Вертера“, зачитывался въ нѣмецкомъ оригиналѣ „Вильгельмомъ Мейстеромъ“, французскій переводъ котораго послалъ Марылѣ; и къ этому времени должно относиться его разсужденіе „о Гёте и Байронѣ“. Съ этимъ мнѣніемъ проф. Калленбаха, къ которому изъ новѣйшихъ польскихъ критиковъ примкнулъ и Т. Грабовскій, насъ заставляетъ согласиться увлеченіе Мицкевича именно въ эту пору одновременно Байрономъ и Гёте, а прежде всего, какъ справедливо отмѣтилъ г. Грабовскій, отношеніе обоихъ поэтовъ къ любви. По мнѣнію Мицкевича, Гёте искалъ въ своихъ страстяхъ только источникъ вдохновенія: изливъ свои чувства въ своихъ произведеніяхъ, онъ какъ будто выздоравливалъ отъ болѣзни. Такъ было съ „Вертеромъ“, который имѣлъ для автора огромное моральное значеніе. Другое дѣло Байронъ: онъ привлекалъ Мицкевича и своими политическими стремленіями (Grabowski 66), и своею любовью. „Байронъ сохранилъ чувство до самой смерти: по крайней мѣрѣ, онъ хранилъ живое воспоминаніе объ особѣ, которую любилъ въ молодости; и всякій разъ, когда онъ рисовалъ любовь, ея образъ вставалъ передъ его глазами, и онъ не могъ удержать изліяній собственныхъ чувствъ. Его первая возлюбленная опредѣлила характеръ всѣхъ его героинь": такъ полагалъ Мицкевичъ. Самое разсужденіе не представляется законченнымъ произведеніемъ. Это, скорѣе, рядъ наброшенныхъмыслей, впечатлѣній, которыя, дѣйствительно, болѣе всего отвѣчали той эпохѣ въ поэтическомъ развитій Мицкевича, когда онъ, порвавъ съ условностями французской поэзіи, пріостановился въ изумленіи передъ байроническимъ культомъ личности. „Что занимало въ послѣднее время политическое вниманіе Европы? Всеобщая и долгая война, крушеніе въ великомъ народѣ старыхъ законовъ и убѣжденій, единый человѣкъ, вознесенный собственной силой и подчинившій своему игу многіе народы: этотъ образъ не одному изъ философовъ внушалъ печальныя мысли о человѣческомъ родѣ и о могуществѣ, какимъ пользуется среди него одинъ смѣлый и геніальный человѣкъ. Вотъ, собственно, главная идея эпическихъ поэмъ Байрона“. Я уже упомянулъ объ отрицательномъ отношеніи Мицкевича въ этихъ замѣткахъ къ французской поэзіи: Вольтеръ, Буало, „нахально высказывающій свои приговоры всему“, уже перестали быть для него авторитетами, самая страстность, съ какой онъ высказывается о нихъ, указываетъ на недавнее обращеніе автора въ новую вѣру. Теперь его правиломъ является уже „историческая критика“. Эта были уже новые романтическіе взгляды.
Мицкевичъ задумалъ составить изъ своихъ балладъ цѣлый сборникъ и издать его отдѣльно. Печатая въ мартовской книжкѣ одного изъ виленскихъ журналовъ свою „Свитезянку“, онъ предупреждаль читателей, что въ скоромъ времени выйдетъ сборникъ его стихотвореній. Но дѣло нѣсколько затянулось изъ за трудности найти издателя. Дѣло въ томъ, что вещей накопилосьдовольно много: кромѣ балладъ и лирическихъ стихотвореній, ужебыли написаны „Дѣды“ (новые „Дѣды“ упоминаются въ письмахъ Малевскому) и „Гражина“. Мицкевичъ понесъ „старательно переписанную тетрадку съ поэзіей“ проф. Л. Боровскому, но тоть не похвалилъ ничего, кромѣ „Гражины“ и посовѣтовалъ печатать стихи понемножку въ „Виленскомъ Дневникѣ“ съ тѣмъ, чтобы изъ отдѣльныхъ оттисковъ постепенно составить книжку. Поэта не удовлетворило такое рѣшеніе вопроса; онъ обратился непосредственно къ издателю, но и тутъ его постигла неудача. По словамъ издателя Завадзкаго, „стихотворенія пишутся въ Варшавѣ, а не въ Вильнѣ“, а полки, заставленныя пыльными виленскими піитами, краснорѣчиво подтверждали его слова. Друзья уговорили Мицкевича объявить подписку, которую и сталъ собирать Чечотъ; въ концѣ мая 1822 года и вышелъ въ количествѣ 500 экземпляровъ первый томикъ „Poezye“, заключавшій въ себѣ первое обстоятельное разсужденіе о польскомъ романтизмѣ въ качествѣ предисловія къ изданію и рядъ балладъ и лирическихъ произведеній. Еще наборщикъ, приносившій Мицкевичу корректуру, своимъ волненіемъ открылъ ему (подобно Гоголю) ожидавшій его успѣхъ.
