| Было и быльемъ поросло. |
Лѣсъ шумѣлъ…
Въ этомъ лѣсу всегда стоялъ шумъ—ровный, протяжный, какъ отголосокъ дальняго звона, спокойный и смутный, какъ тихая пѣсня безъ словъ, какъ неясное воспоминаніе о прошедшемъ. Въ немъ всегда стоялъ шумъ, потому что это былъ старый, дремучій боръ, котораго не касались еще пила и топоръ лѣсного барышника. Высокія столѣтнія сосны съ красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь пологъ сосновыхъ иголъ, которыми была усыпана почва, пробились яркіе папоротники, пышно раскинувшіеся причудливою бахромой и стоявшіе недвижимо, не шелохнувъ листомъ. Въ сырыхъ уголкахъ тянулись высокими стеблями зеленыя травы; бѣлая кашка склонялась отяжелѣвшими головками, какъ будто въ тихой истомѣ. А вверху, безъ конца и перерыва, тянулъ лѣсной шумъ, точно смутные вздохи стараго бора.
Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнѣе. Я ѣхалъ лѣсною тропой, и, хотя неба мнѣ не было видно, но по тому, какъ хмурился лѣсъ, я чувствовалъ, что надъ нимъ тихо подымается тяжелая туча. Время было не раннее. Между стволовъ кое-гдѣ пробивался еще косой лучъ заката, но въ чащахъ расползались уже мглистыя сумерки. Къ вечеру собиралась гроза.
На сегодня нужно было уже отложить всякую мысль объ охотѣ; въ пору было только добраться передъ грозой до ночлега. Мой конь постукивалъ копытомъ въ обнажившіеся корни, храпѣлъ и настораживалъ уши, прислушиваясь къ гулко щелкающему лѣсному эхо. Онъ самъ прибавлялъ шагу къ знакомой лѣсной сторожкѣ.
Залаяла собака. Между порѣдѣвшими стволами мелькаютъ мазаныя стѣны. Синяя струйка дыма вьется подъ нависшею зеленью; покосившаяся изба съ лохматою крышей пріютилась подъ стѣной красныхъ стволовъ; она какъ будто вростаетъ въ землю, между тѣмъ какъ стройныя и гордыя сосны высоко покачиваютъ надъ ней своими головами. Посрединѣ поляны, плотно примкнувшись другъ къ другу, стоитъ кучка молодыхъ дубовъ.
Здѣсь живутъ обычные спутники моихъ охотничьихъ экскурсій—лѣсники Захаръ и Максимъ. Но теперь, повидимому, обоихъ нѣтъ дома, такъ какъ никто не выходитъ на лай громадной овчарки. Только старый дѣдъ, съ лысою головой и сѣдыми усами, сидитъ на заваленкѣ и ковыряетъ лапоть. Усы у дѣда болтаются чуть не до пояса, глаза глядятъ тускло, точно дѣдъ все вспоминаетъ что-то и не можетъ припомнить.
— Здравствуй, дѣдъ! Есть кто-нибудь дома?
— Эге!—мотаетъ дѣдъ головой.—Нѣтъ ни Захара, ни Максима, да и Мотря побрела въ лѣсъ за коровой… Корова куда-то ушла,—пожалуй, медвѣди… задрали… Вотъ оно какъ, нѣтъ никого!
— Ну, ничего. Я съ тобой посижу, обожду.
— Обожди, обожди,—киваетъ дѣдъ, и пока я подвязываю лошадь къ вѣтви дуба, онъ всматривается въ меня слабыми и мутными глазами. Плохъ ужъ старый дѣдъ: глаза не видятъ и руки трясутся.
— А кто-жъ ты такой, хлопче?—спрашиваетъ онъ, когда я подсаживаюсь на заваленкѣ.
Этотъ вопросъ я слышу въ каждое свое посѣщеніе.
— Эге, знаю теперь, знаю,—говоритъ старикъ, принимаясь опять за лапоть.—Вотъ старая голова, какъ рѣшето, ничего не держитъ. Тѣхъ, что давно умерли, помню,—ой, хорошо помню! А новыхъ людей все забываю… Зажился на свѣтѣ.
— А давно-ли ты, дѣдъ, живешь въ этомъ лѣсу?—Эге, давненько! Французъ приходилъ въ царскую землю, я уже былъ.
— Много-же ты на своемъ вѣку видѣлъ. Чай, есть чего разсказать.
Дѣдъ смотритъ на меня съ удивленіемъ.
— А что-же мнѣ видѣть, хлопче? Лѣсъ видѣлъ… Шумитъ лѣсъ, шумитъ и днемъ, и ночью, зимою шумитъ и лѣтомъ… И я, какъ та деревина, вѣкъ прожилъ въ лѣсу и не замѣтилъ… Вотъ и въ могилу пора, а подумаю иной разъ, хлопче, то и самъ смекнуть не могу: жилъ я на свѣтѣ или нѣтъ… Эге, вотъ какъ! Можетъ, и вовсе не жилъ…
Край темной тучи выдвинулся изъ-за густыхъ вершинъ надъ лѣсною поляной; вѣтви замыкавшихъ поляну сосенъ закачались подъ дуновеніемъ вѣтра, и лѣсной шумъ пронесся глубокимъ усилившимся аккордомъ. Дѣдъ поднялъ голову и прислушался.
— Буря идетъ,—сказалъ онъ черезъ минуту.—Это вотъ я знаю. Ой-ой, зареветъ ночью буря, сосны будетъ ломать, съ корнемъ выворачивать станетъ!.. Заиграетъ лѣсной хозяинъ…—добавилъ онъ тише.
— Почему-же ты знаешь, дѣдъ?
— Эге, это я знаю! Хорошо знаю, какъ дерево говоритъ… Дерево, хлопче, тоже боится… Вотъ осина, проклятое дерево, все что-то лопочетъ,—и вѣтру нѣтъ, а она трясется. Сосна на бору въ ясный день играетъ-звенитъ, а чуть подымется вѣтеръ, она загудитъ и застонетъ. Это еще ничего… А ты вотъ слушай теперь. Я хоть глазами плохо вижу, а ухомъ слышу: дубъ зашумѣлъ, ду̀ба уже трогаетъ на полянѣ… Это къ бурѣ.
Дѣйствительно, кучка невысокихъ коряжистыхъ дубовъ, стоявшихъ посрединѣ поляны и защищенныхъ высокою стѣною бора, помахивала крѣпкими вѣтвями, и отъ нихъ несся глухой шумъ, легко отличаемый отъ гулкаго звона сосенъ.
— Эге! слышишь-ли, хлопче?—говоритъ дѣдъ съ дѣтски-лукавою улыбкой.—Я уже знаю: тронуло этакъ вотъ дуба, значитъ хозяинъ ночью пойдетъ, ломать будетъ… Да нѣтъ, не сломаетъ! Дубъ—дерево крѣпкое, не подъ силу даже хозяину… вотъ какъ!
— Какой-же хозяинъ, дѣду? Самъ-же ты говоришь: буря ломаетъ.
Дѣдъ закивалъ головой съ лукавымъ видомъ.
— Эге, я-жъ это знаю!.. Нынче говорятъ, такіе люди пошли, что уже ничему и не вѣрятъ. Вотъ оно какъ! А я-же его видѣлъ, вотъ, какъ тебя теперь, а то еще лучше, потому что теперь у меня глаза старые, а тогда были молодые. Ой-ой, какъ еще видѣли мои глаза смолоду!..
— Какъ-же ты его видѣлъ, дѣду, скажи-ка?
