Разрывъ съ Марылей. Лѣто 1820 года. Слѣдующій учебный годъ.
Въ Вильнѣ Мицкевичъ узналъ объ успѣхахъ „променистыхъ“ или филаретовъ весной: они не только устраивали собранія, но въ концѣ мая добились даже отъ ректора офиціальнаго утвержденія ихъ устава. Впрочемъ, уже въ іюнѣ разрѣшеніе на собрапія было взято обратно. Побывалъ - ли Мицкевичъ дома передъ отъѣздомъ въ Тугановичи, неизвѣстно. Въ Тугановичахъ же его ждала горечь разочарованія. Одынецъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ о прошломъ“ разсказываетъ о разрывѣ между Марылей и Мицкевичемъ въ торжественныхъ выраженіяхъ, сознавая значеніе своего показанія. „Отъ Зана и Чечота, какъ очевидцевъ, я знаю, какъ высоко благородно и честно было все его (жениха Марыли, Лаврентія Путкамера) поведеніе, когда онъ замѣтилъ новое увлеченіе своей невѣсты. Но ради нея самой, а не изъ эгоистическихъ побужденій, онъ не только не порвалъ отношеній съ ней, но дружески переговорилъ съ Адамомъ и лишь тогда, когда тотъ добровольно устранился, вступилъ съ нею въ бракъ, 2 февраля 1821 г. А что же сказать о той безпримѣрной, можетъ быть, снисходительности и деликатности въ его поведеніи послѣ свадьбы, которыхъ я уже самъ былъ свидѣтелемъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ, и вслѣдствіе которыхъ чистобратская любовь, существовавшая между ними всегда и постоянно, превратилась наконецъ со стороны его жены въ глубокое уваженіе и сердечную любовь, въ отношенія, которыя остались неизмѣнными до смерти обоихъ“. Это свидѣтельство лица, близко знавшаго всѣхъ участниковъ драмы, устанавливаетъ полное невмѣшательство Путкамера въ отношенія между Марылей и Мицкевичемъ. Путкамера Мицкевичъ не винилъ и не имѣлъ права винить. Могъ - ли онъ обвинять въ невѣрности Марылю)? Монологъ Густава (въ „Дѣдахъ“) устраняетъ эти сомнѣнія. „Развѣ она старалась увлечь меня какимъ - нибудь двусмысленнымъ словечкомъ? Или ловила соблазнительными улыбками? Или дѣлала фальшивое лицо? Развѣ она давала какія - нибудь клятвы? Какіянибудь обѣщанія? Даже во снѣ у меня не было никакой надежды!“ Марыля, видимо, сама не отдавала себѣ отчета въ усиливающемся чувствѣ. Совмѣстныя чтенія, разговоры, въ которыхъ она, какъ утверждалъ Домейко, уже угадывала будущее величіе своего друга, мечтанія: это была та „одежда невинности“, въ которую была облечена эта первая любовь. И не о пустякахъ разговаривали они во время своихъ прогулокъ вдвоемъ, но о вещахъ важныхъ И значительныхъ, какъ значительно было и содержаніе филаретскихъ плановъ и литературныхъ замысловъ Мицкевича.
Что же заставило Марылю предпочесть Путкамера, богатаго и знатнаго молодого человѣка, бѣдному ковенскому учителю? Его титулъ и деньги? Въ такомъ случаѣ, конечно, только презрѣніе могъ оставить образъ Марыли въ душѣ Мицкевича. Но Домейко совершенно опредѣленно указываетъ на настоянія родныхъ, которымъ повиновалась Марыля, дѣлая свой выборъ. Да и могла ли быть рѣчь о выборѣ? Вѣдь самъ Мицкевичъ устранился отъ соисканія ея руки, сознавая, что въ глазахъ свѣта онъ неровня Марылѣ. Вспоминая въ позднѣйшемъ стихотвореніи „Пашки“ (Warcaby) свою игру съ Марылей, онъ отдается наплыву горькихъ воспоминаній. „Неудивительно, что я постоянно проигрывалъ. Ты смотрѣла на фигуры, а я на твое лицо! Терзаемый толпою противорѣчивыхъ чувствъ, я изнывалъ отъ сердечной боли: лицо мое было блѣдно, въ глазахъ горѣлъ огонь. Но я не выдалъ себя ненужной вспышкой, я подавилъ вздохи, я глоталъ слова... Сама судьба, вознеся тебя и поставивь среди блестящихъ родовъ, приказала мигѣ навсегда разетаться съ надеждой“. Говоря прозаически, житейское благоразуміе заставило Мицкевича даже не поднимать вопроса о рукѣ Марыли. Могъ ли онъ винить потомъ Марылю въ измѣнѣ, Безсонныя ночи въ опостылѣвшемъ Ковнѣ, томящее одиночество, страсть, которая не знаетъ уговоровъ житейскаго благоразумія, могли внушить автору „Дѣдовъ“ несправедливыя обвиненія. Но, на самомъ дѣлѣ, Мицкевичъ даже не боролся изъ - за руки Марыли, и она не измѣняла ему. Тѣмъ не менѣе, разлука была неизбѣжна, такъ какъ дѣло зашло слишкомъ далеко. Всѣ старались соблюсти „приличія“. Отъ лѣта 1820 года мы имѣемъ письмо Мицкевича къ Зану, къ которому приложена веселая и любезная приписка.. Путкамера. За Заномъ посылали экипажъ, и письмо заключало въ себѣ настойчивое приглашеніе. Все шло, какъ должно идти въ „приличномъ домѣ“, среди свѣтской молодежи. Были и „словечки“, которыми тѣшилось общество. Такимъ словечкомъ служило излюбленное зановское архи —( arcy), которое въ обращеніи къ нему и вклеиваютъ на каждомъ шагу. „Архи-Занъ, Архи-Панъ, Архи - панскіе друзья, которыхъ здѣсь архи-много, архи- ждутъ его“, пишеть Путкамеръ въ своемъ приглашеніи. И сама Марыля подчиняется этой модѣ и въ важнѣйшую минуту жизни безсознательно употребляетъ это нелѣное „архи“, — новое свидѣтельство той пассивности, съ которой она подчинялась господствующему настроенію. Нужно было разставаться, и вотъ Марыля назначаетъ своему другу послѣднюю встрѣчу. „Въ 12 часовъ вечера, въ томъ мѣстѣ, гдѣ меня ранила вѣтка, а если помѣшаетъ что -нибудь архи - важное, тогда на границѣ въ пятницу въ 5 часовъ."