Между тѣмъ въ личной жизни поэта далеко не все было благополучно, Наиболѣе утѣшительнымъ событіемъ было сближеніе съ Лелевелемъ, который, и какъ ученый, и какъ живой человѣкъ съ опредѣленными политическими демократическими стремленіями высоко поднимался надъ уровнемъ чопорной и важной виленской профессуры и быстро привлекъ къ себѣ сердца молодости. Было рѣшено привѣтствовать его, и Мицкевичъ сочинилъ для этого случая стихи, которые и вручилъ Лелевелю. Среди студентовъ они пользовались, по свидѣтельству современниковъ, огромной популярностью. Лелевель, вліяніе котораго отразилось на содержаніи оды, приблизилъ къ себѣ молодого поэта, и друзья Мицкевича разсчитывали, что теперь ему легче будетъ получить заграничную командировку, о которой онъ такъ мечталъ. Сами по себѣ, однако, стихи, несмотря на нѣкоторыя удачныя мѣста, очень скучны, однообразны. Это настоящая ложноклассическая ода, начинающаяся съ „о’“. („О, давно молитвамъ нашимъ бывшій цѣлью, снова къ намъ коронный - т.-е. изъ Короны, Царства Польскаго - приходишь Лелевель“) и кончающаяся изумленіемъ поэта, что онъ такъ далеко ушелъ въ своемъ пареніи отъ темы. Писалась эта ода въ ту самую пору, когда и комментаріи къ Трембецкому, и стиль этого послѣдняго отразился и на одѣ. Удивительно долго Мицкевичъ оставался въ плѣну ложноклассическихъ вкусовъ, уже тогда, когда, казалось бы, романтическое направленіе цѣликомъ охватило его, когда онъ увлекался Байрономъ и Шиллеромъ. Но вѣдь въ ту же пору писалась и „Гражина“.
Сближеніе съ Левелемъ, по мнѣнію друзей Мицкевича, могло обезпечить ему осуществленіе его давнишней мечты, -поѣздки на казенный счетъ за границу. Казалось, что этой надеждѣ благопріятствовалъ и другой фактъ: прибытіе въ мартѣ 1822 г. въ Вильну попечителя округа, князя Адама Чарторыйскаго, который былъ встревоженъ извѣстіями о возникновеніи студенческихъ обществъ въ Вильнѣ. Пріѣхавъ сюда, онъ назначилъ особую слѣдственную комиссію, которая привлекла къ допросу и Мицкевича. Однако участіе его въ какомъ - нибудь тайномъ обществѣ нельзя было доказать, и поэтъ по секретному предписанію князя (въ маѣ 1822 г) былъ оставленъ подъ особымъ надзоромъ. Тонъ этого предписанія далеко недружелюбенъ по отношеніи къ Мицкевичу, и потому кажутся просто юношеской, чистосердечной довѣрчивостью тѣ надежды, которыя были возбуждены въ Мицкевичѣ и его друзьяхъ любезностью князя и его чиновниковъ. Въ началѣ мая, т.е. за нѣсколько недѣль до предписанія объ „особомъ надзорѣ", Ежовскій писалъ Малевскому, что „Адамъ представилъ работы, которыя очень понравились“, что князь предложилъ Мицкевичу и ему, Ежовскому, заграничную командировку и т. под. Всѣ эти надежды кончились ничѣмъ: въ университетѣ у поэта было мало друзей; даже степени магистра ему не удалось получить. Само собой разумѣется, что учитель, который вмѣсто того, чтобы спокойно сидѣть въ Ковнѣ, все время напоминалъ о себѣ то стихотвореніемъ въ какомъ - то новомъ „крамольномъ“ духѣ, то представленіемъ самому попечителю своихъ педагогическихъ плановъ, то участіемъ въ студенческомъ сообществѣ довольно подозрительнаго свойства, что такой учитель не могъ разсчитывать на благорасположеніе округа. Вѣдь когда же и гдѣ же начальство любитъ тѣхъ, кто о себѣ слишкомъ часто „напоминаетъ“? Знатный милліонеръ Чарторыйскій, близкій къ самому императору и едва ли не помышлявшій иногда о королевской коронѣ, не могъ относиться съ сочувствіемъ къ кружку молодежи, который своей неосторожностью могъ ускорить событія. Позже отношенія, вѣроятно, измѣнились, и въ процессѣ филаретовъ могли быть открыты нити, доводящія до самого князя - попечителя. Въ 1822 году отъ этого было еще очень далеко, и Мицкевичъ могъ казаться Чарторыйскому только опаснымъ человѣкъ. „Zadawniony grief" (давнишняя непріязнь) ректора Малевскаго къ нему должна была передаться и выше, какъ это бываетъ всегда и вездѣ. Въ маѣ Мицкевичъ сообщилъ, что все кончилось, какъ онъ и предвидѣлъ, по обыкновенію ничего не вышло, но что такіе удары теперь его вовсе не задѣваютъ и т. п. Это уже была неправда: поэтъ, несомнѣнно, надѣялся и разочарованіе переносилъ тяжело. Самый равнодушно - презрительный тонъ письма доказываетъ это.
