— Пане, пане!—кричитъ голосомъ стараго Богдана.—Ой, пане, отвори скорѣй! Вражій козакъ лихо задумалъ, видно: твоего коня въ лѣсъ отпустилъ.
Не успѣлъ старикъ договорить, кто-то его сзади схватилъ. Испугался я, слышу—что-то упало…
Отворилъ панъ двери, съ рушницей выскочилъ, а ужъ въ сѣняхъ Романъ его захватилъ, да прямо за чубъ, да объ землю…
Вотъ, видитъ панъ, что ему лихо, и говоритъ:
— Ой, отпусти, Рома̀сю! Такъ-то ты мое добро помнишь?
А Романъ ему отвѣчаетъ:
— Помню я, вражій пане, твое добро и до меня, и до моей жинки. Вотъ-же я тебѣ теперь за добро заплачу…
А панъ говоритъ опять:
— Заступись, Опанасъ, мой вѣрный слуга! Я-жъ тебя любилъ, какъ родного сына.
А Опанасъ ему отвѣчаетъ:
— Ты своего вѣрнаго слугу прогналъ, какъ собаку. Любилъ меня такъ, какъ палка любитъ спину, а теперь такъ любишь, какъ спина палку… Я-жъ тебя просилъ и молилъ,—ты не послушался…
Вотъ сталъ панъ тутъ и Оксану просить:
— Заступись ты, Оксана, у тебя сердце доброе.
Выбѣжала Оксана, всплеснула руками:
— Я-же тебя, пане, просила, въ ногахъ валялась: пожалѣй мою дѣвичью красу, не позорь меня, мужнюю жену. Ты-же не пожалѣлъ, а теперь самъ просишь… Охъ, лишенько мнѣ, что-же я сдѣлаю?
— Пустите,—кричитъ опять панъ,—за меня вы всѣ погинете въ Сибири…
— Не печалься за насъ, пане,—говоритъ Опанасъ:—Романъ будетъ на болотѣ раньше твоихъ доѣзжачихъ, а я, по твоей милости, одинъ на свѣтѣ, мнѣ о своей головѣ думать не долго. Вскину рушницу за плечи и пойду себѣ въ лѣсъ… Наберу проворныхъ хлопцевъ и будемъ гулять… Изъ лѣсу станемъ выходить ночью на дорогу, а когда въ село забредемъ, то прямо въ панскія хоромы. Эй, подымай, Рома̀сю, пана, вынесемъ его милость на дождикъ.
Забился тутъ панъ, закричалъ, а Романъ только ворчитъ про себя, какъ медвѣдь, а козакъ насмѣхается. Вотъ и вышли.
А я испугался, кинулся въ хату и прямо къ Оксанѣ. Сидитъ моя Оксана на лавкѣ—бѣлая, какъ стѣна…
А по лѣсу уже загудѣла настоящая буря: кричитъ боръ разными голосами, да вѣтеръ воетъ, а когда и громъ полыхнетъ. Сидимъ мы съ Оксаной на лежанкѣ, и вдругъ слышу