Память объ этомъ послѣднемъ свиданіи крѣпко засѣла въ душѣ Мицкевича. Въ относящихся сюда мѣстахъ „Дѣдовъ“ чувствуется желаніе сохранить, всю подробности, пережить еще разъ всѣ настроенія, и это придаетъ имъ большую автобіографическую цѣнность. „Образъ этого прощанія до сихъ поръ стоитъ передо мной. Помню, въ холодный осенній вечерь... утромъ я долженъ былъ уѣхать... брожу въ саду! Въ размышленіяхъ, въ молитвѣ я старался найти оружіе, чтобы вооружить имъ сердце, мягкое отъ рожденія, чтобы выдержать послѣдній ударъ ея взгляда! Я ходилъ среди зарослей, куда глаза глядѣли... Взглянулъ внизъ, на аллею! Господи, тамъ, около бесѣдки, я неожиданно увидѣлъ ее! Глаза, опущенные въ землю... не взглянула на меня! А лицо ея было такъ блѣдно. Я наклоняюсь, засматриваю съ бока и замѣчаю слезинку въ ея глазѣ. Завтра, сказалъ я, завтра я ѣду! Прощай, отвѣтила она чуть слышно. Забудь! — Забыть! легко это сказать. - Будь здоровъ! Она отламываетъ вѣточку, подаеть ее. Вотъ все, что намъ остается здѣсь, сказала она. Будь здоровъ! И въ длинной аллеѣ исчезаетъ, какъ молнія.“ Эту вѣточку Мицкевичъ хранилъ всю свою жизнь, и его сынъ Владиславъ еще помнилъ о ней. Однако разлука не наложила темныхъ тѣней на свѣтлый образъ Марыли. Ея идеализмъ указывалъ путь поэту въ самыя безумныя минуты тоски и отчаянія. Густавъ его, придя въ видѣ „призрака“ къ священнику, услышалъ отъ него наставленія: „Человѣкъ созданъ не для слезъ и улыбокъ, но для блага своихъ ближнихъ, людей! Какое бы тяжелое испытаніе ни послалъ тебѣ Богъ, вспомни, что ты пылинка передъ громаднымъ міромъ. Пусть эта великая мысль охладить твои мелкія страсти. Божій слуга трудится до поздней осени, и только ничтожный человѣкъ прячется въ могилѣ раньше назначеннаго ему времени смерти...“ Густавъ внимаетъ словамъ священника: „Да вѣдь я слышалъ уже всѣ эти наставленія изъ ея усть. Слово, въ слово, точно въ тотъ вечеръ послѣдняго прощанія. Много я услышалъ отъ нея громкихъ словечекъ: родина и наука, слава, друзья!“
Марыля старалась подкрѣпить бѣднаго поэта: она говорила ему о друзьяхъ—филаретахъ, объ ихъ широкихъ замыслахъ, она внушала ему свою вѣру въ него, а въ тяжелое время преслѣдованія филаретовъ она поддерживала сношенія съ заключенными въ монастырь. Но ударъ нанесенный милой рукой, былъ особенно болѣзнень. Повидимому (какъ это вѣрно и тонко подмѣтилъ проф. Третякъ), Мицкевичъ и Марыля обмѣнялись какой -то клятвой, хранитъ вѣрность другъ другу до гроба, чтобы соединиться въ таинственномъ тамъ. И мы знаемъ, что въ продолженіе первыхъ четырехъ лѣтъ послѣ брака Марыля хранила вѣрность своему другу, поддерживая лишь братскія отношенія къ мужу, и теперь такому же благородному, какъ раньше Уговоры матери и родни наконецъ установили болѣе нормальныя отношенія между Марылей и ея мужемъ, но, во всякомъ случаѣ, сколько было романтизма вь дружескомъ общеніи Марыли и Адама.