Отношенія съ Маріей Путкаммеръ складывались болѣзненно и странно. Если бы на письмахъ ея сохранились даты, мы могли бы судить о нихъ съ большей достовѣрностью; къ сожалѣнію, на женскихъ письмахъ рѣдко бываютъ даты, а робкія, залитыя слезами записочки Марыли, писанныя Зану, но предназначенныя Мицкевичу, конечно, не нуждались въ календарѣ. Сынъ поэта, Владиславъ, попробовалъ расклассифицировать ихъ и создать романъ Элоизы, тоскующей по своему Абеляру. Хронологія, установленная Влад. Мицкевичемъ, не представляется мнѣ правдоподобной: чтобы Марыля могла писать отчаянныя письма своему возлюбленному съ самой дороги въ имѣніе мужа послѣ свадьбы, это едва ли и вообще возможно, это было совсѣмъ невозможно въ тогдашнихъ условіяхъ жизни. Отъ перваго письма до послѣдняго всѣ они проникнуты однимъ и тѣмъ же настроеніемъ, такъ что съ этой точки зрѣнія хронологію писемъ нельзя опредѣлить. Настроеніе ихъ нѣжная тревога за Мицкевича, просьбы, обращенныя къ нему, не тосковать, забыть ее, помнить о своемъ талантѣ, горькія жалобы на собственную участь. Недавно найденное письмо (отъ окт. 1822 г.) совершенно соотвѣтствуетъ этому общему тону писемъ Марыли; письма, упоминающія опредѣленныя событія и допускающія точную датировку (напр. письмо 2 февр. 1822 г.), ничѣмъ не разнятся по тону отъ другихъ. Между тѣмъ трудно думать, чтобы переписка между Мицкевичемъ и Марылей, хотя бы черезъ посредство Зана, началась сейчасъ же послѣ свадьбы. Мнѣ казалось бы наиболѣе правильнымъ отнести всѣ извѣстныя намъ письма Маріи Путкаммеръ къ Мицкевичу (т.-е. къ Зану, который будто бы переписывался съ ней) къ зимѣ 1821-1822 г., т.-е. ко времени пребыванія Мицкевича вмѣстѣ съ Заномъ въ Вильнѣ. Едва ли эта зима не была апогеемъ романической любви влюбленной парочки, едва ли именно не въ эту зиму писалась IV часть „Дѣдовъ“, законченная къ веснѣ 1822 года. Нѣкоторыя изъ обращеній Марыли были попросту переложены въ стихи, въ монологѣ Густава, и едва ли это не было сдѣлано подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ писемъ „невѣрной“.
Переписка не прекратилась и осенью 1822 г., и письма Марыли полны тѣхъ же чувствъ, пока весной 1823 года, кажется, не наступило ея сближеніе съ мужемъ. Такимъ образомъ, не считая возможнымъ установить точныя хронологическія даты писемъ Маріи, я все- таки постараюсь связать ихъ съ событіями. На пасху въ 1822 года мужъ везетъ Марію въ Вильну, гдѣ она видится съ Мицкевичемъ. Вѣроятно это свиданіе было необходимо для нея, и Путкаммеръ со своимъ поразительнымъ великодушіемъ къ женѣ самъ облегчилъ его. Было ли это первое свиданіе. Въ письмѣ (отъ 2 февр. 1822 г.), гдѣ подъ Заномъ, къ которому обращаются такія нѣжная слова, надо подразумѣвать, кажется, Мицкевича, Марыля пишетъ: „Теперь я утѣшаю себя только воспоминаніями о драгоцѣнныхъ минутахъ, проведенныхъ въ Вильнѣ ". Это едва ли не первое изъ сохранившихся писемъ Марыли[1]. Портреть Маріи Верещакъ . (Съ миніатюры Невяровича).