— А вотъ, все равно, какъ и теперь: сначала сосна застонетъ на бору… То звенитъ, а то стонать начнетъ: о̀-охъ-хо-о̀… о̀-хо-о̀!—и затихнетъ, а потомъ опять, потомъ опять, да чаще, да жалостнѣе. Эге, потому что много ея повалитъ хозяинъ ночью. А потомъ дубъ заговоритъ. А къ вечеру все больше, а ночью и пойдетъ крутить: бѣгаетъ по лѣсу, смѣется и плачетъ, вертится, пляшетъ и все на дуба̀ налегаетъ, все хочется вырвать… А я разъ осенью и посмотрѣлъ въ оконце: вотъ ему это и не по сердцу: подбѣжалъ къ окну, тар-рахъ въ него сосновою корягой; чуть мнѣ все лицо не искалѣчилъ, чтобъ ему было пусто; да я не дуракъ—отскочилъ. Эге, хлопче, вотъ онъ какой сердитый!..
— А каковъ-же онъ съ виду?
— А съ виду онъ все равно, какъ старая верба, что стоитъ на болотѣ. Очень похожъ!.. И волосы—какъ сухая омела, что вырастаетъ на деревьяхъ, и борода тоже, а носъ—какъ здоровенный сукъ, а морда корявая, точно поросла лишаями… Тьфу, какой некрасивый! Не дай-же Богъ ни одному крещеному на него походить… Ей-Богу! Я-таки въ другой разъ на болотѣ его видѣлъ, близко… А хочешь, приходи зимой, такъ и самъ увидишь его. Взойди туда, на гору,—лѣсомъ та гора поросла,—и полѣзай на самое высокое дерево, на верхушку. Вотъ оттуда иной день и можно его увидать: идетъ онъ бѣлымъ столбомъ поверхъ лѣсу, такъ и вертится самъ, съ горы въ долину спускается… Побѣжитъ, побѣжитъ, а потомъ въ лѣсу и пропадетъ. Эге!.. А гдѣ пройдетъ, тамъ слѣдъ бѣлымъ снѣгомъ устилаетъ… Не вѣришь старому человѣку, такъ когда-нибудь самъ посмотри.
Разболтался старикъ. Казалось, оживленный и тревожный говоръ лѣса и нависшая въ воздухѣ гроза возбуждали старую кровь. Дѣдъ кивалъ головой, усмѣхался, моргалъ выцвѣтшими глазами.
Но вдругъ будто какая-то тѣнь пробѣжала по высокому, изборожденному морщинами лбу. Онъ толкнулъ меня локтемъ и сказалъ съ таинственнымъ видомъ:
— А знаешь, хлопче, что я тебѣ скажу?.. Онъ, конечно, лѣсной хозяинъ—мерзенная тварюка, это правда. Крещеному человѣку обидно увидать такую некрасивую харю… Ну, только надо о немъ правду сказать: онъ зла не дѣлаетъ… Пошутить съ человѣкомъ, пошутитъ, а чтобъ лихо дѣлать, этого не бываетъ.
— Да какъ-же, дѣдъ, ты самъ говорилъ, что онъ тебя хотѣлъ ударить корягой?
— Эге, хотѣлъ-таки! Такъ то-жъ онъ разсердился, зачѣмъ я въ окно на него смотрю, вотъ оно что! А если въ его дѣла носа не совать, такъ и онъ такому человѣку никакой пакости не сдѣлаетъ. Вотъ онъ какой, лѣсовикъ!.. А знаешь, въ лѣсу отъ людей страшнѣе дѣла бывали… Эге, ей-Богу!
Дѣдъ наклонилъ голову и съ минуту сидѣлъ въ молчаніи. Потомъ, когда онъ посмотрѣлъ на меня, въ его глазахъ, сквозь застлавшую ихъ тусклую оболочку, блеснула какъ будто искорка проснувшейся памяти.
— Вотъ я тебѣ разскажу, хлопче, лѣсную нашу бывальщину. Было тутъ разъ, на самомъ этомъ мѣстѣ, давно… Помню я… ровно сонъ, а какъ зашумитъ лѣсъ погромче, то и все вспоминаю… Хочешь, разскажу тебѣ, а?
— Хочу, хочу, дѣду! Разсказывай!
— Такъ и разскажу-же, эге! Слушай вотъ!
У меня, знаешь, батько съ матерью давно померли, я еще малымъ хлопчикомъ былъ… Покинули они меня на свѣтѣ одного. Вотъ оно какъ со мною было, эге! Вотъ громада и думаетъ: „что-же намъ теперь съ этимъ хлопчикомъ дѣлать?“ Ну, и панъ тоже себѣ думаетъ… И пришелъ на тотъ разъ изъ лѣсу лѣсникъ Романъ, да и говоритъ громадѣ: „Дайте мнѣ этого хлопца въ сторожку, я его буду кормить… Мнѣ въ лѣсу веселѣе, и ему хлѣбъ“… Вотъ онъ какъ говоритъ, а громада ему отвѣчаетъ: „бери!“ Онъ и взялъ. Такъ я съ тѣхъ самыхъ поръ въ лѣсу и остался.
Тутъ меня Романъ и выкормилъ. Ото-жъ человѣкъ былъ какой страшный, не дай Господи!.. Росту большого, глаза черные, и душа у него темная изъ глазъ глядѣла, потому что всю жизнь этотъ человѣкъ въ лѣсу одинъ жилъ: медвѣдь ему, люди говорили, все равно, что братъ, а волкъ—племянникъ. Всякаго звѣря онъ зналъ и не боялся, а отъ людей сторонился и не глядѣлъ даже на нихъ… Вотъ онъ какой былъ—ей-Богу, правда! Бывало, какъ онъ на меня глянетъ, такъ у меня по спинѣ будто кошка хвостомъ поведетъ… Ну, а человѣкъ былъ всетаки добрый, кормилъ меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него съ саломъ, а когда утку убьетъ, такъ и утка. Что правда, то уже правда, кормилъ-таки.
Такъ мы и жили вдвоемъ. Романъ въ лѣсъ уйдетъ, а меня въ сторожкѣ запретъ, чтобы звѣрюка не съѣла. А послѣ дали ему „жинку" Оксану.
Панъ ему жинку далъ. Призвалъ его на село, да и говоритъ: „Вотъ что, говоритъ, Рома̀сю, женись!“ Говоритъ пану Романъ сначала: „А на какого-же мнѣ біса жинка? Что мнѣ въ лѣсу дѣлать съ бабой, когда у меня ужъ и безъ того хлопецъ есть? Не хочу я, говоритъ, жениться!“ Не привыкъ онъ съ дѣвками возиться, вотъ что! Ну, да и панъ тоже хитрый былъ… Какъ вспомню про этого пана, хлопче, то и подумаю себѣ, что теперь уже такихъ нѣту,—нѣту такихъ пановъ больше,—вывелись… Вотъ хоть бы и тебя взять: тоже, говорятъ, и ты панскаго роду… Можетъ оно и правда, а таки нѣтъ въ тебѣ этого… настоящаго… Такъ себѣ, мизерный хлопчина, больше ничего.