Въ концѣ лѣта Мицкевичъ вернулся въ Вильно, чтобы ѣхать оттуда въ Ковно въ училище. Онъ былъ блѣденъ, худъ, угрюмъ, минуты возбужденія смѣнялись апатіей, и наконецъ, поэтъ совсѣмъ расхворался и, хотя въ Ковнѣ уже шли уроки, лежалъ больной въ Вильнѣ. Директоръ былъ вынужденъ сообщить объ его отсутствіи окружному начальству, и оно послало вь Ковно строжайшій выговоръ неаккуратному учителю съ угрозой доставить его на мѣсто службы съ помощью полиціи и съ пригазаніемъ задержать его жалованіе. Впрочемъ, 15 сентября Мицкевичъ былъ уже въ Ковнѣ. „Доношу, что пріѣхалъ сюда здоровымъ, снова хожу по моей пустой комнатѣ и посматриваю на червоныя польскія горы. Сегодня началъ уроки“, писалъ онъ Ежов« кому. И опять потянулись скучные однообразные дни, услаждаемые только лихорадочнымъ чтеніемъ. Хмурыя мысли не давали ему покоя. „Ахъ, ты не знаешь, какъ дорого стоитъ жить!“ твердилъ Мицкевичъ въ своихъ письмахъ къ самому близкому другу, Ежовскому. „Родишься въ мукахъ, также мучительно будешь умирать. А лучше всего жить на половину, какъ ты дѣлаешь, хотя, правда, живешь своей благороднѣйшей половиной, но о благородствѣ долго было бы говорить. Часто несправедливо придають его тому, кто его не достоинъ[1]. Ахъ, мой Ежъ, идеалы! Сны и дымъ, а послѣ нихъ пустота. Таковъ ужъ законъ природы: послѣ каждаго наслажденія должна быть оскомина. Происходитъ же она отъ того, что изъ отраднаго состоянія трудно сразу перейти въ обыкновенное, такъ чтобы не почувствовать отвращенія. Или, по терминологіи Зана, переходя съ меда на воду, нужно найти по дорогѣ перець. А если переходишь отъ идеаловъ къ пустотѣ, что же тамъ найдешъ? Хуже, чѣмъ адъ. А потому, или не имѣй идеаловъ, или храни идеалы на вѣки!“ Это было то же чувство розочарованія, которое впослѣдствіи глодало Лермонтова („И скучно, и грустно“ 1840), которое сближало скромнаго литовскаго юношу съ поэтомъ презрѣнія и отрицанія, Байрономъ. Сама жизнь подготовила Мицкевича къ воспріятію байроническихъ настроеній. Но пока онъ еще полонъ Шиллеромъ и зачитывается Чувствительными романами баронессы Криденеръ и Гете. Къ осени 1820 года проф. Калленбахъ относить письмо, въ которомъ рядомъ съ извѣщеніемъ о непріятностяхъ съ окружнымъ начальствомъ Мы находимъ слѣдующія важныя строки: „Я прочиталъ послѣдній томъ милаго Шиллера. Что это за „Марія Стюартъ“. Да и все другое великолѣпно. Смилуйтесь! Хоть что- нибудь нѣмецкое, мнѣ уже нечего читать въ лучшія минуты“. Сообщая о неизвѣстномъ намъ планѣ, повидимому, обмѣна книгъ, Мицкевичъ перечисляеть: „Вертеръ, Клопштокъ, Фаустъ Гете, Валерія". Это важное свидѣтельство о тогдашнихъ книжныхъ увлеченіяхъ Мицкевича. Романъ „Valérie“ бар. Криденеръ (1803) оказалъ большое вліяніе на содержаніе перваго замысла „Дѣдовъ“, подъ вліяніемъ „Вертера“ слагалась дальнѣйшая исторія ихъ героя. Душевныя тревоги не мѣшали Адаму живо интересоваться политическимъ настроеніемъ страны: Петрашкевичу, жившему въ Варшавѣ, онъ задаетъ вопросы о сеймѣ, о которомъ ходили какіе -то „дикіе слухи“. О филаретахъ онъ зналъ мало, и въ его осеннихъ письмахъ все та же жалоба о томъ, что его забыли. Докторъ Ковальскій, который самымъ сердечнымъ образомъ заботился о Мицкевичѣ, выписывалъ польскіе журналы. Мицкевичъ съ удовольствіемъ думалъ объ этомъ „кабинетѣ для чтенія“, но многозначительно прибавлялъ: „Но въ этомъ году это для меня не такъ важно, какъ въ прошломъ“. Почему? Вѣроятно, потому, что уже были иные пути доставанія книгъ. Въ каждомъ письмѣ Мицкевичъ сообщаетъ о новыхъ и новыхъ книгахъ, почти исключительно нѣмецкихъ, почти исключительно, по эстетикѣ, которыя онъ читаетъ. Несмотря на лѣтнее потрясеніе, у него бывали промежутки, когда онъ не жаловался на здоровье и на одиночество. Меланхолія его тогда превращалась изъ „страшной бури“ (gwałtowna zawierucha) въ легкую пріятную грусть. И къ женщинамъ онъ сталъ относиться равнодушнѣе. „Женщины всегда производили на меня большое впечатлѣніе и занимали больше, нежели онѣ этого стоили. Когда которая- нибудь изъ нихъ, или изъ тщеславія, чтобы имѣть больше поклонниковъ, или ради забавы, а, можетъ быть, иногда и искренно изъ видовъ, разумѣется, не эстетическихъ, бросала на меня взглядъ или давала иной знакъ вниманія, мнѣ уже казалось, что она меня любитъ; отсюда какая - то внутренняя радость, безпокойство, страсти etc., etc, эти etcetera всегда были вредны для здоровья, потому что сильно возбуждали меня. Теперь я очень матеріалистиченъ (bardzo fizyczny): знакъ вниманія (przywiazania) отдаю за знакъ вниманія, но очень спокойно, и женскія чары только щекочутъ меня, а до сердца не доходятъ. Послѣ разговора о любви (z rozmowy romansowej) я возвращаюсь и спокойно сплю. Организмъ, хоть и разогрѣтый немного, успокаивается легче, чѣмъ воображеніе. Все это пустая забава. Вотъ, философъ, что можетъ написать о себѣ не -философъ. Эти извѣстія обрадують тебя. Если я когда- нибудь