На основаніи указанныхъ соображеній я полагаю, что зимой 1822 года Мицкевичъ видѣлся съ Марылей уже во время „карнавала“, т.е. въ началѣ января, передъ своей болѣзнью, и второй разъ въ апрѣлѣ: что послѣ свиданія возобновилась между ними переписка, которая раньше не велась, и которая теперь направлялась черезъ Зана, жившаго, можетъ быть, вмѣстѣ съ Мицкевичемъ; что въ связи съ этими свиданіями и перепиской стоитъ IV часть „Дѣдовъ“, тѣ „новые Дѣды“, о которыхъ поэтъ сообщалъ Малевскому въ январѣ или февралѣ 1822 года. Такимъ образомъ письма Марыли представляютъ важнѣйшій матеріалъ для изученія поэтическаго творчества Мицкевича. Послѣ перваго свиданія съ Маріей душевная боль Мицкевича стала особенно остра; Марія предлагала ему больше совсѣмъ не видѣться съ ней: но второе свиданіе въ апрѣлѣ все -таки произошло, и въ маѣ поэтъ писалъ Малевскому: „Я видѣлся нѣсколько разъ съ Mapіей; я провелъ съ нею двѣ недѣли; ея видъ и разговоры больше всего успокаиваютъ меня: что будетъ дальше, не знаю“. Къ моменту острой душевной боли и относится одно изъ любопытнѣйшихъ писемъ Марыли: „Ты страдаешь, мой другъ“..
Обратимся къ письмамъ. 2 февраля 1822 г., сообщая Т. Зану (т.-е. самому Мицкевичу) о смерти ихъ общей знакомой, Марія предается безнадежному отчаянію. „Въ одной религіи я не нахожу успокоенія. Никогда мнѣ не было такъ необходимо присутствіе дорогого пана Томаша, какъ въ этотъ моментъ. Ты всегда господствовалъ надъ моимъ умомъ. Не откажи же и теперь поддержать меня своими совѣтами, можетъ быть, болѣе или менѣе ты успокоишь меня. Я имѣла много доказательствъ дружбы дорогого пана Томаша и, ободренная его обычной добротой, я рѣшилась написать пану Томашу, чтобы припомнить ему о себѣ. Съ самаго пріѣзда моего въ Новогрудскій уѣздъ я не получила ни одного письма отъ пана Томаша, а отсюда я заключаю, что онъ забылъ обо мнѣ. Хорошо извѣстно пану Томашу, сколько радости онъ можетъ мнѣ доставить, а потому, если онъ сохранилъ отзывчивость къ страданіямъ друзей, пожертвуй хоть короткимъ моментомъ и напиши мнѣ съ теперешней оказіей“. Послѣ этихъ нѣжныхъ и горькихъ жалобъ прекрасной, наивной женской души, такъ смиренно сознающей свою вину, такъ трогательно просящей не забывать ее, Марыля говорить все тому же дорогому пану Томашу: „Очень мнѣ хотѣлось видѣться сь добрымъ паномъ Томашемъ, но я не расчитываю быть въ Вильнѣ раньше Св. Юрія (какъ долго еще ждать). Теперь я только утѣшаю себя воспоминаніемъ о дорогихъ минутахъ, проведенныхъ въ Вильнѣ. Я ужъ и не надѣюсь больше испытать подобное наслажденіе. Мучатъ меня какія -то мрачныя предчувствія, постоянно нападаетъ на меня черная меланхолія. Панъ Томашъ, милый, ты пожалѣлъ бы меня, если бы могъ войти въ мои страданія“.