Ну, а тотъ настоящій былъ, изъ прежнихъ… Вотъ, скажу тебѣ, такое на свѣтѣ водится, что сотни людей одного человѣка боятся, да еще какъ!.. Посмотри ты, хлопче, на ястреба и на цыпленка: оба изъ яйца вылупились, да ястребъ сейчасъ вверхъ норовитъ, эге! Какъ крикнетъ въ небѣ, такъ сейчасъ не то что цыплята—и старые пѣтухи забѣгаютъ… Вотъ-же ястребъ—панская птица, а курица—простая мужичка…
Вотъ, помню, я малымъ хлопчикомъ былъ: везутъ мужики изъ лѣсу толстыя бревна, человѣкъ можетъ быть тридцать. А панъ одинъ на своемъ коникѣ ѣдетъ, да усы крутитъ. Конекъ подъ нимъ играетъ, а онъ кругомъ смотритъ. Ой-ой! завидятъ мужики пана, то-то забѣгаютъ, лошадей въ снѣгъ сворачиваютъ, сами шапки снимаютъ. Послѣ сколько бьются, изъ снѣга бревна вывозятъ, а панъ себѣ скачетъ,—вотъ ему, видишь ты, и одному на дорогѣ тѣсно! Поведетъ панъ бровью—уже мужики боятся, засмѣется—и всѣмъ весело, а нахмурится—всѣ запечалятся. А чтобы кто пану могъ перечить, того, почитай, и не бывало.
Ну, а Романъ, извѣстно, въ лѣсу выросъ, обращенія не зналъ, и панъ на него не очень сердился.
— Хочу,—говоритъ панъ,—чтобъ ты женился, а зачѣмъ, про то я самъ знаю. Бери Оксану.
— Не хочу я,—отвѣчалъ Романъ,—не надо мнѣ ее, хоть бы и Оксану! Пускай на ней чортъ женится, а не я… Вотъ какъ!
Велѣлъ панъ принести канчуки, растянули Романа, панъ его спрашиваетъ:
— Будешь, Романъ, жениться?
— Нѣтъ,—говоритъ,—не буду.
— Сыпьте-жъ ему,—говоритъ панъ,—въ мотню[1], сколько влѣзетъ.
Засыпали ему таки не мало; Романъ на что ужъ здоровъ былъ, а все-жъ ему надоѣло:
— Бросьте ужъ,—говоритъ,—будетъ-таки! Пускай-же ее лучше всѣ черти возьмутъ, чѣмъ мнѣ за бабу столько муки принимать. Давайте ее сюда, буду жениться!
Жилъ на дворѣ у пана доѣзжачій Опанасъ Швидкій. Пріѣхалъ онъ на ту пору съ поля, какъ Романа къ женитьбѣ заохачивали. Услышалъ онъ про Романову бѣду—бухъ пану въ ноги. Таки упалъ въ ноги, цѣлуетъ…
— Чѣмъ,—говоритъ,—вамъ, милостивый панъ, человѣка мордовать, лучше я на Оксанѣ женюсь, слова не скажу…
Эге, самъ-таки захотѣлъ жениться на ней. Вотъ какой человѣкъ былъ, ей-Богу!
Вотъ Романъ было обрадовался, повеселѣлъ. Всталъ на ноги, завязалъ мотню и говоритъ:
— Вотъ,—говоритъ,—хорошо. Только что бы тебѣ, человѣче, пораньше немного пріѣхать? Да и панъ тоже—всегда вотъ такъ!.. Не разспросить-же было толкомъ, можетъ, кто охотой женится. Сейчасъ схватили человѣка и давай ему сыпать! Развѣ, говоритъ, это по-христіански такъ дѣлать? Тьфу!..
Эге, онъ порой и пану спуску не давалъ. Вотъ какой былъ Романъ! Когда ужъ осердится, то къ нему, бывало, не подступайся, хотя бы и панъ. Ну, а панъ былъ хитрый! У него, видишь, другое на умѣ было. Велѣлъ опять Романа растянутъ на травѣ.
— Я,—говоритъ,—тебѣ, дураку, счастья хочу, а ты носъ воротишь. Теперь ты одинъ, какъ медвѣдь въ берлогѣ, и заѣхать къ тебѣ не весело… Сыпьте-жъ ему, дураку, пока не скажетъ: довольно!.. А ты, Опанасъ, ступай себѣ къ чортовой матери. Тебя, говоритъ, къ обѣду не звали, такъ самъ за столъ не садись, а то видишь, какое Роману угощенье? Тебѣ какъ бы того-же не было.
А Романъ ужъ и не на шутку осердился, эге! Его дуютъ-таки хорошо, потому что прежніе люди, знаешь, умѣли славно канчука̀ми шкуру спускать, а онъ лежитъ себѣ и не говоритъ: довольно! Долго терпѣлъ, а всетаки послѣ плюнулъ:
— Не дождетъ ея батько, чтобъ изъ-за бабы христіанину вотъ такъ сыпали, да еще и не считали. Довольно! Чтобъ вамъ руки поотсыхали, бісова дворня! Научилъ-же васъ чортъ канчука̀ми работать! Да я-жъ вамъ не снопъ на току, чтобъ меня вотъ такъ молотили. Коли такъ, такъ вотъ же, и женюсь.
А панъ себѣ смѣется.
— Вотъ,—говоритъ,—и хорошо! Теперь на свадьбѣ хоть сидѣть тебѣ и нельзя, за то плясать будешь больше…
Веселый былъ панъ, ей-Богу, веселый, эге? Да только послѣ скверное съ нимъ случилось, не дай Богъ ни одному крещеному. Право, никому такого не пожелаю. Пожалуй, даже и жиду не слѣдуетъ такого желать. Вотъ я что думаю…
Вотъ такъ-то Романа и женили. Привезъ онъ молодую жинку въ сторожку; сначала все ругалъ да попрекалъ своими канчука̀ми.
— И сама ты,—говоритъ,—того не стоишь, сколько изъ-за тебя человѣка мордовали.
Придетъ, бывало, изъ лѣсу и сейчасъ станетъ ее изъ избы гнать:
— Ступай себѣ! Не надо мнѣ бабы въ сторожкѣ! Чтобъ и духу твоего не было! Не люблю,—говоритъ,—когда у меня баба въ избѣ спитъ. Духъ,—говоритъ,—нехорошій.
Эге!
Ну, а послѣ ничего, притерпѣлся. Оксана, бывало, избу вымететъ и вымажетъ чистенько, посуду разставитъ; блеститъ все, даже сердцу весело. Романъ видитъ: хорошая баба,—помаленьку и привыкъ. Да и не только привыкъ, хлопче, а сталъ ее любить, ей-Богу, не лгу! Вотъ какое дѣло съ Романомъ вышло. Какъ приглядѣлся хорошо къ бабѣ, потомъ и говоритъ:
— Вотъ спасибо пану, добру меня научилъ. Да и я-жъ таки не умный былъ человѣкъ: сколько канчуковъ принялъ, а оно, какъ теперь вижу, ничего и дурного нѣтъ. Еще даже хорошо. Вотъ оно что!
Вотъ прошло сколько-то времени, я и не знаю, сколько. Слегла Оксана на лавку, стала стонать. Къ вечеру занедужилось, а на утро проснулся я, слышу: кто-то тонкимъ голосомъ „квилѝтъ“[2]. Эге!—думаю я себѣ,—это-жъ, видно, „диты̀на“ родилась. А оно вправду такъ и было.
Не долго пожила диты̀на на бѣломъ свѣтѣ. Только и жила, что отъ утра до вечера. Вечеромъ и пищать перестала… Заплакала Оксана, а Романъ и говоритъ:
— Вотъ и нѣту диты̀ны, а когда ея нѣту, то незачѣмъ теперь и попа звать. Похоронимъ подъ сосною.