написалъ. что скрываю безпокойство, то это безпокойство пробуждается тогда, когда я вамъ пишу, потому что я вспоминаю свое теперешнее ничтожное существованіе и черное будущее. И все болѣе я теряю надежду одолѣть въ борьбѣ съ судьбою: я думал, что литературной работой обращу на себя вниманіе; но если это удастся (сомнѣваюсь), то это будетъ очень трудно. И мнѣ теперь все труднће! Нѣтъ никакихъ побужденій, (а нужно ихъ имѣть ежедневно). Цѣлый день занятъ, а остальное - скука. Нѣтъ у меня такого спокойнаго и увѣреннаго характера, какъ у тебя (у Ежовскаго), ступающаго твердо своимъ шагомъ, или такого разсудительнаго и сильнаго, какъ у Яроша (Малевскаго), или легкаго и веселаго, какъ у Зана или легкаго и бурнаго, какъ у Яна (Чечота). Я смѣсь. Я могу прыгать далеко, но не умѣю ходить ровнымъ загомъ, и иду туда, куда толкають обстоятельства. Предоставленный самому себѣ, я становлюсь очень маленькимъ. Вотъ, о чемъ мнѣ нужно забывать, и что вспоминается мнѣ когда я вамъ пишу“. Разочарованіе въ себѣ было естественнымъ результатомъ крушенія надеждъ, и является обычнымъ спутникомъ мучительнаго самоанализа. Дѣйствительно, будущее, казалось, не улыбалось Мицкевичу: учительство не давало возможности развиваться, изнуряло, принижало его въ собственныхъ глазахъ. А уйти отъ учительства еще не представлялось возможнымъ. Безденежье, скука, разочарованіе въ женщинахъ и, вообще, въ людяхъ, тревога, что его забываютъ даже друзья... Не удивительно, что тонъ писемъ Мицкевича мраченъ, хотя онъ старается сдѣлать видъ, что становится веселъ и равнодушенъ ко всему. 6 декабря онъ пишетъ Петрашкевичу, что незадолго передъ тѣмъ былъ въ Вильнѣ. Можно думать, что Мицкевичъ лично отвозилъ Гроддека свою магистерскую диссертацію, о которой тотъ далъ отчетъ фукультету 3 января 1821 года, высказавшись уклончиво. „Такъ какъ экзаменующійся долженъ еще, согласно Уставу, сдать экзаменъ по теоретической и практической философіи, то рѣшеніе объ его диссертаціи и разрѣшеніе защищать ее откладывается до праздниковъ Пасхи, при чемъ факультеть рекомендуеть экзаменующемуся воспользоваться этимъ временемъ для болѣе подробной разработки и исправленія своего сочиненія“. То, что было сглажено въ офиціальной бумагѣ, на словахъ звучало иначе. Гроддека не позволилъ защищать, главнымъ образомъ потому, что были орнографическія ошибки!“ писалъ Мицкевичъ. Вѣроятно, онъ былъ вызванъ въ Вильну для дачи личныхъ показаній по поводу своего столкновенія съ представителемъ округа изъ- за осенней просрочки. „Ректоръ изругалъ меня, на чемъ свѣтъ стоитъ, за оскорбленіе Будзиловича, я сдержался и выслушалъ“. Будзиловичъ былъ инспекторомъ школы Виленскоей губерніи. Ближайшихъ подробностей объ этомъ инцидентѣ мы не имѣемъ. Разумѣется, онъ не могъ увеличить пріязни Мицкевича къ Ковну и къ учительству. Въ Вильнѣ же поэтъ узналъ о смерти своей матери, которая скончалась еще 9 октября. Это былъ для него тажелый ударъ. Мать моя была для меня и самымъ большимъ страданіемъ, и всей моей радостью, единственной утѣхой. Я ничѣмъ не могъ помочь ей, но я тѣшилъ себя надеждой, что когда-нибудь, быть можетъ, судьба будетъ ко мнѣ благосклоннѣе, и это будеть и для нея облегченіемъ, счастьемъ. Грезы эти разлетѣлись, какъ дымъ! Я остался одинъ. Ничто ужъ меня особенно сильно не привязываетъ (къ жизни). Надо немного помочь братьямъ, а такъ я совсѣмъ одинъ. И потому я твердо рѣшилъ бросить учительское мѣсто, если не найду лучшаго, и гдѣ нибудь приткнуться. Посмотри, не удастся-ли что - нибудь въ Варшаві.“ Въ этомъ же письмѣ еще двѣ интересныя подробности: разсужденія о томъ, нельзя - ли было бы и въ Варшавѣ устроить что - нибудь въ родѣ филаретовъ[2], и сообщеніе о намѣреніи Мицкевича издать вмѣстѣ съ Заномъ и Чечотомъ сборникъ „Гебу“. Именно, на него мы, вѣроятно, имѣемъ указаніе въ одномъ изъ прежнихъ нисемъ. Но товарищи Мицкевича по части поэзіи были плохи: Занъ написалъ только нѣсколько мелкихъ вещичекъ (rozdziałków), Чечотъ также молчалъ, и естественнымъ образомъ, у Мицкевича, у котораго, несомнѣнно, набралось уже не мало матеріала, явилось осуществленное въ скоромъ времени намѣреніе издать сборникъ самостоятельно. Неизвѣстные намъ ближе планы по изданію школьныхъ руководствъ, о которомъ встрѣчаются отрывочныя замѣчанія и въ прежнихъ письмахъ, также плохо удавались, но Ежовскій объявилъ все таки подписку наГорація. Послѣднее письмо отъ 1820 года наполнено описаніемъ дорожнаго случая, которое Мицкевичъ посылалъ Зану для помѣщенія въ „Wiadomościach Brukowych" Шубравцевъ, — единственное несомнѣнное свидѣтельство, что Мицкевичъ, какъ и другіе филоматы, принималъ илихотѣлъ принимать участіе въ этомъ изданіи. Отрывокъ не производить (по крайней мѣрѣ, на меня) благопріятнаго впечатлѣнія: онъ мало остроуменъ и лишь благородствомъ своего содержанія, настроеніемъ автора при описаніи сцены сдачи рекрутовъ, достоинъ пера великаго филарета.