О Мицкевичѣ въ письмѣ случайное и сдержанное упоминаніе, потому что „мама“, отъ которой передается порученіе Зану, былатуть же. Отсылаю книгу, которую оставилъ панъ Мицкевичъ, будучи въ Тухановичахъ; прошу отдать ему. Я слышала, что онъ послѣ праздниковъ болѣлъ, навѣрное не поберегся; нужно смотрѣть за его здоровьемъ, потому что онъ очень мало обращаетъ вниманія на себя". Мы знаемъ изъ писемъ самого Мицкевича и Ежовскаго, что, дѣйствительно, въ январѣ 1822 года поэтъ сильно простудился и былъ долго боленъ. Не въ этой ли припискѣ и заключается вся суть письма, и не расхворался ли Мицкевичъ послѣ своего перваго свиданія съ Марылей? Характеренъ и постъскриптумъ: „Очень прошу извиненія у пана Томаша, что надоѣдаю ему своей пачкотней, но трудно требовать порядка въ письмѣ, когда его давно уже нѣтъ и въ головѣ“. Томился, растревоженный свиданіемъ, и Мацкевичъ. Въ мартѣ Марія ухитряется написать письмо лично ему, не прибѣгая къ посредничеству Зана и не сдерживая своихъ чувствъ. Эта французская записочка, гдѣ Марія переходить съ вы на ты и опять на вы, представляетъ прямо отрывокъ изъ „Дѣдовъ“, кусочекъ бреда Густава. „Вы страдаете, мой другъ! Вы несчастливы, вы не обращаете на себя вниманія! Скажите мнѣ, что вызываеть ваши страданія, какое средство вамъ необходимо? Забудьте меня, мой другъ, если это нужно для вашего счастья и вашего здоровья. Если бы для вашего счастья нужна была только моя любовь, вы были бы даже слишкомъ счастливы. Но нѣтъ! Вмѣсто того, чтобы хоть что - нибудь сдѣлать для вашего счастья, это - я, одна я причиняю вамъ столько страданій. Вы не можете себѣ представить, какъ удручаетъ меня эта мысль. Будемъ разсудительны, мой другъ, не пренебрегайте вашими талантами. Забудьте эту любовь, которая составляетъ ваше несчастье. Если для вашего спокойствія нужно, чтобы ты меня больше не видѣлъ (que tu ne me revois pas), я согласна на это. Я предоставляю вамъ полную свободу дѣйствовать, какъ вамъ будетъ угодно: только бы вы были счастливы, довольны и спокойны. Единственная вещь, на которой я настаиваю, это сохраненіе вашего здоровья. Думайте о томъ, что оно мнѣ очень дорого. Будьте великимъ, мой другъ. Панъ Томашъ ѣдеть. Я должна кончить мою пачкотню. Ради Бога, сожгите это письмо и никому его не показывайте. Еще разъ умоляю васъ беречь свое здоровье. Оно такъ дорого моему сердцу. Вы увидите въ этомъ письмѣ большой безпорядокъ, потому что я пишу его въ нѣсколько пріемовъ“. Записка Марыли вызвала со стороны поэта отвѣтъ, который не удовлетворилъ ея. Уже 27 марта, чѣмъ опредѣляется дата и предыдущаго письма (мартъ, 1822 г.), Марія пишетъ новое письмо, на этотъ разъ адресованное Зану, который былъ теперь въ Вильнѣ. Оно тѣмъ болѣе важно, что напоминаетъ намъ о сценѣ прощанія, вошедшей въ „Дѣды“, о той аллеѣ, въ которой исчезла возлюбленная Густава. Поэтому я приведу цѣликомъ и это письмо Марыли. „Сейчасъ я получила письмо дорогого пана Томаша, посланное по почтѣ, а такъ какъ я уже была предупреждена относительно него, я ждала его съ безконечнымъ нетерпѣніемъ. Цанъ Томашъ легко можетъ понять, сколько радости доставляютъ мнѣ его строки (jego rozdzialki), по въ письмахъ его я нашла слезы и перецъ, который до сихъ поръ никогда не считался десертомъ, хотя бы имъ были приправлены всѣ кушанья; pour la bonne bouche, обыкновенно, оставляютъ только сладости. Отвѣтъ на нѣкоторые вопросы я оставляю до личнаго свиданія, такъ какъ письмо дорогого пана Томаша я получила передъ самымъ отъѣздомъ, посланнаго, и мнѣ мало даютъ времени на писаніе. Такъ какъ панъ задумалъ перевести заново „Вертера“, то пусть онъ исправить въ этомъ сочиненіи недостатки Гете, который испортилъ дурнымъ окончаніемъ прекраснѣйшій романъ. Придай больше сантиментальности „Вертеру“, чтобы онъ видѣлъ все свое счастье въ чувствахъ сердца и былъ самымъ счастливымъ изъ людей, хотя бы и не казался такимъ въ глазахъ свѣта“. Здѣсь я остановлюсь. Какъ можно переводить, измѣняя характеръ героя? Несомнѣнно, Марыля имѣла въ виду вовсе не переводъ „Вертера“, о которомъ не думалъ и Мицкевичъ, а четвертую часть „Дѣдовъ“, герой которой -Густавъ такъ походилъ на Вертера. Но пусть онъ не кончаетъ своей жизни самоубійствомъ; пусть онъ, какъ писала Марыля 18 - го числа (марта 1822 г. ), въ вышеприведенномъ письмѣ, будеть счастливъ любовью недоступной любовницы. S’il ne fallait que mon amour pour votre bonheur vous seriez trop heureux. Вотъ ясныя указанія на время писанія „Дѣдовъ“ и на замыселъ ихъ автора.