Вотъ какъ говоритъ Романъ, да не то, что говоритъ, а такъ какъ разъ и сдѣлалъ: вырылъ могилку и похоронилъ. Вонъ тамъ старый пень стоитъ, громомъ его спалило… Такъ то-жъ и есть та самая сосна, гдѣ Романъ диты̀ну зарылъ. Знаешь, хлопче, вотъ-же я тебѣ скажу: и до сихъ поръ, какъ солнце сядетъ и звѣзда-зорька надъ лѣсомъ станетъ, летаетъ какая-то пташка, да и кричитъ. Охъ, и жалобно квилѝтъ пташѝна, ажъ сердцу больно! Такъ это и есть некрещеная душа,—креста себѣ проситъ. Кто знающій человѣкъ, по книгамъ учился, то, говорятъ, можетъ ей крестъ дать и не станетъ она больше летать… Да мы вотъ тутъ въ лѣсу живемъ, ничего не знаемъ. Она летаетъ, она проситъ, а мы только и говоримъ: „геть-геть, бѣдная душа, ничего мы не можемъ сдѣлать!“ Вотъ заплачетъ и улетитъ, а потомъ и опять прилетаетъ. Эхъ, хлопче, жалко бѣдную душу!
Вотъ выздоровѣла Оксана, все на могилку ходила. Сядетъ на могилкѣ и плачетъ, да такъ громко, что по всему лѣсу, бывало, голосъ ея ходитъ. Это она такъ свою диты̀ну жалѣла, а Романъ не жалѣлъ диты̀ну, а Оксану жалѣлъ. Придетъ, бывало, изъ лѣсу, станетъ около Оксаны и говоритъ:
— Молчи ужъ, глупая ты баба! Вотъ было бы о чемъ плакать! Померла одна диты̀на, то, можетъ, другая будетъ. Да еще, пожалуй, и лучшая, эге! Потому что та еще, можетъ, и не моя была, я-же таки и не знаю. Люди говорятъ… А это будетъ моя.
Вотъ уже Оксана и не любила, когда онъ такъ говорилъ. Перестанетъ, бывало, плакать и начнетъ его нехорошими словами „лаять“. Ну, Романъ на нее не сердился.
— Да и что же ты,—спрашиваетъ,—лаешься? Я-же ничего такого не сказалъ, а только сказалъ, что не знаю. Потому и не знаю, что прежде ты не моя была и жила не въ лѣсу, а на свѣтѣ, промежду людей. Такъ какъ-же мнѣ знать? Теперь вотъ ты въ лѣсу живешь, вотъ и хорошо. А таки говорила мнѣ баба Ѳедосья, когда я за нею на село ходилъ: „Что-то у тебя, Романъ, скоро диты̀на поспѣла!“. А я говорю бабѣ: „Какъ-же мнѣ-таки знать, скоро-ли, или не скоро?“… Ну, а ты все-же брось голосить, а то я осержусь, то еще, пожалуй, какъ бы тебя и не побилъ.
Вотъ Оксана полаетъ, полаетъ его, да и перестанетъ.
Она его, бывало, и поругаетъ, и по спинѣ ударитъ, а какъ станетъ Романъ самъ сердиться, она и притихнетъ,—боялась. Приласкаетъ его, обойметъ, поцѣлуетъ и въ очи заглянетъ… Вотъ мой Романъ и угомонится. Потому… видишь-ли, хлопче… Ты, должно быть, не знаешь, а я, старикъ, хотя самъ не женивался, а всетаки видалъ на своемъ вѣку: молодая баба дюже сладко цѣлуется, какого хочешь сердитаго мужика можетъ она обойти. Ой-ой… Я-же-таки знаю, каковы эти бабы. А Оксана была гладкая такая молодица, что теперь я уже что-то такихъ больше не вижу. Теперь, хлопче, скажу тебѣ, и бабы не такія, какъ прежде.
Вотъ разъ въ лѣсу рожокъ затрубилъ: тра-та, тара-тарата-та-та!.. Такъ и разливается по лѣсу, весело да звонко. Я тогда малый хлопчикъ былъ и не зналъ, что это такое; вижу: птицы съ гнѣздъ подымаются, крыломъ машутъ, кричатъ, а гдѣ и заяцъ пригнулъ уши на спину и бѣжитъ, что есть духу. Вотъ я и думаю: можетъ, это звѣрь какой невиданный такъ хорошо кричитъ. А то-же не звѣрь, а панъ себѣ на коникѣ лѣсомъ ѣдетъ, да въ рожокъ трубитъ; за паномъ доѣзжачіе верхомъ и собакъ на сворахъ ведутъ. А всѣхъ доѣзжачихъ красивѣе Опанасъ Швидкій, за паномъ въ синемъ казакинѣ гарцуетъ; шапка на Опанасѣ съ золотымъ верхомъ, конь подъ нимъ играетъ, рушнѝца за плечами блеститъ, и бандура на ремнѣ черезъ плечо повѣшена. Любилъ панъ Опанаса, потому что Опанасъ хорошо на бандурѣ игралъ и пѣсни былъ мастеръ пѣть. Ухъ, и красивый же былъ парубокъ этотъ Опанасъ, страхъ красивый! Куда было пану съ Опанасомъ равняться: панъ уже и лысый былъ, и носъ у пана красный, и глаза, хоть веселые, а все не такіе, какъ у Опанаса. Опанасъ, бывало, какъ глянетъ на меня,—мнѣ, малому хлопчику, и то смѣяться хочется, а я-же не дѣвка. Говорили, что у Опанаса отцы и дѣды запорожскіе козаки были, въ Сѣчи козаковали, а тамъ народъ былъ все гладкій, да красивый, да проворный. Да ты самъ, хлопче, подумай: на конѣ ли со „списой“[3] по полю птицей летать, или топоромъ дерево рубить, это-жъ не одно дѣло…
Вотъ я выбѣжалъ изъ хаты, смотрю: подъѣхалъ панъ, остановился и доѣзжачіе стали; Романъ изъ избы вышелъ, подержалъ пану стремя: ступилъ панъ на землю. Романъ ему поклонился.
— Здорово!—говоритъ панъ Роману.
— Эге,—отвѣчаетъ Романъ,—да я-жъ, спасибо, здоровъ, чего мнѣ дѣлается? А вы какъ?
Не умѣлъ, видишь ты, Романъ пану какъ слѣдуетъ отвѣтить. Дворня вся отъ его словъ засмѣялась и панъ тоже.
— Ну, и слава Богу, что ты здоровъ,—говоритъ панъ.—А гдѣ-жъ твоя жинка?
— Да гдѣ-жъ жинкѣ быть? Жинка, извѣстно, въ хатѣ…
— Ну, мы и въ хату войдемъ,—говоритъ панъ,—а вы, хлопцы, пока на травѣ коверъ постелите, да приготовьте намъ все, чтобы было чѣмъ молодыхъ на первый разъ поздравить.
Вотъ и пошли въ хату: панъ, и Опанасъ, и Романъ безъ шапки за нимъ, да еще Богданъ—старшій доѣзжачій, вѣрный панскій слуга. Вотъ ужъ и слугъ такихъ теперь тоже на свѣтѣ нѣту: старый былъ человѣкъ, съ дворней строгій, а передъ паномъ какъ та собака. Никого у Богдана на свѣтѣ не было, кромѣ пана. Говорятъ, какъ померли у Богдана батько съ матерью, попросился онъ у стараго пана на тягло и захотѣлъ жениться. А старый панъ не позволилъ, приставилъ его къ своему паничу: тутъ тебѣ, говоритъ, и батько, и мать, и жинка. Вотъ выносилъ Богданъ паныча и выходилъ, и на коня выучилъ садиться, и изъ ружья стрѣлять. А выросъ паничъ, самъ сталъ пановать, старый Богданъ все за нимъ слѣдомъ ходилъ, какъ собака. Охъ, скажу тебѣ правду: много того Богдана люди проклинали, много на него людскихъ слезъ пало… все изъ-за пана. По одному панскому слову Богданъ могъ бы, пожалуй, родного отца въ клочки разорвать…
А я, малый хлопчикъ, тоже за ними въ избу побѣжалъ: извѣстное дѣло, любопытно. Куда панъ повернулся, туда и я за нимъ.
