даренъ съ ректоромъ, поэтъ получилъ желаемый имъ годовой отпускъ съ сохраненіемъ двухъ третей содержанія, что составляло 200 руб. сер. Поэтъ просилъ о сохраненіи за нимъ всего содерканіи (300 руб. сер. въ годъ), но университетское правленіе ходатайствовало только о ⅔ его, т.-е. 200 р. При этомъ въ своемъ представленіи въ министерство правленіе указывало на то, что Мицкевичъ „въ продолженіе двухъ лѣть исполнялъ свою должность съ совершеннымъ прилежаніемъ и значительною пользою для учениковъ“.
Въ какомъ настроеніи Мицкевичъ ѣхалъ въ Вильну? Въ состояніи какого то болѣзненнаго индиферентизма. Изъ Ковна, куда онъ заѣхалъ передъ переселеніемъ въ Вильну, онъ писалъ, что, вѣроятно, „этотъ годъ протянется ни такъ, ни сякъ, что на поѣздку за границу надежды мало“. Самое оживленіе въ Ковнѣ передъ путешествіемъ въ Полангенъ представляется какимъ то искусственнымъ. Послѣ шутливыхъ словъ о шеллинговомъ абсолютномъ слѣдуютъ стихи „Къ *“, такіе же отчаянные, такіе же проникнутые безумной и безнадежной любовью, какъ „Пловецъ“ и другіе стихи, написанные послѣ свадьбы Марыли. Но Мицкевичъ зналъ, что и Марыля томится по немъ. И эта временная страсть, обреченная на молчаніе и разлуку, такъ напоминала ему Донъ Карлоса съ его нѣжной, жалостливой любовью къ молодой мачехѣ. За переводъ „Донъ Карлоса“ и взялся Мицкевичъ въ эту пору, и подъ вліяніемъ его написалъ свое посланіе „Къ“, о которомъ еще будетъ рѣчь ниже.
Въ Вильнѣ наступила „британоманія“, къ которой Мицкевичъ быль уже подготовленъ въ Ковнѣ чтеніемъ Байрона и Мура. Къ самому началу 1822 года должно относиться письмо поэта къ Фр. Малевскому, бывшему тогда въ Берлинѣ. Въ этомъ письмѣ, дата котораго устанавливается одобрительнымъ отзывомъ о лекторскихъ способностяхъ Лелевеля, открывшаго новый свой курсъ въ Виленскомъ университетѣ 9 января 1822 года, Мицкевичъ сообщаетъ пріятелю, что только что всталъ съ постели послѣ двухнедѣльной лихорадки, и затѣмъ даетъ характеристику своей виленской жизни. „Я отплатилъ (этой болѣзнью) за нѣсколько мѣсяцевъ довольно свободной жизни. Если бы вѣрно было глупое правило, по которому счастливъ тотъ, кто не испытываетъ ни въ чемъ недостатка, я былъ бы на небѣ. Денегъ у меня было такъ много, что въ первый разъ въ жизни я уже не