Такъ окончился для Мицкевича этотъ печальный для него 1820 годъ, годъ одиночества и разочарованія. За всю осень мы не слышимъ почти ничего объ его творчествѣ.
Въ очень угнетенномъ настроеніи Мицкевичъ вернулся въ этомъ году съ зимнихъ каникулъ, проведенныхъ имъ въ Вильнѣ. Очевидно, получались тяжелыя, удручавшія его извѣстія о предстоящей свадьбѣ Марыли, и онъ въ январѣ 1821 г. пишетъ, что только уроки спасаютъ его отъ полна отчаянія. Они „отнимаютъ у меня большую часть дня, сообщаетъ поэтъ Чечоту, такъ что остатокъ его приходится отдавать отдыху, и времени на грустныя мысли не остается; вечеръ же я провожу иногда въ какой - нибудь компаній, гдѣ сначала представляюсь спокойнымъ, а потомъ и дѣйствительно прихожу въ спокойное состояніе, какъ вода; иногда же улыбка или какая- нибудь шутка изображаетъ меня какъ - будто веселымъ: однако, эти минуты очень рѣдки. “ Кромѣ мучительнаго самоанализа, примѣръ котораго мы видимъ въ этой тирадѣ, Мицкевича удручали мнительность, заставлявшая его все время прислушиваться къ своему здоровью, и крайняя скудость денежныхъ средствъ, доходившая почти до нищеты. Грустно читать его копѣечные разсчеты и заявленіе, сдѣланное задолго до конца января, что у него остается до конца февраля всего 3 руб. Трудно быть веселымъ въ такомъ положеніи. Ежовскому онъ сообщалъ о своихъ горестяхъ подробнѣе и откровеннѣе, чѣмъ Чечоту: „теперь я одинъ, каждое печальное воспоминаніе, а сколько ихъ, вызываетъ слезы! Если ты самъ припомнишь ту часть моей жизни, которой ты былъ свидѣтелемъ, всѣ мои виды, намѣренія и конецъ! навѣрное, и самъ испытаешь подобное чувство“. Но поэзія уже служила въ эту пору вѣрнымъ спутникомъ и другомъ влюбленнаго поэта. Она давала ему облегченіе, котораго, конечно, не могли дать ложно классическіе вирши. И Мицкевичъ прибавляетъ въ своемъ письмѣ къ Ежовскому: „Воображеніе, вскормленное чтеніемъ Шиллера, немножко развлекаеть меня. Я написалъ строкъ пятнадцать Романтизма“. Теперь не могу переписать“. Въ скоромъ времени появилось на свѣть и все стихотвореніе, много разъ передѣланное и наконецъ (18 января, какъ полагаетъ издатель писемъ, проф. Калленбахъ) посланное Зану. Мицкевичъ сильно интересовался мнѣніемъ дру зей, просилъ сообщить ихъ отзывы, училъ, какъ нужно деклами-ровать послѣднюю часть „дремлющимъ тономъ“. Въ балладѣ онъ мѣтилъ въ мудрствующихъ стариковъ позитивистовъ и дѣлалъсноску, показывающую, что подъ старикомъ „со стеклышкомъ надо подразумѣвать знаменитаго Яна Снядецкаго, уже разразившагося гнѣвной статьей противъ романтизма. Генезисъ другихъбалладъ, написанныхъ, вѣроятно, въ это время, ускользаетъ отъ насъ: или послѣ свадьбы Марыли до самаго лѣта Мицкевичъ почти не писалъ писемъ, или сохранилось ихъ очень мало, но всего три четыре сухихъ и какихъ то равнодушныхъ писемъ дошло до насъ. Сидитъ онъ больше дома: „здоровье такъ себѣ, но, въ общемъ, плохо“. Только въ концѣ мая Мицкевичъ посылаетъ „Курганъ“, который называетъ „одкой“. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сообщаетъ о свиданіи съ Ковальской въ долинѣ. „Я едва не сошелъ съ ума, и только, можетъ быть, крестьяне, которые сновали все время, спасли меня отъ очень неэстетическихъ покушеній. Читали твое письмо. Въ концѣ концовъ немножко, да и не немножко, а даже очень смутило меня заявленіе съ другой стороны, что безъ свиданій со мной обойтись невозможно, и что я самъ виноватъ, что пріучилъ къ этому. Заданъ мнѣ вопросъ насчетъ вакацій, и сцена закончилась весьма меланхолически. Бредульону[3] формально отказано въ домѣ. Онъ снова вызвалъ меня, но я отвѣтилъ, что теперь было бы стыдно принять вызовъ, если въ первый разъ дѣло кончилось ничѣмъ Впрочемъ, для того, чтобы не было разговоровъ, я выпросилъ ему разрѣшеніе бывать въ домѣ, за что онъ мнѣ очень благодарень“. Связь съ Ковальской какъ то уживалась съ самой чистой любовью къ Марылѣ, да это и нерѣдко случается въ жизни.