Гляжу, стоитъ панъ посередь избы, усы гладитъ, смѣется. Романъ тутъ же топчется, шапку въ рукахъ мнетъ, а Опанасъ плечомъ объ стѣнку уперся, стоитъ себѣ, бѣдняга, какъ тотъ молодой дубокъ въ непогодку. Нахмурился, невеселъ…
И вотъ они трое повернулись къ Оксанѣ. Одинъ старый Богданъ сѣлъ въ углу на лавкѣ, свѣсилъ чуприну, сидитъ, пока панъ чего не прикажетъ. А Оксана въ углу у печки стала, глаза опустила, сама раскраснѣлась вся, какъ тотъ макъ середь ячменю. Охъ, видно, чуяла небо̀га, что изъ-за нея лихо будетъ. Вотъ тоже скажу тебѣ, хлопче: уже если три человѣка на одну бабу смотрятъ, то отъ этого никогда добра не бываетъ—непремѣнно до чуба дѣло дойдетъ, коли не хуже. Я-жъ это знаю, потому что самъ видѣлъ.
— Ну, что, Рома̀сю,—смѣется панъ,—хорошую-ли я тебѣ жинку высваталъ?
— А что-жъ?—Романъ отвѣчаетъ.—Баба, какъ баба, ничего!
Повелъ тутъ плечомъ Опанасъ, поднялъ глаза на Оксану и говоритъ про себя:
— Да,—говоритъ,—баба! Хоть бы и не такому дурню досталась.
Романъ услыхалъ это слово, повернулся къ Опанасу и говоритъ ему:
— А чѣмъ бы это я, панъ Опанасъ, вамъ за дурня показался? Эге, скажите-ка!
— А тѣмъ,—говоритъ Опанасъ,—что не сумѣешь жинку свою уберечь, тѣмъ и дурень…
Вотъ какое слово сказалъ ему Опанасъ! Панъ даже ногою топнулъ, Богданъ покачалъ головою, а Романъ подумалъ съ минуту, потомъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на пана.
— А что-жъ мнѣ ее беречь?—говоритъ Опанасу, а самъ все на пана смотритъ.—Здѣсь, кромѣ звѣря, никакого чорта и нѣту, вотъ развѣ милостивый панъ когда завернетъ. Отъ кого-же мнѣ жинку беречь? Смотри ты, вражій козаче, ты меня не дразни, а то я, пожалуй, и за чуприну схвачу.
Пожалуй таки и дошло бы у нихъ дѣло до потасовки, да панъ вмѣшался: топнулъ ногой,—они и замолчали.
— Тише вы,—говоритъ,—бісовы дѣти! Мы-же сюда не для драки пріѣхали. Надо молодыхъ поздравлять, а потомъ, къ вечеру, на болото охотиться. Айда за мной!
Повернулся панъ и пошелъ изъ избы; а подъ деревомъ доѣзжачіе ужъ и закуску сготовили. Пошелъ за паномъ Богданъ, а Опанасъ остановилъ Романа въ сѣняхъ.
— Не сердись ты на меня, бра̀тику,—говоритъ козакъ.—Послушай, что тебѣ Опанасъ скажетъ: видѣлъ ты, какъ я у пана въ ногахъ валялся, сапоги у него цѣловалъ, чтобъ онъ Оксану за меня отдалъ? Ну, Богъ съ тобой, человѣче… Тебя попъ окрутилъ, такая, видно, судьба! Такъ не стерпитъ-же мое сердце, чтобъ лютый ворогъ опять и надъ ней, и надъ тобой потѣшался. Гей-гей! Никто того не знаетъ, что у меня на душѣ… Лучше-же я и его, и ее изъ рушнѝцы вмѣсто постели уложу въ сырую землю…
Посмотрѣлъ Романъ на козака и спрашиваетъ:
— А ты, козаче, часомъ „съ глузду не съѣхалъ“[4]? Не слыхалъ я, что Опанасъ на это сталъ Роману тихо въ сѣняхъ говорить, только слышалъ, какъ Романъ его по плечу хлопнулъ.
— Охъ, Опанасъ, Опанасъ! Вотъ какой на свѣтѣ народъ злой да хитрый! А я-же ничего того, живучи въ лѣсу, и не зналъ. Эге, пане, пане, лихо ты на свою голову затѣялъ!..
— Ну,—говоритъ ему Опанасъ,—ступай теперь и не показывай виду, пуще всего передъ Богданомъ. Не умный ты человѣкъ, а эта панская собака хитра. Смотри-же: панской горѣлки много не пей, а если отправитъ тебя съ доѣзжачими на болото, а самъ захочетъ остаться, веди доѣзжачихъ до стараго дуба и покажи имъ объѣздную дорогу, а самъ, скажи, прямикомъ пойдешь по лѣсу… Да поскорѣе сюда возвращайся.
— Добре,—говоритъ Романъ.—Соберусь на охоту, рушницу не дробью заряжу и не „леткой“ на птицу, а доброю пулей на медвѣдя…
Вотъ и они вышли. А ужъ панъ сидитъ на коврѣ, велѣлъ подать фляжку и чарку, наливаетъ въ чарку горѣлку и подчиваетъ Романа. Эге, хороша была у пана и фляжка, и чарка, а горѣлка еще лучше. Чарочку выпьешь—душа радуется, другую выпьешь—сердце скачетъ въ груди, а если человѣкъ непривычный, то съ третьей чарки и подъ ловкой валяется, коли баба на лавку не уложитъ.
Эге, говорю тебѣ, хитрый былъ панъ! Хотѣлъ Романа напоить своею горѣлкой до-пьяна, а еще такой и горѣлки не бывало, чтобы Романа свалила. Пьетъ онъ изъ панскихъ рукъ чарку, пьетъ и другую, и третью выпилъ, а у самого только глаза, какъ у волка, загораются, да усомъ чернымъ поводитъ. Панъ даже осердился.
— Вотъ-же вражій панъ, какъ здорово горѣлку хлещетъ, а самъ и не моргнетъ глазомъ! Другой бы ужъ давно заплакалъ, а онъ, глядите, добрые люди, еще усмѣхается…
Зналъ-же вражій сынъ хорошо, что если ужъ человѣкъ отъ горѣлки заплакалъ, то скоро и совсѣмъ чуприну на столъ свѣситъ. Да на тотъ разъ не на такого напалъ.
— А съ чего-жъ мнѣ,—Романъ ему отвѣчаетъ,—плакать? Даже, пожалуй, это нехорошо бы было. Пріѣхалъ ко мнѣ милостивый панъ поздравлять, а я бы-таки и началъ ревѣть, какъ баба. Слава Богу, не отъ чего мнѣ еще плакать, пускай лучше мои вороги плачутъ…
— Значитъ,—спрашиваетъ панъ,—ты доволенъ?
— Эге! А чѣмъ мнѣ быть недовольнымъ?
— А помнишь, какъ мы тебя канчука̀ми сватали?
— Какъ-таки не помнить! Ото-жъ и говорю, что не умный человѣкъ былъ, не зналъ, что горько, что сладко. Канчукъ горекъ, а я его лучше бабы любилъ. Вотъ спасибо вамъ, милостивый пане, что научили меня, дурня, медъ ѣсть.
— Ладно, ладно,—панъ ему говоритъ.—За то и ты мнѣ услужи: вотъ пойдешь съ доѣзжачими на болото, настрѣляй побольше птицъ, да непремѣнно глухого тетерева достань.
