лучить ихъ. Она жалуется въ письмѣ къ общему пріятелю и своему родственнику Узловскому, что „Богъ наслалъ на нее какойто летаргическій сонъ (съ самаго отъѣзда ихъ, т.-е. Мицкевича и Узловскаго, въ Вильну)“. Если въ этомъ состояніи и было нѣчто придуманное; если Марыля немножко любовалась на свои душевныя страданія и распускала себя, какъ это видно изъ самаго тона ея письма, то она дѣлала это совершенно искренно и очень тосковала., Если кто - нибудь меня будилъ, я впадала въ страшную ярость (еще больше, чѣмъ на той прогулкѣ, когда моей Гурысѣ мѣшали перескакивать ). Этотъ сонъ сокращалъ мнѣ время и доставлялъ много удовольствія, потому что онъ мнѣ приносилъ пріятныя и сладкія грезы, которыхъ я не описала бы и на листѣ“. Теперь болѣе активной стороной въ любви становилась уже Марыля: она велѣла Узловскому попрекнуть Адама, что онъ не посылаетъ ей балладъ, и прибавляла: „Я не обижаюсь на его забвеніе. Я всегда ожидала, что Какъ только онъ вернется въ стѣны Вильны, онъ забудеть о жителяхъ Болценикъ“. Полетѣло французское письмецо и къ самому Мицкевичу съ горячи ми признаніями, съ мольбой пріѣхать 18 іюля, съ молитвами за него. Марыля была въ какомъ - то экстазѣ. „Отсылку журнала я принимаю за предлогъ, чтобы написать вамъ нѣсколько словъ. Это слишкомъ смѣлый шагъ съ моей стороны, можетъ быть, достойный порицанія, но въ положеніи, въ которомъ я нахожусь, я могу примѣнить къ себѣ одно мѣсто въ вашемъ стихотвореніи: Chcącmnie sądzić nie ze mną trzeba być, lecz we mnie".
Все это не могло дѣйствовать успокоительно на Мицкевича. Марыля постоянно бередила его душевную рану, и то же продолжалось въ слѣдующемъ году, въ Ковнѣ. Но, благодаря этому, „Дѣды“ проникнуты такой безмѣрной скорбью.
Въ концѣ мая или началѣ іюня 1822 года наконецъ вышелъ первый томикъ „Poezye Adama Mickiewieza“. Онъ былъ посвященъ Я. Чечоту, Т. Зану, I. Ежовскому и Ф. Малевскому— „друзьямъ моимъ въ память счастливыхъ минутъ молодости, которыя я пережилъ съ ними“