Прежніе біографы поэта рисовали отношенія его къ красавицѣ Ковальской въ очень идеальномъ свѣтѣ: добрые и гостепріимные люди, пожалѣвшіе молодого талантливаго человѣка и поспѣшившіе окружить его всякимъ вниманіемъ, вплоть до того, что покупали книги, которыя онъ любилъ, музыкальныя ноты, которыя ему нравились. Ковальская - прообразъ Гражины, увѣрялъ Одынецъ. Новыя письма, напечатанныя проф. Калленбахомъ, сводятъ эти отношенія съ неба на землю. Мы уже видѣли, что Мицкевичъ подчинялся чарамъ Ковальской, что онъ старался бѣжать отъ нихъ. Въ сонетахъ, напечатанныхъ нѣсколько лѣтъ спустя, отразилась эта первая нѣжная и красивая фаза этого романа. Любовь къ Марылѣ не служила для Мицкевича щитомъ отъ увлеченій. Онъ былъ молодъ и не былъ анахоретомъ; требованія „плоти“, конечно, говорили и въ немъ, а Ковальская такъ шла навстрѣчу. Въ іюнѣ Мицкевичъ Писалъ Петрашкевичу строки, смыслъ которыхъ не можетъ оставлять никакихъ сомнѣній: „Не упрекай меня въ безнравственности. Напротивъ, во время этихъ бреттерствъ (pistoletowaú) я быль эстетиченъ до безумія. Но теперь, теперь, увы, представь себѣ, если можешь, божество съ развѣвающимися по плечамъ волосами, среди бѣлой кисеи, на пышной постели, въ великолѣнной комнатѣ. На это божество я смотрю ежедневно, эстетика уже улетѣла. Къ позору моему, изъ чужихъ усть я выслушиваю филаретскія (promieniste) рѣчи. Еще слушаю, но это, навѣрное, продолжится не много. Слава Богу, что св. Петръ не за горами!“ Случилось то, что должно было случиться: сближеніе, а потомъ охлажденіе, потому что говорило прежде всего лишь чувственное увлеченіе, не оставившее У него ничего, кромѣ враждебнаго равнодушія къ Ковальской, которая, напротивъ, какъ женщина, разъ уже отдавшаяся своему избраннику И не разочаровавшаяся въ нравственной высотѣ его, хранила къ нему нѣжную память до самой смерти. Но Мицкевичъ уже въ іюлѣ, будучи въ Новогрудкѣ, писалъ Чечоту о своемъ равнодушіи къ женщинамъ: „Видѣлся я здѣсь съ женщинами, съ той Іоасей, которую я когда то любилъ, хотя она самое обыкно венное существо. Я съ грустью замѣтилъ, что всѣ онѣ вызываютъ во мнѣ отвращеніе, и что о женщинахъ мнѣ уже не думать, особенно такъ близко отъ Тугановичъ“. Заходя нѣсколько впередъ, я отмѣчу здѣсь же, что уже въ сентябрѣ, посѣтивъ Ковно передъ отъѣздомъ изъ него на цѣлый годъ, Мицкевичъ сообщаетъ Петрашкевичу, которому въ іюнѣ писалъ „божествѣ“, что въ отношеніяхъ его съ Ковальской не гладко. „Нѣтъ иного средства помириться съ ней, какъ обѣщать постоянно жить въ Ковнѣ, средства, которое совершенно не подходить для меня. Поэтому теперь мы очень холодны другъ съ другомъ. Теперь я живу совсѣмъ одинъ, напротивъ ея оконъ, вижу въ окнахъ свѣтъ, теперь 12 часовъ. На завтра нѣтъ письменныхъ работъ, нѣтъ ничего -думать, ходить, писать, быть господиномъ своей воли, ѣхать или, пока Въ карманѣ остается послѣдній рубль, сидѣть въ Ковнѣ. Развѣ это не одно изъ пріятнѣйшихъ положеній въ моей жизни?"