— А когда-жъ это панъ насъ на болото посылаетъ?—спрашиваетъ Романъ.
— Да вотъ выпьемъ еще. Опанасъ намъ пѣсню споетъ, да и съ Богомъ.
Посмотрѣлъ Романъ на него и говоритъ пану:
— Вотъ ужъ это и трудно: пора не ранняя, до болота далеко, а еще, вдобавокъ, и вѣтеръ по лѣсу шумитъ, къ ночи будетъ буря. Какъ-же теперь такую сторожкую птицу убить?
А ужъ панъ захмѣлѣлъ, да во хмѣлю былъ крѣпко сердитый. Услышалъ, какъ дворня промежъ себя шептаться стала, говорятъ, что, молъ, „Романова правда, загудетъ скоро буря“,—и осердился. Стукнулъ чаркой, повелъ глазами,—всѣ и стихли.
Одинъ Опанасъ не испугался; вышелъ онъ, по панскому слову, съ бандурой пѣсни пѣть, сталъ бандуру настраивать, самъ посмотрѣлъ сбоку на пана и говоритъ ему:
— Опомнись, милостивый пане! Гдѣ-же это видано, чтобы къ ночи, да еще въ бурю, людей по темному лѣсу за птицей гонять?
Вотъ онъ какой былъ смѣлый! Другіе, извѣстное дѣло, панскіе „крѣпаки“, боятся, а онъ—вольный человѣкъ, козацкаго рода. Привелъ его небольшимъ хлопцемъ старый козакъ-бандуристъ съ Украйны. Тамъ, хлопче, люди что-то нашумѣли въ городѣ Умани. Вотъ старому козаку выкололи очи, обрѣзали уши и пустили его такого по свѣту. Ходилъ онъ, ходилъ послѣ того по городамъ и селамъ и забрелъ въ нашу сторону съ поводыремъ, хлопчикомъ Опанасомъ. Старый панъ взялъ его къ себѣ, потому что любилъ хорошія пѣсни. Вотъ старикъ умеръ,—Опанасъ при дворѣ и выросъ. Любилъ его новый панъ тоже и терпѣлъ отъ него порой такое слово, за которое другому спустили бы три шкуры.
Такъ и теперь: осердился было сначала, думали, что онъ козака ударитъ, а послѣ говоритъ Опанасу:
— Ой, Опанасъ, Опанасъ. Умный ты хлопецъ, а того, видно, не знаешь, что межъ дверей не надо носа совать, чтобы какъ-нибудь не захлопнули…
Вотъ онъ какую загадалъ загадку! А козакъ таки сразу и понялъ. И отвѣтилъ козакъ пану пѣсней. Ой, кабы и панъ понялъ козацкую пѣсню, то, можетъ бы, его пани надъ нимъ не разливалась слезами.
— Спасибо, пане, за науку,—сказалъ Опанасъ,—вотъ-же я тебѣ за то спою, а ты слушай.
И ударилъ по струнамъ бандуры.
Потомъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на небо, какъ въ небѣ орелъ ширяетъ, какъ вѣтеръ темныя тучи гоняетъ. Наставилъ ухо, послушалъ, какъ высокія сосны шумятъ…
И опять ударилъ по струнамъ бандуры.
Эй, хлопче, не довелось тебѣ слышать, какъ игралъ Опанасъ Швидкій, а теперь ужъ и не услышишь! Вотъ-же и не хитрая штука бандура, а какъ она у знающаго человѣка хорошо говоритъ. Бывало, пробѣжитъ по ней рукою, она ему все и скажетъ: какъ темный боръ въ непогоду шумитъ, и какъ вѣтеръ звенитъ въ пустой степи по бурьяну, и какъ сухая травинка шепчетъ на высокой козацкой могилѣ.
Нѣтъ, хлопче, не услыхать уже вамъ настоящую игру! ѣздятъ теперь сюда всякіе люди, такіе, что не въ одномъ Полѣсьѣ бывали, но и въ другихъ мѣстахъ, и по всей Украйнѣ: и въ Чигиринѣ, и въ Полтавѣ, и въ Кіевѣ, и въ Черкасахъ. Говорятъ, вывелись ужъ бандуристы, не слышно ихъ уже на ярмаркахъ и на базарахъ. У меня еще на стѣнѣ въ хатѣ старая бандура виситъ. Выучилъ меня играть на ней Опанасъ, а у меня никто игры не перенялъ. Когда я умру,—а ужъ это скоро,—такъ, пожалуй, и нигдѣ уже на широкомъ свѣтѣ не слышно будетъ звона бандуры. Вотъ оно что!
И запѣлъ Опанасъ тихимъ голосомъ пѣсню. Голосъ былъ у Опанаса не громкій, да „сумный“[5],—такъ, бывало, въ сердце и льется. А пѣсню, хлопче, козакъ, видно, самъ для пана придумалъ. Не слыхалъ я ее никогда больше, и когда послѣ, бывало, къ Опанасу пристану, чтобы спѣлъ, онъ все не соглашался.
— Для кого,—говоритъ,—та пѣсня пѣлась, того уже нѣту на свѣтѣ.
Въ той пѣснѣ козакъ пану всю правду сказалъ, что съ паномъ будетъ, и панъ плачетъ, даже слезы у пана текутъ по усамъ, а все же ни слова, видно, изъ пѣсни не понялъ.
— Охъ, не помню я эту пѣсню, помню только немного.
Пѣлъ козакъ про пана, про Ивана:
Ой пане, ой Иване!..
Умный панъ, много знаетъ…
Знаетъ, что ястребъ въ небѣ летаетъ, воронъ побиваетъ…
Ой пане, ой Иване!..
А того-жъ панъ не знаетъ,
Какъ на свѣтѣ бываетъ,—
Что у гнѣзда и ворона ястреба побиваетъ…
Вотъ-же, хлопче, будто и теперь я эту пѣсню слышу и тѣхъ людей вижу: стоитъ козакъ съ бандурой, панъ сидитъ на коврѣ, голову свѣсилъ и плачетъ; дворня кругомъ столпилась, поталкиваютъ одинъ другого локтями; старый Богданъ головой качаетъ… А лѣсъ, какъ теперь, шумитъ, и тихо да сумно звенитъ бандура, а козакъ поетъ, какъ пани плачетъ надъ паномъ, надъ Иваномъ:
Плачетъ пани, плачетъ,
А надъ паномъ надъ Иваномъ черный воронъ крячетъ.
Охъ, не понялъ панъ пѣсни, вытеръ слезы и говоритъ:
— Ну, собирайся, Романъ! Хлопцы, садитесь на коней! И ты, Опанасъ, поѣзжай съ ними,—будетъ ужъ мнѣ твоихъ пѣсенъ слушать!.. Хорошая пѣсня, да только никогда того, что въ ней поется, на свѣтѣ не бываетъ.
А у козака отъ пѣсни размякло сердце, затуманились очи.
— Охъ, пане, пане,—говоритъ Опанасъ,—у насъ говорятъ старые люди: въ сказкѣ правда и въ пѣснѣ правда. Только въ сказкѣ правда—какъ желѣзо: долго по свѣту изъ рукъ въ руки ходило, заржавѣло… А въ пѣснѣ правда—какъ золото, что никогда его ржа не ѣстъ… Вотъ, какъ говорятъ старые люди!
Махнулъ панъ рукой.
— Ну, можетъ, такъ въ вашей сторонѣ, а у насъ не такъ… Ступай, ступай, Опанасъ,—надоѣло мнѣ тебя слушать.