— Я согласна съ паномъ (продолжаеть Марыля), что нѣкоторыя несчастья бываютъ счастьемъ, но не для всѣхъ, потому что не каждый думаетъ такъ, какъ мы. Беру назадъ то, что сказала въ послѣднемъ письмѣ (намекъ, намъ непонятный, потому что это письмо къ Зану, а не прямо къ Мицкевичу, до насъ не дошло), что панъ Томашъ не знаетъ меня. Никто больше, чѣмъ панъ Томашъ. Посылаю вальсъ пану Томашу, въ которомъ отражаются всѣ движенія моей души; я сочинила его въ этомъ мѣсяцѣ и посвящаю пану Томашу. Еще я сочинила нѣсколько варіацій на любимую мамину тему и отдаю ихъ на критику пана Томаша, какъ любителя музыки. Въ Тухановичахъ всѣ здоровы и любять пана Томаша. Михаилъ (братъ Марыли) собирается въ Вильну на весну, но не знаю, исполнить ли онъ свой планъ. Въ первый разъ я была позавчера въ Тухановичахъ послѣ тяжелой потери, которую я понесла[2]. Я пробѣжала аллеи и всѣ милыя мѣста, съ которыми связаны дорогія мнѣ воспоминанія. Я живу все время съ мамой въ Плужинахъ, но на Пасху насъ зовуть въ Тухановичи. Беру съ собой верховую лошадь, чтобы объѣздить окрестности и Тухановичскія горы[3]. Вотъ ужъ и набросаны двѣ странички, какъ панъ велѣлъ. Остальное оставляю до личнаго свиданія. Съ какимъ нетерпѣніемъ я жду этой дорогой минуты. Ахъ, если бы я могла скорѣе дождаться ея; я была бы болѣе, чѣмъ счастлива. Другъ, въ полномъ значеніи этого слова, Marie“. Передъ отъѣздомъ въ Вильну въ апрѣлѣ Марыля опять посылаетъ Зану письмо, исполненное тоски и безнадежности. „Я остановилась въ Болценикахъ, недалеко отъ Вильны. Мы дышимъ однимъ воздухомъ съ вами, и если моя земная оболочка прикована здѣсь, то моя истоско вавшаяся душа рвется къ вамъ. Нравственныя и физическія страданія преслѣдуютъ меня, но нѣкоторое облегченіе мнѣ приноситъ надежда вскорѣ увидѣть людей, дорогихъ моему сердцу " и т. д.