Однако и увлеченіе Ковальской въ весенніе мѣсяцы не избавило Мицкевича отъ какого - то болѣзненнаго равнодушія, которое его охватило: ему все равно, ѣхать или не ѣхать въ Новогрудокъ или въ Вильну. „Кончится тѣмъ, писалъ онъ, что для меня всѣ мѣста станутъ безразличными, всюду мнѣ будетъ одинаково хорошо или, что то же самое, нигдѣ не будетъ хорошо ". Если его еще что- нибудь волновало, то это было политическое положеніе вещей, организація филаретизма и его связи съ иными конспиративными организаціями. Въ маѣ, на Троицу, филареты устроили большое собраніе, на которомъ Мицкевичъ долженъ былъ вручить Зану отъ имени товарищей кольцо. Изъ писемъ Мицкевича мы знаемъ, что онъ сидѣлъ безъ денегъ, и не хотѣлъ ѣхать въ Вильну; въ концѣ концовъ, средства, очевидно, нашлись, и поэтъ, съ нетерпѣніемъ и большимъ торжествомъ поджидавшійся филаретами, явился въ ихъ общество. По патетическому тону разсказа Одынца объ этомъ событіи видно, какую роль духовнаго вождя игралъ уже тогда Мицкевичъ среди филаретовъ. „Адамъ говорить по вдохновенію, но прозой, подчеркивая не рядъ заслугъ Зана, но сущность его вліянія на братьевъ и тѣ плоды, которыхъ онъ ожидалъ отъ этого“. Этотъ праздникъ произвель на поэта самое симпатичное впечатлѣніе, и онъ писалъ Петрашкевичу въ Варшаву, что „филареты оживлены и объединены тѣсной духовной связью. Филареты ждуть реформы, которая поставить уже готовое общество въ то положеніе, которое занимало до сихъ поръ правленіе. Насъ вытягиваютъ на болѣе широкое поприще. Томашъ токуетъ между тетеревами (виленскими масонами), Широкій (т.-е. Лозинскій) напалъ на еще болѣе крупныхъ птицъ, появившихся у насъ недавно съ южной стороны[4], но такъ какъ эта птичья стая состоитъ изъ крупныхъ экземпляровъ, то мы держимся пассивно, впрочемъ, не безъ надежды сильно вмѣшаться“. Уже раньше мы встрѣтили намеки на какія- то сношенія филаретовъ съ конспираціей Лукасинскаго. Здѣсь передъ нами опредѣленныя указанія на связи съ виленскими „шубравцами“. Студенческія и гимназическія общества возникали и въ Царствѣ Польскомъ: 10 - го марта 1820 г. Вел. Кн. Константинъ сообщилъ Новосильцеву о томъ, что „семь учениковъ Калишской публичной коллегіи составили сообщество въ духѣ демагогическихъ принциповъ, распространенныхъ въ Германіи". Отсюда начался надзоръ правительства за настроеніями польской школы, который привелъ къ ряду политическихъ процессовъ, сначала въ Варшавѣ, потомъ въ Вильнѣ. Филареты постепенно теряли свой первоначальный обликъ. Если еще зимой 1820—1821 года Мицкевичъ, огорчаясь свѣдѣніями изъ Вильны о слабой дѣятельности филаретской организаціи, заявлялъ, что, въ сущности, никогда за предѣлы научнаго взаимодѣйствія студенческое общество не выходило, то онъ сгущалъ краски, подъ вліяніемъ апатіи и охватившаго его безвѣрія. Напротивъ, политическій кругозоръ филаретизма все расширялся. Съ какимъ интересомъ слѣдитъ самъ поэтъ за развитіемъ событій въ Польшѣ какъ страстно онъ нападаетъ на Александра I, быстро терявшаго свою популярность въ польскомъ обществѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что товарищи Мицкевича раздѣляли его интересъ и волненіе. Къ филаретамъ начали приглядываться какъ сочувствующіе, такъ и разные подозрительные люди, а система шпіонства и даже провокаціи была уже сильно развита въ Польшѣ, распространялась и на Литву. Первые удивлялись той неосторожности, съ которой филареты провозглашали свои политическія стремленія, вторые вертѣлись около видныхъ филаретовъ и около самого Мицкевича. Но его трудно было вызвать на откровенность, и онъ спѣшилъ предостеречь друзей (въ маѣ 1821 года) отъ непрошенныхъ приверженцевъ.