Постоялъ козакъ съ минуту, а потомъ вдругъ упалъ передъ паномъ на землю:
— Послушай меня, пане! Садись на коня, поѣзжай къ своей пани: у меня сердце недоброе чуетъ.
Вотъ ужъ тутъ панъ осердился, толкнулъ козака, какъ собаку, ногой.
— Иди ты отъ меня прочь! Ты, видно, не козакъ, а баба! Иди ты отъ меня, а то какъ бы съ тобой не было худо… А вы что стали, хамово племя? Иль я не панъ вамъ больше? Вотъ я вамъ такое покажу, чего и ваши батьки отъ моихъ батько̀въ не видали!..
Всталъ Опанасъ на ноги, какъ темная туча, съ Романомъ переглянулся. А Романъ въ сторонѣ стоитъ, на рушницу облокотился, какъ ни въ чемъ не бывало.
Ударилъ козакъ бандурой объ дерево,—бандура въ дребезги разлетѣлась, только стонъ пошелъ отъ бандуры по лѣсу.
— А пускай же,—говоритъ,—черти на томъ свѣтѣ учатъ такого человѣка, который разумную ра̀ду не слушаетъ… Тебѣ, пане, видно, вѣрнаго слуги не надо.
Не успѣлъ панъ отвѣтить, вскочилъ Опанасъ въ сѣдло и поѣхалъ. Доѣзжачіе тоже на коней сѣли. Романъ вскинулъ рушницу на плечи и пошелъ себѣ, только, проходя мимо сторожки, крикнулъ Оксанѣ:
— Уложи хлопчика, Оксана! Пора ему спать. Да и пану сготовь постелю.
Вотъ скоро и ушли всѣ въ лѣсъ вонъ по той дорогѣ; и панъ въ хату ушелъ, только панскій конь стоитъ себѣ, подъ деревомъ привязанъ. А ужъ и темнѣть начало, по лѣсу шумъ идетъ и дождикъ накрапываетъ, вотъ-таки совсѣмъ, какъ теперь… Уложила меня Оксана на сѣновалѣ, перекрестила на ночь… Слышу я, моя Оксана плачетъ.
Охъ, ничего-то я тогда, малый хлопчикъ, не понималъ, что кругомъ меня творится! Свернулся на сѣнѣ, послушалъ, какъ буря въ лѣсу пѣсню заводитъ, и сталъ засыпать.
Эге! Вдругъ слышу, кто-то около сторожки ходитъ… подошелъ къ дереву, панскаго коня отвязалъ. Захрапѣлъ конь, ударилъ копытомъ; какъ пустится въ лѣсъ, скоро и топотъ затихъ… Потомъ слышу, опять кто-то по дорогѣ скачетъ, уже къ сторожкѣ. Подскакалъ вплоть, соскочилъ съ сѣдла на землю и прямо къ окну:
— Пане, пане!—кричитъ голосомъ стараго Богдана.—Ой, пане, отвори скорѣй! Вражій козакъ лихо задумалъ, видно: твоего коня въ лѣсъ отпустилъ.
Не успѣлъ старикъ договорить, кто-то его сзади схватилъ. Испугался я, слышу—что-то упало…
Отворилъ панъ двери, съ рушницей выскочилъ, а ужъ въ сѣняхъ Романъ его захватилъ, да прямо за чубъ, да объ землю…
Вотъ, видитъ панъ, что ему лихо, и говоритъ:
— Ой, отпусти, Рома̀сю! Такъ-то ты мое добро помнишь?
А Романъ ему отвѣчаетъ:
— Помню я, вражій пане, твое добро и до меня, и до моей жинки. Вотъ-же я тебѣ теперь за добро заплачу…
А панъ говоритъ опять:
— Заступись, Опанасъ, мой вѣрный слуга! Я-жъ тебя любилъ, какъ родного сына.
А Опанасъ ему отвѣчаетъ:
— Ты своего вѣрнаго слугу прогналъ, какъ собаку. Любилъ меня такъ, какъ палка любитъ спину, а теперь такъ любишь, какъ спина палку… Я-жъ тебя просилъ и молилъ,—ты не послушался…
Вотъ сталъ панъ тутъ и Оксану просить:
— Заступись ты, Оксана, у тебя сердце доброе.
Выбѣжала Оксана, всплеснула руками:
— Я-же тебя, пане, просила, въ ногахъ валялась: пожалѣй мою дѣвичью красу, не позорь меня, мужнюю жену. Ты-же не пожалѣлъ, а теперь самъ просишь… Охъ, лишенько мнѣ, что-же я сдѣлаю?
— Пустите,—кричитъ опять панъ,—за меня вы всѣ погинете въ Сибири…
— Не печалься за насъ, пане,—говоритъ Опанасъ:—Романъ будетъ на болотѣ раньше твоихъ доѣзжачихъ, а я, по твоей милости, одинъ на свѣтѣ, мнѣ о своей головѣ думать не долго. Вскину рушницу за плечи и пойду себѣ въ лѣсъ… Наберу проворныхъ хлопцевъ и будемъ гулять… Изъ лѣсу станемъ выходить ночью на дорогу, а когда въ село забредемъ, то прямо въ панскія хоромы. Эй, подымай, Рома̀сю, пана, вынесемъ его милость на дождикъ.
Забился тутъ панъ, закричалъ, а Романъ только ворчитъ про себя, какъ медвѣдь, а козакъ насмѣхается. Вотъ и вышли.
А я испугался, кинулся въ хату и прямо къ Оксанѣ. Сидитъ моя Оксана на лавкѣ—бѣлая, какъ стѣна…
А по лѣсу уже загудѣла настоящая буря: кричитъ боръ разными голосами, да вѣтеръ воетъ, а когда и громъ полыхнетъ. Сидимъ мы съ Оксаной на лежанкѣ, и вдругъ слышу я, кто-то въ лѣсу застоналъ. Охъ, да такъ жалобно, что я до сихъ поръ, какъ вспомню, то на сердцѣ тяжело станетъ, а вѣдь уже тому много лѣтъ…
— Оксано,—говорю,—голубонько, а кто-жъ это тамъ въ лѣсу стонетъ?
А она схватила меня на руки и качаетъ:
— Спи,—говоритъ,—хлопчику, ничего! Это такъ… лѣсъ шумитъ…
А лѣсъ и вправду шумѣлъ, охъ, и шумѣлъ-же!
Просидѣли мы еще сколько-то времени, слышу я: ударило по лѣсу будто изъ рушницы.
— Оксано,—говорю,—голубонько, а кто-жъ это изъ рушницы стрѣляетъ?
А она, небо̀га, все меня качаетъ и все говоритъ:
— Молчи, молчи, хлопчику, то громъ Божій ударилъ въ лѣсу.
А сама все плачетъ и меня крѣпко къ груди прижимаетъ, баюкаетъ: „Лѣсъ шумитъ, лѣсъ шумитъ, хлопчику, лѣсъ шумитъ“…
Вотъ я лежалъ у нея на рукахъ и заснулъ…
А на утро, хлопче, прокинулся, гляжу: солнце свѣтитъ, Оксана одна въ хатѣ одѣтая спитъ. Вспомнилъ я вчерашнее и думаю: это мнѣ такое приснилось.
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбѣжалъ я изъ хаты, побѣжалъ въ лѣсъ, а въ лѣсу пташки щебечутъ, и роса на листьяхъ блеститъ. Вотъ добѣжалъ до кустовъ, а тамъ и панъ, и доѣзжачій лежатъ себѣ рядомъ. Панъ спокойный и блѣдный, а доѣзжачій сѣдой, какъ голубь, и строгій какъ разъ будто живой. А на груди и у пана, и у доѣзжачаго кровь.