Въ апрѣлѣ произошло свиданіе. Оно внесло успокоеніе въ отношенія между Маріей и Мицкевичемъ, но не на долго. Передъ отъѣздомъ въ Тухановичи опять отчаянное письмо Зану. „Душа моя нуждается въ новой поддержкѣ, потому что я уже склоняюсь подъ тяжестью угрызеній совѣсти и тоски (pod ciężarem zgzyzot i tesknoty). Поддержи же меня своими совѣтами, мой добрый панъ Томашъ, и утѣшь меня, если сумѣешь: иначе я боюсь злыхъ послѣдствій, потому что у меня нѣтъ больше силъ терпѣть. Я очень, разсчитываю на обычную доброту пана Томаша и надѣюсь, что онъ не откажетъ мнѣ и напишетъ съ какой- нибудь оказіей, но письма свои адресуй въ Тухановичи, потому что отсюда (изъ Бражелецъ, около Болценикъ) я уѣзжаю самое позднее черезъ три дня. Я задержала свой отъѣздъ изъ - за дурной дороги. Категорическія строки его (т.-е. Зана) доставили мнѣ большое удовольствіе; я перечитала ихъ нѣсколько разъ, восхищаясь талантомъ добраго пана Томаша. Очень меня радуетъ снисхожденіе (powolność) нашего новаго философа (да и кто же не послушался бы совѣтовъ добраго пана Томаша, который умѣетъ войти въ состояніе души человѣка и, несмотря на свою суровость, часто бываетъ такимъ терпимымъ). Если бы данныя правила не были достаточны для успокоенія его ума, дай ему новыя средства, мой почтенный панъ Томашъ, но никогда не позволяй поколебаться философіи, которая только что взяла верхъ. Но прежде всего проси отъ меня, чтобы онъ берегъ свое здоровье. Пусть Провидѣніе хранить его“... Въ концѣ приписка по - французски: „Я намѣрена остаться здѣсь до возвращенія нарочнаго. Надѣюсь, панъ Томашъ, что ты не откажешь почтить меня съ этой оказіей нѣсколькими собственноручными стихами“. Теперь вся надежда была на новое свиданіе въ Болценикахъ, на Троицу, о которомъ Мицкевичъ и сообщалъ Малевскому. Это свиданіе привело Марылю въ еще болѣе нервное состояніе. Въ бездѣйствіи богатой жизни, окруженная нѣжными заботами, но и дѣятельнымъ надзоромъ матери и семьи, упиваясь сантиментальными книжками, проводя часы за роялемъ въ сочиненіи собственныхъ, вальсовъ“ и варіацій, Марія Путкаммеръ могла лелѣять свое чувство, томя и муча Мицкевича.
Трудно представить себѣ болѣе романтическую подругу: замужемъ за однимъ, но любящая другого, съ мужемъ- рыцаремъ, который терпѣливо ждетъ, когда жена придетъ къ нему, и первый восхищается поззіей и умомъ соперника. Это, дѣйствительно, рѣдкое въ жизни соединеніе людей, бросающее яркій свѣтъ на высокій культурный и нравственный уровень среды, въ которой выросла и вращалась Марыля. Какъ щадили ея настроенія и самъ Путкаммеръ, и Занъ, и друзья ихъ! На Троицу поэтъ ѣздилъ въ Болценики.
Вышелъ сборникъ стиховъ Мицкевича. Марыля торопится получить ихъ. Она жалуется въ письмѣ къ общему пріятелю и своему родственнику Узловскому, что „Богъ наслалъ на нее какойто летаргическій сонъ (съ самаго отъѣзда ихъ, т.-е. Мицкевича и Узловскаго, въ Вильну)“. Если въ этомъ состояніи и было нѣчто придуманное; если Марыля немножко любовалась на свои душевныя страданія и распускала себя, какъ это видно изъ самаго тона ея письма, то она дѣлала это совершенно искренно и очень тосковала., Если кто - нибудь меня будилъ, я впадала въ страшную ярость (еще больше, чѣмъ на той прогулкѣ, когда моей Гурысѣ мѣшали перескакивать ). Этотъ сонъ сокращалъ мнѣ время и доставлялъ много удовольствія, потому что онъ мнѣ приносилъ пріятныя и сладкія грезы, которыхъ я не описала бы и на листѣ“. Теперь болѣе активной стороной въ любви становилась уже Марыля: она велѣла Узловскому попрекнуть Адама, что онъ не посылаетъ ей балладъ, и прибавляла: „Я не обижаюсь на его забвеніе. Я всегда ожидала, что Какъ только онъ вернется въ стѣны Вильны, онъ забудеть о жителяхъ Болценикъ“. Полетѣло французское письмецо и къ самому Мицкевичу съ горячи ми признаніями, съ мольбой пріѣхать 18 іюля, съ молитвами за него. Марыля была въ какомъ - то экстазѣ. „Отсылку журнала я принимаю за предлогъ, чтобы написать вамъ нѣсколько словъ. Это слишкомъ смѣлый шагъ съ моей стороны, можетъ быть, достойный порицанія, но въ положеніи, въ которомъ я нахожусь, я могу примѣнить къ себѣ одно мѣсто въ вашемъ стихотвореніи: Chcącmnie sądzić nie ze mną trzeba być, lecz we mnie".
Все это не могло дѣйствовать успокоительно на Мицкевича. Марыля постоянно бередила его душевную рану, и то же продолжалось въ слѣдующемъ году, въ Ковнѣ. Но, благодаря этому, „Дѣды“ проникнуты такой безмѣрной скорбью.