Таково было настроеніе Мицкевича въ эту зиму. Какъ мы видимъ, онъ порядочно запутался во всѣхъ отношеніяхъ: связь съ Ковальской, которая вовсе не собиралась отпускать отъ себя поэта; переписка съ Марылей и отчаянная тоска по ней, пламя которой вѣчно поддерживалось воображеніемъ; а въ Ковнѣ опостылѣвшій учительскій трудъ и сознаніе того, что го смертью матери сидѣніе въ Ковнѣ теряетъ смыслъ; безденежье, доходившее до голоданья[5], и постоянное чувство какого- то недомоганія... Въ концѣ концовъ это становилось невыносимо, и Мицкевичъ рѣшилъ просить отпускъ на слѣдующій учебный годъ, Ссылаясь на "геморроидальную болѣзнь " (pneumonorrhagia) и предоставляя свидѣтельство доктора Порцянко отъ 12 іюня 1821 г. „Я непремѣнно освобожусь, — писалъ онъ Петрашкевичу, —но что со мной будеть, не знаю. Можеть быть, двинусь съ Ярошемъ (Малевскимъ) за границу, можетъ быть, останусь въ Вильнѣ (не останусь), можетъ, можетъ быть?? время это покажетъ“. Такъ ни Вильна, ни что на свѣтѣ не привлекало теперь поэта. Въ такихъ случаяхъ лучшій выходъ— поѣздка за границу, и о ней подумывалъ Мицкевичъ, Пока же его тянуло на родину, бросить послѣдній взглядъ на домъ, въ которомъ онъ выросъ. Какъ Густавъ „Дѣдовъ“, посѣтилъ опустѣлый домъ. „Флигель, въ которомъ мы жили, я нашелъ открытымъ, но темнымъ“, сообщалъ поэтъ Чечоту. „Поставь себя на мое мѣсто. Никто меня не встрѣтилъ, не услышалъ я былого: Адамъ, Адамъ! И такая тоска охватила меня, что я долго не могъ опомниться. Я обошелъ всѣ уголки, открылъ двери кладовой. Въ это время сверху сходить наша старая служанка, которую я едва узналъ въ темнотѣ, — да и трудно было узнать ее: она поблѣднѣла и видно было, что давно нуждается. Узнавъ другъ друга, мы долго плакали вмѣстѣ. Бѣдная служанка провела у насъ всю жизнь, а теперь она безъ всякихъ средствъ къ жизни; она долго жила въ этомъ домикѣ, питаясь своимъ трудомъ, и теперь еще бродить по пустымъ комнатамъ. Я отдалъ бы ей послѣдній грошъ, если бы въ то время имѣлъ его. Я хотѣлъ пожить у добрыхъ Тераевичей, но отдѣльно поселиться не могъ, долженъ былъ являться на завтраки, обѣды, ужины, просиживать по нѣскольку часовъ, вести неинтересные разговоры. Я бѣжалъ въ Руту, но не выдержалъ здѣсь даже дня: въ Новогрудкѣ былъ, по крайней мѣрѣ, нашъ прежній дворъ, по которому можно было гулять, и близкія могилки“. А Марыля жила такъ близко. „Всего одна миля! гуляя, я спрашивалъ о каждой дорожкѣ къ Марылѣ. Хоть посмотрѣть въ ту сторону. Но я выдержалъ искушеніе и не поѣхалъ. Да ея тамъ и не было. Изъ Руты ѣду въ Тугановичи. Въ самыхъ воротахъ я встрѣтилъ карету и сразу узналъ, или вѣрнѣе почувствовалъ, что тамъ была М. Не знаю, что сдѣлалось со мной. Мы разъѣхались, что -то въ бѣломъ показалось на минуту. Я не смѣлъ оторваться, совсѣмъ не знаю, какъ добрался. Узнаю, что встрѣтился съ М., о чемъ въ душѣ уже зналъ“. Въ Тугановичахъ Мицкевичъ засталъ поэтическое настроеніе. Братъ Марыли, Михаилъ, былъ уже „самымъ пламеннымъ романтикомъ“, восхищался рыцарскими вѣками, проектировалъ поѣздку на озеро Свитязь на нѣсколько дней: „будемъ ѣздить по лѣсу и думать“. Но все это не удовлетворяло Адама: „по сравненію съ прошлымъ годомъ это, какъ нашъ пустой дворъ— такъ много исчезло!“ Чувство какойто новой жизни, которую надо начинать, не оставляло Мицкевича; какъ на Новогрудскъ, такъ и на Тугановичи онъ хотѣлъ посмотрѣть въ послѣдній разъ. Онъ понялъ себя. „Мое эстестическое предназначеніе уже ясно. Удерживаю здѣсь руку, потому что дальше писать нельзя“. Мы можемъ кончить за него: поэтъ понялъ свое поэтическое назначеніе, грезы о славѣ витали надъ его вдохновенной головой. Natus est Gustavus! Теперь передъ нами не робкій юноша, неувѣренно затрагивающій струны романтической арфы и поспѣшно возвращающійся къ ложно - классическимъ авторитетамъ. Теперь мы видимъ сознательнаго романтика, гордо бросающаго вызовъ „мудрецамъ“, надменно протестующаго противъ „разсудка“. Этотъ переворотъ совершился Въ Ковнѣ въ годъ тоски и паденія.
- ↑ Путкамеру или Марылѣ?
- ↑ О студенческихъ организаціяхъ въ Варшавѣ см. Sr. A skenary . „Kukatiúski“. I. 257 и дал . Уже въ 1818 г. здѣсь возникло общество любителей наукъ, соотвѣтствующее филоматамъ. Вовсякомъ случаѣ, совѣтъ Мицкевича указывалъ на его незнакомство съ дѣломъ.
- ↑ Подъ этимъ именемъ подразумѣвается нѣкій Нартовскій , который ухаживалъ за красавицей Ковальской и увидѣлъ въ Мицкевичѣ соперника. Онъ вызвалъ поэта на дуэль, до которой однако дѣло не дошло. По словамъ Малевскаго, впечатлѣніе отъ всего этого приключенія отразилось „въ присланномъ вскорѣ послѣ этого Пловцѣ (Zeglarz)“.
- ↑ Кто это могъ быть, сказать утвердительно я не рѣшился бы: вѣроятнѣе всего, по моему мнѣнію, что рѣчь идетъ о попыткахъ варшавскихъ политическихъ конспирацій завязать отношенія съ филаретами черезъ Зана. См. объ этомъ книгу проф. Ашкенази о Лукасинскомъ
- ↑ Въ маѣ 1821 г. Мицкевичъ пишетъ : „Добровольскій сдѣлалъ мнѣ скидку со счета почти въ 30 рублей; правда, что я не ѣмъ условленнаго ужина, а на обѣдъ часто беру только одно или два кушанья“.