— Ну, а что-же случилось съ другими?—спросилъ я, видя, что дѣдъ опустилъ голову и замолкъ.
— Эге! Вотъ же все такъ и сдѣлалось, какъ сказалъ козакъ Опанасъ. И самъ онъ долго въ лѣсу жилъ, ходилъ съ хлопцами по большимъ дорогамъ, да по панскимъ усадьбамъ. Такая козаку судьба на роду была написана: отцы гайдамачили, и ему то-же на долю выпало. Не разъ онъ, хлопче, приходилъ къ намъ въ эту самую хату, а чаще всего, когда Романа не бывало дома. Придетъ, бывало, посидитъ и пѣсню споетъ, и на бандурѣ сыграетъ. А когда и съ другими товарищами заходилъ,—всегда его Оксана и Романъ принимали. Эхъ, правду тебѣ, хлопче, сказать, таки и не безъ грѣха тутъ было дѣло. Вотъ придутъ скоро изъ лѣсу Максимъ и Захаръ, посмотри ты на нихъ обоихъ: я ничего имъ не говорю, а только кто зналъ Романа и Опанаса, тому сразу видно, который на котораго похожъ, хотя они уже тѣмъ людямъ не сыны, а внуки… Вотъ-же какія дѣла, хлопче, бывали на моей памяти въ этомъ лѣсу…
А шумитъ-же лѣсъ крѣпко,—будетъ буря!
Послѣднія слова разсказа старикъ говорилъ какъ-то устало. Очевидно, его возбужденіе прошло и теперь сказывалось утомленіемъ: языкъ его заплетался, голова тряслась, глаза слезились.
Вечеръ спустился уже на землю, въ лѣсу потемнѣло, боръ волновался вокругъ сторожки, какъ расходившееся море; темныя вершины колыхались, какъ гребни волнъ въ грозную непогоду.
Веселый лай собакъ возвѣстилъ приходъ хозяевъ. Оба лѣсника торопливо подошли къ избушкѣ, а вслѣдъ за ними запыхавшаяся Мотря пригнала затерявшуюся было корову. Наше общество было въ сборѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ мы сидѣли въ хатѣ; въ печи весело трещалъ огонь; Мотря собрала „вечѐрять“.
Хотя я не разъ видѣлъ прежде Захара и Максима, но теперь я взглянулъ на нихъ съ особеннымъ интересомъ. Лицо Захара было темно, брови срослись надъ крутымъ низкимъ лбомъ, глаза глядѣли угрюмо, хотя въ лицѣ можно было различить природное добродушіе, присущее силѣ. Максимъ глядѣлъ открыто, какъ будто ласкающими сѣрыми глазами; по временамъ онъ встряхивалъ своими курчавыми волосами, его смѣхъ звучалъ какъ-то особенно заразительно.
— А чи не разсказывалъ вамъ старикъ,—спросилъ Максимъ,—старую бывальщину про нашего дѣда?
— Да, разсказывалъ,—отвѣчалъ я.
— Ну, онъ всегда вотъ такъ! Лѣсъ зашумитъ покрѣпче, ему старое и вспоминается. Теперь всю ночь никакъ не заснетъ.
— Совсѣмъ мала диты̀на,—добавила Мотря, наливая старику щей.
Старикъ какъ будто не понималъ, что рѣчь идетъ именно о немъ. Онъ совсѣмъ опустился, по временамъ безсмысленно улыбался, кивая головой; только когда снаружи налеталъ на избушку порывъ бушевавшаго по лѣсу вѣтра, онъ начиналъ тревожиться и наставлялъ ухо, прислушиваясь къ чему-то съ испуганнымъ видомъ.
Вскорѣ въ лѣсной избушкѣ все смолкло. Тускло свѣтилъ угасающій каганецъ[6], да сверчокъ звонилъ свою однообразно-крикливую пѣсню… А въ лѣсу, казалось, шелъ говоръ тысячи могучихъ, хотя и глухихъ голосовъ, о чемъ-то грозно перекликавшихся во мракѣ. Казалось, какая-то грозная сила ведетъ тамъ, въ темнотѣ, шумное совѣщаніе, собираясь со всѣхъ сторонъ ударить на жалкую, затерянную въ лѣсу хибарку. По временамъ смутный рокотъ усиливался, росъ, приливалъ, и тогда дверь вздрагивала, точно кто-то, сердито шипя, напираетъ на нее снаружи, а въ трубѣ ночная вьюга съ жалобною угрозой выводила за сердце хватающую ноту. Потомъ на время порывы бури смолкали, роковая тишина томила робѣющее сердце, пока опять подымался гулъ, какъ будто старыя сосны сговаривались сняться вдругъ съ своихъ мѣстъ и улетѣть въ невѣдомое пространство вмѣстѣ съ размахами ночного урагана.
Я забылся на нѣсколько минутъ смутною дремотой, но, кажется, не надолго. Буря выла въ лѣсу на разные голоса и тоны. Каганѐцъ вспыхивалъ по временамъ, освѣщая избушку. Старикъ сидѣлъ на своей лавкѣ и шарилъ вокругъ себя рукой, какъ будто надѣясь найти кого-то по близости. Выраженіе испуга и почти дѣтской безпомощности виднѣлось на лицѣ бѣднаго дѣда.
— Оксано, голу̀бонько,—разслышалъ я его жалобный ропотъ,—а кто-жъ это тамъ въ лѣсу стонетъ?
Онъ тревожно пошарилъ рукой и прислушался.
— Эге!—говорилъ онъ опять,—никто не стонетъ. То буря въ лѣсу шумитъ… Больше ничего, лѣсъ шумитъ, шумитъ…
Прошло еще несколько минутъ. Въ маленькія окна то и дѣло заглядывали синеватые огни молніи, высокія деревья вспыхивали за окномъ призрачными очертаніями и опять исчезали во тьмѣ среди сердитаго ворчанія бури. Но вотъ рѣзкій свѣтъ на мгновеніе затмилъ блѣдныя вспышки каганца̀, и по лѣсу раскатился отрывистый недалекій ударъ.
Старикъ опять тревожно заметался на лавкѣ.
— Оксано, голубонько, а кто-жъ это въ лѣсу стрѣляетъ?
— Спи, старикъ, спи,—послышался съ печки спокойный голосъ Мотри.—Вотъ всегда такъ: въ бурю по ночамъ все Оксану зоветъ. И забылъ, что Оксана ужъ давно на томъ свѣтѣ. Охъ-хо!
Мотря зѣвнула, прошептала молитву, и вскорѣ опять въ избушкѣ настала тишина, прерываемая лишь шумомъ лѣса, да тревожнымъ бормотаніемъ дѣда:
— Лѣсъ шумитъ, лѣсъ шумитъ… Оксано, голубонько…
Вскорѣ ударилъ тяжелый ливень, покрывая шумомъ дождевыхъ потоковъ и порыванія вѣтра, и стоны сосноваго бора…
1885 г.
Примѣчанія. править
- ↑ Хохлы носятъ холщевые штаны, вродѣ мѣшка, раздвоеннаго только внизу. Этотъ-то мѣшокъ и называется «мотнею».
- ↑ Квилитъ—плачетъ, жалобно пищитъ.
- ↑ «Списа»—копье.
- ↑ «Съ глузду съѣхать»—сойти съ ума.
- ↑ Украинское слово сумный совмѣщаетъ въ себѣ понятія, передаваемыя по-русски словами: грустный и задумчивый.
- ↑ Каганецъ—черепокъ, въ который наливаютъ сало и кладутъ свѣтильню.