Въ концѣ мая или началѣ іюня 1822 года наконецъ вышелъ первый томикъ „Poezye Adama Mickiewieza“. Онъ былъ посвященъ Я. Чечоту, Т. Зану, I. Ежовскому и Ф. Малевскому— „друзьямъ моимъ въ память счастливыхъ минутъ молодости, которыя я пережилъ съ ними“
- ↑ „Завтра мы переѣзжаемъ съ мамой на постоянное жительство въ Плужины къ Михаилу“ (брату Маріи), пишетъ она въ этомъ письмѣ. Слѣдующее письмо, которое Влад. Мицкевичъ считаетъ первымъ (1, 70), говоритъ уже о Плужинахъ и Михаилѣ: „Я получила твое письмо въ Плужинахъ, въ день моего выѣзда въ эти стороны“; ѣхала Марія въ Вильну и писала изъ олценахъ, неподалеку отъ Вильны, съ надеждой скоро увидѣть „людей близкихъ ея сердцу “. Это письмо я относилъ бы къ началу апрѣля 1822 г. Письмо 6 марта, которое Влад. Мицкевичъ (I, 73) относитъ къ 1820 г., чрезвычайно подходигъ по своему настроенію самоотреченія къ письму отъ мая 1923 г. (по хронологіи проф. Калленбаха Nieznane pisma. 411); между прочимъ, въ немъ упоминается о „частыхъ“ письмахъ, что было бы невозможно въ 1820 г. и что совершенно подходитъ къ 1823 г. Письмо (Niedziela. Brazelce) имѣетъ въ виду совмѣстное пребываніе Мицкевича и Зана въ одномъ городѣ, т.-е. въ Вильнѣ, и слѣдовательно тоже относится къ 1821— 1822 гг. Такимъ образомъ порядокъ писемъ я установилъ бы слѣдующій: № 1, 2 февраля 1822 (W1. Mickewicz. I. 91-93), № 2, 18 марта 1822 г. (ibid. 1. 74). № 3, 27 марта 1822 г. (ibid. I. 74 76). № 4, anрѣля 1822 г. (I.70). № 5, май или іюнь 1822 г. (1. 76—77). № 6, 16 октября 1822 г. (Nieznane pisma. 410-411). № 7, 6 марта 1823 г. (І. 73) 8 май 1823 г. (Niezn pisma 411-412). Къ веснѣ 1822 г. я отношу также письма изъ Бражелецъ (имѣнія Путкаммера) (Żywot. I. 71-73) и незначительное письмо изъ Болценикъ (другого имѣнія ея мужа) (Żywot. I. 71). Нѣсколько иную хронологію, пріуроченную къ 1821 г.. даетъ Ш. Матусякъ въ статьѣ „Chronologialistów pani Puttkamerowej do Zana i Mickiewicxa“ (Pamiętnik Literacki, t. III). По вышеприведеннымъ основаніямъ я не соглашаюсь съ этой хронологіей, но вдаваться въ детальную критику статьи г. Матусяка здѣсь не считаю возможнымъ.
- ↑ Подъ этой потерей нельзя подразумѣвать ничего иного, кромѣ смерти Текли Стыпулковской, которая такъ поразила Марылю, о которой она пишеть въ письмѣ 2 февр, 1822 г. Въ этомъ письмѣ она говорить: „jutro przyješdžamy z mamą naciągłe mieszkanie do Plusyn“, а въ разбираемомъ здѣсь письмѣ оть 27 марта: „ciągle mieszkam przymamie w Plusynach“. Это совпаденіе опредѣляетъ годъ письма: 27 марта 1822 года; но вѣдь уже лѣтомъ 1821 года Марыля была вь Тугановичахъ, гдѣ въ воротахъ встрѣтилась съ Мицкевичемъ. Такимъ образомъ это „въ первый разъ“ и упоминаніе о „потерѣ“ могутъ относиться не къ свадьбѣ, а къ дѣйствительной потерѣ..добродѣтельной“ Текли Стыпулковской, о которой, къ сожалѣнію, я не могу сообщить дальнѣйшихъ подробностей. Онѣ объяснили бы горе Марыли.
- ↑ Это опять хронологическое указаніе на время письма. 27 марта Марыля собирается на Пасху взять въ Тухановичи верховую лошадь; письмо, написанное Марылей ея родственнику Узловскому, вскорѣ послѣ выхода „Поэзій“ Мицкевича, значить, въ началѣ іюня 1822 г., говорить очень много и объ этой лошади, и о страсти Марыли къ верховой ѣздѣ: она называеть себя амазонкой, мечтаетъ о новыхъ поѣздкахъ и т. д. (письмо у Wlad. Mickiewicza. Zywot. I. 102-103).